Свеча

Свеча
          Ничто не предвещало плохую погоду. Глубокая синева с утра обрушила медовую горячую лаву сияющего солнца на зеленые шапки деревье и на высокую влажно-малахитовую траву. 
          И вдруг, после полудня, все разом потемнело, и пошел дождь – ровно и настойчиво, назойливо: угнетающим душу потоком...
          Шло время: Час, два, вечер, ночь, утро,- а он все продолжал и продолжал свою унылую и нескончаемую музыку. Вся улица развернулась разноцветными шляпками зонтов, и холодный порывистый ветер, вырывая их из рук, осыпал лицо злыми и жесткими коготками капель.
           И какой черт вытащил меня из дому? Сидел бы в тепле, медленно покуривая очередную сигарету, неспешно переворачивая в голове причудливую вязь далеких детских воспоминаний, так трогательно и нежно ласкающих усталое сердце: 
          Черный птенец грача никак не может успокоиться в картонной коробке. Мне страшно жалко, и я, никак не могу привыкнуть к нему, и от этого, глядя в живые бусинки глаз и чуть приоткрытый огромный клюв хочется плакать, и я уже сам не рад, что принес домой эту обреченную на погибель птицу, и с сопротивлением, послушав совет мамы, выношу ее обратно во двор, в траву... Но еще долго меня не покидает мысль о нем, и я стараюсь забыть, забыть, и забыть…
           А дождь все не прекращает свою монотонную мелодию, заливая горькими колючими слезами окна вагона. Я лениво раскрываю книгу, но никак не могу сосредоточиться. Мешает плач ребенка из соседнего купе, и я, понимая, что не вправе, но все равно злюсь, и потерпев еще некоторое время, перехожу в другой вагон.
          Слава богу! Там ни душили я, выбрав место, чтобы не дуло: разворачиваю книгу, и она сразу завораживает меня редким мастерством автора, и я в силу своего характера, вечно ищущего какой-нибудь изъян, ничего не нахожу, и удовлетворенный, вынужден признать, что он - поэт! Хотя там нет ни единого стиха, - так хороша его поэтическая проза.
         И чтобы лучше прочувствовать ее и одновременно отдохнуть, я иду перекурить в тамбур, где через голубоватый дым сигареты и сплошь залитое окошко , остро фиксирую расширяющуюся панораму ежесекундно меняющихся за стеклом картин, но ни мертвых, как в кинозале, а живых, как бы пропущенных через увеличительное действие дождя и сердца, проливающих уже никому не нужные слезы на захлебнувшеюся землю. 
         Скоро Тамбов! А он все плещет и плещет, обложив все вокруг низко висящей ватой серых туч...Лето! А еще не единой молнии, или хотя бы отдаленного мурлыканья зарождающейся грозы, - просто бесконечный, плотный в своем постоянстве «осенний» дождь. Выхожу на блестящий, сверкающий мокрой ртутью асфальта, перрон. Пассажиры дружно хлопают куполами зонтов и быстро устремляются в чёрную пасть подземного перехода, и дождь в бессильной злобе, торопясь за ними, провожает их серебристым ореолом брызг, как бы отплевываясь от чересчур жирной добычи? проглоченной ненасытным чревом притаившейся гидры.
        Мягко и липко, шурша шипами, подкатил автобус и, посадив меня, устремился дальше, раздвигая собой перекрученную лавину дождя. Замелькали за стеклом разномастные домики и дома, ухватившие друг друга за руки, а где в обнимку за плечи, образуя с обеих сторон изломанный проход улицы.
        Продравшись через этот коленвал в своре урчащих моторов, автобус выкинул меня у больницы, и презрительно фыркнув, покатил восвояси..., и я сразу забыл о нем, увидев у закрытых дверей поликлиники толпу, больше похожую на болельщиков, чем на больных...
 - Интересно, куда они торопятся? Если первые, - понятно на удовольствие, то вторые - на очевидные неприятности.
       И везде: И за хорошим, и за плохим - великая и всесильная очередь. Признаюсь!- ненавижу очереди. Всю жизнь старался увильнуть от них и в
большинстве случаев мне это удавалось.
     И сейчас, с возрастом, я испытываю к ним патологическую неприязнь. Именно в них, люди знакомятся и ссорятся, находят общий язык и не общий, делятся всякой всячиной, которую никогда не скажут родным и близким...
    Парадокс, но именно знакомые люди так наплюют и отравят душу, что забудешь навсегда, что значит делиться с ними своими бедами и горестями...
    Очереди, мышиная возня, бесконечные гонки и гонки вперед и вперед за призрачной птицей счастья и удачи - всю жизнь, - и на финише смерть!
    Я уже давно как-то отстранено смотрю на все эти ухищрения, не вмешиваясь в это обычное состояние людей, и улыбаюсь: где презрительно, где с издевкой, а чаще всего равнодушно растягиваю губы в ленивой зевоте: Это мы давно проходили! и все-таки удивляюсь этому крысиному галопу, - и думаю:
- Как же мало надо человеку для полного счастья?
    Все это напоминает огромную очередь, дружно марширующую под музыку волшебной флейты Нильса в пучину океана. Маршируют,.. и странно, почти не видят какая красота, и гармония окружает их. А надо то самую малость! Просто постоять, перевести дух и оглянуться вокруг себя:
    Увидеть, услышать, прикоснуться к этому великому таинству - жизнь! Ведь в ней все и вся для тебя, во имя тебя и ради тебя:
- Музыка, природа, птицы, звери, лучшие создания и творения рук и ума человека, вся Вселенная - все ее тайны и загадки, от громадных мирозданий до мельчайшей пылинки - все подвластно мысли человеческой, основа которой - красота!
     Но вот врата поликлиники разверзлись и мгновенно сглотнули толпу «болельщиков», выплюнув назад двух-трех зазевавшихся, и уже через несколько минут я свободно влился в круги многоэтапного чистилища.
    Очередь уже скомпоновалась около регистратуры, из окошка которой выглядывал ни Архангел Гавриил, а хорошенькие головки молоденьких медсестер... Я миновал их и поднялся на третий этаж к табличке на дверях: Гематолог.
