Рабы

РАБЫ.
…память о свободолюбивом фракийце, ставшем путеводным маяком для всех
угнетенных, борющихся за свободу. Василий Ян.
Вступление.

Вольная трактовка документов, написанных, в свою очередь, лицами ангажированными,
а также
вольные комментарии к найденным в земле и воде черепкам, осколкам, обломкам, останкам.
Итак, Событие обрело вид, но степень его правдивости может быть самой различной.
Что же касается причин, Событие это вызвавших, - здесь уместны лишь догадки, ибо не дано человеку, в дух бестелесный воплотившись, проникнуться мыслями и страстями Творцов Истории, подслушать их тайные - меж собой - беседы.
Так-то так, однако, нет и быть не может никаких «возможно», «на наш взгляд», «предположительно» в лексиконе усердных прислужников властей – историков и литераторов. Одни лишь жесткие, не подлежащие ревизии, утверждения. И пусть иные из них весьма сомнительны, а иные откровенно абсурдны – не страшно, втиснутые звуками, буквами, изображениями в черепушки граждан они - чуть раньше, чуть позже – они обретут в тех самых черепушках вид непреложных истин.
Но вот сменилась власть, сменили окраску те самые прислужники, и обозначенное Ложью вдруг – бах – бабах - тарарах! – предстало Истиной. Истина же автоматически скатилась на уровень Лжи.
Новая смена власти – и очередная рокировка.
Истина - Ложь, Ложь – Истина… И не расплести их, не развести по соответствующим колонкам.
А посему, прочь боязнь показаться пустомелей. Любое новое предположение о причинах события того или иного, каким бы странным оно не показалось на первый взгляд, имеет такое же право на существование, как и все, ему предшествовавшие.

Одна из самых популярных исторических тем под литературную импровизацию (этакий литературный аналог джазовых стандартов Summertime или Take Five, или Caravan) – восстание рабов в Древнем Риме под руководством Спартака.
Спартак.
Но почему именно он? В древнеримской провинции Сицилия за несколько лет до спартаковского произошло два восстания, превосходящие его не только по длительности, но и по масштабу, и по разрушительности. Первым руководил сириец Евней, вторым - италик Сильвий, а после его смерти грек Афинион. Однако личности эти обойдены вниманием современных историков, художников, литераторов. Нет кинотеатров, носящих имя Евнея, стадионов с названием «Сильвий», футбольных клубов «Афинион». И художественных фильмов с такими названиями – тоже нет (я, во всяком случае, не слышал).
Почему? – Трудно сказать.
Возможно, по причине настолько простой, что может показаться абсурдной: СПАРТАК – удачное звукосочетание, звонкое, героичное, замечательно сочетающееся с сотворенным образом.
Образ – имя. Имя – образ.
Борьба до победы - Спартак.
Лучше смерть, чем рабство – Спартак.
Воля и упорство – Спартак.
Спартак – факел свободы!
Спар-так! Спар- так! Спар-так - чем-пион!!
«Нет в стране еще пока
Команды круче «Спартака»!
Хей-я, хей-я! Шай-бу, шай-бу! Оле – оле – оле – оле!
А если поменять имя в слогане …
«Нет в стране еще пока
команды круче «Афиниона»!
Нет, явно не в пользу последнего.
Как бы то ни было, но Спартак, как никто другой, отмечен вниманием импровизаторов от литературы, что говорится «раскручен», и искать кого-либо иного, пожалуй, не стоит.
Ниже – моя версия, претендующая не столько на историческую достоверность, сколько на типичность ситуаций и характеров.

Часть первая. Восстание.

Глава 1.
Холмы, холмы, куда ни кинь взгляд - пологие изгибы холмов, лишь далеко на юге, меж зеленым и голубым пролегла синяя зубчатая лента. Старики, тыча крючковатыми пальцами в ту сторону, говорили, что им говорили их пращуры, что там, за горами тоже живут люди, но не такие, как мы – и внешне от нас отличные, и знающие, и умеющие несравнимо более нашего.
Часто, закрыв глаза, я представлял: вот они являются, те самые, красивые и сильные, и уводят меня к себе, за синие горы, в жизнь иную, наполненную эмоциями и смыслом, прочь от опостылевших баранов и бараноподобных.
Я пастух, вместе с дружками - ровесниками перегоняю стада с одного холма, уже объеденного, на новый, бесконечно долгими, скучными днями и неделями жду, пока бараны объедят второй холм, после чего перегоняю их на третий. И так без конца, без края…
Ме-е-е-е-е… Ме-е-е-е-е… Ме-е-е-е-е…
Один и тот же пейзаж, примитивные жилища из грязного свалявшегося войлока, одни и те же люди: косматые, хмурые мужчины; голосистые, постоянно беременные женщины; старики, мелящие чушь с глубокомысленным видом, сопливые золотушные дети. И бараны, бараны…
Ме-е-е-е-е… Ме-е-е-е-е… Ме-е-е-е…

Они явились, ловкие в движениях, поблескивающие на солнце шлемами, мечами и металлическими пластинами, нашитыми поверх одежды. На шлемах высокие яркие перья, делающие их выше и грознее. Спешившись, согнали воедино всех жителей селения и стали отбирать молодых и здоровых – юношей, девушек. Цепкий взгляд в лицо, ниже - в грудь, еще ниже - на ноги, поворот за плечи, осмотр со спины. После чего указательный палец задавал направление - или в сторону отобранной толпы, или вниз, что означало: оставайся на месте, не подходишь.
Сердце готово было выскочить из груди - а вдруг не попаду в число избранных, но нет, палец Вершителя Судьбы Моей вытянулся горизонтально: ты - туда.
К небу обратив лица, трясли сухонькими кулачками старики: «О небо, за что такая напасть?», женщины рвали на себе волосы: «Горе нам, о горе!»; захлебывались в плаче дети, но солдаты делали свое дело, не реагируя на суету ни звуком, ни жестом, как если б это был мелкий дождик или стрекот кузнечиков.
В тот же день мы – колонна пленников в сопровождении конвоя - направились на юг, в сторону гор.

Солдаты обращались с нами неплохо; вконец ослабшему разрешали даже часок – другой полежать в тарахтящей скарбом повозке, вздремнуть. Ели то же, что и мы – не блещущее разнообразием, но вполне съедобное – утром размягченный в воде хлеб, сыр, оливки, в обед - горячую зерновую кашу с бараньим салом, те же оливки или лук. Разведенное водой виноградное вино на ужин. Изредка на вертеле жарился барашек, и пленникам разрешалось полакомиться тем, что не доели солдаты.
За время долгого и тяжкого перехода, прислушиваясь к речи конвоиров, я научился понимать кое-что из ими произносимого - слова, фразы, - повторял сначала про себя, потом тихо, чтоб никто не слышал, вслух, а однажды, набравшись смелости, обратился к конвоиру: доброе утро, господин солдат, прекрасный сегодня день. Солдат удивленно вытаращил глаза, засмеялся и дружелюбно хлопнул меня по спине: ай да пастушок…

Четыре долгих месяца пути, наконец, перейдя через горы, мы вошли в землю моих грез…
Однако, первые люди, с которыми нам довелось столкнуться, оказались вовсе не такими, какими представлялись: злобные лица (причем, выражение злобы не пропадало даже тогда, когда они улыбались или смеялись), заросшие черными бородами рты. Они постоянно говорили, говорили, смолкали лишь на время еды и сна. А еще от них отвратительно пахло – смесью никогда не стиравшихся, не менявшихся одежд, чеснока и винной прокислости. Это были розничные торговцы живым товаром.
Впрочем, большая часть покупателей изысканностью запахов, речей и манер тоже не блистала.
Нещадное солнце, пыль, грубые людские голоса, ржанье лошадей, скрип телег – пустых подъезжающих и наполненных отъезжающих, свист кнутов, вскрики боли.
- О, господин, ты только посмотри на изгибы тела этой сирийки - какая талия, какие бедра … Эй, женщина, ну-ка повернись боком – вот так. Глянь, господин, какая грудь! А теперь спиной. Спиной, говорю, бестолковая! Не лицом, а спиной. Ну как, господин? А еще она танцует, играет на флейте и поет… Нет, я не путаю, поет. Да, сейчас немного похрипывает, но это потому что после долгого перехода у нее немного простужено горло. Нет, господин, что ты, ей нет еще тринадцати и она девственница. Нет, нет, господин, не лгу…
- Тощий? Да какой же он тощий! Жилистый и выносливый, как верблюд. Что? Вид болезненный? Нет, господин, он совершенно здоров, просто у этого варварского племени такой цвет кожи и не совсем радостное выражение лиц.
Переменчива удача… Вчера первые, сегодня первые с конца. И некто пьяный и смердящий, такой на родине не посмел бы подойти к тебе ближе, чем на десять ярдов, поднять мерзкие свои глазенки, сегодня орет на тебя, брызжет слюной в лицо, мановением грязного пальца заставляет прокручиваться в нужную ему сторону.
- Да, я не патриций. Да, не всадник. Но я полноправный гражданин Великого Города, отставной солдат восьмой пехотной когорты Железного Легиона армии великого Луция Корнелия Суллы, и требую, чтоб со мной - повежливей. Купить ты еще никого у меня не купил, а уже назвал вонючим боровом. Вот когда купишь, тогда пожалуйста, обзывай как угодно и сколько влезет. Как? Сильно пьян, говоришь... Может быть, не спорю. Но это мое личное дело. И красную рожу иметь – тоже мое законное римское право.
Мужчины и дети раздеты догола – гляди покупатель на товар во всей его красе, ноги вымазаны белой краской – чтоб не убежали, не затерялись в толпе, на женщинах еле прикрывающие наготу лохмотья. Удары бичей, вопли боли, стенания матерей, разлучаемых со своими чадами, скрежет зубовный униженных мужчин.
Эх, доля – долюшка людская…
Высокий, ссутулившийся не столько от годков, сколько от свалившихся на него несчастий, жидкие космы грязных волос… А ведь еще совсем недавно был советником самого царя, сидя за высокой спинкой трона, нашептывал в ухо величайшему – этого казнить, этого на галеры, а за этого – явно из богачей - выкуп назначить многотысячный.
Курносый, конопатый, росточка невеликого, возраста неопределенного, глазенки бегают настороженно: кому достанусь, кто меня купит, ох, только бы не на рудник, где по слухам от непосильного труда даже самые здоровые загибаются через пару-тройку месяцев. И не подумаешь, что в последнем бою, прежде чем получить ранение в плечо и попасть в плен, двух римлян заколол насмерть, а еще одному ударом щита, утыканного шипами, превратил лицо в кровавое месиво.
Одежка истлевшая, обувка изношенная, развалившаяся, побитые ножки в потеках грязи… Дергает носиком в бесконечных всхлипываниях: дерг – дерг, дерг - дерг… И не узнать в ней ту, надменную и раздражительную, что во времена не столь давние приказала высечь служанку только за то, что расчесывая, захватила слишком большую прядь, и тем самым причинила боль.
- Аристократка она, видите ли… Ну а мне что… Наверняка лентяйка и белоручка. К тому же не первой молодости. Скажи ей, чтоб убрала лохмотья с груди. Ну вот, и грудь уже обвисшая… К тому же по такой цене – пятьсот сестерциев… Нет, нет, парень, даже не уговаривай, мне девки нужны молодые, выносливые, с ремесленными навыками – прачки, ткачихи, подстригальщицы волос, массажистки. А эта - эту никакой выгоды приобретать.
О, Судьба, даже в самом страшном сне Ты не могла явить подобное унижение.
В единое человеческое стадо согнаны, выставлены на продажу все подряд: господин и слуга, богач и бедняк, пастух и ремесленник, крестьянин и философ, солдат и генерал. И не оттолкнешь соседа, не воскликнешь раздраженно: эй, ты, рожа плебейская, не жмись ко мне, держись на расстоянии.
Некоторых выводят на помост из грубо сбитых досок, и тогда торг приобретает вид аукциона.
- Граждане, внимание! Обратите внимание на этого здоровяка – какие ручища, ножища, а плечи какие… Его можно использовать и в сельском хозяйстве – поле пахать, лес валить, пни выкорчевывать, и в строительстве – камни подтаскивать, и в гладиаторскую школу можно перепродать с немалой для себя выгодой… Стартовая цена всего лишь восемь сотен сестерциев. Кто больше?
Но основную массу товара покупатели выглядывают прямо в толпе. Выглядев, нещадно сбивают цену. Чья глотка мощнее, чьи нервы крепче, тот в торге победитель.
- Грек он, видите ли… Да тебя послушать, приятель, так все греки - поэты и философы. Грек! Я не знаю, что у этого старика в его плешивой башке, но по внешнему виду он на философа никак не тянет. Нет, не буду проверять. Нет, не буду задавать вопросы. Да брось ты, при чем тут это… Разумеется, я говорю по-гречески, я ж не варвар какой… Просто не хочу. Да, именно так, не хочу. Ни времени не имею, ни желания. Ладно, мошенник, соглашайся на восемьсот сестерциев, и давай прекратим беспредметный треп. У тебя что, неумытый, плохо со слухом? Повторяю медленно: во-семь со-тен. Ладно, так и быть, только чтоб не видеть твою рожу наглую, дам девять. Все, это мое последнее слово: девять сотен сестерциев и ни асса более.
- Девять с половиной.
- Нет, никаких… Девять, я сказал. Нет? Ну что ж, нет – так нет, будем считать, не сошлись в цене. Все, ухожу. И укуси себя за локоть, что не уступил.
- Эй, господин, вернись. Эй, господин! Ладно, так и быть, забирай за девять.
Нет, даже не обернулся, пропал в толпе. О, боги, досадует незадачливый продавец, почему я, в самом деле, не уступил за девять сотен…
Еще сценка.
- Так, так, теперь раздвинь ему губы… Шире, шире… Хорошо. А теперь правый угол. Эге, приятель, да ты ж бракованным товаром торгуешь. Как? Почему бракованный? Гляньте, граждане, этот разбойник еще имеет наглость спрашивать меня - почему? Да потому что у него вся правая часть рта без зубов. А беззубый человек – это испорченный желудок, это низкая трудоспособность, это злость на все и вся и постоянные поползновения к бунту. Сплошная головная боль для хозяина – вот что такое плохие зубы.
А вот еще…
- Господин, какой у тебя наметанный взгляд. Надо же, выделить из толпы именно его. Ты глянь, как сложен этот юноша… И лицом почти римлянин. А еще он очень способный. Какие способности? Представь себе: за три месяца пути в Рим, лишь прислушиваясь к разговорам конвоиров, сумел выучить латынь. Нет, ничуть не преувеличиваю, выучил язык за три месяца. Ну-ка, паренек, скажи что-нибудь господину. Что сказать? Скажи, к примеру, такое: благородный муж, если купишь меня, не пожалеешь.
– Благородный муж, если купишь меня, не пожалеешь.
– Ну как? А теперь скажи еще что-нибудь от себя, чтоб господин не подумал, что ты, подобно попугаю, способен лишь повторять.
– Благородный муж, служить тебе было б для меня большим счастьем.
- Ну что ж, хорошо. Только не мне служить, а моему господину, при котором я главный казначей.
- О, если главный казначей при господине имеет вид столь благородный, то можно представить, каков облик самого господина… От него, наверное, исходят блестящие лучи, как от самого Феба!
- Ну-ну… А малый, в самом деле, не промах. И говоря о Марке Люцинии Крассе, моем господине, в самую точку попал - он действительно подобен Фебу.
- Я ж говорю, господин, светлая голова. И цену за него прошу смехотворную – всего лишь шесть сотен.
- Сколько? Повтори еще разок, я не расслышал.
- Шесть сотен сестерциев.
- За совсем еще зеленого юнца шесть сотен!?
- Юн, да способен.
- Даю четыре сотни.
- Ох, господин, до чего ж цепко ты торгуешься… Так и быть, забирай за пятьсот… пятьдесят. За пятьсот пятьдесят
Отрицательное движение головой – нет, много.
- Ладно, пусть будет за пятьсот – считай, даром. В убыток себе продаю.
- Так уж и в убыток.
- Слово римлянина, господин. Уступаю за пять сотен только потому, что ты мне очень симпатичен.

