Я Вам писал...

Я ВАМ ПИСАЛ…
(эссе-новелла)



«Русь! Чего же ты ждёшь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?…»
(Н.В.Гоголь).


…В лето 1908 года июля 10го числа я поджидал графа у развилки, где дорога от усадьбы делится надвое и одной своей частью убегает версты за полторы в малую соседнюю деревню, а второй, более наезженной, уходит на большак, в большой шумный мир. Я знал о графской причуде гулять весьма ранним утром, когда чуть светает, ещё далеко до восхода, а окрестные места полны свежести и тишины. Сумрак кропит уже росою придорожные кусты, томно простираясь в логах, и нехотя собирается уходить с вольного, остывшего за ночь поля. Барский дом, возвышаясь чуть, притихший и тёмный, мне хорошо виден отсюда. Я наблюдал, как погасла свеча в одном из окон, а потом тёмная фигура спустилась со ступеней в мою сторону. Граф должен был вот-вот появиться. Моё настроение было неплохое. Спать давно уж не хотелось. Я знал, что дождусь его и серьёзно поговорю, о чём и просил в письме к нему накануне. Из озорства присев на корточки, я опустил руку в шапку придорожного клевера. Росою словно обожгло тыльную сторону ладони. Я невольно от неожиданности что-то проговорил или вскрикнул…
- Что, изрядная роса нынче, сударь? Должно - к вёдру…, - голос его мягок и спокоен.
Я совсем не слышал, как он оказался рядом. Было приятно, как он назвал меня. Растерявшись, я выпрямился и не нашёл ничего сказать, кроме: «Я Вам писал…», - и добавил, чуть размышляя, как же мне к нему обращаться: «Граф…».
- Да, да. Третьего дня я получал ваше письмецо, - в голосе ни удивления, ни интереса. Он протянул мне свою сухую стариковскую ладонь. Нужно было видеть, как я пожимал её в ответ…
- У вас крепкая рука. Много трудитесь? - просто вопрос, без уточнения, без участия.
Я, почему-то волнуясь, лишь «дакаю» в ответ.
- Кем? - и опять сухо, без участия.
- Да, уж лет тридцать. Электромонтёром в порту…, - я смущаюсь и думаю: «Зачем это ему?».
- Теперь я действительно припомнил ваше письмо и слог. Плохой слог, плохой русский. Там…, откуда вы сударь, что все так говорят и пишут? - кажется, его что-то начинает интересовать.
Мы медленно двинулись, и я пытаюсь разглядеть в сумерках его бородатое лицо. Тщетно! Время безжалостно не даёт ни шанса отойти от того маленького портрета, что висит у меня в комнате, где он в сапогах и в грубом сюртуке своего пошива. И сейчас я видел его в том же. Это сбивало меня с мысли, о которой собирался говорить с ним.
- Да…. Хотя, нет…, я не знаю, - отвечая, я волнуюсь. - Может быть, это время или расстояние сделали своё дело, и наш русский язык как-то изменился?
- Надо полагать, - он задумывается. - Жалко, но я так и не выучился подглядывать в будущее. Вот всю жизнь мыслю над настоящим, - он, кажется, оживился. - Всё что-то мешает. Суета… своя, близких…. Мешает. А, не уйдёшь, не сбросишь ношу…
Мне сразу же подумалось: «Уйдёшь! Не далее чем через год - полтора уйдёшь. Только уж совсем, навсегда…». Старик словно прочёл мои мысли.
- Всю жизнь уходил…, - задумчиво остановился, кажется, пытается заглянуть мне в лицо.
- По возрасту, сударь, вы сыном мне приходились бы. Потому судить не посмеете. Это глубоко личное. Жизнь истинная - в движении вперёд, в улучшении себя и улучшении жизни мира через улучшение других людей…
Я щёлкнул клавишей магнитофона. Чёрт! Заело…!
- Что там у вас? - в голосе неподдельный интерес.
- Да, вот…
Я неловко кинулся переключать заевший механизм. Клавиша, не включившая на «запись», почему-то легко пошла на «воспроизведение».
«…Что-то кони мне попались привередливые…!» - вырвалось из магнитофонной коробки в простор росного раннего утра.