    Около нее стояло всего три человека, но и здесь, они уже установили строгую очередность, предупредив, что я - последний. И что интересно, они уже были чем-то возбуждены, уже суетились и устанавливали свой, удобный для них порядок: А то не дай бог кто-нибудь вклинится чужой! И я подумал:
- Может не они, а я не от мира сего со своими взглядами, желаниями на эти понятия о ценности человеческой жизни.
    А задуматься было над чем? Этот кабинет и отделение в больнице, люди проходили с опаской. Сюда попадали приговоренные к смерти. Не важно кто раньше, кто позже, но всех, по ускоренному варианту тащила в свои величественные покои с роковым диагнозом: Рак крови - белая королева — Лейкемия.
    В отличие от онкологических больных, которым старались не говорить о заболевании, здесь наоборот, - от пациентов не скрывали зловещей обреченности, и она накладывала специфический отпечаток, как на больных, так и на весь обслуживающий персонал, начиная от врача и кончая уборщицей.
    Люди есть люди, и каждый, в силу своего характера относится по разному к выпавшему жребию, но инстинкт жизни заставляет каждого надеяться на чудо, на его, как правило, не происходило.
     Это только в библии, для поддержки штанов, рассказывают сказки о чудесных исцелениях, а грубо говоря, просто дурачат человека, который и не подозревает, что является всего лишь агнцем в руках хитроумных действий церковных служителей.
    Здесь же! - Лейкемию не зря называют белокровием - румянца не увидишь, и все горят на медленном огне ее беспощадной инквизиции.
    Я не говорю про себя, когда после анализов подтвердился диагноз, меня он особенно не удивил... Короче, внутренне, я уже был готов к нему и никакой паники или отчаяния не нашлось в моей душе, и переступив через этот порог спокойно решил: Сколько протяну - столько и будет! И после, хотя мысль и не отпускала, что ты балансируешь на этой грани, постепенно привык, хотя кажется, что к этому привыкнуть невозможно...
    Но у меня получилось. Хотите, верьте, хотите нет, и бог вам судья, в которого я не верю. Я молчу про пожилых и старых... Про их звериную цепкость за жизнь,.. Мне почему-то стыдно было это видеть.., но это дело их совести.
   Страшно за молодых и совсем юных, которых эта белая падаль жрала как деликатес, и они таяли на глазах, буквально, как свечи. Накаченные химикатами, облепленные с утра до вечера и ночью паутиной переливающих устройств, они, еще не понимая, что умирают, смотрели на врача, как на бога... И эти боги в белых халатах, конечно, делали все, что возможно, но перед этой хищной невидимой тварью и они были бессильны.
    Единственное, что они могли - это оттянуть мгновение смерти на какое-то совсем небольшое расстояние.
    Вечером видишь человека, а утром его уже нет, и на освободившееся, еще теплое место, приходит другой, в полном неведенье о своем предшественнике. Мы выходим покурить на площадку перед палатой и больные с других этажей стараются побыстрей прошмыгнуть мимо нас, словно мы, как прокаженные, можем заразить их своей экзотической болезнью...
   В палате еще терпимо, но в процедурной, где переливают кровь, работает какая-то установка и от нее стерильный воздух пропитан каким-то необычным, безжизненным запахом, и от него кружится голова...
   И больные, лежащие рядком, на застеленных коричневой клеенкой топчанах с воткнутой в изгиб локтя иглой капельницы, совсем не похожи на живых, а выглядят какими-то сухими и замороженными мумиями... И над всеми парит, как ангел-хранитель молоденькая, но опытная сестра милосердия, и ее ласковые ловкие руки и ровный мягкий голос успевают поддерживать этот неукоснительный покой и порядок среди пациентов.
   И странно,- через некоторое время они вдруг оживают и, поднявшись, со своего надоевшего ложе покидают процедурную навстречу новой порции живительной крови, и так будет всегда, пока чья-то безжалостная рука не остановит это, так быстро летящее время...
   Медленно-медленно, как бы нехотя, лениво скатывается лекарство живительной и отравляющей влагой, капля за каплей, в разбухшие исколотые вены, и бледное лицо на мгновение окрашивается хрупко-нежным румянцем; и уже находится место шутке и появляется аппетит, и вечером, почти неслышные шаги накручивают метры по кольцу коридоров палат и, смотришь, выписывается домой до нового возвращения эти круги между адом и раем, в это чистилище уже полупрозрачных душ и тел, и на какое-то время отбрасываются костыли и человек снова бросается в гущу покинутой жизни на собственных ногах - таких хлипких и ненадежных, но все-таки на собственных, которые еще совсем недавно не держали его...
   Я выхожу из поликлиники, а на улице уже пылающее солнце... Жарко! Низкие облака туч, еще набухшие от оставшейся влаги, медленно скатываются в одну сторону, собираясь где-то дальше в грозовые, кипящие злостью облака. А люди, в легкой одежде, еще белые-белые... Редко-редко, кто промелькнет шоколадно сияющей кожей, пойманного где-то на юге загара.
   Пятница! На улицах людей невпроворот. Я иду сквозь них: Они для меня, как хозяева для меблированной квартиры - просто нужны и не более... Остановился со знакомым, перекинулись парой слов, не придавая им никакого смысла, и расстались...
   Что мне до него и что я для него? Так эпизод!- случайность встречи…
    Пришло время, и стараешься не тратиться на пустые разговоры, бережешь собственное спокойствие и поэтому, увидев кого-то из бывших друзей обегаешь их стороной, зная, что ничего нового они тебе не сообщат и сами они, уже давно не интересуют тебя...
    Спасибо глазам: они как локаторы шествуют впереди тебя и вовремя сигнализируют о приближающейся опасности, и ты, или останавливаешься, или переходишь на другую сторону улицы, а еще лучше ныряешь в первый попавшийся магазин... Но вот разминулись, и ты с облегчением и удовольствием дрейфуешь дальше, и вместе с тобой, пылающее янтарным медом, солнце.