Глава 2.
Из речи сенатора М. В. Г.
- Уважаемые отцы сенаторы, я начну свое выступление с краткого внешне политического обзора.
Испания. Здесь нашему прославленному Помпею никак не удается склонить чашу весов в свою пользу в затяжной войне против Сартория. Не в силах оказать достойное сопротивление на поле брани, соперник стал применять партизанские методы ведения войны – неожиданные нападения малыми силами, быстрые отходы в леса и горы. Нельзя не признать, что эта подлая, изматывающая тактика возымела действие - психологический дух наших воинов подорван. Постоянно пребывать в роли дичи на прицеле охотника – такое не выдержать даже самому смелому, самому невозмутимому солдату в мире - римскому.
Не лучше положение и на востоке, в землях понтийского царя Митридата, где уже третий… да, господа, третий по счету командующий - Лукулл, подобно своим предшественникам, не может похвастаться победами более-менее значительными. Против озлобленного местного населения, не желающего продавать продукты питания, армии приходится применять карательные санкции, кои вызывают недовольство еще большее.
Традиционно неспокойно в галльских и германских провинциях, а также юго-восточных, прежде всего, в Иудее. Гарнизонам, даже усиленным частями, комплектуемыми из лояльных Риму туземцев, все сложнее поддерживать порядок; гарнизоны просят подкрепления, однако метрополия не в состоянии оказать им действенную помощь. Остро ощущается нехватка людей и денег. Перебои со снабжением войск оружием, снаряжением, обувью, одеждой.
Отцы сенаторы, сегодняшняя казна Рима пребывает в состоянии плачевном, ибо давно уже не было военных побед, основных ее наполнителей. Ну а побед нет по причине нехватки средств. Нарушена причинно-следственная связь, кою упорядочить мы не в состоянии. Совет государственных квесторов вынужден был урезать жалование солдатам и офицерам, но и в таком виде, урезанном, выплаты производятся нерегулярно, с задержками. Только воля высшего и среднего командного звена, которая тоже на пределе, сдерживает войска от полного разложения.
На этом месте, в соответствии с канонами греческой риторики, оратор сделал паузу, обвел взглядом ряды одетых в белые тоги мужчин.
- При всем этом, уважаемые коллеги, среди наших сограждан есть такие, чьи состояния не просто велики, но громадны, а происхождение более чем сомнительны. Алчность, неуемная алчность этих людей в значительной степени явилась причиной переживаемых государством трудностей. Господа, с вашего позволения я не буду называть имен этих непатриотичных личностей, вы сами прекрасно знаете, о ком ведется речь.
- А почему б не назвать, будь последователен: сказал «альфа», говори «бета», - громко и внятно произнес кто-то из сенаторов.
На несколько секунд оратор смолк, задумался, как прореагировать на выпад. Самое правильное, решил, никак не реагировать.
- На основании вышесказанного предлагаю: создать при сенате комиссию по контролю над финансовыми потоками олигархов, а также правильности выплачиваемых ими в государственную казну налогов, наделить эту комиссию полномочиями самыми широкими.
Никто более не подал голоса и, коротко кивнув, М. В. Г. направился к своему месту под громкие рукоплескания правой половины сенатских рядов – популяров и хмурое молчанье половины левой – оптиматов.

Из выступления сенатора Э. А.
- Господа сенат!
Вот уже десять лет, как делегированный народом Рима я регулярно являюсь в это великолепное здание, где вместе с вами, уважаемые коллеги, принимаю участие в разработке стратегических направлений внутренней и внешней политики нашей республики. Десять лет, согласитесь, господа, срок немалый, и за все это время я не слышал речи, проникнутой пессимизмом в такой степени, как предыдущая.
Трудности в армиях – да, конечно. Но как без них? Или уважаемому М. В. Г. хотелось бы, чтоб по всему миру, на всех континентах варварские народы встречали нашу доблестную армию криками радости и щедрыми дарами? Чтоб победы давались легко и быстро, без затруднений и жертв? Никогда, господа! Никогда такого не было, и не будет. Лишь благодаря непоколебимому упорству римской армии, стратегическому и тактическому таланту ее полководцев и командиров, мужеству и храбрости рядовых воинов наша родина стала такой, какой ныне является – самой могущественной в мире.
Господа, армия нуждается в поддержке не только материальной, но и моральной. Если же каждую ее перегруппировку или растянутый во времени маневр мы здесь будем трактовать как слабость, неспособность сломить соперника, моральный дух наших воинов, о котором столь эмоционально повествовал предыдущий оратор, поверьте, не станет выше.
О материальной стороне. Да, здесь у нас не все гладко, имеются определенные проблемы – и со снабжением, и с выплатой жалования... Но повторю еще раз: не может, скажу даже, не должно все и всегда идти гладко. Нет побед без усилий. Чем выше запросы, тем выше цена. Если же государство не в состоянии воевать одновременно на нескольких фронтах, что ж, давайте уменьшим аппетиты - ликвидируем наше присутствие в Пиренеях, в Восточной Европе, на Ближнем Востоке, на Балканах… Сожмемся территориально до Апеннин. А если и Апеннин окажется много, то до близлежащих к Риму деревень.
Как вам, господа, такая перспектива?
Нерадостный смешок в левых рядах, раздраженное покашливание в правых.
- По сути вопроса. Сложно обеспечить бесперебойное снабжение войск, находящихся на расстоянии многих и многих сотен миль от метрополии. Да, у нас имеются специальные подразделения, занимающиеся прокладкой дорог. Да, по этим дорогам бесперебойно движутся обозы с обмундированием, оружием, но жизнь, господа, вносит свои коррективы. Не выдерживают, ломаются оси телег; волы и лошади нуждаются в отдыхе; обозы подвергаются нападениям разбойничьих шаек, тех же партизанских отрядов. Все это вам известно, уважаемые коллеги. Большая часть из вас не понаслышке знакома с воинской службой, ее тяготами и лишениями, и понимает, что война – это не только умение наносить удары мечом и отражать их щитом, не только воля и опыт командиров, но и грамотные стратегические решения. И тут нам не в чем упрекнуть самих себя - Сенатом делается все, чтоб его доблестные воины, сражающиеся вдали от родины, не чувствовали себя забытыми и обделенными.
Касательно денежных ресурсов.
Предложение моего коллеги о том, что государству следует внимательнее приглядеться к содержимому кошельков богатых граждан Рима, я считаю возмутительным. Более того, кощунственным. В римских законах, прописанных с великой тщательностью, нет, и не может быть положений по поводу финансовых ограничений его граждан, ибо это противоречило б самой сути нашего государства, его духу. Быть богатым, очень богатым и даже сверхбогатым – незыблемое право римского гражданина.
И последнее. Предыдущий оратор произнес такие слова: «происхождение более чем сомнительное». Уважаемый коллега, разрешите напомнить вам один из основополагающих принципов нашего законодательства, звучащих как презумпция невиновности. Сомнительное - не есть противозаконное, пока оно не названо таковым в суде. Я уверен, что превосходный знаток наших законов, коллега М. В. Г., не назвал в своей речи ни одного имени по этой самой причине - из опасения судебного иска по обвинению в клевете.
Громкие рукоплескания, поощрительные выкрики левой половины сенатских рядов, хмурое молчанье половины правой - зеркальное отображение реакции на выступления оратора предыдущего.

Глава 3.
Разумеется, речи обеих сенаторов изобиловали перегибами. Разумеется, перегибы эти являлись не следствием слабой осведомленности, но преследовали определенную цель - воздействовать на Сенат таким образом, чтоб его решения были выгодны определенным политико-финансовым силам (лоббирование – так это звучало б на современном языке). Особенно сенатор М. В. Г. - этот явно перестарался, выслуживаясь перед своими хозяевами. В самом деле, назвать состояние государственной казны «плачевным» - что за чушь! Если и не звездным был тот период в истории Рима (семидесятые годы до н. э.), то уж никак не провальным.
Из стран ближнего востока купцы везли на Апеннины ткани и краски, благовония и выделанную кожу, из Египта – хлеб, из черной Африки экзотических зверей и птиц, из Греции – пряности и ювелирные изделия, из Малой Азии - ковры и кованые изделия, и все это товарное разнообразие находило здесь своего покупателя.
Но самое главное – люди. Со всех частей света, посуху и по морю на продажу прибывали и прибывали, и прибывали толпы невольников. Это были воины и ремесленники, инженеры, ученые, кузнецы и пастухи, пахари, повара, строители, женщины для работы и женщины для утех, совсем еще юные мальчики, девочки...

Когда хлеба избыток, душа жаждет зрелищ. Древний Рим был буквально помешан на зрелищах, наиболее почитаемыми из которых были, конечно же, смертельные бои специально обученных рабов – гладиаторов. О какое удовольствие созерцать, когда красивые, сильные двуногие существа сражаются и убивают друг друга лишь для того, чтоб ублажить тебя; какое наслаждение сознавать, что в твоей руке жизнь этих существ, даже не в руке, а в пальце, ибо поворотом большого пальца руки ты можешь помиловать их или предать смерти. Ничтожный люмпен, писклявый клиент (сноска: в Древнем Риме клиентами называли мелких, бессильных людей, отдававших себя под покровительство лиц могущественных и влиятельных), толстобрюхий лавочник, немощный старикашка – все они, восседая на зрительской скамье амфитеатра, ощущали себя – без малого - богами.
И в какой-то момент римские умники - политологи пришли к выводу: самый краткий путь к любви и признанию народному, обеспечению голосов на выборах лежит именно через гладиаторские игры. Раздача хлеба, мяса, бесплатные уличные застолья – все это не могло возыметь на толпу такого воздействия, как зрелища на крови. Вот тогда-то римские богачи и политики, сломя голову, бросились в соревновательную скачку – кто устроит бои более дорогостоящие, оригинальные.
Росло количество сражающихся – десятки, сотни, многие сотни... Устроителям игр приходилось расширять арены, достраивать новые трибуны для зрителей. Большой Римский Цирк, рассчитанный на 100 тысяч зрителей, в какой-то момент перестал вмещать всех желающих. После реконструкции количество мест выросло на семьдесят тысяч (!), но и этого оказалось недостаточно. После новых измененений на его трибунах могло поместиться более двухсот тысяч зрителей (!!!).
Бойцы дрались не только меж собой, но и с животными, специально для этого доставлявшимися из различных частей света. Венацио – так называлось это направление гладиаторских игр. Против человека, вооруженного мечом или трезубцем на арену выпускались львы и тигры, пантеры, леопарды, рыси. Экспериментировали с носорогами и крокодилами.
Фантазия устроителей игр перехлестывала через край. Испробовав и то, и другое, и пятое, и десятое, задумались: чем же еще удивить народ римский. Кем-то была высказана мысль, считай, фантастическая, но, как оказалось впоследствии, вовсе не фантастическая: превратить арены амфитеатров в искусственные озера, и на водных гладях устраивать морские сражения. Придумано – оплачено – разработано лучшими инженерными умами - осуществлено. И вот уже корабли с грохотом таранят друг друга, сходятся бок-о-бок, после чего находящиеся на них воины метают друг в друга копья и дротики, затем, перебравшись через борта, бьются на мечах.
В индустрию кровавых этих зрелищ была вовлечена масса народа, специалисты самых различных направлений: продюсеры и организаторы зрелищ, строители и декораторы, счетоводы, поставщики бойцов, поставщики животных, дрессировщики, уборщики, билетеры и рабочие арены, служба охраны бойцов, служба поддержания порядка на трибунах, тренеры бойцов, сами бойцы. Кстати, в рядах последних не редкостью были свободные римские граждане, причем, из видных аристократических фамилий. Трудно сказать, что являлось причиной столько странного выбора, может некая пресыщенность богатством, может желание самоутверждения – вот мол, не боюсь ничего, даже самой смерти, - может разочарование в жизни, но, скорее всего, жажда славы, ибо имена лучших из гладиаторов гремели на всю Италию, подобно именам нынешних звезд футбола, бокса, кино и эстрады.