- Ах, я знаю эти штучки эдисоновы. Любопытно…, - кажется, он собрался потрогать рукою глянец пластмассы, но удержал себя и спросил серьёзно:
- Вас интересует моё понимание государства? Хорошо. Но, учтите, я не философ и тем более не политик. Мои ответы в большей степени могли бы быть ещё более вопросами. А мои книги, как и возраст, это ещё не аргумент в пользу моих истин. Человек всю жизнь ищет смысл и прежде всего в самом себе. Всегда, до последнего вздоха. Как ваш хриплый певец…, - он кивнул на магнитофон. - Ему хочется золотой середины. А есть ли она? Такой «золотой серединой» в обществе могло бы стать государство. Интересовались Гоббсом? Вот у него государство есть договор… добровольный. То есть, естественным образом сложившийся договор между людьми. Договор о сотрудничестве, о благе, о пользе сотрудничества. Так вот, современный договор несостоятелен. Общественные катаклизмы и несовершенства - тому доказательства. Я полагаю, что и у себя вы всё ещё ищете «золотую середину»? Государство, я думаю, живо и у вас. И уверен, что мудрствуете неистово над его реформациями. А несовершенства его уже в том, что его когда-то создали и все последующие формы его всегда суть едины…
Старик приостановился, сломал тонкий прут в густом кусту ивняка и легонько щёлкнул им по голенищу. Мой магнитофон совсем умолк, «запись» так и не включилась. Я нарушал условия встречи, и тот, кто их - диктовал, напоминал об этом…. Ничего не оставалось, как оставить записывающее устройство в покое.
- И беда в том, что улучшение жизни людей, вероятно, в наименьшей мере связано с улучшением государственных форм. Я повторюсь: настоящая жизнь в участии, в служении, в улучшении людей. В этом и улучшение жизни…
Я делаю умный вид, и, кажется, нескромно упрекаю графа в малосостоятельности такого утверждения:
- Для дерзновенного неуемного разума этого мало. Это слишком просто. Вы приходите просто к вере и заставляете объективные неопределённости слагаться в иллюзию субъективного равновесия, мало того, эта иллюзия теперь будет требовать такого равновесия…
- Простите, сударь, во-первых - не прихожу…, я поднимаюсь к вере. К Нему… не приходят, а поднимаются. У Него не просят, Его благодарят. Это разное.... И второе, так мудрено вами закрученное в слова, - действительно требуются усилия, чтобы постичь даже малую часть жизни, или как там у вас - объективные неопределённости, а затем и утвердиться в своей цели, то есть действительно найти некое равновесие, которое и будет требовать участия, служения. Жизнь моя и всех - только служение. Это не иллюзия. И, конечно же, понимаешь это не без направленного усилия…
Граф остановился.
Восток уже был светел. Сумерки уходили в дальние заросли у края дороги, день обещал быть ярким и интересным.
- Простите смелость моего предположения, но ваш певец так и не остановил лошадей…, - он кивнул на магнитофон.
А мне казалось, что он его и не слушал.
- Не остановил…. Н-да. Иначе бы это не исходило у него в крик. А он кричит…. Чтобы слышали. Напоминает, что жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребёнок…. Он и умирает всегда, - он приостановился и тихо добавил: - Всегда умираю и я…
Я улавливаю дрожь в его голосе. Бесстрастный старик каким-то образом отступил из его помолодевшей разом фигуры. Я вновь и вновь заглядываю ему в лицо. Какое великое сострадание ко всему окружающему, но какое непростительное смирение, одеянием непротивления обволакивающее всю его сущность…
- И Вы жалуетесь на неумение заглядывать в будущее…? Вам удивительнейшим образом удаётся заглядывать в наше времечко.
Я стараюсь сообразить, как направить разговор в нужную мне сторону и пространно продолжаю:
- Вы правы, государство всегда остаётся самим собою. Конечно же, меняющим свои формы, но, в конце концов, всегда поддерживающим своё окончательное содержание - сохранить самоё себя, как нечто целое, обособленное и важное. Но мистика этой важности вскрывается тогда, когда функция некогда необходимая обществу, утрачивает свою надобность, а средство, через которое осуществлялась эта функция, всё ещё крутит однажды запущенное «колесо». Но, уже не нужность определяет это движение, а самоцель этого когда-то нужного и признанного средства. И поэтому машина, состоящая из таковых «колёс», пытается превратить всё и вся в самоё себя, то есть в средство отправления давно изжившей функции…
Ух! Я, кажется, перестарался, но старик, как это ни удивительно, прекрасно понимал мою тарабарщину.