     Все, соскучившись по нему, стараются попасть под его горячие лучи. Я же наоборот, но не тут то было: Золотая мельница перенасытила глаза и я, щурясь, прикрываю веки до узких щелок, и почти ничего не видя, интуитивно, как слепой шагаю вперед до автобусной остановки.
     На ней всегда одни старики, а вернее старушки... Меня всегда занимает и одновременно, если честно, раздражает их поведение, хотя я и сам уже отношусь к этой благородной когорте .1. Скрипят и скрипят, а глянешь на кладбище одни молодые покоятся, а их туда никакой силой не загонишь...
    Смотришь на иную старушенцию - с клюкой, вся согнулась, еле ноги шевелит, а в руках, как правило неподъемная сумка.., да еще не одна, и думаешь:
- Ну какая нужда заставляет тебя тащиться за тридевять земель по жаре, или по холоду?
     Понять мне их сложно... И вечно у них одни и те же разговоры: Про надбавки к пенсии, льготы и тяжесть наступившей жизни, и недовольство, недовольство всем и вся. И бесишься:
- Какая к черту надбавка? Когда уже о душе пора думать, а не о мирском...
    Льготы? Одна может быть льгота: Как уйти в мир иной, не докучая себе и родственникам. Избавь бог даже намекнуть о таком! У них тоже соревнование: Кто больше протянет!
    А вот тепло, хорошо ли другим от них? Это мало кого трогает. А ведь в таком возрасте желание и смысл только одни: Как можно больше отдать добра, мягкости и понимания близким и чужим... Тогда откуда же у них такая чёрствость и крайне углублённый уход в собственное - я?
   А может, это просто стремление к свободе, к болезненной независимости от надоевшего конвейера жизни, чтобы хотя бы на старости почувствовать этот воздух сладкой и всепоглощающей освобожденности.
   И что говорить, если со временем и у меня произошла кардинальная переоценка качества жизни и всего, что связано с ней.
   К примеру, познакомился с хорошим человеком, но уже через какой-то месяц - два, он набивает тебе оскомину своей «порядочностью»... А если еще учитывать, что я довольно часто ошибаюсь в людях, то понятно мое отношение к ним...
   Мне часто приходилось обжигаться на человеке, которого я принимал всей душей; и поэтому сейчас, меня уже не разочаровывает то, что я надеялся получить и увидеть от него.
   И всегда, излишняя впечатлительность, обостренное чувство опасности и фантазии помноженная на болезненную мнительность, приводили меня к неожиданным результатам, и больше мешали, чем помогали жить, но именно от них я отталкивался и принимал, и принимаю те или иные решения, никогда не веря никаким потусторонним силам, или всякой чертовщине в виде различных шарлатанов, колдунов, астрологов и другой нечисти...
    Любому явлению в жизни я искал объяснение и, как правило, находил, если не сразу, то потом, раньше или позже... Конечно, есть вещи совсем вроде бы непонятные, но я уверен , что с течением времени и они откроют свою тайну.
    Взять «Сон в руку»! Лично у меня почему-то всегда на плохое, и это не случайность... Раза три он настолько верно предсказывал мне неприятность, что я поверил в их правильную интуицию, но, думаю, скоро и это найдет свое научное объяснение!..
    Кто направляет информацию и как она считывается во сне определенного человека? Словно сон, как амортизатор сглаживает плохое, ждущее тебя наяву.., и погруженный в него, ты наиболее открыт для беспрепятственного проникновения чужого твое сознание...
   Меня абсолютно не занимает и не привлекает байка, о боге: Это просто невежество и анахронизм, оставшийся нам от древних - простая скудность раннего человеческого интеллекта. А для современной религии у меня совсем нет слов и времени... Кому-то нравится? - пожалуйста. Всяк по своему сходит с ума.., а кормятся,- всегда человеческой глупостью.
    А религия! - очень удобная и сладкая кормушка. Для меня же единственная тайна, перед которой я преклоняюсь: Это сама Вселенная и процессы, управляющие ею, и сам разум - порождённый этим чудом мироздания - Вот тайна всех тайн...
    Только природа во всей своей красоте и непредсказуемости, неисчерпаемости и силе привлекает меня своим волшебством, и я думаю: насколько языческое верование и мифотворчество было богаче, чище и непосредственней в своей истине и красоте; насколько ближе к сердцу и душе человека. Он верил во все, что видел и чувствовал, но больше всего полагался на себя и верил в себя, и всякой молитвой утверждал собственное - я, в этом реальном, таком прекрасном и страшном мире.
    Мы еще не прорвались в глубины подсознательного, но именно они правят балом всего сущего на земле и за пределами ее, именно они своими реликтовыми инстинктами управляют настоящим и будущим, смешивая все и вся в котле единого человеческого разума - даже прошедшее...
    А люди! Что люди? Занятые добыванием хлеба насущного и удовлетворением собственных нужд, кто в большей степени, кто в меньшей, - что они?
    Для них небо - есть небо, звезды - есть звезды, море - есть море! Все, что вокруг них - для них! Подумаешь, погаснет солнце? – Но это когда еще будет? - Еще очень и очень не скоро, - Через миллионы лет!.. А пока - вот оно! Светит, и зачем гадать, что может случиться…
    Весь инстинкт и разум самосохранения и самоутверждения стоит на одном принципе: Взять, обмануть, отобрать - ради собственного благосостояния, а после меня хоть Потоп.
    Ночь... Лежу и слушаю, как жалуется, устало поскрипывает натруженное сердце; плачет и постанывает каждой косточкой измученное тело... Не иначе, как к непогоде. Вот и дожил! Лежу, как старый хрыч, а сна нет и нет, и от этого на душе грустно и печально, и чуть-чуть обидно: Старость! Прошла жизнь, а я ее, как и не видел. Всего мгновение и нет ее. Но когда вспоминаешь:
- Нет, не совсем так! - успокаиваешь себя. Сколько спрятано, спрессовано и еще, сколько жаждет увидеть и услышать, переболеть и переплавить просит она.
     Нет! - длинная жизнь, очень длинная и уже приятно сознавать, что вроде бы и устал от нее, и видимо именно отсюда начинается отсчет к смерти, когда ее ждешь как благодать, а не как наказание.