Лентул Батиат невелик ростом, энергичен и самоуверен, редко когда шутит и улыбается, еще реже предается раздумьям о философско-обобщенном. Верит в ум и хитрость человека больше, нежели в благоволение богов. Одним словом, ярко выраженный прагматик. В его владении находилась гладиаторская школа в Капуе, поставлявшая бойцов на арены италийских городов. Бизнес как бизнес, сутью своей не очень-то отличающийся от бизнеса наших дней: те же договора с устроителями игр, «откаты» при поступлении особо выгодных заказов, уклонения - по мере возможностей - от налогов в государственную казну. Конечно же, свои люди на рудниках и невольничьих рынках, информирующие о поступлении к ним интересных экземпляров, то есть человеческих особей мужского пола с агрессивным характером и хорошими физическими данными. Ежедневные контакты с поставщиками оружия и тренировочного оборудования, одежды, обуви, доспехов, продуктов питания и напитков, женщин для удовлетворения похоти бойцов. Плюс к тому руководство рабочими группами при школе: группами строителей - ремонтников, поваров и разносчиков еды, уборщиков и мусорщиков. Кто еще не назван… Лекари, массажисты, жрецы, прорицатели… Кто еще… Стражники во главе с отставным армейским офицером, счетоводы. А еще счетоводы, контролирующие счетоводов. Что и говорить, бизнес объемный, хлопотный, требующий постоянного напряжения умственных сил, нервный, но, нельзя не признать, весьма и весьма прибыльный. Не заглядывая в многочисленные кованые сундуки Лентула Батиата, тем более, не пересчитывая, не взвешивая их содержимое, рискнем предположить, что вышеуказанный бизнесмен входил в десятку самых богатых человек италийского города Капуи. Ну, если не в десятку, то в двадцатку - точно.

В канун предпоследних и последних консульских выборов количество кровавых представлений в Риме стало зашкаливать за все мыслимые – немыслимые пределы. Хриплоголосые глашатаи ежедневно, а то и по несколько раз на дню созывали граждан Вечного Города на очередные гладиаторские игры, очередные венацио. Претенденты на консульство, их деляги - спонсоры в неуемном стремлении перещеголять друг друга, устраивали представления все более и более масштабные, кровопролитные. Сражаясь, гладиаторы калечили друг друга, отсекали конечности, убивали; их место занимали новые, они гибли в свою очередь, и на смену им являлись новые. Новые, новые, новые, новые… Конвейер людского прихода – расхода работал во всю мощь, бесперебойно.
Меж количеством и качеством всегда существует ярко выраженное обратное соотношение. Не являлся исключением и описываемый бизнес. Если во времена еще относительно недавние школа Лентула Батиата поставляла на арены италийских амфитеатров бойцов самого высокого профессионального уровня – о, эти многочасовые упражнения с утяжеленными мечами и щитами, спарринги, интенсивная общефизическая подготовка, - то ныне на бой приходилось выпускать новичков с навыками самыми малыми. Вперед, парень, вперед, не робей, никому из живущих на земле не дано избежать смерти - ни человеку, ни животному, а чуть раньше или чуть позже – разве это столь важно… Выше голову и запомни: лучший опыт – это опыт, приобретенный на практике. Если выживешь в первом бою, то уже к следующему твои шансы на выживание будут значительно выше. Выживешь во втором – ты, считай, профессионал, считай, имеешь значительный боевой опыт.
И шли в бой – никуда не денешься – совсем еще зеленые юнцы, и калечились, и гибли, и зарывались в землю сырую, в глубочайшие и широчайшие братские могилы, никем не помянутые, никем не оплаканные.
Малый расход на человеко-единицу, не слишком большая прибыль с этой самой человеко-единицы, однако громадная - за счет сверхинтенсивной ротации - прибыль общая. Золотые годки (в смысле как переносном, так и прямом) для Лентула Батиата и ему подобных.

В школу прибывали новые и новые рабы, что требовало соответствующего увеличения обслуживающих штатов, охраны… В какой-то момент на площади, хоть и весьма просторной, – около двух десятков юнгеров (сноска: юнгер – четверть гектара), стало тесновато, причем тесновато везде - на тренировочных полях, в казармах, в общежитиях обслуги, в столовых…
Жуткая толчея, раздраженность, нарушения графиков тренировок, принятия пищи…
Чтоб не загромождать площадь школы новыми постройками, на совете управляющих было вынесено решение: возвести вторые этажи на зданиях казарм и общежитий. И еще: вместо общей столовой для бойцов, где даже недавно введенный трехсменный график приема пищи не разрешил проблемы переизбытка ртов, задействовать специальные комнаты прямо в зданиях казарм.
Лентул Батиат не стал бы тем, кем стал, если б слишком много времени отводил на воплощение задумок в жизнь. Уже на седьмой день гладиаторы завтракали, обедали и ужинали, не покидая казарм. Еда из централизованного пищеблока доставлялась в казармы в специально приобретенных для этого бачках, деревянных и оловянных, и уже из бачков насыпались в миски.

- Нет и нет, все по камерам - живо! Ужин по регламенту двадцать пять минут, а вы здесь уже битый час торчите.
Вышагивая вдоль оградительной решетки, хмурый стражник в такт словам постукивал плоскостью меча по прутьям.
- Живо, парни, встали из-за столов, и разошлись по камерам. Давайте, давайте, нечего рассиживаться!
- Тит, не лишай нас последней радости в жизни – общения с такими же несчастными. И принеси еще вина. Вот держи, здесь сто пятьдесят сестерциев. Половина денег, как всегда, твоя, а на оставшиеся – еще галлон красного!
Лет тридцати, крепкого телосложения гладиатор с широким шрамом через густую черную растительность щеки и подбородка, протянул сквозь прутья решетки монеты, но стражник резким движением оттолкнул руку. Монеты рассыпались по полу, покатились в разные стороны.
- Похоже, ты оглох, фракиец, я ж сказал: хватит, на сегодня все, больше ни капли не получите.
- Но почему, Тит? Всего лишь галлон. Последний. И деньги эти… Зачем ты так, ведь знаешь, с каким трудом они нам достаются.
- Плевать. Впредь не будешь перечить.
- Перечить?.. Но я вовсе не перечил, просто попросил, чтоб на эти деньги ты принес нам вина.
- Послушай… Послушайте, вы… Завтра, сами знаете, в Риме великое представление с коллективными боями, и вам, чтоб выжить, понадобятся все ваши силы, все умение. А потому, по камерам – и спать.
- Тит, если это забота о нас, несчастных, то нам она не нужна. Нам нужно вино. Впрочем, что вам, бесчувственным римлянам объяснять, разве вы поймете тех, кто вынужден убивать своего друга или наоборот, пасть от его руки.
- Заткнись, варвар неотесанный. А если вы, скоты, не понимаете доброго к вам отношения, то и впредь не получите ни капли, никогда.
- Но в таком случае и ты недосчитаешься кое-каких сумм. Не за красивые ж глазки приносишь нам вино.
- Молчать! Не нуждаюсь в ваших деньгах! Я солдат величайшей армии, а не подносчик в трактире. А если еще раз услышу хоть что-то оскорбительное в адрес римлян, то обещаю…
- Ох-ох-ох!– в притворном испуге запричитал бородач. Повернувшись к своим товарищам, оскалил в улыбке крупные белые зубы. - И что ж ты обещаешь мне, Тит? Неужели убить? Ну так давай! Вот моя грудь, вот мой живот - пронзай. Мне, знаешь ли, все равно, кто меня убьет – римлянин или такой же несчастный, как я сам…
Возглас одобрения увенчал фразу:
- Верно, Спартак, смерть – она и есть смерть, а от чьей руки погибать – разницы никакой.
– Слышал? - бородач вновь перевел взгляд на стражника. – Никакой разницы – от кого. И когда погибнуть, тоже неважно - чуть раньше, чуть позже, нам об этом постоянно твердят ваши тренеры... Смерть – постоянная наша спутница, мы к ней давно уже привыкли и перестали бояться. А человека, который не боится смерти, запомни это, Цербер*, запугать невозможно. (Сноска. Цербер – трехголовый пес с туловищем, из которого торчат змеи, охраняющий вход в царство мертвых - Аид). И плевать мне на твои угрозы, плевать на всех вас, злобных и кичливых римлян. Тьфу!
Слюна шлепнулась Титу на плечо, медленно сползла вниз.
- Все, хватит, - взорвался стражник. - Клянусь Минервой - воительницей, моему терпенью пришел конец. Не хотел скандала, но это выходит за все рамки – раб, ничтожество, плюет в римлянина! Ну-ка, Аквел, - обратился к молодому помощнику, хмуро внимавшему, как диалог набирает обороты, - помоги-ка мне связать смутьяна и оттащить туда, куда он так рьяно рвется, – в каменный мешок. Тюфяк, похоже, ему слишком мягок.
Отперев замок на двери столовой, стражники схватили бородача за одежду, за руки, попытались вытянуть в коридор, чтоб там обмотать веревкой, однако сделать это оказалось не так-то просто – по силе варвар не уступал двоим римлянам. В пылу борьбы Тит, поскользнувшись, упал, падая, потянул за собой Спартака. Аквел, прежде чем броситься на помощь товарищу, додумался дунуть в сигнальный свисток, но уже в следующий момент от удара чем-то тяжелым по голове рухнул на пол, и рядом с головой его живо расплылась кровавая лужа – это к драке подключился кто-то из товарищей Спартака. Тит, вдруг осознав смертельную опасность происходящего, тоже предпринял попытку закричать, позвать на помощь, но вместо слов изо рта его вылетели лишь какие-то нечленораздельные булькающие звуки – в горле его торчал острый обломок дубовой ножки стула.

После недолгого совещания распаленная кровью толпа гладиаторов во главе с фракийцем Спартаком и германцем Эномаем (в руках у этих двух мечи убитых) двинулась по узкому коридору второго этажа казармы. Им навстречу вверх по лестнице уже взбегал отряд охраны – предсмертный свисток Аквела все ж был услышан.
- Смерть бунтовщикам! – кричала одна сторона.
- Бей римлян! – вопила другая.
И уже в следующий момент долгий участок коридора был заполнен клубком тел, обезумевших от ярости, визжащих от боли, от невозможности двигать руками и ногами. Разумеется, в этой давке даже укороченные мечи римлян оказались слишком длинными - ничего действенного сделать ими не представлялось возможным. В ход шли ножи, кулаки, острые куски деревянной мебели, пальцы, зубы.
Вдруг сквозь крики и вопли людские прорвались звуки неодушевленные – что-то долго и противно заскрипело, затрещало, и, наконец, лопнуло. Под сражающимися разверзся пол, и они полетели вниз. Можно предположить, что сознание несчастных успела посетить мысль: вот каков он, полет в Аид.
Впрочем, если кто и думал так, то ошибался – не этот момент был последним в его земном существовании.
В действительности случилось вот что: в одной из балок, на которых лежали доски перекрытия, имелась трещина, без особого на нее давления она не представляла ни малейшей опасности, однако, под весом толпы трещина расширилась, еще расширилась, и в конце концов, балка оказалась разорванной и переломанной.
Густые клубы пыли. Сломанные кости, разрезанная об острые обломки досок плоть. Лужи крови... Однако, более-менее здоровые, очухавшись и вспомнив, на чем остановились, продолжили убивать друг – друга. Здесь, этажом ниже, делать это стало легче: относительный простор позволил применить как традиционное оружие (причем, не только стражникам, но и гладиаторам – многие из них уже были вооружены выпавшими из рук мертвых и покалеченных мечами), так и иные подручные средства.
Невесть откуда взявшимся железным прутом были сбиты замки на дверях камер первого этажа, и на свободу вырвались еще человек двадцать пять - тридцать гладиаторов.
Именно тогда дрогнули и стали бежать – кто куда - стражники. Рабы их не преследовали – какой смысл? Следуя зычным указаниям успевших утвердиться в качестве вожаков Спартака и Эномая, побежали к каменному забору, опоясывающему поместье, стали перелезать через него. Здоровые как могли, помогали раненым и травмированным. Восемь бунтовщиков с ранениями слишком глубокими тут же, в соответствии с их пожеланием, были преданы смерти - заколоты мечами. На полах казармы, на прилегающей к ней территории осталось лежать множество трупов.
Впрочем, картина весьма привычная для победивших – сколько раз подобное они созерцали на аренах амфитеатров. И не только созерцали, но и являлись соавторами этих картин
- Друзья, торжествуйте, вы погибли свободными, - воскликнул на прощанье Спартак.
- Мы отомстим за вашу смерть, - гулко дополнил его Эномай
Бросая последний взгляд на мертвых друзей, гладиаторы повторяли слова вожаков.

Глава 4.
Долгие ряды съестных прилавков, палаток с товарами, как сейчас сказали бы, непродовольственными. В дальнем углу форума, пыльном и грязном, - торговцы мелочевкой: прямо на земле кусок истлевшей рогожки, на ней внавалку всякая всячина – одежка изношенная, обувка стоптанная, грубо слепленная ювелирная мелочь, нагло именуемая украшениями, прочая, прочая дребедень - все вместе не потянет и на полсотни сестерциев. Периодически сюда наведывается хмурый центурион, гладко оструганной буковой дубинкой и казенными калигами на толстой подошве душевно прикладывается к различным частям тел мелочевщиков; те, подобно тараканам, прыскают во все стороны, но стоит служивому отойти, возвращается на места.
Шум, гам, теснота невообразимая. Торговцы вовсю – насколько позволяют голосовые связки – расхваливают свой товар. Покупатели, услышав цену, столь же громко высказывают возмущение. Эмоции через край.
- Ты своей тухлятиной весь форум завонял, в карцер бы тебя, мошенника! Травишь честных граждан.
– Ложь! Клевета! – вопит продавец с толстенной нижней губой и носом уныло загнутым книзу. – Не имеешь права оскорблять честного римлянина.
- Это кто римлянин - ты? Да из тебя такой римлянин, как из женщины полководец. Варвар неумытый – вот ты кто.
- Не смей, хам, называть меня варваром, мой род очень древний, он еще со времен царских. А вонь – она не от моей рыбы. Мой товар – свежайший, еще утром плавал в Тибре. На, нюхай, нюхай, – подносит здоровенную рыбину к лицу возмущенного гражданина. - Ну что, убедился, что не от моей? И впредь разберись, прежде чем поклеп наводить на честного римлянина
Ряд обувной. Некто взвинченный и голосистый держит в одной руке подошву, в другой кожаные ремешки.
- Граждане, - взывает к толпе, - вы гляньте только, что нам здесь продают. Купил у этого разбойника сандалии, а они уже на следующий день развалились. Вот,– трясет над головой составляющими, - глядите: отдельно верх, отдельно низ.
- Не у меня ты покупал, - гудит в ответ продавец. - У меня обувь высшего качества, в ней хоть до самых дальних провинций дойди – не развалится. А то, что у тебя в руках - оно куплено у кого-то другого.
- У тебя, мошенник, у тебя. Готов на суде присягнуть, что у тебя. И палатка та же, и рожа... Я твою продувную рожу ни с какой другой не спутаю.
- Врешь, не у меня!
- У тебя, клянусь Меркурием! И предупреждаю: если сейчас же не отдашь деньги, я подам на тебя жалобу претору, и тебя, жулика, оштрафуют и лишат торговой лицензии - это самое меньшее, что тебе грозит.
- Ох, испугал… Прям дрожу от страха…
- Ага, ты еще смеяться… Ладно, теперь я точно заявлю на тебя в суд.
- Ну и давай, давай, беги, жалуйся, твое право. А мне бояться нечего - сандалии куплены не у меня.