- Вот, вот! Люди сплачиваются, договариваются, связываются сами собою перед опасностью для защиты. Ведь одна из первейших функций государства - защита граждан. Но вот прошло время, опасности нет никакой, а люди продолжают связывать себя, и отдаются в руки тем, которые хотят властвовать…
Говорил он просто и понятно, не мудрствуя над словами, словно они были всегда рядом в его голове, не теснясь, не мешая друг другу. Совсем по-другому чувствовала себя моя голова. Она словно трещала от переполнявших её слов и мыслей. Я не мог никак ухватиться за нужное, умничал, но всеми силами пытался вести намеченную тему.
- То есть, необходимые когда-то функции управления в изменившихся условиях продолжают существовать в фикциях необходимости…. Силы общества развились и опередили общественные отношения. Но эти отношения в лице некоей машины находят своё выражение в так называемой власти, силе, которая вообще пытается всегда выдавать себя за общественную силу. И я думаю, не сами люди «отдаются» в руки, а наоборот те, «которые хотят властвовать», подбирают в свои руки средства выдавать себя за нужнейшую, важнейшую и необходимейшую, по их мнению, машину управлять обществом. А люди способны пока лишь воспринимать иллюзию этой нужности, как нечто уже лишнее, но замены этому лишнему ещё не состоялись в обществе. И реальные возможности общественных сил ещё не достигли того, когда это лишнее покажет свою полную несостоятельность...
Я замолчал на минуту, пытаясь осмыслить собою же сказанное. А он серьёзно и коротко проговорил:
- Удивительно, но вы правильно меня понимаете…
- Но, тогда, граф, Вы марксист! Только мне непонятно то, почему после этого Вы не приходите к устремлению «переделывать мир»? Потому что желание переделать человека сильнее желания взглянуть на мир по-иному? Потому что движение мира первично, а человек вторичен и потому с ним попроще?
Я нескромно торопился высказаться, но он был спокоен и молчал. Он умел слушать…. И я отважился на большее:
- Тогда Ваша рознь с бородатым евреем лишь в том, что Вы любите человека, вырывая его из круговерти общественного движения, пытаясь соскоблить с него все грехи, тогда как Маркс использует человека со всей его мирской грязью и грехами, что вознесли человечество над миром натуры и случайностей…
Заметив, что ему становится неинтересным наш разговор, я умолк. Он тоже некоторое время молчал, но затем заговорил убедительно и кратко:
- Надо ценить каждую жизнь человеческую, даже не ценить, а ставить её выше всякой цены, и делать усовершенствования так, чтобы жизни не гибли, не портились, и прекращать всякое усовершенствование, если оно вредит жизни человеческой…
Я вздрогнул: «Откуда он знает о последних событиях в России?». Хотелось спросить его об этом, но, памятуя об условиях встречи, я заговорил о другом:
- Рушились империи, одни народы уходили навсегда, другие, наоборот, из ничтожества своего поднимались к цивилизации, низвергался мир, а жизнь продолжает своё торжество, заходя на новый гораздо больший и сложный виток своего развития…
Он задумчиво глядел в светлеющий горизонт, а я по-прежнему не мог уловить его взгляда. Всё последнее мною сказанное он понял как вопрос и потому просто ответил:
- Несомненно, люди уверяющие других, что разум не может быть руководителем жизни, это те, разум которых так извращён, что ясно видит, что заведёт их в болото…. Задача разума находить возможности наиболее выгодного перехода из одного общественного состояния в другое, поскольку человечество иногда действительно развивается от скачка к скачку. Важно предусмотреть наиболее приемлемый для человечества шаг в этом вихре изменений. Всё более и более разум способен делать это…
Я тут же поторопился вставить:
- Например, марксизм предусматривает революции, как радикальный шаг. Мало того, с позиций разума это учение говорит о необходимости революций….