     И именно тогда в душе поселяется бог, именно тогда понимаешь, что творит крест животворящий, и с легкой рукой перекрещиваешь себя, и уже готов поцеловать его, как руку матери своей.
     И словно в награду, в памяти, вдруг всплывает глубокая чистая осень. Пушистое, ромашковое солнце заливает все вокруг, слегка подогретой, звонко сияющей бронзой... Лист почти облетел, но трава еще поблескивает нежной зеленью, сквозь серебристую паутину первый утренних заморозков...
    Дома не сидится... Душа тянется к природе, к ее умиротворяющей спокойной красоте...
    Зашел друг, вышли на улицу... Долго разговариваем почти ни о чем; так себе, лениво перебрасываемся словами, лишь бы совсем не замолчать.
    Легкая грусть и легкая печаль сладко и ласково тянет сердце какими-то полузабытыми приятными воспоминаниями...
- Да, вот тебе и жизнь! Давно ли сами, бегали сопливыми пацанами? А вот, уже похоронили родителей, вырастили детей, разошлись с женами и сами уже стали дедами.
     Вот тебе и осень! И все-таки еще хочется чего-то хорошего-хорошего, чтобы на душе стало удивительно легко и покойно... И уже ничего не хочется делать и совершать, а хочется просто отстраненно созерцать и еле заметно улыбаться этим великолепным солнечным днем, этим обнаженным, но еще теплым деревьям и бесконечно-прозрачному голубому небу.
     На улице тихо-тихо... Замолкаем и мы, и каждый, думая о своем, понимает, что даже слово нарушает эту глубокую чистую гармонию умирающей осени...
      Я часто упоминаю слова: Душа, бог! Но это совсем не говорит, что я верующий человек, просто я верю в чистоту, спрятанную в этих понятиях, и потому сразу оговариваюсь, чтобы не морочить голову, что не вижу за ними никакой реальной сущности.
      Повернулся на другой бок, угрелся в убаюкивающей дреме и вот она, как на ладони - юность! Первые ухаживания, записки, первая любовь! - и на сердце стало так уютно и хорошо, словно все это было совсем-совсем недавно!
      Все-таки, как прекрасна и обворожительна эта чистая, первая любовь! Как замирает и потом громко стучит взволнованное сердце? А всего-то, взял, ее за руку, - и уже никого и ничего не видишь кроме нее...
     И даже сейчас, спустя много-много лет, на душе такое счастье от этого полузабытого, по ангельски невинного и радостного чувства...
     И понимаешь, что и душа имеет свой возраст. Одни умирают молодыми, и она остается молодой, другие отходят в мир иной в преклонных летах и ясно - такая у них и душа... И к чему тогда встречаться там, если наши души совершенно не поймут друг друга, и поэтому нет никакого смысла в этих никому ненужных свиданиях.
      А, в конце концов, все это - фантазии. И дай бог, если они опираются, хотя бы на малюсенькие крылья реальности. Возраст же дает совсем невеселое преимущество: постепенно привыкаешь к мысли о смерти, свыкаешься с ней и уже не испытываешь того страха и паники, как в молодости...
     Смешно! Напридумали всяческих поверий и законов - сам черт в них не разберется. Живешь, как в ограде или на зоне: Шаг в сторону - и пуля!
      И поэтому, мне были всегда непонятны эти стадные ориентиры и законы... Лично я живу по своему закону, который мне диктует собственный разум и сердце.
      Часто слышу, что слезы облегчают и очищают душу. Я не против - рыдайте! Но я всегда стеснялся слез, даже наедине с самим собой... Так же плохо переношу и чужие, прекрасно понимая, что человек иногда просто не может без этой мокрости. Проще, - они приходят сами, не спрашивая нашего согласия. И, кажется, что они вот-вот хлынут? Но вот застревают в горле горьким комом, и я проглатываю их.
       Говорят, что старость похожа на бриллиант чистейшей воды: Так тонко отшлифовывает жизнь его грани, до такой прозрачной бездонной глубины...
       Интересно, а бывает ли мода на старость? Хотя о чем я? Если мода! - капризная, избалованная вниманием и внешним блеском проститутка:
       Бывает дорогая, а бывает дешевая - все на потребу публики - даже в неестественной походке по подиуму нет никакого равновесия и меры.
       Главная ее задача – удивить, и все что нравится и блестит в ее понятиях - всегда золото. Мне всегда претила ее вычурность и чопорность...
      Ведь только в кажущемся покое таится настоящая глубина.., и поэтому ее трудней всего достичь и угадать... В невидимой простоте таится настоящая сила.
      И всем командует жизнь!
      Какая мелкая и тщетная суета? И какой циничный и мелкотравчатый смысл ее? Единственное ее достоинство - это порождение себе подобных. Конечно, если брать выше: Ни как продолжение животного вида, - а интеллекта,- в общую копилку человеческого разума, то вроде бы цель благородная.
    И что? Вот человек живет, и в зависимости от условий у него вырабатывается определенный стиль поведения - манеры, походка, слова - все сугубо индивидуально.
    Этот стиль выплавляется из учения, воспитания, передается по наследству и ежедневно совершенствуется собственной душой... Изощренность и тонкость вкуса, как специи к кушанью, придают изысканный аромат ощущениям (как духи женщине), но это не тот верный и естественный тон присущий какому-то человеку или вещи... И только мудрость даёт понять настоящую цену тому или иному явлению в жизни, но уже не так ярко и свежо, как в молодости.
   Душа вроде бы все понимает, но чувствует совсем не так, как раньше; настолько она уже истерта и истаскана, что в ней сплошь и рядом светятся дыры, как на старой и сгнившей мешковине. Слов нет, видишь все глубже и точнее, но в сердце нет уже той близкой и горячей боли, которая так задевала его в юности.
    И только сейчас понимаешь всю силу и коварство простого слова: Его иронию и шутку, реплику и замечание - умеющие глубоко ранить сердце, а то и разорвать пополам. Поэтому надо очень осторожно и внимательно обращаться с этим оружием... Да и вообще - все, что касается человека, общения с ним - в основном приносит одну головную боль и с годами понимая это, я стараюсь держаться от него на расстоянии.