Не менее трети, а то и половина народа – пришли на Форум не за покупками, а что говорится, на других посмотреть да себя показать. Послушать, что творится в Риме, в провинциях близлежащих, провинциях дальних, что творится на фронтах, обсудить услышанное.
Толстый, лоснящийся потом балагур, в окружении плотной толпы слушателей.
- У Митридата, царя понтийского, людей было меньше, чем у Ариарата, царя каппадокийского, ну и решил Митридат хитростью действовать. Предложил Ариарату: хочу перед боем провести с тобой переговоры, мол, имею сказать нечто важное. Тот согласился – почему бы и нет? - и послал к нему человека, чтоб обыскал его. Человек, ощупал грудь - ничего подозрительного, ощупал живот – ничего, полез рукою ниже… Тогда Митридат рассмеялся и спрашивает: «Что ты там ищешь? Если тебе интересна та часть моего тела, то давай перенесем это дело на вечер, когда бой закончится». Ну, каппидониец, понятное дело, смутился и прекратил обыск. А кинжал, между тем, был спрятан именно там, под одеждой, между ног. И когда Ариарат подошел к Митридату, тот выхватил кинжал и прямо Ариарату в грудь.
- Ух! – возглас из толпы.
- Вот вам и «ух»! - кивает толстяк.
- И что, насмерть?
- Насмерть,
- Ну и что? Что дальше? – нетерпеливый голос.
- Что дальше… А что могло быть дальше… Войско без командующего – не войско, и каппадокийцы – от страха обезумев, кто куда, врассыпную.
Наступает молчание.
- Это все? – спрашивает кто-то.
- Все, - кивает рассказчик.
Толпа гогочет, хлопает дядьку по плечам покатым, по спине мягкой:
- Ай да сказочник.
- Ай да силен приукрасить…
- Я? Приукрасить? Да никогда в жизни! – трясет щеками возмущенно толстяк, - Разрази меня Юпитер Громовержец, если в рассказе моем хоть толика лжи. Доподлинный исторический факт.
- Ну да, исторический факт. И сам ты при этом присутствовал, видел все и слышал - да?
- Кто, я? – Нет. Сам я, по правде говоря, не присутствовал, но историю эту слышал от одного римлянина, который… которому не доверять не имею никаких оснований. А римлянин тот достопочтенный… он – да, при этом эпизоде присутствовал. Слышал все и видел. И мне поведал так, как было на самом деле. Ну а я передал вам.
- Понятно, понятно, приятель. Все мы такие – ни в жизнь не соврем, не приукрасим.

- Граждане Рима и народ заезжий, - разносится по Форуму густой мужской баритон, - добро пожаловать на представление с участием лучших артистов Европы, Азии и Африки. Величайшие фокусники и акробаты, клоуны и дрессировщики диких зверей, а также…
Смолкает мужчина, и зазывную речь перехватывает звонкий женский голос.
…а также человек – обезьяна, человек – гора и человек - змея! Спешите, граждане, спешите, пользуйтесь благоволением Фортуны, Она ведь может такого случая вам более и не представить.
Шумит, смеется, переругивается меж собой толпа – чумазые дети и продавцы сосисок, клиенты и хмурые ветераны войн, уборщики, зазывалы, ремесленники, мелкие воришки – вся палитра римского плебса движется в сторону сцены, сколоченной из необструганных досок.
На видавшем виды, вылинявшем, штопаном занавесе еще можно различить танцующих человечков в широкополых шляпах, жутких бородачей с круглыми глазами и выпирающими клыками, фантастических животных. В левом верхнем углу занавеса Гелиос – солнышко. Взирает, улыбаясь чуть скептически, на суету мирскую.
Ну, вроде все, народу количество достаточное. Владелец балагана делает жест рукой – начинаем! Поднимается занавес, и в тот же миг смолкает толпа, обращает завороженный взгляд в сторону сцены.
Девушка крутится вокруг своей оси. Ее головной убор увенчан четырехдюймовым в диаметре, заклеенным папирусом кольцом. Скорость верчения не вихревая, но остаточно быстрая. Находящийся на расстоянии десяти ярдов от девушки сириец с орлиным носом натягивает лук, прицелившись, выпускает стрелу. Стрела пролетает сквозь кольцо, чему свидетельство - разорванный папирус.
Черное мускулистое тело, через плечо шкура леопарда, – нубиец неспешно вводит себе в рот горящий факел, смыкает губы. Застывает в таком положении на несколько секунд, после чего выдувает долгую, ярда в два, струю огня. Толпа – ах! - взрывается восторгом, войлочная шляпа в руках белозубой красотки живо наполняется монетами разного достоинства.
На помост выходит фокусник – глаза подведены тонкими черными линиями, на голове ярко синий тюрбан. Подходит к шляпе с монетами, прикрывает черной тканью, на наречии своем клекочущем произносит ряд заклинаний, после чего резким движением одергивает ткань. Оп-па! – в шляпе вместо монет пара курлычущих голубков. Достает их из шляпы, подбрасывает – летите! Следующий номер: к предплечьям, к груди своей прикладывает глиняные тарелки, и они прилипают к телу. Проходят несколько напряженных минут, после чего фокусник вздыхает полной грудью, и тарелки падают на землю. Часть из них раскалывается, часть катится в сторону восхищенных зрителей. Оп-па!
Девушка – ивовая веточка изгибается назад; дуга тела сначала смыкается – руки касаются пяток, - затем руки, а за ними голова выползают из широко расставленных ног. Выкрашенные красным губы постоянно растянуты в улыбке, что придает действу оттенок несколько жутковатый. О, боги, у любой другой уже давно б сломался позвоночник, а у этой… Поднимает ртом лежащий на земле цветок, не выпуская его изо рта, медленно выпрямляется
Густые черные брови «человека – горы» срослись в одну хмурую линию; запястья мощнейших рук обхвачены широкими кожаными ремешками с металлическими клепками. Жонглирует пудовыми камнями так, словно это мелкие камушки.
После силача на сцену высыпают обряженные в тоги сенаторов карлики. Рассевшись полукругом, напялив на лица псевдосерьезные выражения, имитируют заседание сената. Посменно выступают с речами. Несмотря на одинаково писклявые голоса, по риторическим особенностям, мимике и жестикуляциям, по политической направленности речей народ узнает своих избранников - того сенатора, другого, пятого, седьмого. Ох, животики надорвешь со смеха.
И вот уже шестую шляпу, доверху наполненную монетами, относит за сцену улыбчивая красотка с высокой грудью, длинными стройными ножками и обнаженными плечами. Там, в глубоком тылу, в персональном шатре за небольшим столиком восседает плешивый владелец балагана. Девушка ставит на стол шляпу с монетами и, поклонившись, удаляется. Владелец погружает в шляпу обе ладони, подцепив горсть, оценивает на глаз, какого достоинства монет больше. Удовлетворенно хмыкнув, ссыпает обратно в шляпу. Подцепив вновь, скользит взглядом, и вновь ссыпает. Еще раз и еще раз, и еще раз… Наконец волевым усилием заставляет себя оторваться от любимого занятия: высыпав монеты из шляпы в кованный металлический ящик, закрывает его на замок, ключ вешает на шею.

Ближе к вечеру значительная часть толпы перемещается на площадь перед Форумом, где на специально подогнанной повозке выступают с речами профессиональные демагоги, риторические наемники власть имущих. Вот очередной вскарабкался на повозку, выпрямившись во весь рост, неспешно оглядел толпу округ себя, вдохнул полную грудь воздуха, начал. Низкий тембр, брови сдвинуты гневом, кулак мощно, в такт словам, рубит воздух, помогая глотке вбивать смысл в подчерепное содержимое толпы.
- Римляне, те из вас, что постарше, помнят, какой была жизнь при Марии. Демократические преобразования в обществе, льготы ветеранам. Мудрые армейские реформы, когда рядовой получил возможность подняться по карьерной лестнице, дослужиться хоть до легата. Социальная принадлежность отошла на второй план, а на первое место выдвинулись такие качества как смелость, боевой опыт, сообразительность, умение увлечь за собой бойцов в непростых ситуациях. И как следствие этих реформ - великие победы на фронтах всех трех континентов.
Невольничий рынок, функционируя круглые сутки, не справлялся с наплывом живого товара. Рабы отовсюду – из Европы, Азии, Африки. Золото из провинций широченным потоком текло в римскую казну. Хлеба, поставляемого, по большей части, из Египта, было столько, что его раздавали бесплатно, а если продавали, то за сущие гроши. По праздникам в Риме столы ломились от изысканных угощений – ешь-пей народ, сколько влезет, прославляй своих благодетелей. А роскошные храмы богам… Да, граждане, большинство храмов Вечного города были построены именно при нем, великом Марии. Нет, не зря народ выбирал этого великого человека консулом рекордное число раз – семь. Ну а потом… О, лучше не вспоминать тот ужас, ту страшную резню в Риме и по всей Италии, когда погибли истинные патриоты, а на их имущество наложили лапу Сулловские приспешники, темные личности. Проскрипции – какое ужасное слово. Человека, внесенного в проскрипционный список, то есть объявленного вне закона, мог убить каждый и получить за это громадное денежное вознаграждение. Рабам за убийство неугодных Сулле граждан… да-да, уважаемые соотечественники, вы не ослышались, рабам за убийство лояльных Марию римлян предоставлялась свобода. Какой цинизм, какая низость!
Ну и дальше, дальше, в том же духе, с такой же страстностью…
Темнеют лица стоящих в толпе, злоба переполняет сознание, жаждет выхода. Крови! Неважно чьей!
- К ответу нечестивцев, наложивших лапу на имущество почтенных граждан, на государственную казну! – взывает к толпе оратор. - Смерть врагам родины!
- Смерть, - вскинуты кулаки, слиты в едином порыве многие тысячи голосов.
- Смерть врагам народа! – вздувается демагог венами тщательно отрепетированной ярости.
- Смерть! – громовое эхо в ответ.