Он словно не заметил язвительности в моих словах и продолжал:
- Разум не находит возможности устыдить или растрогать, или убедить богача, чтобы он поделился с бедными. Потому что бедный желает достичь того же, что имеет богач, и тем же средством. Отсюда нелепо уповать на добродетель богача. Разум подсказывает прекратить драку с богачом, не признавать благом богатство. Поселите этим сомнение в душу богача и тем заставите его уступить…
- Вы призываете отказаться от цивилизации? Вернуться к дикости…?
- Нет, вы меня не поняли. Не убивать животных, что же дать им съесть себя? Не пить вина, что же не причащаться, не лечиться вином? Нет, нет! Разум заставляет обращаться просто к умеренности и скромности. Помните, «чтобы утолить голод достаточно куска хлеба и ковша воды…»
- Простите, граф. Я не ищу противоречий в Ваших рассуждениях. Я пытаюсь разрешить свои. Сенека, а затем и упоминаемый только что Вами Радищев, указывая о достаточности куска хлеба, говорят ещё - «потеем же мы ради избытка или излишества…». И всё-таки, потеем…!
Последнее я сделал более вопросом, чем восклицанием.
- Да, да. Я понимаю. Это вечно…. Сомнения. Поиск…. Без стремления вверх человек остался бы дикарём. В этом жизнь…, и, наверное, счастье. Только честная тревога, борьба, труд, основанные на любви есть то, что называется счастьем, чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и вечно бороться и лишаться, а спокойствие - душевная подлость…, - он на миг умолк, а потом вдруг с интересом спросил:
- Простите, большого ли волнения стоила вам эта встреча со мною? Для меня встречи с предшественниками бесконечно дороги, но с возрастом стали утомительны нервно. Несколько проще встречаться с посетителями из будущего, как вы…
- Почему?
- В прошлое ходишь сам, и очень часто, а будущее тебя лишь иногда посещает. В прошлом тебе самому требуется разобраться, и ты ищешь в нём опору, подсказку, помощь, а будущее, наоборот, в тебе самом пытается найти помощника. Разве я не прав? Но вернёмся к нашему вопросу. По условиям нашей встречи я не спрашиваю о временной разнице между нами. Но поскольку вы интересуетесь моим отношением к государству, как к власти, то могу полагать, что и вы не далеко ушли от этого вопроса в своей жизни. И потому повторяю себе всегда - человечество движется тысячелетиями, веками, а ты хочешь годами видеть это движение. Мир изменяется помаленьку Христом, Буддою, Кантом, то есть людьми исключительными, а так называемые революционные скачки есть лишь случайность, неразумное исключение. Предшествующие давно передумали и оценили, и главное уяснили основные вопросы жизни. Беда в том, что люди не почитают этого, и совершенно перезабыли, как не следует жить. А потому все бесполезно заняты придумыванием законов - как надо жить. А ведь это не людской промысел, это Божье…
Мне подумалось: «Граф, Вы были бы во сто крат ещё правее, зная чуточку о наших революциях и законах…». Вероятно, при этом я невольно улыбнулся, поскольку он подозрительно глянул на меня сбоку и, словно угадывая, опередил ответом:
- Революция только та благотворна, которая разрушает старое только тем, что установила новое. Не склеивать рану, не вырезать её, а вытеснять её живой клеткой.
- Вы сначала сказали - разрушает, а в конце применили слово - вытесняет, - мне захотелось уязвить старика за его противоречивость.
- Да, да, я понимаю, что путаюсь. Сложно…, а главное грустно от того мрака, в котором так упорно живут люди. Потому, наверно, так навязчива мысль воспользоваться свободой революции для того, чтобы избавиться от суеверия необходимости власти. Если могли быть нужны в своё время дела церкви и государства, они явно губительны в наше время и продолжают совершаться. И люди не способны принимать новое, пока будет развращающая их власть…
- .Что же делать?