     Насколько благодатнее, бескорыстнее в этом смысле,  молчаливое общение с природой. Она не обидит, не оскорбит,  и всегда успокоит и обогреет измученную душу своим беспристрастным дыханием, и только рядом с ней испытываешь редкое умиротворение души и тела.
    Пи-пить, пи-пить! - тонко позвенивает синица, развешивая серебряные колокольчики в изумрудной листве... Солнце,то яркое, то притуманенное быстрыми тучами весело гуляет по кронам, подергиваясь волнообразным шумом, под ласковыми приливами ветра.
    Поздний август. Время в осень. После дождя трава свежая, чистая смотрится необычно молодо, от необычно чистого хрусталя синего неба. Не дуновенья. Тихо-тихо.., и только лимонная бабочка невесомо порхает над голубой капустой... К полудню взвинченный ветер, налетами, встряхивает острым щебетом подсохшую листву деревьев. Скоро, очень скоро посыпится она вниз, желто-чеканной гремящей жестью, и потом изъеденная ржавой паршой, превратится в полупрозрачный пепельно-коричневый тлен.
   Во всем и везде разольется тонкая, больно тревожащая сердце прекрасная грусть. Каждый шаг ломко и отрешенно захрустит под неспешной ногой, напоминая об ушедшем лете; и скоро, быстро проникающий в душу аромат осени разольется над землей, заполняя строгие лазурные выси...
   Сколько лет я вижу это! И все никак не могу наглядеться, надышаться, и год от года она все ближе и глубже задевает сердце своей великой грустью и печалью - Эта осень!
   Сижу над книгой... Читаю позднего Бунина. Стиль на грани совершенства. Слова так связаны между собой, что буквально сливаются в одну лебединую песню... Проглатываешь на одном дыхании. Мысль ясна и отточена, как - толедская сталь. Сколько мастерства и скрытой работы? Только и остается, молча склонить голову перед этим художником русского языка.
   Ведь можно всю жизнь искать золотую жилу, пока догадаешься, что она припрятана внутри тебя, но, сколько надо усилий и труда, чтобы докопаться до нее. Смешно и интересно, но я сам не могу объяснить собственную манеру писать...
   Если долго не пишется, то хожу и мучаюсь, жду момента, и когда он приходит, а начиная стихотворение, стараюсь его закончить, как можно быстрее, а после7 долго-долго его переделываю, пока оно не приобретает нужную для меня форму и смысл.
  С прозой - ленюсь страшно..! Перерабатывать ее сплошная мука, без нее тоже. Так долго ждешь этого состояния, нянчишься с ним, как с капризным ребенком, и уже ждешь, когда схлынет эта непонятная страсть, а уйдет! - снова ждешь и молишь ее возвращения, без которой, как бы уже невозможно жить и дышать.
   Вспомнил! Вчера с сестрой навещал родителей на кладбище. Мама улыбается с фотографии, отец серьезен - смотрят на меня, как живые... Лежат вместе бок о бок, голова к голове рядом, как и прожили. Как им там? Об этом знает только бог и, изболевшее сердце...
   Все думаю и думаю о них... И такая жалость вдруг охватывает душу, что ей совершенно некуда деться и спрятаться от собственных переживаний. Остается только помолиться и вспомнить их добрым и святым словом... И я думаю, что только для таких случаев и нужен господь, чтобы мы не забывали и поминали своих родителей, как бы все ещё живущих рядом с нами.
   Идем обратно... Впереди, поодаль, шагает грач в вицмундире, сверкая галунами оперенья. Вдруг остановился, взмахнул крыльями и оглушающее каркнув, разорвал пополам тишину и сердце.
    Не люблю эту птицу. Вроде бы вестница весны? а для меня - ворон! В голове крутится: Если ты считаешь, что недолюбил отца и мать, и стараешься перенести эту любовь на других? Значит, еще длится твоя любовь, значит, еще живы в тебе твои родители...
    И понимаешь: Жизнь! - это в первую очередь любовь. А когда она в гармонии с душой - это и есть высшая цель жизни, ее высшая красота. Дари ее людям, твори добро, и ты всегда будешь ладить с собственным сердцем и видеть вокруг красоту, через красоту собственной души. Сохрани и оставь в ней драгоценный уголок первозданного детского удивления перед окружающим миром, и пусть это чувство чистоты и радости никогда не покидает тебя.
   Поэтому, и вера, принимает своих блудных сыновей и отроковиц больше всего к старости, когда душа устает от святого богохульства молодости, - и в этом, ее великая сила милости и всепрощения... И только старость дает бескорыстную благодать молитв , и я слышу, как уставшая душа жаждет бога...
    А счастье? Что оно? – Капризная птица, больше летящая от тебя, чем к тебе. И все это - жизнь! Стыдно признаться, что даже сейчас, в преклонных годах плоть еще бунтует против духа.. Как же все-таки разнятся они? И вправду подумаешь, что первое в тебе от дьявола, а второе от бога, и именно в этом спрятана вся сила и красота жизни.
    И чтобы очиститься от скверны и облегчить душу и исстрадавшееся сердце, люди не зря создали тайну исповеди. Но ведь, эта чаша должна быть выпита и в любви... Чем жить, если между любящими утрачена искренность и доверие. Как можно сохранить это чувство, если нет уже ничего, кроме злобы и упрямства? И потом , человека сжигает не огонь ревности, а кажущаяся низость соперника, его ничтожество, когда ты понимаешь, что высокие слова о любви, ничто перед простой животной похотью; когда женщина, позабыв всякое достоинство и меру, в пьяном угаре падает на самое дно разврата, путая любовь с выгребной ямой, совершенно не понимая, что от этой грязи нельзя очиститься никакой исповедью, никаким богом и смертью.
    И весь этот порок сразу же оседает на её лице, поведении и словах... Видимо в том его и сила, что прилипает он мгновенно, а отмывается, а вернее не отмывается даже самой смертью, - так и уйдешь в мир иной с этим «благородным клеймом». Бог простил кающуюся грешницу, но как заставить сделать такое, собственное сердце, как? Можно только остановить его.