Глава 5.
Беглецы следовали по Аппиевой дороге на юго - восток, когда вдруг Эномай остановился и, прищурившись, рявкнул: «Отряд, стой! Рассыпаться вдоль дороги, залечь. Живо»!
Все, кроме самого германца и идущего рядом с ним в голове отряда Спартака, исполнили приказ.
- Ты чего командуешь, по какому праву? – нахмурился фракиец.
- Разве не имею права?
- Именно так, не имеешь. Никто кроме меня не имеет права отдавать команды, - не разжимая губ, подтвердил Спартак. – Если в отряде не будет единоначалия, то нам не просуществовать и недели, - первый же отряд римлян уничтожит нас. Это же очевидно.
- Может и так. Но почему ты считаешь командиром себя? Мой авторитет среди бойцов не ниже твоего.
- Авторитет! – косо усмехнулся фракиец, - О каком авторитете речь - о том, что завоеван грубой физической силой на аренах италийских Амфитеатров - его ты имеешь в виду? Отправил в Аид десяток, если не два десятка, таких же несчастных, как сам, и это ты называешь авторитетом?
Германец нахмурился.
- А ты, Спартак! Ведь и ты перебил несчастных своих собратьев по неволе не меньше моего.
Спартак на секунду прикрыл глаза, попытался взять себя в руки – гнев следовало перебороть и втолковать этому упрямому германскому борову, что если он хочет, чтоб у отряда имелся какой-никакой шанс выжить, то должен беспрекословно… беспрекословно должен…
- Эномай, слушай, что я тебе скажу: в данный момент отряд нуждается в профессиональном руководителе. Профессиональном, понимаешь?
- Ах, в профессиональном… - протянул германец. - Ну что ж, ты прав, Спартак. Непонятно лишь, почему ты себя считаешь таковым? Кем, позволь спросить, ты выбран, кем утвержден? Самим собою – и только. Но этого, согласись, явно недостаточно.
- Не сметь! Не смей со мной так разговаривать!
- Да пошел ты…
- Молчать!
Спартак выхватил из-за пояса трофейный римский меч. Эномай сделал то же самое. Еще момент и залегшим по обочинам дороги воинам предстала б до тошноты знакомая картина – гладиаторский поединок на мечах и смерть одного из участников.
Но в этот момент на дорогу выбежал седовласый, лет под сорок, крепко сбитый галл по имени Крикс, человек – легенда в гладиаторском мире Рима, встал между спорщиками, призвал их к спокойствию. Редко кто из бойцов - гладиаторов доживал до тридцати , ну, самое большее, тридцати пяти лет, а этот… Говорят, пару лет назад указом сенатской комиссии по зрелищам он был пожалован вольной, но отказался - так свыкся с ролью бойца – смертника, что не мог даже представить себя в ином качестве.
- Братья, - воскликнул галл, и, не зная, что сказать еще, повторил: - Братья! Вы же братья. Вы ж за одно дело боретесь.
- Дело-то одно, ты прав, Крикс, да подходы к нему разные, - пробормотал германец.
- Эномай, давай о подходах – как-нибудь в другой раз, в более спокойной обстановке. - Крикс положил руку на богатырское плечо германца, и жест этот возымел действие – у гиганта вмиг отхлынула кровь с лица. Сбивая нервное напряжение, задышал глубоко.
- Ну что, брат, успокоился?
Гигант кивнул косматой головой, засунул меч за широкий кожаный пояс.
- Послушай, друг мой, брат мой, - фракиец в свою очередь убрал меч, смягчил голос. – Пойми, у меня значительный опыт командования. На родине, во Фракии в моем подчинении находилось более пяти сотен воинов, по римским меркам - когорта. Я прекрасно ориентируюсь на местности, знаю какую позицию лучше выбирать для атаки, как правильно уходить от ловушек, расставленных соперником. Поверь, я знаком со многими приемами ведения боевых действий.
- Я тоже, - буркнул германец, но уже не столь уверенно.
- Они близко, - выкрикнул кто-то из лежащих вдоль обочины.
В самом деле, уже через минуту из плотной пыльной завесы явственно вырисовались четыре телеги, тащимых понурыми волами, и усиленный конвой - спереди двадцать пять солдат, столько же сзади. Молодой офицер, единственный верхом на лошади, возглавлял колонну.
Как выяснилось позже, это был обоз с оружием и доспехами для солдат и офицеров Неапольского гарнизона.
Итак, солдат конвоя было сорок, гладиаторов почти вдвое больше, но мечей, отбитых в бою, у них имелось всего восемь.
- Ты, Эномай, - обратился Спартак к германцу, - быстро! передай по цепочке на этой стороне - указал вправо от себя, - чтоб бойцы вооружились камнями. Ты, Крикс, то же самое - по эту сторону, - кивнул влево. А я попытаюсь остановить обоз. Как только подам команду – подниму руку с мечом, пусть бойцы начинают метать.
Нахмуренный германец (ух, до чего ж не хочется выполнять команду властолюбивого фракийца, но никуда не денешься – ситуация обязывает) и седовласый галл шустро сбежали – каждый к своей обочине. Залегли, передали приказ по цепи. Каждый из бойцов живо стал набирать и выкладывать перед собой кучу камней нужной формы и веса (благо в данной местности их имелось в изобилии).
Обе цепи застыли в напряженном ожидании.
Спартак остался стоять посреди дороги - широко расставленные ноги, невозмутимый вид, меч по-прежнему за поясом, но смещен за спину. Ярдов за двадцать офицер скомандовал колонне остановиться. Приблизившись к незнакомцу, спросил:
- Кто ты, римлянин или варвар, как тебя зовут, и как оказался здесь?
- Меня зовут Спартак, родом я из Фракии, - услышал в ответ. - Я беглый гладиатор. А еще я тот, от кого тебе, римлянин, суждено принять смерть.
С этими словами фракиец выхватил меч, молниеносно нанес удар в шею коня. Обезумевший от боли конь отчаянно взревел, вздыбился, скинул всадника, оставляя за собой широкую ярко-красную полосу, понесся в сторону от дороги – к лесу.
На дороге осталось лежать неподвижное тело. Шлем, великолепный римский шлем, спасающий от меча, а то и от дротика (если, конечно, на излете), не помог офицеру при падении – треснули шейные позвонки. Спартак на глазах изумленного конвоя, на глазах беглецов, лежащих у обочины, приблизился к несчастному и, как секундами ранее в коня, вонзил в него меч. Неизвестно, что подвигло фракийца совершить это действие (сострадание? – вряд ли), но он избавил римлянина от страшных мучений. После чего вскинул руку с окровавленным мечом – начинайте!
С обеих сторон дороги в конвой полетели увесистые камни.
Какая-то часть солдат попадала без сознания, какая-то получила сильные травмы в незащищенные части тела, однако, римляне не дрогнули, не бросились бежать. По команде старших внешние ряды колонн прикрылись высокими щитами, и камни глухо застучали в толстую кожу буйволов, натянутую на деревянную арматуру. Наиболее отчаянные из гладиаторов – камни за пазухой - приблизились к римлянам, стали метать с близкого расстояния. В пылу атаки они забыли, с кем имеют дело, и жестоко поплатились за это. По команде командиров обоих отрядов щитоносцы, присев на корточки, на несколько секунд опустили щиты, и внутренние ряды – лучники - прицельно выпустили стрелы. Наработанный в долгих учениях маневр оказался для беглецов полной неожиданностью. Количество пораженных составило на глаз человек восемь - десять. Потрясенные гладиаторы отбежали назад, плюхнулись на землю.
Прошло несколько минут. Никаких движений ни с одной стороны, ни с другой. Тишину нарушали лишь стоны раненых.
Но вот в передней шеренге передней колонны конвоя стена щитов вновь разомкнулась, и четверо бойцов со всех ног рванули в сторону города. Все четверо худощавые, быстроногие, без экипировки - с одежды сорваны металлические пластины, сняты, оставлены шлемы. Вслед им полетели камни, но только один достиг цели – ребристый кусок гранита угодил в незащищенную заднюю часть бедра бегущего. Тот упал, тут же вскочил, пропрыгал на одной ноге еще ярдов тридцать, после чего без сил опустился на землю. Подошедшим к нему гладиатором был молча, деловито заколот.
Ситуация для восставших складывалась не лучшим образом. До Капуи миль пять, еще около мили по городу до гарнизонной казармы – это, грубо говоря, час. Еще пятнадцать - двадцать минут на сбор и прибытие конного отряда. Итого, полтора часа.
Можно было б конечно отступить к лесу, но тому времени беглецам уже было известно содержимое обоза, и бросать его, уходить налегке уж очень не хотелось.
Трое главарей отошли в сторонку – посоветоваться.
Первым высказался Эномай. Предложил продолжить метать камни. Римлян, рассуждал он, не хватит надолго – и руки устанут держать тяжелые щиты, и камни в конце концов прорвут кожу, разобьют деревянную арматуру. Что же касается маневра со стрелами, он мог эффективно сработать только один раз. Однако, Спартак самым мягким тоном, на который был способен (чтоб только вновь не разозлить германца, не спровоцировать его на очередной выпад), отмел этот вариант – уж очень примитивен, очень растянут во времени. Куда более интересной показалась ему идея Крикса – подпалить, как тот выразился, загон для буйволов.
Подозвав четверых, Спартак отдал соответствующие распоряжения, и уже через пять минут с обеих сторон дороги горели костры. Часть бойцов горящими ветками стали забрасывать «загоны» сверху, часть продолжила обстреливать камнями.
Союз огня и камня не смог не возыметь действия – римлянам ничего не оставалось, как, нарушив строй, броситься на врага, и вскоре прилегающая к дороге территория была усеяна небольшими кучками сражающихся.
Численный перевес оказался эффективней перевеса в вооружении. Каждому римлянину противостояло двое, а то и трое гладиаторов. Многие подверглись нападению сзади – по незащищенным спинам и предплечьям их били палками, тяжелыми острогранными камнями, рвали мышцы, ломали кости и позвоночники. Подхватив мечи упавших, тут же пускали их в ход.
В конце - концов, римляне побежали – кто куда. Раненных легионеров гладиаторы хладнокровно закалывали. Впрочем, своих раненных тоже. Еще до начала сражения на всеобщем сборе было решено: тех, кто получил в бою рану слишком глубокую, лишающую способности передвигаться самостоятельно, предавать смерти. И отряду меньше забот, и для самих раненных лучше, ибо в случае полонения их римлянами, смерть их ждала долгая и мучительная.
Забрав из телег продуктов, вооружения и экипировки столько, сколько можно было потащить на себе, гладиаторы свернули на грунтовую тропу – через лес в сторону Везувия.

Конный отряд в три сотни мечей прибыл, как и предполагалось, через час двадцать. Его возглавлял претор Гай Клавдий Пульхр - высокий грузноватый мужчина с одутловатым малоподвижным лицом и волосами стального оттенка, на висках и на лбу зачесанными строго вперед.
Вид трупов – что своих, что чужих – не вызвал у него, участника многих сражений, особых эмоций. Мысль, возможно даже, не облеченная в слова, вид имела такой: смерть солдата на поле брани – это нормально, дежурно, это почетно, а посему жалеть погибших – пустое. Ровно как слать проклятья и угрозы в адрес их убийц.
Жалеть – не жалеть – дело, конечно же, индивидуальное, однако в соответствии с многовековой традицией римской армии трупы своих следовало предать земле.
А может, подумал Клавдий, сначала догнать бунтовщиков и воздать им по заслугам, а трупами заняться потом, по возвращению. Ну да, никуда не денутся трупы, а вот беглецы… Впрочем, вряд ли они успеют отойти слишком далеко, в какую б сторону не направились…
В самом деле, в какую сторону… Они могли, пройдя милю до развилки, свернуть на Via Popilia и двинуться вдоль побережья, – это один вариант; продолжить движение по Via Appia в сторону Брундизи – это второй; и третий вариант - по пастушьей тропе взять курс на север, к Везувию. Сие наименее вероятно, хотя… Варварскую логику уразуметь не так-то просто, а потому и это направление не следует сбрасывать со счетов.
Итак.
Первое. Трупы римлян снести в одно место, вырыв яму, предать захоронению. К месту захоронения поднести крупные камни и сложить из них пирамиду (это для того, чтоб впоследствии знать, на каком месте надлежит воздвигнуть надгробную плиту).
Второе. Послать гонца назад, в Капую, пусть доложит начальнику гарнизона о ситуации.
Третье. Трем офицерам, взяв по паре воинов, произвести разведку - куда двинулся враг.
Через несколько минут три тройки всадников помчались по указанным направлениям: одна - на восток, другая - в том же направлении, чтоб на развилке уйти южнее, и третья - на север.
Проводив взглядом разведывательные группы, Клавдий вытер войлочным платком пот с лица, с красной шеи, проиграл губами нечто схожее со звуком боевого горна, после чего спустился с коня и зашагал, разминая затекшие члены, взад – вперед.

Прошло около получаса, когда прибыла тройка, посланная на север. Негодяи прошли именно в том направлении, едва спрыгнув с лошади, доложил офицер. После чего пояснил: на начальном участке дороги удалось разглядеть кровавые пятна, а во влажных прогибах тропы - множественные следы калиг. Посчитав эти улики недостаточными, офицер решил разведку продолжить. И как позже выяснилось, не зря. Мили через полторы, чуть в стороне от тропы был обнаружен труп одного из бунтовщиков с двумя ранами на теле – одна удлиненная, резаная, в паховой области, другая, короткая и глубокая, в области сердца. Скорей всего, высказал предположение офицер, раненный потерял много крови, не смог идти дальше, и был товарищами заколот.
Прошло еще десять минут, и возвратилась тройка, посланная на восток по Via Appia, а еще через пять минут – на юго-восток по Via Popilia. Офицеров начинавших было докладывать о результатах рейдов, Клавдий пресекал жестом руки: отставить, мне уже все известно.
Итак, павшие бойцы конвоя были погребены, место погребения обозначено пирамидой камней, направление движения врага известно. А значит, можно было приступать к следующему этапу экспедиции – преследованию смутьянов и их ликвидации.
Горнистам была отдана команда трубить сигнал к построению.
- Воины, - раскатисто проревел Клавдий Пульхр, - слушай мою команду! На север, по следу врага, - вытянул руку в сторону тропы, ведущей к лесу, - колонной по два, на узких участках по одному – шаго-о-о-м арш!
Растянувшись ярдов на триста, отряд взял курс на север, к Везувию.

Глава 6.
Белоснежный мрамор стен, покатая черепичная крыша – отличный заслон на пути пекущих солнечных лучей. Еще в борьбу с жарой привлечены элементы интерьера: пол из глиняной плитки с холодящим эффектом, тщательно продуманная затененность комнат. А еще в каждом из двух внутренних двориков по бассейну с чистейшей, ежедневно меняющейся водой, чтоб в любой момент - скинул с себя тогу, и в ласковую прохладу бултых…
Свежесть и тишина, простор и уют… Планировка поместья в целом, а также всех его составляющих изыскана и соразмерна, ни вычурности, ни излишеств. Пожалуй, даже самый требовательный знаток греческой архитектурной эстетики не нашел бы к чему придраться.
В одной из комнат два оббитых тканью, расположенных под прямым углом друг к другу топчана, меж ними низкий столик. На топчанах возлежат двое: хозяин всего этого великолепия Марк Люциний Красс и гость его Луций Сергий Каталина.
Внешность Красса, патриция, можно было б назвать эффектной, но лишь при условии, что это внешность одного из виднейших граждан Рима. Если б этой внешностью обладал какой-нибудь представитель плебейского сословия, то вместо эпитета «эффектный» следовало б поставить совершенно иной (не будем выискивать какой именно, важно, что иной). Прежде всего, это касается слишком светлой для римлянина кожи, глубоких залысин на лбу, носа клювообразной формы. Речь не слишком быстра, не слишком медленна, тембр голоса в меру низкий, жестикуляция сдержанная – таков Красс оратор.
Внешняя противоположность хозяину его сегодняшний гость - Луций Сергий Катилина. Он высок ростом и широкоплеч; кожа лица грубая, но в сочетании с правильными чертами и спокойным уверенным взглядом синих глаз, а главное, речью, такой же грамотной, как и Крассовская, - это грубость не крестьянина, но профессионального военного.
От обоих собеседников исходит такая мощь – ума и воли, - что кажется: пожелай, и пол мира будет в их власти.
В общем-то, этого они и желали.