- Изменять самый строй этой жизни, то на чём он стоит…
Сказал просто, словно не задумывался, что может стоять за этим пониманием – изменять. Он просто-напросто уже уяснил для себя, как это будет делать он сам:
- Во-первых, не участвовать в этом строе, в том, что поддерживает его: в военщине, в судах, податях, ложном учении и тому подобное, и, во-вторых, делать то в чём одном человек всегда совершенно свободен: в душе своей заменить себялюбие и всё, что вытекает из него - злобу, корысть, насилие и прочее - любовью и всем тем, что вытекает из неё: разумностью, смирением, милосердием и прочее. Видите ли, чем больнее общество, тем больше учреждений для лечения симптомов и тем меньше забота об изменении всей жизни.
- Мне только остаётся удивляться, как Вам удаётся совмещать в себе столь революционное понимание общества с философией непротивления?
- Конечно же, нельзя не согласиться с тем, что государство отчасти есть некая разность совести индивидуумов. Поскольку совесть вообще есть память общества, усвояемая отдельным лицом, то и государство, надо полагать, есть орган как-то сглаживающий недостаточность данной, ныне существующей, совести. Сказать просто – чтобы люди не отдавались своим страстям и самоуправству.
Он смолк, словно давая возможность мне согласиться с ним. Я же неловко попробовал возразить:
- Не государство, «чтобы люди не отдавались…», а наверно наоборот - люди со своими страстями, чтобы было управление…
Он, кажется, собрался внимательно выслушать меня на сей счёт. Это ободряло, и я продолжал:
- Государство живо совсем не потому, что люди страдают и воюют, думают и созидают, а потому, что они - люди - ещё много страдают и воюют, но мало думают и созидают. Ступени страданий это и взлёт мысли, но это же и лестница смены государств, то есть той сглаживающей, по-вашему, силы, компенсирующей недостаток совести. Эти вещи Вы разрываете, как оторвали благо любви от предмета любви, как противопоставляете материализму, с его законами борьбы, чистой воды идеализированное «начало любви», «проявление которого мы называем свободой воли». А государство всегда сильно и живуче там, где общество страдает недостатком, несовершенством совести, если под этим образным обобщением имеются в виду такие конкретности, как сумма познания, уровень экономического развития, духовные ценности общества и тому подобное…
Я говорил эти банальности только лишь для того, чтобы расшевелить старика, и кажется, мне это удавалось.
- Да, вы, сударь, сами отчаянный марксист…
Он усмехался в бороду шумно и добродушно. На что я нерешительно возразил:
- Нет, нет! Мне сложно выразить одним понятием эклектику моих воззрений, но марксизм действительно довольно прост и потому может быть близок мне, как рабочему человеку…
- Интересно, интересно…, но, согласитесь, в принципе все революционные взгляды упрощены, иногда до абсурда. В природе людей такая простота, как говорится, хуже воровства…
А мне подумалось: «Вот такое же желание простоты всю жизнь зовёт тебя уйти вниз, в люди. Упрощая, мы хотим понимать суть вещей, но лишь усложняем и себе, и другим жизнь…».
Он же в это время продолжал:
- Я допускаю, что из насильственного сообщения через капитализм может улучшиться матерьяльное положение рабочих, но никак не может установиться их довольство. Довольство может установиться только через свободное сообщение рабочих, а таковое сообщение, полагаю, может осуществиться, но не при капиталистическом соревновательном устройстве, а при совершенно другом. Но главная недодуманность, ошибка теории Маркса в предположении о том, что капиталы перейдут из рук частных лиц в руки правительства, а от правительства, представляющего народ, в руки рабочих. Правительство не представляет народ, а есть те же частные лица, имеющие власть, несколько различные от капиталистов, отчасти совпадающие с ними. И потому правительство никогда не передаст капитала рабочим. Что правительство представляет народ, это фикция, обман. Если бы было такое устройство, при котором правительство действительно выражало бы волю народа, то в таком правительстве не нужно бы было насилие, не нужно бы было правительство, в смысле власти…. Властвуют, увы, не из любви к людям. Насилие во имя любви есть законченная нелогичность….
- Но, Вы же не отрицаете право бороться? - я, кажется, плохо понимал его.
- Насилие, чтобы разорвать насилие? Это бесчеловечно…. Насилие всегда равнозначно самому себе, но только многократно помноженному на обратную реакцию. И эта цепь бесконечна, если её сознательно не оборвать…
- Любовью к тем, которые делают нам зло…? - кажется, я негодовал.