     И потом, я думаю, у женщины свой мир и обитает она на других планетах, и светит ей свое, особенное солнце, греющее только ее и понятное только ей. Настоящая любовь - это гимн на алтаре ее жизни:
     Утром, - это полураспустившийся диковинный цветок с еле уловимым нежнейшим ароматом и сияющей горошиной волшебной росинки, внутри него. Днем, - зачеканенная формами и ядовитыми острыми шипами благоухающая роза. Ну а вечером, - загадочное, с нежнейшими оттенками и запахами, улыбкой Сфинкса и Джоконды, колдовскими чарами, манящее сказочными тайнами, наваждение, перед которым, бессильны все слова и краски мира.
     И только одно глубокое молчание сердца и души, а может и самой Вселенной пробует сравниться с ним на равных. Вот что значит истинная любовь!
     И я знаю: Женщина в любом возрасте прекрасна, если она не забывает, что она женщина. И всегда она будет любимой: женой, мамой, бабушкой... Все же остальное - издержки времени и взгляда на эту ипостась. И что скрывать, давно понятно, что любовь дарит того, кто хочет и умеет любить, и тем она глубже и богаче, чем глубже и богаче человек, - то есть надо иметь талант любви...
     И даже в материнском и отцовском чувстве к детям огромная разница. Мужская любовь эгоистичней и требовательней, и не терпит никакого соперничества, но, пожалуй, надежней. Женская - бескорыстней, доступней и жертвенней. И поэтому дочь, не взирая ни на что, должна любить мать, - быть ее поплавком в жизни - уметь пожалеть и поддержать в трудную минуту, ибо дочь - тоже мать. И тогда любовь для обеих будет выше и чище, и они найдут в ней великое счастье взаимопонимания и взаимно - материнского покоя.
    Но сразу оговариваюсь - бывают исключения. Не надо гневить бога! Я боюсь писать такие вещи, которые могут оказаться пророческими, - и хорошо если только по отношению к себе?
    Ведь может забыть сердце - оно отходчиво!
    Может забыть душа - она устает! Но память никогда! - ее не обманешь.
    Сколько живешь и все думаешь: Почему к одним людям с годами приходит мудрость, а к другим - подлость? Ведь общаться с ними – все равно, что сидеть на мине. В чём я не раз убеждался. Даже любовь, иная женщина использует в своих, часто далеко неблаговидных целях, помыкая мужчиной как рабом и теряя в конце-концов любимого человека и саму любовь в этой захватнической войне на уничтожение, за вершиной которой всегда прячется пропасть. И ее память быстро забывает все хорошее, кристаллизуясь на одном плохом - как будто любовь не великая благодать, а хрюкающее свиное рыло.
    Мои же самые лучшие минуты: общение с природой, с хорошей книгой и творчество - все, что прячется в глубинах этого магического таинства. Нет совершенства - есть только путь к нему. Если природе надо, чтобы человек обладал разумом и через него открывал законы ее развития, - значит не так все плохо в нашем мире, друг Гораций. Не может же Вселенная развиваться бессмысленно? Ведь зачем-то ей нужен разум, воплощенный в биологическую особь человека? Может быть, она создает высокоорганизованную мыслящую материю, и этот раствор ей нужен для еще более развитых существ и субстанций?
   Человек! - настолько гениальное и великолепное чудо природы, что вполне вероятно, является ее венцом. Мы издаем звуки, поглощаем и испускаем свет и тепло, вырабатываем биотоки; имеем цвет и все мыслимые и немыслимые химические элементы; и на основании различных реакций, текущих в нас, взаимодействуя с окружающей средой, мы генерируем, как основу основ - разум, умение мыслить. Мы видим и ощущаем, осязаемом и слышим... У нас есть много такого, его мы еще и сами не познали в собственном организме.
   Мы сами загадка загадок и тайна тайн Вселенной. Нас можно различить по миллионам признаков, но главной, если мы стоим на материальных позициях,- вопрос: Наша мысль материальна и умирает ли, оторвавшись от генератора нашего мозга?
   Может мир мысли и есть так называемый потусторонний (параллельный) мир?...
   И все это никак не дает уснуть, но уже заполночь, усталость берет свое, и я проваливаюсь в глубокий короткий сон.
   Очнулся... Ясный, чистый день! Кипельно - белые, в зернах стреляющего мушками кварца, сугробы. Пышно-снежная замороженная тишь, и над всем этим бронзово-желтое сияющее солнце. Лохматые шапки инея, срываясь с хрустальной неподвижности деревьев, редко-редко скользят в воздухе, к земле, ровными параллельными линиями...
    Во всем гармония и равновесие.
    А я стою, один, посредине душистого поля, по пояс в густой диковинное цветущей траве. Оглушающей стрекочут, разрываясь на разные лады кузнечики, и бесшумные бабочки перепархивают по экзотическим огромным ромашкам... Бархатный шмель, увязнув в махровом берете репейника, то ли прячется от обжигающего солнца, то ли, опившись, божественной влаги, никак не может взлететь.
    Глубоко вдыхаю напоенный дурманящим разнотравьем, горячий воздуху, и то ли в ушах, то ли с небес - рефреном - чуть слышно звенит невидимый колокол: Дзи-и-нь! И снова - Дзи-и-нь! И зачем, для кого звонит, ли по ком? Никто не знает и не отвечает.
    А дальше, за полем, теплый зимний день. По мягким подсиненным сугробам солнце рассыпает золотисто-колкую пыльцу, покрывая снега серебристым узором. Тихо-тихо, деревья не шелохнутся, протягивая пушистые руки к голубой скатерти неба. Воздух свеж и легок. Дышишь, как пьешь прохладное цельное молоко, процеженное через хрустящий морозец. В груди покойно и устойчиво мурлычет неслышное сердце... Знаешь только, что оно есть, как и душа - есть, а где она? Попробуй, отыщи!
   Может это она звонит в невидимый колокол, перепутав зиму с летом, и осторожно предупреждает о себе: Вдруг я забуду о ней? И она, осиротевшая, так и будет звонить, пока не отыщется в этом бескрайнем просторе Вселенной, родственная ей душа... Ведь природа не терпит пустоты и одиночества.
