ЧТЕНИЕ ШЕКСПИРА ВО СНЕ

Наша многочисленная дружеская компания собралась за город провести там уикенд. Для массового мероприятия выбрали отдалённый уголок Карельского перешейка, где, как говорится, Макар телят не пас. Вернее, когда-то пас, но процветающий здесь лет двадцать назад совхоз развалился, а его работники либо разбежались по другим городам и весям, либо выбрали дорогу пьянства с тяжёлыми похмельными последствиями.
Трудности неустроенного сельского быта начались сразу же после того, как заказной автобус свернул с асфальта и затрясся по стиральной доске грунтовой дороги. Стирали нас недолго, и вскоре перед глазами возник пейзаж, напоминающий место бомбёжки времён Великой Отечественной войны. Вражеские лётчики потрудились изрядно. Дорога была перепахана огромными ямами. Взорванные серо-грязные животноводческие фермы зияли прорехами выбитых панелей, окон и дверей. Извилистые канавы, возникшие по естественным причинам, покрывали территорию, как каналы на Марсе, мелкой сетью. В пустых силосных ямах стояла грязная вода. Вообще-то, жидкая грязь и грязная вода заливали всё пространство между фермами, лесом, дорогой и автобусом.
Ухнув в очередной раз в грязевую яму, автобус отказался ехать дальше. Повернуть назад мы не смогли. Автобус удобно устроился в яме и больше не желал рисковать своей механической жизнью.
Народ в нашей компании бывалый, городской. Ему палец в рот не клади – откусит голову. Кто-то предложил остановиться здесь и устроить показательное шоу с участием бардов и артистов, к несчастью оказавшихся среди нас. Шустрый малый разглядел на краю леса барак. Такие богоугодные дощатые строения предназначались на селе для городских шефов, приезжающих ежегодно на уборку картофеля и корнеплодов. В бараках такого типа в сталинских лагерях медленно, но верно умирали всякие доходяги из политических. После разоблачения культа личности бараки превратились в опору разваливающегося социалистического сельского хозяйства. В них происходила смычка пролетарского города и коллективизированной деревни. После тяжёлого трудового дня на совхозных полях, где, как на поле боя, здесь и там торчали подбитые трактора, тележки и картофелекопалки, провалившиеся в коварные ямы, выкопанные предшественниками, шефы обмывали это дело водочкой. Бурно разливалась водка по стаканам, звучали песни Высоцкого о том, как физики помогали убирать картофель в Подмосковье. В одном углу барака мирно целовались, в другом яростно трясли друг друга за грудки, требуя объяснений по разному поводу.
Уже давно отошло и стало забываться это романтическое время, но носители мыслей и языка той благословенной эпохи ещё были живы и представлены в нашей компании. Видимо, один из них и предложил расположиться на отдых в местном бараке.
Перед поездкой, зная моё увлечение поэзией, меня попросили что-нибудь почитать на выезде. Я категорически в очередной раз отказался предоставить публике свои стихотворные шедевры, опасаясь закулисной критики, по поводу которой я очень тяжело переживал. Давно известно, что чем хуже произведение, тем более совершенным представляется оно поэту, который ещё острее воспринимает критику по его поводу. И всё же, поддавшись уговорам, я пообещал прочитать что-нибудь из Шекспира и кое-что своё из подражания ему, возникшее при случае в моей воспалённой голове.
В бараке я обнаружил, что забыл и томик Шекспира и записи своих стихотворений.
Память у меня удивительно устроена. Я не могу запомнить ни строчки из собственных стихотворений и с трудом вспоминаю классику. Единственную строчку, которую я запомнил на всю жизнь, это строчка из стихотворения Андрея Вознесенского, который был кумиром моей молодости: «Озы, розы ли, стервозы, как грустны метаморфозы, в ящик рано или поздно, жизнь была, а на фига?» Именно эту надпись я хотел бы видеть на надгробном камне моей могилы.
Глубоко переживая провалы в памяти, я, как и все мои друзья, неудобно устроился на дощатых деревянных полатях, сколоченных ржавыми гвоздями вдоль стен с зияющими щелями.
