Сулин

(Этот рассказ был написан первым в 2004.)

Всем любимым мною живым, и уже ушедшим.


«Если растереть неспелую вишню, следов от тютины* на пальцах не останется, это всем известно, но если ты заляпала тютиной платье, вишня не поможет, я пробовала. Конечно, если платье в цветочек, пятна не так видны и их заметят не сразу, а если платье розовое? Ну, кто придумал одевать ребенка в розовое платье?!»
Улька пряталась в горячей от полуденного солнца душевой, держа перепачканное платье в вытянутой руке, как белый флаг. Пахло засохшим мылом и яблоками. Старый «Белый налив» ронял паданцы на крышу душа, они жарились там на солнце, усыхали, их сметали оттуда, но они снова падали.
-Улька-а! Улька-а-а, выходи!
-Нету ее! - это бабушка отвечает со двора, значит, к калитке не пройти, и за кухней не пробраться, там вчера сложили гору шифера. Так. Можно перелезть к Масловым, забор-то невысокий, и выйти их калиткой, но там Пират - кривоногая, приземистая дворняга, злющая и хитрая. Этот самый Пират пропускает вас, как ни в чем не бывало, а потом делает резкий бросок, и «цоп» за икру. Подлючий характер! Не кусает он только дядю Жору. Дядя Жора, даже пьяный, берет Пирата за морду и говорит: «Ну, паразит, кусить хочешь?» - а Пират радостно колотит хвостом, папа говорит, что это - «превратности любви». Так. Значит, остается только один выход - Яцки, соседи с другой стороны, там нет собак и даже забора нет, но тетя Галя Яцко очень не любит, когда ходят среди ее грядок, честно говоря, три дня назад мы помяли помидорные кусты, вот теперь она и не любит беготни через грядки.
(Улька натягивает платье, сопит, волосы цепляются за пуговицу.)
-Улька-а-а!
«Да, иду я, иду, вот разорался»
Она осторожно выскальзывает из душа, на цыпочках пробирается к чужому огороду и…тут из-за кухни выходит бабушка. Прятаться поздно.
Улька на секунду застывает, но, (о, изобретательный детский ум) уже через мгновение громко распевая «ах, Арликина, Арлики-ина…» не торопясь и стараясь не поворачиваться к бабушке испачканным подолом, она движется в сторону чужого огорода. Ну, гуляет человек, просто гуляет!
-Ты шо тут носисся? А, вот, я к бабке пойду! - это тетя Галя.
-Ну, тетечка Галичка, ну, пожалуйста! Я к ребятам…
- Своего двора нет? Теть Шура!!
Улька чуть не плачет.
-Теть Шур, (пауза) вы помидоры подкармливали? - тетя Галя говорит, а сама машет рукой за спину «иди, мол, быстро» и Ульянка подскакивая, бежит к соседской калитке.
Но переулок пуст, ни тебе Андрюхи, ни Сашки - никого, и у речки никого, и возле акации пусто. Куда они все подевались?
Сашка приехал всего неделю назад, и теперь Андрюха все реже и реже зовет Ульку гулять. Теперь у них свои интересы, и девчонкам их знать не надо, так он сказал. Вот и теперь они куда-то ушли без нее.
Сашка за прошедший год вытянулся и стал умопомрачительным красавцем, по крайней мере, так показалось Ульянке. Жгучий брюнет с раскосыми глазищами, она так и застыла, когда Сашка профланировал мимо. А сама Улька осталась такой же маленькой и некрасивой, так и Любка говорит, а Любка, она уже взрослая, ей почти пятнадцать, и у нее есть свои дела. У всех они есть, кроме Ульянки.
Улька проходит снизу вверх по переулку, стуча лозиной по штакетинам заборов. «Ни-ко-го-го-го», - говорят заборы. Там наверху, возле артели слепых, где начинается асфальт, можно найти разноцветные цилиндрики пластмассы, и если собрать их много, получатся бусы. Но, во-первых, Улька боится туда ходить, про слепых Андрюха рассказывал всякое, во-вторых, там асфальт, горячий и липкий, а его Улька не любит, этого добра и дома, в Москве, полно. Самое же главное, ей туда строго настрого запрещено ходить, чтобы не потерялась.
И, вот, стоит она на самом верху у заветной границы, машет лозиной, разбрасывает сланцем штыбную пыль, осторожно оглядывается назад и, выдохнув, ныряет на запретную территорию.