- Значит, мои дневники опубликованы…, - он не спрашивал, а словно задумчиво подтверждал свою догадку усмешкой. - Значит, если вы их просматривали, то должны были найти там, что благо в самой любви, а не в предмете любви.
- Простите, граф, субъективное предчувствие собственной правоты подвигает Вас к непоклонению силе, но оно не даёт Вам силы на защиту Вашей правоты. Мы говорим о государстве, как о признанной силе и, наверно, о насилии. Причина Вашей Любви или, вернее, непротивления, не только в отрицании признанной силы, но более в нежелании признаваться в собственном бессилии. Неопределённо всё, абстрактно. Понятно только то, что Вы отрицаете сотрудничество с каким бы то ни было представительством государства, поскольку в результате «сам становишься орудием насилия», и признаёте борьбу «мыслью, словом, поступками жизни, не делая уступок, не вступая в его ряды, не увеличивая собой его силу…
Он как-то вдруг помрачнел фигурою и тихо ответил:
- Я не знаю, что и как государство, и не хочу знать, но знаю, что я не могу жить противно совести. Люди становятся на точку зрения исправления, улучшения государственных форм и этим теряют свою точку опоры, признавая необходимость государства, и потому сходят со своей непоколебимой точки зрения. Не анархизм то учение, которым я живу, а исполнение вечного закона, не допускающего насилия и участия в нём. Источник, причину этого закона я называю Богом. Последствие же будет или анархизм, или, напротив, рабство под игом японца или немца…. Этого я не знаю и не хочу знать…
Казалось, он был сердит и взволнован.
- Браво! Вы, граф, революционер. Только прикидываетесь непротивленцем…. Да всё Ваше смирение лишь средство революционизировать мир! Не так ли?
Я, кажется, перегибал, но отступать уже было некуда: -
- Я понимаю, что под игом Вы подразумеваете возобладание той или иной культуры в результате перемешивания народов в том случае, если они последуют Вашим идеям. Так древние советуют: не мешайте естеству вещей и должное станет сущим…. Но Вы заставляете себя всегда думать о Вашем Боге, мучаетесь, когда Он покидает Вас. Вы просто насилуете Его, заставляя рождаться Его в своих умствованиях. Вы безбожник…. Причину того, что Вам мыслится, пишется, Вы зовёте Богом. Но ведь это подарили Вам окружающие Вас люди, признававшие Вас по капле год от году, по мере Вашего взросления. Не будь этого признания, Ваше духовное существо не состоялось бы вовсе, в крайнем случае, оно промелькнуло бы в веках гримасою примата, палкою научившегося добывать плоды с дерева, и только. Ваше духовное существо не от Бога, а от людей, прошедших путь совершенствования и физического, и духовного. Одно от другого не оторвать…. Вы же, разорвав естество связи духа и физики человеческих, впадаете в мистификации, определяя это богопочитанием. Но чтите-то Вы источник, причину, то есть общество, Вас воспитавшее, наделившее суммой знаний, привившее мораль, ту, а не иную. Мало того, это же общество заложило в Вас начало сомнения, дух справедливости, боль за обездоленного, всё, что Вы зовёте Любовью…
Меня понесло. Сердцем хотелось другого, но чёрт вселился в этот момент в мой язык:
- Попы знали, кого отлучать от церкви…. Их Бог превращается ни во что, теряет своё вездесущее начало по мере того, как с Него снимают одёжи слов. Ваш же Бог, наоборот, становится реальностью, сущностью лишь тогда, когда с него падают вериги мистики…
Граф спокойно выслушал меня, потом, глядя куда-то в сторону, проговорил:
- В последнее время это я слышу отовсюду. Подозревал услышать это и от вас. И, знаете, - он, кажется, улыбался. - Главное, это я слышал от себя самого давным-давно. Да, да, давно…. Надо и над этим возвыситься…
- К вере? – я дерзил.