Вкушая, мужчины говорили мало, обмениваясь по большей части малозначащими фразами кулинарного и погодного свойств. После новомодного десерта – замороженной смеси соков, Красс сделал еле заметный жест рукой – сверкнул гранью красный рубин на перстне, - и слуги бесшумно убрали остатки еды. На столах остались только фрукты, сладости и напитки.
Красс еле заметно кивнул стоящему за дверью слуге: «Впускай», и в следующий момент в комнату вошел большой белый пес – массивные челюсти, красноватые белки глаз, многочисленные складки в верхней части туловища. Подойдя к хозяину, положил морду на колено. Когда по жесткошерстным складкам головы, шеи, спины заскользила веснушчатая ладонь, прикрыл веки, мелко завибрировал от наслаждения.
Минуту, может две, стояла тишина. Наконец, Красс вымолвил: «Слушаю тебя, Катилина».
- Патрон! – вымолвил Катилина и коротко заглянул в лицо Красса. Перед нынешним визитом он долго выбирал, каким быть обращению к богачу. В конце концов остановился на «патрон» - уважительно, соответствует цели визита, и, вместе с тем, без подобострастия! Эпитеты, применяемые в прошлые визиты – «великий», «великолепный», «лучезарный», похоже, вызывали неудовольствие Красса, хотя ничего по этому поводу он не говорил. Нет, не тот он человек, благоволение которого можно заслужить примитивной лестью.
Убедившись, что новое обращение не отразилось на лице визави раздраженностью, Катилина продолжил.
- Нас, меня и тебя, не может не волновать тот факт, что в сенате набирает силу группировка, чей костяк составляют те, кто в противостоянии двух римских колоссов Мария и Суллы поставил на Мария и проиграл. Те, кто во времена проскрипций сумел выжить, однако лишился всего, что имел. Эти люди преисполнены чувствами униженности и злобы, желанием взять реванш. По всему чувствуется, они неплохо организованы, их кампания с каждым днем набирает обороты. Да, сегодня наше сенатское лобби еще в состоянии противостоять им, но завтра… Если не остановить их сейчас, завтра это сделать будет гораздо сложнее.
Красс потянулся рукой к бокалу с вином, прежде чем сделать глоток, полюбовался на него – восхитительный красный цвет.
- Уверен, Катилина, ты не хуже моего знаешь, что самое важное в политике - правильно уловить направление ветра. Другими словами - вовремя переметнуться из лагеря побеждаемых в лагерь побеждающих. Отдает цинизмом, однако, профессиональный политик всегда циник, и подобные перебежки для него – явление обычное, наработанное. Ну а толпа… Толпа всегда будет славословить победителя, и пинать побежденного.
Касательно наших оппонентов, тех, чьи старательные ставленники в сенате, а также на городских площадях не позволяют нам покрыться жирком спокойствия и безмятежности.
В свое время им просто не повезло: политик, на которого они поставили, умер, причем, своей смертью, а перебежать к его противнику они не успели. Или по какой-то причине не смогли. Вряд ли не пожелали, это б означало, что такие понятия, как совесть, честь, преданность для них – не пустые звуки.
Как бы то ни было, на сегодняшний день этих граждан не устраивает точка в драме «Месть», они желают ее продолжить, введя новое действие, третье по счету, под названием: «Месть за месть».
Смолкнув, Красс перенесся мыслью в то страшное время.
- О, я помню ту резню, первую, устроенную Марием. Кровь стекала ручьями по склонам Капитолия, и земля не успевала ее впитывать. Красные лужи на улицах, красные надписи на стенах домов. Мечущаяся по городу, опьяневшая от крови, вина и безнаказанности солдатня. От рук палачей погибли мой отец и брат. Что говорить, я сам долгое время был вынужден скрываться от преследования в горах Испании. Да, было такое - я, Марк Люциний Красс, первый из римлян, жил в пещере, словно первобытный человек. Спасибо другу отца - не дал мне умереть от голода, холода, диких зверей, змей. До конца дней своих буду благодарен ему за ту помощь.
- Да, патрон, мне известен этот драматический факт твой биографии, и я
от всей души сочувствую.
В развеселой гримасе подлетели бровь и уголок рта, однако губы остались сомкнутыми.
- Я тронут твоим сочувствием, друг Катилина, до самых кишок.
Катилина раскрыл, было, рот, уверить собеседника в искренности сказанного, но Красс жестом остановил его.
- Брось, друг мой, пустое. Давай не будем покушаться на привилегию профессиональных демагогов - выдувать словесную пену из ничего. Уж кому-кому, но нам-то известно, что слова – пшик. За ними ни чувств, ни денег, только трата времени, которого нам так мало отпущено богами. Искренне сочувствую… скорблю вместе с вами… глубоко сожалею… Или такие: от всего сердца поздравляю … желаю от всей души... искренне за вас рад… Лицедейство! Дешевка! Ненавижу слова. Все ненавижу, все, за исключением тех, что предваряют действия.
Взял в руку виноградную гроздь, повертев так - этак, положил на место.
- Да, мой друг, битва за передел собственности не закончена, и хоть на данном этапе сражение перенесено с поля брани в стены сената, но от этого оно не стало менее ожесточенным. Накал эмоций таков, что в любой момент может последовать взрыв. Еще бы, ведь на кону Рим, его казна, армия. Жизни граждан. Жизнь моя, жизнь твоя. И я рад, друг, что ты понимаешь всю серьезность положения.
Катилина коротко кивнул головой: да, конечно.
- Ну что ж, дорогой друг, тогда будем считать, что со вступительной частью покончено. Одна лишь констатация происходящего, оханье да аханье, да обращения к богам за помощью – это удел женщин да плебса на форуме; задачей же настоящих мужчин, к коим, если без ложной скромности, мы с полным на то правом можем отнести себя, является поиск решений. Уверен, Катилина, ты явился сюда не для перечисления очевидных фактов, но с определенными предложениями.
- Разумеется, патрон. Я б не посмел без веской на то причины забирать драгоценное время такого человека, как ты. Драгоценное, причем, не только в иносказательном смысле, но и прямом, ибо стоимость твоей минуты, думается, превышает стоимость месяца жизни какого-нибудь среднего италика.
И вновь Красс, не разжимая губ, усмехнулся.
- К делу.
Катилина чуть поддался вперед.
- Для нейтрализации враждебного нам сообщества действовать следует по двум направлениям одновременно. Первое: через сенат. Здесь следует подкупить…. точнее, докупить еще пару - тройку сенаторов, из тех, что и народом почитаемы, и на Капитолийском холме имеют какой-никакой вес.
- Другими словами, гони, Красс, еще денег. Неужели суммы, выделенной мною на сенатские расходы всего лишь месяц назад, очень немалой суммы, оказалось мало? Или, может, повысились таксы на сенаторские услуги?
Поперхнувшись слюной, Катилина закашлялся. Лицо залила краска, шея вздулась венами. Пес, оторвав морду от хозяйской ляжки, уставился настороженно в человека, производящего громкие отрывистые звуки, попытался понять, что за этими звуками может последовать. Однако белая рука с перстнем с силой утвердила морду на прежнее место. «Спокойно, Гектор, спокойно!»
- Ладно, Катилина, не принимай близко к сердцу, я пошутил.
- Патрон, клянусь богами…
И вновь закашлялся.
- Верю, друг мой, верю, - заверил собеседника Красс.
Так и не сумев прочистить горло до конца, но и не смея затягивать паузу, Катилина продолжил хрипящим, сбивающимся на фальцет голосом.
- Нам нужен закон, строжайшим образом карающий за призывы к мести и перераспределению собственности. Наказывать жесточайшим образом - вплоть до смертной казни. Дать поручение нашим крючкотворам – пусть подведут под этот закон идейную базу, чтоб выглядело как проявление высочайшей заботы о благе римского народа…
Красс вскинул руку.
- Тут я не могу с тобой согласиться. Почему «чтоб выглядело как…»? Подобный закон воистину явит Риму мир, порядок и спокойствие. Новая гражданская война добропорядочным гражданам республики уж никак не нужна - верно?
- Верно. Равно как и все, что ты говоришь, несравненный.
Красс чуть скривился он «несравненного», и Катилина ругнулся про себя: надо же, заговорился и забыл о «патроне».
- Ладно, будем считать, с этим решено. Давай следующее.
В комнату зашел пожилой слуга – черная кожа, белое одеяние, - приблизившись к хозяину, склонился к уху, зашептал.
- Хорошо, - кивнул Красс, – разрешаю. – И возвращая собеседника к теме. – Продолжай, Катилина.
- Третьего дня, не сомневаюсь, тебе это известно, из Капуйской гладиаторской школы сбежала группа рабов, количеством около ста пятидесяти. До визита к тебе я имел беседу с владельцем этой школы, и вот что он мне поведал. Бежавшие - по большей части фракийцы, галлы, германцы. Несколько нубийцев. Наряду с профессиональными бойцами, то есть теми, кто имеет стаж сражений на арене три – четыре года и более, в отряде немало новичков, примерно половина. Инициаторов побега двое. Первый - некто Спартак, фракиец, тридцати двух лет от роду. Попал в плен, будучи раненным, в бессознательном состоянии. На родине командовал соединением, аналогичным нашей когорте, то есть имеет немалый организационный и боевой опыт. Именно благодаря его командирским способностям беглецам удалось осуществить удачное нападение на обоз с оружием и амуницией, следовавший в Капую.
В обращении с оружием Спартак не просто техничен, но виртуозен. По мнению Лентула Батиата – таково имя владельца школы - во всей Италии не найдется и двух десятков гладиаторов его уровня. Достаточно сказать, что, участвуя в полусотне боев на арене, в том числе коллективных, не получил ранения более-менее серьезного. Вокруг его имени ходят легенды, разумеется, я не буду их сейчас пересказывать.
Второй - Эномай, германец, прекрасный боец, очень сильный физически, техничный, чуть ли не одного со Спартаком уровня, однако, в плане умственном не идет с фракийцем ни в какой сравнение. Груб в общении с себе подобными, непрактичен. Излишне вспыльчив, причем, как во время сражений на арене, так и в быту. Риторически слаб – грязная ругань, стандартные для своего круга словечки и фразы. Однако, тщеславен, властолюбив.
- Ну что ж, типажи весьма колоритные. Можно предположить, что этим двум в какой-то момент станет тесновато на командной вершине.
- Именно так, патрон, на вершине.
- Что ты имеешь в виду? - сдвинул брови Красс, и Катилина пояснил:
- В настоящий момент восставшие находятся на вершине Везувии. Направляясь сюда, Спартак наверняка не знал, что к вершине ведет одна-единственная тропа, и что, перекрыв снизу эту тропу, римляне заблокируют ему спуск.
- Одна-единственная, говоришь… А с остальных сторон?
- А с остальных - крутые обрывы, спуститься по которым - никакой возможности, сломаешь шею. Отряд претора Клодия, по численности раза в три превышающий гладиаторский, не мудрствуя лукаво, разбил лагерь у той самой, единственной тропы. В какой-то момент - на это надеется претор - изголодавшиеся, отчаявшиеся рабы не выдержат и бросятся в неравный бой, и в нем, разумеется, погибнут. Или сдадутся…
- …чтоб также погибнуть, но смертью долгой и мучительной, скорей всего, на кресте, - закончил за Катилину Красс. - Ну что ж, картина обрисована тобой вполне отчетливо. Не понятно только - с какой целью?
На сей раз Катилина состроил недоуменную гримасу, и Красс пояснил.
- Каков наш интерес в этом противостоянии?
- Патрон, мы приостановим разгром смутьянов, более того, окажем им содействие в дальнейшем, чтоб использовать их с большой для себя выгодой. Восстание, вроде как стихийное, фактически таковым не будет. Мы придадим ему иной смысл - направим всю мощь, все бесстрашие бунтовщиков на тех римлян, которые...
Красс сделал жест рукой – понятно, пояснение опустим.
- А самое главное, все это отвлечет вышеупомянутые сановные умы от мыслей о мести. Когда горит дом – хозяин думает исключительно о пожаре.
- Ну что ж, задумка интересная. Подергать марионеток за ниточки… Только не думаешь ли ты, Катилина, что в какой-то момент кукловоды могут потерять контроль над куклами?
- Ты, как всегда, прав, мудрый Красс. Разумеется, нам нельзя не учитывать возможности такого развития событий. Особенно с учетом того, что варвары - существа… как бы точнее выразиться… непредсказуемые. А посему наша задача - наблюдать за происходящим с неослабным вниманием, быть в курсе всех их планов, настроений, передвижений. Иметь своих людей не только в среде близкой к вождям, но и в стане рядовых воинов. И если бунтари посмеют возомнить о себе лишнее, забудут, кому обязаны жизнью – пускаем им кровь. Разумеется, мечами карательных римских подразделений. Политика палки и морковки, в зависимости от их поведения.
- Ну что ж, неплохо, – похвалил Красс. – Но как же нам вызволить сукиных детей из ловушки, в которую они сами себя загнали?
- Итак, гора Везувий - пологий конус, но верхняя ее часть – та, на которой обосновались беглецы, - скала с отвесными склонами… Кроме одного, того самого, по которому проходит тропа. А она заблокирована отрядом претора Клодия.
Красс чуть нахмурился.
- Это ты говорил, не повторяйся.
- Но выскочить из этой ловушки возможно. Причем, с помощью лишь одного человека. Да, одного – единственного, правда, незаурядного. Он должен быть совершенен физически – силен, ловок, вынослив. А еще смел и сообразителен. А еще чтоб не терял головы в любых, даже самых сложных ситуациях. И третье. Мы должны ему полностью доверять, дельце ведь наше как бы антигосударственное.
- Первое, второе, третье… - пробормотал Красс и задумался. После минутного размышления произнес:
- Есть у меня один паренек, из галлов. Очень способный. Звать Раник, прозвище Смешок – оттого, что часто улыбается. За короткий срок паренек этот (в прежней своей, свободной жизни бывший пастухом) не только выучился латыни, но и сумел неплохо адаптироваться в совершенно непривычной для него среде. Прекрасно сложен, вынослив и силен, отлично ориентируется на местности – будь то горы, степь, лес, болотистая местность и даже большой город. Честен и, как это ни странно звучит это слово в характеристике варвара, благороден. В приватном разговоре со мной как-то признался, что в восторге от Рима, считает, что мы, римляне, по праву называем себя народом, отмеченным богами, форпостом мировой цивилизации. Думаю, этот юноша - тот, кто нам нужен.
- Патрон, но ведь он… он ведь раб. Не предаст ли, не переметнется ли при удобном случае на сторону бунтовщиков?
- Думаю, нет. К тому же я постараюсь представить дело таким образом, чтоб он…

Глава 7.
От неимоверного напряжения сводило судорогой икры ног. Вот уже полчаса Раник карабкался по почти отвесному скальному склону, и думал об одном – не смотреть вниз. Нет, не только об этом. Еще он думал о Марке Люцинии Крассе, крупнейшем рабовладельце Рима, при этом человеке безгранично добром, не просто сочувствующим беглым рабам - гладиаторам, но и решившем оказать им действенную помощь. На всю свою жизнь Раник запомнит те возвышенные слова хозяина, которые он произнес, отправляя юношу в лагерь восставших, на Везувий.
«Унизительному, скотскому существованию, на которое обрекли их римляне, точнее, худшие из римлян (ведь многие из нас, и я в том числе, считаю гладиаторские игры явлением, порочащим наше общество), они предпочли борьбу, смерть. Эти гордые люди наглядно показали всему миру, что душевный порыв, стремление к достойному образу жизни могут быть выше инстинкта выживания. Как же после этого мне, Марку Лютицию Крассу, не посочувствовать этим людям, не попытаться спасти их от мучительной голодной смерти»…
Слушая Красса, Раник думал: до чего ж бледна жизнь моя в сравнении с жизнями этих замечательных, выдающихся людей – Красса и Спартака. Какое счастье быть отмеченным хозяином, по мере сил своих скромных помочь ему в благородном его деянии.

