Легенды Казбетского рынка, глава 11, легенда 1, Как Борька Колумбек женился

Глава 11, Легенда 1, Как Борька Колумбек женился…

- Если вы говорите, шо Боря Колумбек торговал «Примой» из-под полы, то вы ничего не знаете за Колумбека! Я уже работал здесь, на нашем рынке и сторожем, и дворником, когда Боря только родился. И уже тогда все знали папу Хаима, и я за всех все знал! Роза, надои-ка мне еще черпачек! - старый Хаим протянул Розе пустую пивную кружку. – Виля, будь ласкавый, красненького, дебеленького, передай!
- Так вот! – продолжал папа Хаим, отрывая от огромного красного рака клешню, – За Борьку Колумбека я все знаю, потому-что родила его в сорок пятом годе перед самым Новым Годом Анька Зиберова, что жила через забор от моей покойной мамаши Евы Израилевны, манки ей небесной с рыбой и икрой!
Вернулся я как раз в то лето сорок пятого с Дальнего востока, где всю войну прослужил на границе, за которой японцы сидели. Дембельнулся, значится, приехал к мамаше и сюда, на наш рынок сразу определился. Ты помнишь, Виля, я здесь и до войны служил, долго служил, годов, наверное, с десять. Как раз и Мордохай Херсонский вернулся с Ташкента, где он просидел в эвакуации всю войну. Ну, все знают Модю - директором на нашем рынке был он и до войны и после нее проклятой лет двадцать здесь правил. Наш был человек, казбетский!
И если есть на том свете пиво, то пусть завсегда ему дают свежее!
Взял, значиться, Модя меня взад на мое место и зажил я кучеряво, как и до войны жил. Кто я такой есть на рынке? Да первый человек после Мордохая, директора, значиться! А могет быть даже главнее!
Что директор? То на партсобрании, то на активе каком-то, а то где-то начальство большое встречает. Как тогда ему говорило городское начальство – Мордохай Иосич, ты на каком-то месте сидиш, понимаешь? Да, правильно понял, на хлебном месте, то бишь на рыбном, так и тебе, значиться столы начальству с «Верхов» накрывать, и гостинцы им готовить.
А Модя и на роптал, бо моцно он сидел на Казбетском рынке, нерушимо. Ко всем большим праздникам Модя начальству прямо в дом завозил самую гарную рыбу. А чего стоили банки со щучьей соленой икрой! А какие балыки из сома и сазана! А вяленые вьюны!
А что еще делал Модя для начальства, никто не знает!
Так вот значит, Модя своими директорскими делами занимается, а я за порядком на рядах слежу. Взяли, к примеру, казбетские рыбаки весной под запрет повный човен пузатого икрой ляща или судака и сразу ко мне – Пристрой, папа Хаим, на ряды на торговлю, чтобы по - тихому и без лишних вопросов, а тебе, как водится, четверть от веса.
Я к Моде – Так и так, Мордохай Иосич, ребята казбетские – дело верное.
Папа Хаим сказал – и дело в шляпе. Из навару – две трети Моде, одна треть мне. Не жил я при Моде, а как сыр в масле катался! Все вопросы решал я на нашем рынке, все шли к папе Хаиму и все оставались очень довольные!
Так за шо это я рассказывал? Да за Борьку Колумбека!
Рос Борька, выходит, по соседству за забором, а мамаша его, Ева Израилевна, ходила в мой двор по воду. Когда Борька стал ходить в школу, то и он стал забегать до колонки с ведром . Угощал я, помниться, паренька и булкой, и конфетой, и яблоком. Папаши у Борьки не было, и с кем Ева нашла его – полная тишина.
Кое-как в школе семь лет Борька, значиться, пролодырничал, подрос, вытянулся и стал таким гарным и справненьким горбоносым пареньком. Здесь бы папашу, чтобы снять ремень, да поучить сынка через задний мост. Да папаши-то не было, а мамаша с ним уже не справлялась, да и некогда ей было. Мыла посуду Ева в пельменной, что на углу возле Казбетского рынка.
На восемь утра уходила на работу, да в восемь вечера возвращалась, так что Борька жил сам по себе. Стал он пропадать из дому, а потом начали водиться у него и деньжата. А вышло, братцы то, что взял Борьку в учение сам старина Гриша Цурек – знаменитый казбетский
щипач, про которого говорили, что он облегчал карманы непманам еще в двадцатые годы.