* * * * *

Сулин, как многие степные городки, летом похож на выщербленную железную миску, раскаленную днем и не успевающую остыть за ночь. С грохотом проносятся по ее дну поезда, спешащие на юг, к Кавказу.
Рано просыпается сулинский житель, еще нет шести, а сулинцы уже везут и несут свои ведра с вишней и абрикосами, помидоры, испеченные за ночь пирожки с яблоками, к маленькому вокзалу, где стоянка две минуты, а то и вовсе без остановок. Всего две минуты, чтобы пробежать вдоль пахнущего мокрым железом состава со своим ведром или сумкой. «Вышня! Пять.Три? Тю-ю!»
Базар, он же рынок, тоже дело раннее, утреннее, к десяти там пусто, будто и не было никого. Но есть час между днем и ночью, когда и Сулин еще спит. Розовый свет уже брезжит за Казачьим, но стрижи еще не проснулись, спят по будкам собаки, шевелят ушами во сне, в садах мягко шлепаются о землю бархатным бочком переспелые абрикосы, и только Кундрючая, мелкая и верткая, лепечет, не переставая. Говорят, до войны в ней жили форели, теперь нет форелей, так, мелочь одна. В предрассветных сумерках плавно взмывает на ветру голубое крыло простыни, забытой вчера на чьем-то дворе. Дремлют в подвалах большие бутыли, набитые яблоками и тютиной - вынашивают будущее вино.
Дед Павел больше всего любил именно этот короткий час. Шаркая, выходил он на двор, садился на шаткий табурет. «Вот оно, значит, как, Ты, значит, со мной, а я с Тобой посидим». Было деду покойно и легко, даже не болело ничего. Он не то, чтобы развивал в глубину какую-то мысль, и не то, чтобы вспоминал, скорее, плыл в тишине, натыкаясь на обрывки прошедшего, огибал эти островки, и двигался дальше. Не было это и молитвой, скорее тихой благодарностью. Всего в жизни было, были и радости. И гуляно было, и пето - молодость, что ж тут удивительного? «Молодому жизнь - как леденец, красная, да сладкая кажется. Горечь-то после понимаешь» Горечи тоже было предостаточно, как в любой жизни. И расказачивание было, и война. «С шашками-то на танки! Срамота, и страх». Дед Павел не считал свои скорби чем-то особенным. Ну, штрафником с 43-его, ну, лишили наград, хуже бывало у людей. Он тогда хоть душу отвел. Был у них один, криворукий, все про партию, да про вождя любимого, и ведь лез с этими разговорами всегда в самое горячее время. Вобщем, отматерил Павел и его, и вождя, и всю их компанию, да так, что криворукий стал пунцовым с морды. Случись это годом раньше, пошел бы Павел под расстрел, но война уже откатывалась к западу, люди были нужны, и его отправили в штрафбат. «Совесть - главное. Нету ее - ничего нету» - это Павел знал твердо, а на его совести не было ничего постыдного, не за вождей он воевал, наград, вот, только было жалко. В штрафниках и довоевывал. После войны тоже не сахарно жилось: шоферил, потом ходил в шахту, потом снова за баранку, на хлебовоз и не заметил, как подошла старость.
Прошлой весной, похоронив старуху, затосковал дед Павел, да так, что чуть за ней не отправился - есть почти перестал, все лежал, да смотрел в стену. Сын даже уезжать боялся. И, вот, стала жена ему сниться, придет, сядет: «Ты, что, говорит, старый, мне покою не даешь? А?» Он все пытался во сне у нее выспросить, есть ли что там, за смертью, нет ли, а жена только улыбалась, да грозила пальцем. И он просыпался. Говорить об этих снах старик боялся, чекнулся - скажут - дед, но заметно повеселел и окреп. А однажды, в июне, он проснулся заполночь с непонятно откуда взявшимся сознанием «Нету смерти-то!», так и не уснул в ту ночь больше. Топтался по дому и говорил, говорил, рассказывал найденному Богу всю свою жизнь, радовался и плакал, жаловался, и обрывал свои жалобы. Так наступило утро и старик обнаружил, что голоден, сильно, как в молодости. Утро принесло еще и отрезвление: «Ну, совсем раскис старый дурень! Ты еще в церкву потащись, к попам». Но так не хотелось, чтобы уходило, то - радостное и теплое, пришедшее в ночи, что, стоя на коленях, над подкопанным картофельным кустом, дед Павел сказал громко, в сторону забора: «А и потащусь, кому плохо-то? Захочу верить и буду! Мало ль что!» Плюнул и продолжил шарить в земле, нащупывая мелкие клубни.