Наскоро выпив и закусив, уставшая компания угомонились, кроме нескольких сексуально озабоченных пар, выскользнувших незаметно из барака. Меня заинтересовало, как они будут справлять свою любовную нужду среди грязи, обломков строений и остатков гнилого силоса, издающего запах, напоминающий смесь обычных французских духов с изысканным «Тройным одеколоном» советского производства. Не надо смеяться! Наш одеколон можно было принимать и, как наружное, и, как внутреннее средство. На современном сленге – два в одном!
Вдруг я заметил, что к моей бывшей подруге подлёг на полати бывший мой приятель. В темноте я не мог разглядеть кто. Впрочем, сейчас я сомневаюсь, что это была моя бывшая подруга. Тем не менее, я вскочил со своей постели, подбежал к потенциальным любовникам и стал колотить кулаком по голове бывшего приятеля. Этот мерзавец как-то удачно увёртывался, и я никак не мог попасть ему по лицу. Что на меня тогда нашло, не могу понять до сих пор. И бывшая, и бывший давно меня не интересовали. Я довольно успешно спал с другой женщиной и вёл задушевные беседы с другим мужчиной.
Видимо, или я перепил, а тут ничего объяснять не надо, или из моей души самопроизвольно выплеснулся выпавший давно в осадок негатив по отношению к этой паре. Сейчас, понимая это, я очень раскаиваюсь в содеянном и прошу меня оправдать.
Тем более что, не сумев расправиться с обидчиком, но, подняв шум, разбудивший почтенную публику, не способную к анализу внешней ситуации после выпитой водки, я благоразумно сбежал из барака.
На дворе, залитом грязью, никого не было. Любовные пары испарились, как в воздухе. Меня заинтересовало их исчезновение, и я пошёл искать их любовные гнёздышки. За ближайшими развалинами я провалился по пояс в навозную жижу и форсировал её с потерей обоняния и осязания. В жиже любовных гнёзд я не обнаружил. Дальнейшие поиски привели меня к канаве, в которой бурлил грязевой поток. При попытке перескочить канаву я споткнулся и погрузился в текущие воды. Все попытки выбраться из канавы окончились безрезультатно. Поток вынес меня в широкий грязевой ручей, и я попрощался со своей неудавшейся жизнью. Как я и ожидал, она оборвалась внезапно, трагически и преждевременно, как у всякого непризнанного гениального поэта.
Тут я вспомнил, что не успел дописать стихотворение, начинающееся со слов: «Умирать - так с музыкой, погибать - так весело, девушка с веслом в парке культуры и отдыха повесилась». Мысль о необходимости дописать гениальное стихотворение придала мне силы, и я забарахтался в жидкой грязи, как лягушка в сметане. Масла я, конечно, не взбил, но из грязи выбрался.
По пути к бараку я наткнулся на амфитеатр, сложенный из панелей разобранной фермы. Вернее, передо мной возникли из темноты два амфитеатра. Один – большой. Другой – маленький. Оба амфитеатра были заполнены людьми. В большом амфитеатре сидели мои друзья и слушали бардовские песни. Я вспомнил, что должен был прочитать им что-то из Шекспира, но по известной причине сделать этого не могу, и трусливо юркнул в маленький амфитеатр к незнакомым людям, хлопающим в ладони раскланивающимся артистам. Как только я появился в амфитеатре, представление в нём закончилось, люди встали, и, не обращая на меня внимание, начали из него выходить. Стараясь остаться незамеченным, я направился вместе с ними к нашему автобусу.
Мне, как человеку с тонко организованной психикой, как всегда не повезло в этой грубой реальности. Бардовские песни закончились и в большом амфитеатре, и выходящие из него люди присоединились к нам. Меня, конечно, заметили, и один из моих приятелей схватил меня за руку. Он пожурил меня за то, что я не выполнил своего обещания, а все так ждали моего чтения Шекспира!
Потом он намекнул мне, что большой начальник из Караганды остался очень не доволен моим отсутствием, и меня ждут большие неприятности. Я так и не понял, какое отношение ко мне имеет Караганда, когда я живу и работаю в Питере. Тем не менее, я не стал задавать лишних вопросов и вместе со всеми сел в автобус, возвращающийся домой.