Обучил, значится, Гриша Цурек Борьку своему тонкому ремеслу и вскорости помер, так как было ему давно уже … В общем очень старым стал Гриша Цурек, руки у него тряслись, как у старого пьяницы,а глаза уж не видели карманом и лопатников. Короче, плюнул на все старый Цурек и отдал богу душу. А Борька стал в большом авторитете и зажил очень-то кучеряво.
В то время у нас был железный Закон – на своем рынке не воровать. И никто этот Закон не нарушал: ни наши казбетские щипачи, ни фартовые из других черкасских районов. Залетные гастролеры наш Закон тоже знали и на нашем рынке не показывались. На других рынках работай, щипли, если пофартит, но на Казбетском рыбном – ни – ни…
Да, а я вам розповидав, шо Ева Израилевна, мамаша Борькина, в пельменной на нашем углу
посуду мыла? А вы знаете, что это была за пельменная? Не знаете…
А шоб вы знали, это была самая знаменитая столовка в нашем городе, и в праздники пробиться туда было неможлыво!
Все дело в том, что на майские и октябрьские праздники все наши фабрики и другие конторы выходили на демонстрации. Со всякими плакатами и портретами вождей люди собирались на бульваре Шевченко и выстраивались в колонны от Сахзавода до улицы Комсомольской. А затем с музыкой и песнями проходили мимо обкома партии, где на трибунах стояли и махали демонстрантам ручками большие городские и областные партийные начальники. Колонны шли по бульвару Шевченко до самого Казбетского рынка, где возле нашей пельменной и заканчивалось шествие. Здесь колонны распадались, демонстранты сбрасывали транспоранты и портреты в кучи на газоны и наперегонки бежали в пельменную. Здесь давали водку на разлив под гарячие, с уксусом и перцем пельмешки!
Праздновали здесь до самой ночи, а потом с революционными песнями отправлялись, кто домой, а кто и в вытрезвитель…
Так вот, значиться, стал Борька ворочать большими грошами, купил себе узкие брючки,
туфли на модной подошве и цветастую рубаху – ну, стиляга – стилягой стал. Мотался он на «гастроли» свои по разным городам: и до Киева, и до Одессы – мамы и даже до Москвы.
И прозвали Борьку за его путешествие и фарт небывалый Колумбом.
А вы знаете, шо был Борька невысокого роста, крепенький такой, горбоносый, с черными, как ночь волосами на голове. Колумбик так звали Борьку на Казбете.
Колумбик, Колумбик – а стал Колумбеком. Борька Колумбек!
Дивки наши казбетские по Борьке сохли и вздыхали – и ловкий, и красавец прямо таки как намалеванный, и грошей полные карманы. Только хлопец фартовый на красавиц казбетских на всех ноль внимания, на всех, кроме одной. И звали ту дивчину Анька Каневская. Да, да, та Анька, у которой папаша был начальником милиции и звали его Мойша Котляр. Раньше он тоже жил через забор от меня, только с другой стороны, чем Борька Колумбек, а потом там жила его мамаша Алла Марковна. Мойша, когда пришел с войны майором и с орденом, сразу в милицию подался и быстро вырос там большим начальником, стал называться Михаилом Вениаминовичем и с Казбета выехал в большую квартиру в самом центре.
Борька с Анькой еще мальцами сопливыми вместе бегали, дружили, значиться. И после, когда Анька, уже в центре жила с папашей и мамашей, а к бабке своей по выходным приходила и на каникулах у нее жила, тоже они вместе и купаться бегали, и по садам соседским хулиганили, и на базаре семечки воровали. Годам так к шестнадцати стала Анька настоящей кралей: глазища черные на пол-лица, кожа белая, черные кудрявые косы до самой, значится, ниже спины, и все остальное выросло на ней дуже и дуже гарно.
И сдружились Борька с Анькой, можно сказать, не на шутку! Таки, як Ромео и Джульетта, а може и покрепче. А когда исполнилось Аньке восемнадцать рочков, а Борьке все девятнадцать, решили они соедениться, так бы мовыты, навеки, пожениться, значиться.
Решили они, выходит, расписаться и жить совместно в законном браке, да поставила Анька одно условие непременное: шобы Борька кинув щипать, да и сякие другие неподобства тоже забыл.
И вы знаете, Боря Колумбек дал свое железное слово и таки его держал! А держал тому, шо был влюбленный в Аньку до последней возможности, так, шо даже стихи стал писать.