* * * * *

Когда мяч перелетел через забор, и мягко ткнулся в картофельные грядки, Улька испугалась, двор-то был незнакомый.
«Иди теперь, доставай, дурак!» - закричала она, но Андрюха развернулся и пошел вниз, к речке. «Твой, сама и доставай!» - крикнул он, не оборачиваясь.
Мало того, что она потащила с собой этот противный мяч на речку и они забрались на запретную «ту сторону», за мост, теперь придется лезть в чужой двор по Анрюхиной милости, друг называется!
А если там ведьма живет?! Дом доверия не внушал, да и огород тоже. Кто знает, вдруг, там, в теньке, лежит псина, лежит и ждет, кого бы укусить, тут как раз Улька лезет через забор. Псина думает, что это воры и все кончается плохо. И потом, вчера о штакетину было порвано платье, если и сегодня… все кончится еще хуже.
Улька повздыхала, почесала коленку (это почему-то не помогло) и поплелась к калитке.
«Здравствуйте!» - тишина.
Она постучала ладонью по ведру, висевшему вверх дном на заборе, никто не вышел. Что было делать? Идти так не хотелось, но мяч, большой желтый мяч лежал в глубине - его надо было спасать, и она открыла калитку. Двор, густо засыпанный листвой и ссохшимися зелеными виноградинами, выглядел запущенным, не то, что бабушкин. У нее всегда порядок! Собаки не было, будка лежала на боку. Улька решила потихоньку забрать мяч, и уйти. Зачем беспокоить хозяев? Она проскользнула в огород. Мяч был совсем рядом.
- Ты чья это?
Улька так и подпрыгнула.
- Я…Я мяч забираю. Можно? Честное слово, мы нечаянно.
Старик, стоявший на крыльце, явно не сердился, и это ее ободрило.
- Я на Межевом живу. У бабушки.
Ну, да, на Межевом. Бабушку? Александра Степановна. Нет, я только летом приезжаю, с папой. В Москве. Ага. Неа, здесь лучше, только черного хлеба нет почему-то, а я его люблю. Ага. Зато у нас абрикосов не бывает. Да, нет, он не футбольный, он для плаванья. Меня? Ульяна, а Вас как? Дедушка Паша, а это что? А зачем?
Улька рассматривала хитрую палку с кусачками на конце, и целой системой веревочек. Дернешь веревочку, кусачки, раз, и обрежут ветку. Ей уже стал нравиться этот запущенный двор. И деда Паша, тоже хороший человек. Ни разу не спросил про школу! А, то взрослые сразу про учебу начинают, будто других дел у детей нет.
- Дедушка Паша, а вы, что один живете? Совсем-совсем один?
Ульке это показалось странным, ведь у всех есть кто-то, разве бывает так, чтобы совсем никого? А старик смотрел на девочку и думал, что, еще недавно такой вот вопрос его бы заставил обижаться на сына, на дочь, с которой давно в ссоре, он даже не помнил почему, и ему тоже было удивительно. Он глядел на Улькины растрепанные косички, пытался вспомнить, какой была его дочь в этом возрасте, и не мог. Наверное, такой же. Надо дать телеграмму. Ему захотелось увидеть их обоих, особенно дочь. Необходимо помириться, потому, что не важно кто прав, пусть будет права она, главное, чтобы мир. Почему-то вспомнилось, как ходили в ночное с братом. Давно, еще до войны. Он даже не заметил, что говорит вслух.
* * * *