На участках с углубленными скальными выступами, куда стопу можно было втиснуть хоть наполовину, он останавливался, переводил дыхание, оглядев пространство наверху, принимал решение: сместиться левее, правее, продолжать двигаться прямо.
До вершины оставалось совсем немного, ярдов десять, может даже меньше, когда вдруг под опорной ногой оборвался и полетел вниз кусок скалы. Вперемежку со страхом мелькнула мысль: вот и все, эта жизнь закончилась, интересно, будет ли следующая, и, если да, то какой… Словно со стороны услышал свой крик: «А-а-а-а»! И тут перед глазами Раника (а может не перед глазами, а где-то в далеком закоулке сознания) мелькнула картина: смуглокожий, невысокого роста мужчина с крылышками на сандалиях подлетел к скале и воткнул в нее нечто зелено – бурое, двадцатидюймовое, оказавшееся сухим, неказистого вида деревцем, после чего пропал, растворился в воздухе. Схватившись за ствол одной рукой, затем второй, подтянувшись (странно, но тонкое, сухое деревце выдержало человеческий вес, не обломалось), Раник вновь утвердился в устойчивом положении.
В момент потери равновесия юноша сильно ударился коленкой о камень, увидел, что коленка здорово распухла, однако в горячке боли почти не почувствовал. Немного передохнув, продолжил движение наверх.
Ну вот и плато. Плюхнувшись на землю, Раник полежал несколько минут без движений, без мыслей, после чего встал и, подойдя к обрыву, заглянул вниз. Сердце, вроде как немного успокоившееся, вновь бешено заколотилось. Вот так да! Неужели, подумал юноша, я смог взобраться по этой высоченной, ровной, почти вертикальной стене? Впрочем, ничего особенного, тут же возразил себе, ведь мне в моем благом деле помогали боги, а одного из них – легкокрылого посланца Юпитера - я даже имел счастье видеть.
Бормоча под нос слова радости и благодарности богам, Раник отвязал от пояса тяжелую веревочную скрутку, перекинув ее через голову на плечо, двинулся вглубь плато.
Пройдя несколько сотен ярдов, вдруг вспомнил об ушибленной при падении коленке … Надо же, ни припухлости, ни боли. Воистину - день божьего благоволения.

Меж тем беглецы - гладиаторы… Можно себе представить их настроение. Смерть, медленная, мучительная витала над их головами.
Мужчины во главе со здоровяком Эномаем и седовласым Криксом (на равнине галл соблюдал нейтралитет в противостоянии фракийца и германца, но здесь, на Везувии принял сторону германца) сначала тихо, а потом в голос стали обвинять Спартака.
- Ты глупец, - кричали они, - ты злобный, невоздержанный тип! Ты беспричинно убил стражника, неплохого, кстати, парня, хоть и римлянина... А ведь он был абсолютно прав, отказывая нам в вине, - только не в меру самонадеянный идиот - гладиатор может позволить себе напиться допьяна перед выступлением на арене. И убийством этим, никому не нужным, ты спровоцировал побег. Побег… От кого мы бежать надумали – от самой могущественной армии в мире? И куда бежать-то – на север, на юг, запад, восток? Ведь последнему глупцу понятно: куда ни побежишь, везде будешь настигнут и убит. Ну да ладно, быть убитым в бою, это еще полбеды, не очень-то боимся мы такой смерти, привыкли к ней, то ли дело смерть от голода, что ждет нас здесь, на вершине Везувия. Смерть мучительная и унизительная. Это ж надо додуматься до такого - затащить нас сюда… О боги, чем мы вас так прогневили? За какие грехи вы определили нам в командиры этого упрямого и глупого фракийца.
Небольшие группки парней уже шептались, как, подобравшись к Спартаку со спины, заколоть его. Если же при этом фракийцы и лояльные ему самниты попробуют вступиться за него, то смерти предать и их, всех. Может потом, рассуждали они, покаявшись перед римлянами и представив труп зачинщика (это он, негодяй, он убил стражников, а потом, приставив нож к горлу, заставил нас бежать вместе с ним), удастся вымолить прощение. О, только бы простили, только бы оставили жизнь… Коротенькую, куцую, до неизбежной смерти на арене…
Именно в этот момент пред беглецами предстал юноша.
Вытаращенные глаза, раззявленные в величайшем удивлении рты. Из звуков – одни только междометия.
Ах! Ух! Ох! Ого! О боги!
Наконец к Ранику приблизился некто обезьяноподобный – лицо до самых глаз покрыто волосами, волосы на всем теле – на груди, на спине, на руках, ногах, маленькие глазки почти вплотную друг к другу. Человека этого звали… Впрочем, имя свое не помнил даже он сам, что же касается прозвища - оно иным быть не могло, кроме как Красавчик.
Голосочком тихим и трепетным, столь не соответствующим свирепой своей внешности, Красавчик произнес.
- Посланник Богов, лицом и статью ты соответствуешь Своей Сути, но почему, позволь спросить тебя, ты одет, словно простой пастух, и почему босиком, без великолепных своих сандалий с крылышками? И что за веревка перекинута через твое плечо?
- Нет, друг мой, я не Меркурий, - ответил Раник. – Но я видел его несколько минут назад, он спас меня, когда я, карабкаясь по скале, оступился, потерял равновесие, и чуть было не упал в пропасть. Что же касается веревки… Веревка, друг мой, – это ваше спасение.
- По скале? Ты взобрался сюда по скале? Но каким образом – она ж такая высокая и почти вертикальная. Если ты не легкокрылый Меркурий, то кто тогда – неужели Человек-Паук, рассказы о котором я слышал давным-давно, когда еще жил в родной Дакии.
- Нет, приятель, я и не Человек-Паук, - мягко улыбнулся Раник, - я просто человек.
- Человек… Значит, ты человек… – Толстыми волосатыми ручищами Красавчик ощупал юношу, убедившись, что перед ним, в самом деле, существо из плоти, спросил: – И как же зовут тебя, человек? Кем ты послан, если не богами?
- Звать меня Раник, я из галльского племени, здесь уже, в Италии получил прозвище Смешок. Я раб одного очень важного и почтенного римского господина, им сюда и послан. А что касается его имени, то его я назову – так мне строго-настрого велено - только вашему командиру. И еще мне надлежит вручить ему вот это, – юноша вытащил из-за пазухи два скрученных, перевязанных лентами свитка папируса.
- Я командир, - выкрикнул Спартак и широким быстрым шагом направился к юноше.
- Я командир, - в ту же сторону двинулся и Эномай.
- Хорошо, - улыбнувшись, произнес Раник, - может тогда позже, когда вы определитесь, кто из вас старший командир…
- Послушай, ты, - Спартак, подошедший к юноше первым, стиснул его предплечье, да так сильно, что тот аж вскрикнул, – я не нуждаюсь ни в чьих советах, понял? Тем более в твоих. Будет мне всякий сопливый юнец указывать, что да как, позже или раньше... Здесь командир я – понятно тебе? Я и только я. А сейчас иди за мной.
Спартак направился в сторонку от возбужденного сборища мужчин, и юноша послушно последовал за ним.
И вновь, как внизу, перед нападением на обоз, Эномай смолчал. Лишь глядя ненавистному фракийцу в спину, прошептал что-то долгое побелевшими от злобы губами.

Не без труда закончив чтение, фракиец ухмыльнулся, весело ругнулся на своем наречии, после чего один папирус разорвал на мелкие кусочки, широким жестом рассеял их по ветру, а второй положил под стянутую поясом накидку.
- Ты умеешь читать по латыни? – спросил юношу.
- Да, Спартак, умею.
- Откуда ты знаешь, как меня зовут?
- Мне сказал мой хозяин, а ему сказал его друг, которому, в свою очередь, поведал владелец школы гладиаторов, откуда ты со товарищи сбежал.
- Понятно. Ну а что касается папируса… Зная латынь, ты прочел, что там было написано…
По интонации, с какой Спартак произнес фразу, было трудно понять - это вопрос, или утверждение. Раник ответил. Или, соответственно, возразил.
- Нет, не читал. Мой господин, великий Красс, инструктируя меня, строго – настрого запретил это делать.
- Запретил…
- Да, запретил.
- Он запретил, и ты не читал.
- Именно так, не читал, - подтвердил юноша.
- А тебе было интересно, что там написано?
- Да, командир, интересно, но я дал обещание, что не прочту.
Спартак недоверчиво хмыкнул.
- Ну-ну… Дал обещание и, несмотря ни на что, выполнил его. И ты всегда так честен, парень?
- Всегда.
- И ни разу в жизни не солгал? Неужели?
- Ни разу.
- И даже сейчас, утверждая, что ни разу в жизни не соврал, тоже не врешь?
Не сразу разобравшись в словесном хитросплетении, Раник мотнул головой.
- Ни сейчас, никогда ранее.
Пальцами за подбородок Спартак приподнял лицо юноши, заглянув в глаза, вымолвил:
- Ладно, я тебе верю.

«Отряд, в шеренгу по два стройся!» - прокричал Спартак, и забегали, засуетились те, кто еще несколько минут назад пребывал в состоянии полной безнадеги, строил планы покушения на фракийца и унизительного возвращения к римлянам. Ранику Спартак молча указал на место в шаге справа – сзади от себя.
- Братья! – разнесся по плато его голос. – Дорогие мои братья, соратники по борьбе, радуйтесь и торжествуйте - мы спасены. Боги благоволят нам, мы продолжим борьбу за Свободу, и позор тем, кто струсил, кто потеряв человеческий облик, обвинил меня в тактическом промахе… Меня, Спартака, опытнейшего полководца и любимца Фортуны! Видели б они себя со стороны – потерявшие разум бабы в мужском обличье.
Замолкнув на несколько секунд, состроил презрительную гримасу – дерьмо народ…
- Эту вашу слабость я, так и быть, прощаю. В первый и последний раз. Повторяю: в первый и последний! Трусы и паникеры – а это враги куда более опасные, чем римляне – в дальнейшем будут подвергаться казни, быстрой и безжалостной. И можете не сомневаться, братья, эта рука, - поднял нал головой широкую ладонь с разведенными пальцами, - не дрогнет, пронзая грудь труса.
Медленным тяжелым взглядом фракиец прошелся по лицам стоящих в шеренге, словно проверяя – в полной ли мере понят.
- Воины! Сейчас у нас имеется одна веревка, длины которой хватит, чтоб спуститься по скале. Внизу еще четыре, такие же - крепкие, надежные, выдерживающие любой груз. Первый спустившийся привяжет эти веревки к концу опущенной, и мы их поднимем. Опустим оружие и амуницию, затем сползем сами. О дальнейших наших действиях я объявлю уже внизу. Это все. Вопросы есть?
Вопросов не было.
- Да здравствует Свобода! - прокричал кто-то тонко.
- Да здравствует Свобода! - не слишком уверенно подхватило несколько глоток.
- Да здравствует наш вождь Спартак!
- …наш вождь Спартак, - вразнобой откликнулось воинство.
Не поворачивая головы в сторону Раника, лишь скосив немного взгляд, фракиец сказал:
- Ты, парень, спустишься первым, привяжешь оставленные внизу четыре веревочные скрутки, после чего сразу же уходи - направляйся к поместью своего хозяина. Передашь ему: Спартак по достоинству оценил его жест и в свою очередь готов выполнить любой… нет, не так, не приказ... любую его просьбу. И не спутай, юнец, – готов выполнить любую его просьбу.

Уже смеркалось, когда отряд, обойдя Везувий, напал на римлян. Все в строгом соответствии с разработанным Катилиной предписанием, подробно изложенном на папирусе. Ни Клодий, ни кто-либо из его помощников не мог предположить, что рабы появятся сзади. И если со стороны вершины был выставлен караул, усиленный, сменяемый каждый час, то со стороны обратной его не было вовсе.
Гладиаторы – профессиональные убийцы – успели отправить в Аид не менее сотни римлян, прежде чем кто-то из них не сообразил схватить горн и протрубить сигнал тревоги.
И хоть первоначальное соотношение сторон было один к трем, однако решающую роль в этом ночном бою сыграла неожиданность нападения. А еще лесистая местность не позволила римлянам, развернувшись, реализовать численный перевес. Подожженные по приказу Спартака палатки здорово усугубили паническое состояние римлян.
Лишь двое из офицеров сумели быстро оценить ситуацию, и команды отдавать правильные, логически обоснованные. Однако, вскоре один из них был навылет пронзен стрелой, а подчиненные второго, несмотря на его ругань и угрозы, бросились вместе со всеми врассыпную.
Не прошло и двух часов, как все было закончено – боевой единицы под командованием претора Гая Клавдия Пульхра больше не существовало. Сам он – великое его везение – пал в бою.
Однако победителям было мало одной лишь победы, они желали еще крови. Образовав круг диаметром ярдов в двадцать – этакий Амфитеатр в миниатюре, - стали выталкивать на середину - парами, четверками, шестерками - захваченных в плен солдат и офицеров. Протягивая им мечи, покалывая сзади дротиками, орали:
- Вперед, римляне, вперед, деритесь насмерть! Пришла ваша очередь повеселить нас, презренных варваров, потешить наши души.
И ни один из плененных, получив меч, не бросился на врага, не принял смерть от его руки (включая офицеров, многие из которых носили знатные римские фамилии) - все исправно бились друг с другом.
Как и в Амфитеатре, направлением большого пальца вниз хохочущие зрители обрекали раненых на смерть, а некоторых – потехи ради - миловали.
Всю ночь, озаряемые пламенем четырех высоченных костров, бились меж собою римляне. Немногих оставшихся в живых вождь отпустил – идите, служивые, домой, в свой порочный Рим и расскажите всем, слышите, всем расскажите, как воюют варвары под руководством Спартака, как побеждают римлян, коих втрое больше.
Уже светало, когда отряд (в эту ночь ставший конным) взял направление на юго-восток.