    А я наоборот, - всю жизнь так жаждал этого затворничества. Вот потому и стою, посредине поля, около зимы и лета, а про осень и весну не вспоминаю... Хотя если приглядеться: Что-то похожее, там, на горизонте виднеется, и душа, разрываясь на все четыре стороны времени и света, звонит и звонит, а может плачет, как чем-то обиженное дитя:
    И сам не могу понять, или умираю, или вновь нарождаюсь? Вот-вот еще немного и от переполненных сил лопнет тонко вибрирующая оболочка, и, облегченная светлой радостью свободы, душа устремится в глубины необъятной целины, неся залогом для новой жизни новорожденное время, и где-нибудь там, на краю Вселенной, пронырнув под усталое пространство, мы встретимся друг с другом, и, закрепляя сладостный союз, не удивляясь, пожмем друг другу руки; и, подхваченные легким галактическим ветром, ринемся искать нашу, непонятно где затерявшуюся Землю, уже распустившуюся волшебным цветком и зовущую божественным нектаром, заблудившихся в неисчислимых мирах своих детей.
    А я еще здесь, гляжу, запрокинув голову в глазастое небо, уставившееся на меня мириадами звезд и знаю: я их вижу, а они меня нет! Какое ничтожество, я для них и какое божество они для меня? И потому, чтобы почувствовать, хоть какую-нибудь собственную значимость, я закрываю веки, чтобы дождаться утра, чтобы свет - прозрачно-свежий - чисто и легко лился на землю, и золотистым теплом, на удивительно глубокие дали, когда воздух так ласково и нежно подхватывает душу, и она - снова юная и влюбленная, устремляется в распахнутое и, кажется только-только народившееся высокое небо.
    Пахнет набухшими почками и корой, и лес, светлый, сквозной, дымится снизу голубым пушком тумана, а выше, над кронами деревьев, таким же голубым, но более густым и плотным небом. Легкое, тепло серебряной лавой, просочившись сквозь серую недвижимую залежь туч, быстро и безостановочно делает свое дело. Свинцовые изъязвленные до прозрачности проталины с тихим шорохом ломко и тяжело проваливаются в глубь снега: Ш-шурх, ш-шурх - слышится вокруг и около.
    Ка-рр! Кар-р! - хрипло и надорвано опять проехался грач острой пилой по сердцу... Ка-ар-р! - и снова стих...
    С проворным изяществом спарашютировал на землю скворец... Озабоченно щебетнул, покопался в прошлогодней траве и, подняв головку, вспорхнул вверх, - и снова в глаза ударила сияющая весенняя синь...
     Быстро и весело летит время на своих стремительно набирающих силу крыльях: Март, апрель, май! Поздним вечером вместе с нежной прохладой опускается на землю мир соловьиного чудодействия и ясной звездной чистоты.
    Легкие готические тени деревьев не шелохнутся, упираясь резным шпилем в разбухшее от лунного сияния небо..., и именно тогда, начинает властвовать соловьиное царство. Одного из них, я заметил на нижней ветке акации... Приподняв клювик, и нацелив вперёд, все, вибрирующее от напряжения тельце, он отдавался своему волшебному искусству: и какие только чудеса и коленца не выкидывало его золотое горлышко? Почти ничего не замечая, он вел и вел свою и только свою прекрасную песню, как будто сама природа вложила всё свое умение и великолепие в эту серую птичку, и только ей одной, велела объяснить и показать ее неисчислимое и неповторимое звучание.
    Таким же восхитительным чудом, пленяющим и завораживающим наш слух и душу, они встречают и первые лучи солнца, и я, просыпаясь, вместе с ними, нахожу еле уловимую разницу между их вечерним и утренним вдохновеньем.
     А сонно-теплое утро чуть освежающим ветерком уже баюкало уходящие в зеленые дали нежную озимь, с тонко попискивающими над ними быстрыми трясогузками... Наращивая мощь полета, мимо уха проскочил шмель, потом еще раз, и вместе со звуком исчез куда-то, будто сквозь землю провалился. Оглянусь! Кругом такая ширь, такое бездонно-высокое и в то же время близкое и родное небо, что в груди радостно бьется и замирает от счастья, от причастности ко всему этому, светлое чувство: Поле! Русь! Не так ли любовался ею мой предок? Не так ли рождалось, глядя на эти просторы святое чувство родины и гордости за нее? И не так ли?..
   Ка-а-рр! - хрипло и надорвано рванул чистое младенческое небо ворон и черный огромный взбесившийся кот, взгорбатив гибкую спину, полностью заполнил всю комнату. Он был опасен, очень опасен! - и страх, нарастающий страх перекатился в панический ужас, отнимая всякую волю к сопротивлению...
   Задыхаясь, я беззвучно кричал, и от этого немого крика становилось еще страшнее, и когда деваться было уже некуда, сознание вдруг выдернуло меня из неотвратимо надвигающейся багровой пасти, набитой жесткими, пропитанными ядовитой вонючей слизью слюны, клыками.
   Открыв глаза, я долго приходил в себя, вновь переживая увиденное во сне, как наяву, и мне самому был неприятен этот фантастический страх, и уже появилось какое-то чувство вины за то, что я так струсил перед этой неожиданной черной силой в образе взгорбаченного зубастой шерстью кота.
    Утра! Я ждал утра! - Чистого, светлого, которое освободило бы меня от странного и непонятно откуда взявшегося чувства, неотвратимо надвигающейся беды. Но сон опять коварно захватил в свои цепкие удушающие объятия, и уже чьи-то сильные корявые пальцы сдавили мою тонко вытянувшуюся шею. Вперед я не придал этому значения, но когда стало трудно дышать, и я, барахтаясь всем телом, в какой-то липкой паутине, попробовал оторвать их, они наоборот, налились непреодолимо стальной хваткой, наполняя душу диким ужасом.