На следующий день Улька отправилась в гости, за мост, сказав Андрюхе, что теперь и у нее свои дела, а мальчишкам их знать не обязательно. Вот, так вот! У нее появился свой секрет, поинтереснее чем у всех прочих!
Поскольку каждый чужой дом, спрятанный за забором, представлялся Ульке таинственным островом, она, как настоящий путешественник, с пристальным любопытством принялась изучать новооткрытую землю. Это была маленькая месть друзьям, и попытка занять время. Детство и старость, как известно, два периода, когда движение времени особенно ощутимо. Детство часто не знает, куда деть его излишки.
Улька пробыла в гостях не очень долго - стеснялась, она посидела с дедом, сорвала несколько одичавших флоксов, пощелкала кусачками на палке и, попрощавшись, отправилась домой. На этот раз и двор, и его хозяин понравились ей еще больше. Так, по утрам, она стала забегать к старику. Иногда его не было дома, он уходил куда-то, тогда Улька сидела на скамейке, ожидая, когда дед вернется. Ей было просто у него, не надо было казаться ни очень хорошей, ни мальчишничать. Постепенно она освоилась и в доме, перепела весь свой нехитрый репертуар, и про Арлекино, и про миллион роз. Она играла во дворе и пела тоненьким ломким голоском, а старик подпевал: «тра-та-та», сидя на табурете. Он же научил Ульку петь про зарю и про лодочку, это была интересная песня, но, вот, только, что случилось с добрым молодцем, она так и не узнала, дед закашливался, и уходил в дом каждый раз, когда они пели про зарю.
Еще они варили щи с салом и компот, это было здорово! Улька чувствовала себя такой взрослой, перемешивая капусту в латаной кастрюльке, и кромсая яблоки. Видя, что старика не сердит ее болтовня, она говорила и говорила, а дед улыбался. Однажды он показал ей телеграфный листочек: «Приеду сентябре. Ольга», надо было «в сентябре», но деда Паша сказал, что это ерунда, главное, дочка приедет. И они в тот день пили компот, и чокались кружками.
Так шли дни, утром Улька бегала за мост, и никому не было интересно, где она бывает по утрам. А потом оказалось, что уже конец августа.
- Ну, казак, ты мой, пропели мы лето… - дед Павел похлопал ее по плечику. А Улька смотрела в пол и дрожала подбородком. Она пришла попрощаться, кончились каникулы.
«Ты, эта, не плачь…а, то я, вон, тоже… Эх, старый, да малый - он наклонился к ее уху. - Я тебе секрет скажу. Люди, не умирают, к Богу они уходят, вот как»
Ульяна от удивления даже хлюпать перестала. Нет никакого Бога, это все знают! Повисла неловкая пауза, расстояние между девочкой и стариком вдруг стало огромным, как будто случилось, что-то непоправимое. Она приедет на следующий год, обязательно, все забудется, и будет здорово, как раньше, главное не думать про это теперь… Улька неловко попрощалась. Дед Павел долго смотрел ей вслед, потом вытер рукавом лицо, и побрел в дом.

* * * *

Она и правда приехала следующим летом. Уже почти подростком. За мост идти не то, чтобы не хотелось, просто помнилась неловкость при прощании, но грыз изнутри червячок: «Сходи, ты же обещала. Он обрадуется. Ну, и, что, что про Бога? Старым можно» Улька стыдила себя, находила себе оправдания, и все не шла. Наконец она решилась: «Я только на минутку зайду»
На месте знакомого дома поднималась кирпичная стена с проемом будущего окна, старую грушу, и скамейку под ней спилили. Калитка была открыта - ее подпирало ведро с раствором, но Улька не вошла, это был чужой двор. Совсем чужой!
Мимо шла тетка с авоськой.
- Блажной-то? Так, он помер давно, еще осенью. А ты, кто ему?
Ульянка бежала до самого моста, ей было стыдно, и очень-очень больно где-то внутри. «Ты же сказал, что не умирают, а сам!»- она захлебывалась от слез и от чувства вины. «Казак! Какой же я казак, я - трус, предатель!» В кустах, у речки просидела она долго, слезы иссякли, но боль не уходила. Не у кого было просить прощения, и рассказать о своей вине было некому.

* * * * *

Я знаю, за сторожевыми башнями террикоников, за краем сулинской чаши распахивается степь, где в колючей белой траве живут зеленые ящерки, и кузнечики с розовыми крыльями. Там ловят на смоляные шарики тарантулов, а в неглубоких речушках приходит на макуху* рыбья мелочь. Там земля горяча к полудню, и, если прижаться к ней ухом, слышны тысячи табунов когда-то прошедших по ней, и тех, что еще пройдут. Там, поднимаются гигантские свечи тополей в серебре и зелени, держат небо над городками и поселками. Там пахнет тутовым вином и вишней, а ссадины на детских коленях вымазаны угольной пылью. Там сады осыпаются дождем яблок, с глухим стуком, похожим на стук сердца. Там стены домов ослепительно белы, а ставни выкрашены кобальтом и охрой. Там, в краю моей памяти, моей любви, моего детства поют и плачут так, как нигде больше, и даже карие глаза смотрят синью. И надо всем этим занимается безбрежная заря. Бессмертие.


СУЛИН (КРАСНЫЙ СУЛИН)- небольшой городок в Ростовской области.
МАКУХА - жмых от семян подсолнечника, остается после отжима масла.
ТЮТИНА - шелковица.
ТЕРРИКОНИК - насыпь из пустой породы над штольней шахты, похожа на черный большой холм
ШТЫБ - черная угольная пыль и крошка.