- Да. Может быть, это слабое средство влиять на людей, но я пришёл к нему по велению души. Я не спрашиваю вас о причинах, побудивших вас искать встречи со мной. Я их знаю…. Скажу более, наш разговор не принесёт вам удовлетворения. Боюсь, что всё будет, как раз, наоборот. Я повторюсь, все нужные истины человеком давно открыты, и мы лишь бьёмся над их повторением, тогда как необходимо принимать эти истины, как веру. Только тогда стронется с места сознание человека и вместе с этим изменится общественное устройство, в котором так много насилия, которое заинтересовано в таком устройстве и поддерживает его. Меня беспокоит отсутствие религии в людях, сознательно служащих этому насилию…
- Я прошу прощения, граф, о насилии абстрактно можно говорить много. Меня же интересует Ваше мнение о так называемом отчуждении труда, то есть той области отношений, из которой, в конечном счете, и происходят несправедливость, неравенство, вражда. Небезызвестно, что некоторые формы отчуждения труда признанны общественно необходимыми даже тем, у кого и забирается результат труда. Иначе общество рискует развалиться без надлежащей экономической основы, без производства и без труда. Здесь, важно то самое сознательное служение насилию….
Наверно я излишне умничаю, но граф оставался верен своей невозмутимости.
- Я подозревал, что нам сложно будет сходиться во мнениях, поскольку вы озабочены более матерьяльной стороной жизни, полагая, что её состояние определяет всё остальное в обществе. Я же наоборот ратую за такое изменение мировоззрения народа, при котором он перестал бы служить насилиям правительств. Но всякая власть чует, что она существует только благодаря невежеству народа и потому инстинктивно и верно боится просвещения и ненавидит его. Что же касается необходимости труда в обществе, то я опять буду повторяться об умеренности и разумности, о которых человеку так или иначе придётся задумываться. Капиталистическое общество научилось складывать и подчинять единому труд миллионов людей, научилось производить много и добротно. Это создаёт иллюзию того, что подобным трудом можно достичь абсолютного благополучия и довольства. Сейчас имеют намерения отдать рабочим орудия труда, только под условием обязательности для всех работы. Я уверен, что и отдадут, и заманят трудиться на будущее, впрок, но вот при дележе всегда будет довольных менее, чем недовольных. Потому что делить опять-таки будут немногие…. И обязательно в свою пользу. Я же призываю к соблюдению принципов умеренности, разумности и в труде. Ограниченность земных недр, так или иначе, заставит человека это делать. Не правильнее ли было бы постигнуть это разумом заранее…?
- Знаете, я почему-то осторожно всегда отношусь к подобным философствованиям. Здесь на лицо желание раз и навсегда отыскать универсалию осчастливливания человечества. Нельзя при понимании бесконечности мироздания устанавливать границу счастья и развития людей. Социальные движения обществ так же должны быть бесконечны, как мир. И нужно желать лишь того, что можно достичь в данное время, основываясь на имеющемся, на том, чем живо ныне сообщество людей. Вам не нравится эта цепь бесконечных смен освобождений от старого?
Я, кажется, упорно продолжаю умничать и потому злюсь на себя….
- А я не вижу истинных освобождений…. Можно наблюдать лишь снежный ком неудовлетворённости, алчности, несбыточных надежд, страданий и гибели людей. Разум задыхается в этом…
- И ваш оптимизм, если так можно назвать способ неучастием изменить мир, заключается только в надежде на разум?
- А вы полагаете, что есть ещё что- либо достойное внимания в этом вопросе?
В ответ я попробовал размышлять:
- Иногда я пытаюсь опираться на результаты естественного состояния вещей, или, по крайней мере, на мысли о естественности и реальности такого состояния. Думается, если бы зло хотя бы на йоту превосходило добро в людях, в окружающем нас мире, словом, в природе вещей, то мир давно бы рухнул, либо не состоялся бы вообще. Может быть, существует естественное равновесие в природе, поддерживающее нужное жизненное состояние? И человеку не стоит излишне вмешиваться в это? - я спрашивал, но само собою получалось, как будто утверждал это.
- Может быть, на этой ноте и соприкасаются наши взгляды? Может быть…, - он задумчиво чертил прутом вокруг сапога.
Мы давно уже не двигались, а стояли и не замечали этого. Он неуверенно говорил своё «может быть» и я не преминул поймать его на этом:
- Значит, Вы оставляете право за разумом видеть в обыденной жизни новое, воспитывать это новое, находить его и выращивать до таких форм, когда оно способно будет вытеснить старое «живой клеткой»…?