Послухайте, и зараз помню - Я был везде, и даже очень дальше,
И может кто-то вспомнит за меня,
Но завсегда вертался у Черкассы,
Где на Казбете девочка моя.
Завязал, значиться Борька по полной программе, устроился работать на табачку и пошел к Мойше Котляру Аню свою сватать. Исправился Боря к тому времени так, шо даже цветы Анькиной мамаше на базаре купил за деньги, хотя свободно мог украсть на любой клумбе. Вырядился Колумбек в черный костюм и туфли лаковые, самый модный галстук прицепил на белую сорочку, постригся в парикмахерской у Лени Каменецкого и двинул с самыми серьезными намерениями к родителям своей девочки. Только вот Мойша Котляр даже дверь не открыл Борьке и на порог его не пустил, а жена его кричала через дверь, шо Борька босяк и уголовник, шо за ним тюрьма плачет и шо не видать ему Аньки ихней, как своих ушей. А папаша Анькин, Мойша, добавил, шо припомнит Борьке все его дела и упечет на долго.
Закрыли родители Аньку в квартире и никуда не выпускали целую неделю, а потом таки выпустили, бо надо Аньке было ходить пединституте, где она училась на учительку.
Анька в инстатут не пошла, а сразу бегом на Казбет к Борьке. И решили они не разлучаться, а жениться без согласия на то Анькиных родителев.
Так вот дело обернулось!
Пришел Борька ко мне – Так и так, папа Хаим, выручай! Решили мы с Аней сейчас-таки ехать у Корсунь и расписываться. Хочу, шоб был ты мне за свидетеля!
Все знают, шо папа Хаим первым на всем Казбете купил «Москвич» и был на своих колесах, и еще все знают, шо Хаим всегда всех выручит и у него везде свои люди. А у Корсуне в ЗАГСе у Хаима кто? Правильно – сестра двоюродная Роза, шо замужем за Сашкой Кирогазом, который на ихнем базаре керосиновой лавкой заведует.
Посадил я Борьку с Анькой в машину, за свидетельницу взял Анькину одноклассницу Люську, дочку Коли Жегета, шо электрик, и через час были мы уже в Корсуне, а еще через час и окрутили молодых.
А потом сразу на речку поехали, где друзья Борькины ждали на моторке. Сели молодые в лодку и двинули на остров, где решили переждать время, пока все решиться. А дело было летом – на островах красота, живи и радуйся!
Вернулся я на Казбет, а там целый скандал. По дворам Мойша Котляр с сержантами рышет, Аньку ищет. Злой, як кобель бешеный.
- Застрелю,- кричит – Борьку, если поймаю! Аньке руки-ноги повыдергиваю!
Алла Марковна, бабка Анькина, плачет, волосы на голове рвет и себя во всем винит.
В общем, полное безобразие и недоразумение!
И шо бы они все делали без папы Хаима?
Папа Хаим опять-таки все решил!
Мойшу Котляра я еще с пацана сопливого знал! Я уже на рынке рыбном работал, а Мойша в трусах дырявых по заборам задом светил.
Вышел я из дому во двор и через забор Мойше говорю – Заходь ко мне, говорить будем, а не кричи, наче тебя режут, и мамашу свою старую не нервируй, бо так ей и до кондратия недалече.
Мойша Котляр меня слушался, бо я по - соседски его колись и ремешком воспитывал, когда Алла Марковна с ним не управлялась.
-Кем ты был, Мойша, до войны в тридцатые годы? – говорю.- А был ты щипачем и хулиганом. И где бы ты був, если бы не папа Хаим? Кто тебя порол, как сидорову козу, на табачку определил и человека из тебя сделал? Кто?
Опустил голову Мойша – Ты, папа Хаим, ты! – говорит.
- Так зачем,- говорю – ломать жизнь молодым, если они любят так один одного и жизни порознь не признают? И Борька завязал железно, слово чесное Ане твоей дал и на табачку устроился и даже в вечернюю школу пошел.
Всю ночь говорили мы с Мойшей Котляром, три раза посылал я мамашу его Аллу Марковну за абрикосовым первачем к Леве Шнабелю и нам все равно было мало.
А к утру Мойша Котляр простил дочь свою Аню и зятя своего Борю и назначил день свадьбы.
И чтобы они делали без папы Хаима!?