    Воздуха становилось все меньше и меньше. Бесшумно отворилась дверь и я понимая, что это конец, провалился в невидимую бездонную черную пропасть... И тонкий пронзительный свист, разрывая уши, заполнил все сознание, все тело, нарастая снежным комом, и вдруг внезапно оборвавшись, передохнув, наполнил душу серебряным, еле слышимым мелодичным звоном:
    Я лежу в утробе матери, уже изуродованный ужасами только что прошедшей страшной войны... Еще оттуда взваливший тяжелый груз переживаний на еще почти не существующие плечи начинающейся жизни... Но и потом, под ласковым земным солнышком, никакая зараза не проходила мимо меня... болезненным человечком, больше молча, как бы уже тогда, решая какую-то, пока непосильную для своего умишка задачу: Зачем он здесь и зачем всё это вокруг, и какое его место в таком огромном и непонятном окружающем мире?
    Золотом расплавленный день в три цвета: синь неба, зелень травы и солнце, - и в середине я, в одних трусах, - загорелый белобрысый пацаненок. Я в миру, и целый мир во мне, и мое одиночество - вот как я помню собственное детство. Главное, в котором - ласковые, заботливые руки матери и такие, уже надежные и нужные ладони отца. Лиц не помню... Только любовь, спрятанная в его маленьком сердце шептала: Запоминай, запоминай! Чтобы потом, много позже, передать ее той, единственной девушке, женщине, которая будет матерью его детей и дальше, дальше...
    Запоминай, запоминай! - тоненько зазвонил серебряный колокольчик в безоблачном младенческом небе, и дальше, дальше..., выше и выше в набирающем силу колокольном звоне, зовущем к единственной дороге под названием Судьба!
    Года, года, десятилетия и вот, - ты уже почти на краю жизни, и уже оборачиваясь назад, оцениваешь ее: Что же ты сделал и наворочал? И только одна природа, снисходительно улыбаясь, смотрит на меня, как все еще на семилетнего мальчонку: Будет, будет! - шепчет она. - Хватит поддавать шенкелями! - и я, все, понимая, шучу: Седина в бороду - бес в ребро! И переводя дух, шагаю по еле заметной ускользающей в оставшееся время тропинке, на самый конец заждавшейся меня Судьбы. А она вела и вела меж высоких стройных, как гренадерский строй, тополей; петляла в раскидистом серебристом ракитнике, брызгая в лицо неожиданной острой - зябкой влагой...
    Идти было еще долго-долго... Неостывшая за ночь, чуть растрескавшаяся черной паутинкой земля, мягко пружинила под босыми пятками, упруго подбрасывая тело вверх и вперед... Ни души, и только тонко позванивают невидимые птички..., и от этого на душе было одновременно грустно и светло... И отчего грусть?
    День высокий, просторный с ясным бестрепетно-синим небом и глубокой, уходящей к лесу, голубой прозрачной далью, кажется, совсем не располагал к ней. Даль! Что-то завораживающее и манящее прятала она... Русская даль! Вслушайтесь в силу и музыку этих слов, в смысл их. – Родина! Отечество! Русь! Россия, мать - земля русская! Даль, даль, даль!..
    Я шел к ней, а она все уходила и уходила от меня золотым волнующимся морем, переливающимся волнами янтарной, крепко налитой, созревшей пшеницы...
    С грозным гулом мимо проскочил овод, потом еще один... Развернулись и снова пошли на таран: 3-з-зых, з-з-зых! А стрекоз! Сколько стрекоз? - тяжелых, звонко мельтешащих пропеллерами прозрачно-радужных крыл: Жи-и-х, Жи-и-их... Чуть подойдешь, - взлетают и снова садятся, взлетают и садятся... Тропинка падает отлого вниз к скромным ситцево цветущим травам, к реке. Солнце все выше и выше, жарко заливает дали золотисто-пушистой пудрой, и подталкивая в спину все горячее и горячее, уже печет... Быстрее бы до уходящей круто под гору, лесной прохлады - к ртутно извивающемуся телу, затаившейся глубоко внизу реки. А вот и она! Не останавливаясь, быстро перехожу густо покрытую солнышками-одуванчиками малахитовую поляну к черному, подвижному плесу с застывшими на нём белоснежными лилиями...
    Гляжу в него, как в зеркало: Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи! И оно не обманывает. Я знал только один, кто же я есть на самом деле? Дзи-и-инь! Дзи-и-инь! - еле слышно позвонило зеркало, расходясь сине-зеленоватым светом по всему плесу...
    Последние годы, по утрам, он все чаще и чаще вглядываясь, как и сейчас, в собственное лицо не узнавая его. Это конечно был он: Глубоко внутри - его душами сверху - маска, его маска от той роли, которую ему пришлось играть всю жизнь; и даже морщины на этом лице были заемные - той роли:
    В конце концов, они вытравили все естественное, присущее ему и утвердили фальшивые, придав лицу сутенерское выражение, и уже, и во сне он не мог избавиться от этой несмываемой печати. По утрам, глядя в зеркало, он истязующе спрашивал у себя и у него: Почему? За что?... И там, в глубине души, находил: И найдя, боялся не то, чтобы сказать вслух, но даже ис¬поду мать, что не ошибается..., и оба они ждали, выжидали, как бы ударить по самому больному месту...
    А плес, уже отбросив к берегам круги светящихся волн, манил черной прохладной глубиной, зазывая остудить разгоряченное усталое тело, и я, набрав побольше воздуху, скользнул рыбкой в него, в завораживающую немую пасть.
    И когда через некоторое время открыл глаза, то увидел одновременно: белоголового щуплого мальчугана и рядом, держащего его за руку высокого седого старика, и еще не до конца понимая, в чем дело, узнал в них самого себя. И они, оба внимательно, молча, глядели на меня, и также внимательно глядело на меня остановившееся время.
    Ка-а-рр! - надорвано проехал ржавой пилой по нервам невидимый ворон, и я, вынырнул под сияющее синее небо, в упругой люльке ласковых волн, - и они заботливо обмыв меня, понесли к незнакомому берегу, и уложили на теплый бело-розовый песок. Обессиленный, я чувствовал, как веки наливаются непреодолимой чугунной тяжестью, захлопываясь мертвым безжалостным капканом, и я, снова провалился в глубокую пропасть не то яви, не то сна...