- Это, несомненно. Иначе разум будет лишним привеском в человеке.
- Тогда, может быть, не надо устранять и право разума торопить это новое? Такое право разум, кажется, всем своим развитием выстрадал и никогда не откажется от него.
- Вы спрашиваете или отвечаете? - теперь он издевался надо мной, но я вовсе не чувствовал обиды.
- Молодым я не сомневался и дерзко принимал это, как аксиому. Но теперь, с возрастом, кажется, я меняюсь и теперь ищу и нахожу возможности отрицания такого права. Почему так? - я спрашивал, но вдруг поймал себя на том, что признаюсь в слабости. Я откровенничал, и он, уважительно понимая это, отвечал:
- Каждое поколение упирается в вечный вопрос - что первично душа или тело? Причём, молодость и старость бьются над ответом каждая по-своему. Так и народы, каждый по-своему. Западные народы главным условием своего блага ставят матерьяльное преуспеянье. Отсюда и политическое благоустройство для таких народов дело первой важности. Такую моду сейчас марксисты занесли и в Россию. Народы же, ставящие верхом своего блага духовную жизнь, предрассудочны в вопросах политики и государства, но более свободны от предрассудков в матерьяльном. Культ вещи, культ собственности таким народам ведом в меньшей степени.
- То есть, Вы полагаете, что западные народы более искушены в строительстве совершенных форм государственности, поскольку им в этом вопросе более известно из мудрствований их теоретиков, из опыта более активных общественных движений?
- Нет, нет. Абсолютизировать это никак нельзя. Время, в конце концов, нарушит эту кажущуюся закономерность. Народы, отстающие в буржуазном преобразовании, уклонились от традиционного, так называемого, классического движения, по причине своих исторических и географических особенностей. Они проходят свой собственный путь к благу. И эти дороги не столь уж отличны друг от друга, но своеобразие у них есть. И ещё - не может быть много управления, как большинство под властью одного или немногих, или меньшинство под властью большинства. В обоих случаях дурно. Или все управляют всеми, тогда вообще нет управления…
Он сбился и задумался, а потом отвлечённо проговорил:
- Ужасно не единичное, бессвязное личное, глупое безумие, …а безумие общее, организованное, общественное, умное безумие нашего мира. И заметьте, если первое - редкость, исключение, то второе - почти правило…
Я чувствовал, что на этом ницшеанстве разговор подходит к концу, и потому молчал. Может быть, хотел ещё что-то большее услышать от него.
- Однако, рассвет уже! Вот так же вставало солнце и в день сотворения человека, и в утро рождения Христа, и сегодня, и в ваше завтра встаёт. Я уверен.... Как тысячелетия слагалась государственная жизнь, так, может быть, тысячелетия она будет разделиваться…
Мы вновь медленно пошли. Но вскоре он как-то притих и остановился. Я же успел уйти на несколько шагов вперёд. Потому мне пришлось обернуться. Кажется, настало время прощаться...
- Я ещё обещал сегодня беседу одному молодому человеку, что гостит в усадьбе уж третий день. Студент…, кажется, буддист, - граф будто оправдывался, но не спешил.
- Простите, здесь..., - он кивнул в сторону усадьбы.- Всегда вас кто-нибудь встретит. Наведывайтесь, буду рад. Всего вам хорошего…
Он, легко опираясь на сломленный прут, поворачивается и уходит, сгорбившись, чуть расставляя по-стариковски ноги. Потом задумчиво оборачивается и как-то в сторону спрашивает просто, смутившись:
- А, вообще, как там… у вас… в конце века…?
Я даже растерялся. Он тоже знал о правилах нашей встречи, но явно вопреки им ожидал от меня не пространного объяснения, а слова, может быть, просто жеста, короткого, но понятного.
- Живём… вот…, - только и нашёлся я, неопределённо разводя руками.
- Ну и, слава Богу…, - сказал мягко, с лёгкостью.
Через минуту я потерял его из виду и напрасно щурился на поднявшееся уже над полем солнышко.
***
Прошло девяносто лет. Я так и не побывал на его могиле. Кажется, всегда не на что было – суета, работа, хлеб насущный... «Боже милостив, буди мне грешному…».


Приморский край
1999г.