Ночное небо Кампании, низкое и чистейшее, густо – густо усыпано звездами. Время от времени некоторые из них срываются с места и, пролетев несколько секунд, тают в бесконечности. Вот одна ринулась вниз, за ней еще одна… Еще одна… Что б такое загадать, улыбаясь думает Раник? Вот что: долгой и свободной жизни Спартаку и его людям.
Вот, есть, падает. Успел загадать. Как хорошо.
Плавно и неспешно, словно корабль под парусами, из одного небесного конца в другой проплыла красноватая комета. Ох, красота какая! Интересно, под комету тоже можно загадывать?
Покой, величие, умиротворенность. Завораживающее зрелище.
Сознание наполнила мысль: все мы, люди, все-все-все, и даже Красс, и даже Спартак, – все мы ничто в этой необъятности. Песчинки. Даже меньше, чем песчинки. Пылинки. И даже меньше. Именно ничто. А значит трудности наши житейские, переживания и даже мучения – тоже ничто.
Несмотря на тяжелый, изматывающий день, усталости не было ничуточки. Юноша шел легко и радостно. Можно было б, конечно, лечь прямо на землю и попытаться заснуть – к ночевкам под открытым небом он был привычен со времен еще пастушьих, но даже как-то жалко было расставаться с этим звездным великолепием. А еще хотелось поскорей увидеть добрейшего и благороднейшего Красса, порадовать его рассказом о выполненном поручении, передать благодарственные – от всей души - слова Спартака.

Глава 8.
- Тише! Говори тише! – округлив единственный глаз (второй затянут бельмом, тускл и неподвижен), прошипел раб по кличке Циклоп. – Что, не соображаешь: если кто-то услышит, о чем мы тут говорим и донесет Крассовским псам-охранникам, не сносить нам головы. А стукачей среди рабов, можешь не сомневаться, - каждый второй.
Белокурый собеседник по имени Верес энергично закивал головой, поднял успокаивающе обе ладони, усек, мол, после чего перешел на шепот столь тихий, что тише могла быть только полная тишина.
– Слушай, Циклоп, я вот о чем подумал: мы не навстречу Спартаку должны бежать – навстречу слишком примитивно, а оставаясь здесь, в Крассовом поместье, сотворить что-то такое… Диверсию, например. Чтоб когда он захватит поместье, мы смогли подойти к нему и сказать гордо: Спартак, вот то-то – то-то сделано нами – бывшими рабами Красса, ныне свободными людьми - Циклопом и Вересом.
- Мысль сильная, - согласился Циклоп. – Только что «то-то»?
- Не знаю, друг. Пока не знаю, и предлагаю вместе подумать.
- Ну что ж, давай подумаем.
Двое задумались. Думали долго и напряженно, наконец, тихое – претихое слово взял Верес.
- При подходе Спартака мы даже не диверсию… что диверсия - ерунда… мы поднимем восстание. Представляешь, Циклоп, восстание. Вовлечем в него всех молодых, способных драться рабов - мужчин. Под нашим руководством – моим и твоим – совершим нападение на отряд охраны. Ночью. Подкрадемся к караульному помещению, разоружим и свяжем солдат, а затем, только бы чуть везения, и самого Красса захватим. А тут как раз на подходе отряд Спартака. Мы открываем ворота и впускаем восставших. Представляешь, Циклоп, эту картину: связанные пленники на коленях, среди них Красс, освобожденные рабы стучат трофейными мечами о трофейные щиты, громко приветствуют братьев по оружию, спартаковцев. Те удивленно и восторженно глядят на нас…
- Здорово! – шепотом воскликнул Циклоп.
Прикрыв единственный глаз, представил. Они двое – Циклоп и Верес, легко раненные, обагренные кровью своей и вражьей… он, Циклоп чуть впереди, Верес за ним… он подходят к Спартаку, докладывает о сделанном, и тот, соскочив с коня, заключает его в объятья: «Братья, дорогие мои братья, с вами мы завоюем не то, что Рим – весь мир».
Мотнув головой, отогнал видение.
- Только с нашими-то рабами… С ними ничего не получится.
- Нет, не получится, - согласился Верес. – Первый же, которого мы посвятим в наши планы, побежит к охранникам и заложит нас.
- Это точно, - вздохнул Верес. – Народец ненадежный.
- Скверный народ.
- Дрянной.
- Точно, дрянной.
Вздохнули оба тяжко, покивали уныло головами.
- Эх, что говорить…
- Нечего говорить.
- А посему…
- Что?
- Посему мы должны надеяться лишь на свои силы и придумать что-то такое…
- Какое?
- Ну такое, чтоб можно было только вдвоем...
- Вдвоем сложно.
- Смотря что. Конечно, вдвоем не перебьешь стражников, но что-то такое… что-то такое хитрое можно сотворить и вдвоем.
Задумались.
- А что если… - наконец вымолвил Верес и тут же замялся, правда, тут же нашелся, – …если перед самым появлением Спартака мы заберемся в конюшню охраны и перережем подпруги лошадей. Представь, Циклоп: караульный на вышке, увидев спартаковцев, подает сигнал тревоги, офицер орет: «Воины, по коням»; но не тут-то было: седла на землю - шлеп, шлеп, шлеп, - и солдаты вместе с ними…
- Очень хорошая мысль, - половиной лица улыбнулся Циклоп. - Только как же нам это сделать, когда у входа в конюшню стоит до зубов вооруженная охрана. Да и острых ножей, чтоб перерезать ремни, у нас нет.
- Ножи можно было б украсть на кухне.
- Украсть на кухне - легко сказать. На кухню, как ты знаешь, друг, не пускают посторонних, только тех, кто там работает. Хотя, если хорошо подумать...
- Ну ладно, будем считать, пробрались на кухню, будем считать, украли ножи… Но как все же попасть в конюшню?
Вновь задумались.
- Сильная мысль! – воскликнул Верес.
- Не ори, - ребром ладони замахнулся на него Циклоп. – Тише говори, сколько можно повторять!
- Идею с подпругами, в самом деле, воплотить в жизнь затруднительно. Проще и эффективней будет вот что: пробраться в кухонный блок охраны и всыпать в суповый котел отравы.
- Верно, - кивнул Циклоп. – Отравить охранников, а вместе с ними всех вольнонаемных… Их же из одного котла кормят. Правда, среди них – имею в виду вольнонаемных - есть неплохие ребята.
- Нет, нет, друг, лес рубят – щепки летят, нам сейчас не до сантиментов: этот чуть лучше, его б желательно оставить в живых, а этого без раздумий - в Аид. Всех их туда. Римлянин наш враг уже только потому, что он римлянин. Сложность тут в другом…
- В чем?
- Где взять ее, отраву?
- И как проникнуть в кухонный блок…
- Проникнуть – вопрос второй. А первый вопрос – отрава. Знаешь ли ты, Циклоп, из каких растений можно приготовить яд? Я лично – нет. Я всю свою жизнь – имею в виду, до того, как стать рабом – жил в городе, и во всяких там растениях не очень-то разбираюсь. Это ты ж у нас селянин и должен знать…
- Ну и что с того, что селянин…
- Да ничего.
- Нет уж, говори до конца. С какой стати ты назвал меня деревенщиной?
- Я тебя так не называл.
- Называл, братец, называл. Селюком – деревенщиной назвал. Мы еще не придумали, как могли бы помочь Спартаку, а ты уже в мой адрес оскорбления…
- Да ладно, не злись.
- Я и не злюсь. Слишком много для тебя чести, чтоб злился на тебя.
- Как? Много чести? Тут уже я начинаю злиться.
Какое-то время оба молча сопели, прикидывая, стоит ли развивать тему обиды.
- Ладно... Мир?
- Мир.
- Так не знаешь, из каких трав можно приготовить отраву?
- Я ж сказал: не знаю.
- Нет, ты не говорил.
- А я говорю, что говорил.
- Ладно, пусть говорил. Как бы то ни было, ты не знаешь, и я не знаю…
- Впрочем, если б даже и знали как приготовить отраву, то все равно не смогли б проникнуть в кухонный блок.
- А даже если б и смогли проникнуть, то какой смысл, когда нет отравы.
- А даже если б она и была у нас, то все равно не проникнуть нам на кухонный блок, – громко и упрямо повторил Верес.
- Тише, ты! – вскричал Циклоп. – Сам постоянно мне твердит, чтоб говорил шепотом, а сам орет, словно свинья, которую режут.
- Это я свинья?
- Нет, ты не свинья, ты человек, но орешь, словно свинья. Которую режут.
- Я ору как свинья? Это ты… Ты орешь, как…
- Ты орешь!
- Нет, ты!
- Я ору, чтоб ты не орал.
- Ладно, ладно, давай ни ты, ни я не будем орать, будем соблюдать осторожность. Сам понимаешь, если кто-то услышит нас и передаст Крассовским прихвостням…
- Понимаю. Не сносить тогда нам головы.
- Это точно. Поэтому тише говори.
- Да ведь я… Я настолько тихо, что сам себя еле слышу.
- Ты себя, может, и не слышишь, а все вокруг слышат.
- Но ведь никого вокруг. Кроме тебя.
- Ты не прав, друг, вокруг великое множество шпионских ушей.
- Кстати, ты разговариваешь гораздо громче моего.
- Нет, ты громче.
- А я говорю, ты!
Ну все, терпение лопнуло. Циклоп коротко размахнулся и треснул Вереса кулаком в нос. Из носа тоненькой, аккуратной тонкой струйкой потекла кровь.
«Ах, так! Ты драться! А еще друг, называется!» - и уже в следующий момент кулак Вереса врезался в нос визави. Сочно чмякнуло, и кровь из Циклопова носа полилась широкой – почти в палец - струей.
Вцепившись друг в друга мертвой хваткой, осыпая друг друга ударами, проклиная на своих наречиях, а также, чтоб понятней было, на латыни, заговорщики покатились по пыльному грунту. То сверху Циклоп – усевшись на грудь Вереса, молотит его со всей дури, то Верес сверху – пытается пробить ладони, прикрывающие лицо.
Парни так увлеклись, что не услышали свисток охранника. Тогда тот, удивленно почесывая темечко, приблизился к кувыркающимся и принялся неспешно, с оттяжкой колотить их гладко обструганной буковой дубинкой по спинам и затылкам.
Если до сего момента что один, что другой раб старались оказаться сверху, то теперь наоборот, оба устремились вниз, к земле - прикрыться соперником от ударов дубины.
Лица и плечи груди и даже спины в крови – своей, чужой, шишки на лбах, на затылках, лиловые гематомы по всему телу - в таком виде драчуны предстали пред строгие очи управляющего поместьем. Приговор - четырнадцать дней эргастула (сноска: эргастулом в древнем Риме назывался карцер), в темноте и тесноте, на похлебке из полбы и воде. Никакого, даже самого вытертого тюфяка, спать на голой земле.
Запирая за парнями замок на массивной дубовой двери, согбенный дедок - стражник бормотал под нос:
- Ничего, ничего, ослиные дети, парочка недель в карцере вам только на пользу пойдет. Вы еще хорошо отделались, поверьте мне; благодарите богов, что у управляющего было хорошее настроение. Выйдете отсюда немного похудевшими, понятное дело, немного ослабшими, но зато здорово поумневшими – впредь ни за что не станете разбивать носы себе подобным. Неужели не понимаете: за вас деньги заплачены, по несколько сотен сестерциев за каждого, а вы тут, понимаешь, избивать друг друга… Это что ж получается: вы подрались, другим, на вас глядя, тоже захотелось, и они подрались, нанесли друг другу увечья, за ними еще кто-то, еще…
Перекалечили рабы друг друга, работать некому. А каково Марку Люцинию Крассу, хозяину нашему и благодетелю? Ему, значит, по вашей прихоти нести убытки – так ведь получается? Нет, ребятки, не бывать такому! Мы уж, верные слуги господские, постараемся, все силы приложим, чтоб выбить из вас эту дурь. Ваше дело работать, работать и работать. Только для того вы здесь.
Кстати, доброе дело вы сделали дружкам своим. Какое? А вот какое. Управляющий рассудил так: если у рабов есть еще силы на драку, значит, мало выкладываются на трудовых фронтах, значит, малые им установлены нормы выработки. Ну и увеличил эти нормы. Так что когда через две недельки выйдете из эргастула, ждет вас теплая встреча.

Глава 9.
- Входи, юноша, смелее.
Первой мыслью, пришедшей в голову Ранику, когда он переступил порог Крассового дома, была такая: даже богам было б не зазорно жить в таком великолепии.
- Ближе, мой мальчик, ближе. Не бойся.
Сделав несколько робких шагов, Раник застыл в почтительной позе.
- Садись сюда, - указал Красс на стул с изящно изогнутой спинкой.
- Я не смею, мой господин, - тихим голосом произнес юноша.
- Садись и не перечь!
Раник присел на край. Горячие волны заливали грудь, поднимались к горлу, затрудняли дыхание. Впрочем, после первых же фраз волнение пошло на убыль.
- Итак, - заговорил Красс после недолгого молчания, - ты взобрался по скале на вершину Везувия и явился в лагерь Спартака…
- Да, мой господин.
- Труден был подъем?
- Да, мой господин, труден, но мне помогли боги.
- Боги всем нам помогают. Кому-то чаще, кому-то реже… Или тебе они помогли чем-то существенным?
- Именно так, мой господин.
- В самом деле? Тогда подробней.
Раник рассказал о смуглом мужчине с крылышками на сандалиях, о воткнутом в скалу деревце, спасшем от падения в пропасть.
- Интересно, - воскликнул Красс. – Сам Меркурий… И ты уверен, что видел его, посланца богов?
- Нет, не уверен, мой господин, - признался юноша. – Может это мне лишь показалось.
- Вот и я не уверен, – подумав, сказал Красс. Кивнул головой: - Ладно, продолжай.
Слушая Раника, римлянин изредка прерывал его вопросами, по большей части касающихся деталей: как выглядят вожди восстания - Спартак, Эномай, Крикс, кто из них наиболее уважаем в среде рядовых воинов, кому из этих троих они готовы подчиниться? Готовы ли расстаться с жизнью ради вождя?
Когда в рассказе своем Раник дошел до слов благодарности, переданных Спартаком своему спасителю, Красс коротко махнул рукой:
- Ладно, подробности опустим. Это малосущественно.

Несколько минут Красс ходил из угла в угол, прикидывая, все ли нужное узнал… Вроде все.
- Ну что ж, юноша, - заговорил наконец, - ты успешно выполнил задание, и мне б хотелось поощрить тебя. Может у тебя есть какие-то пожелания? Не стесняйся, назови мне их. Надеюсь, ты не настолько нагл, чтоб просить нечто невозможное.
- Спасибо, мой господин, у меня есть все, я ни в чем не нуждаюсь.
- Ну вот, а это перегиб в другую сторону – ты, оказывается, излишне скромен. Нет желаний… Даже я, - а у меня всего и вся несравнимо больше, чем у кого-либо в Риме, - не имею всего, что желаю, и если предположить, что сам Юпитер Громовержец спросил меня о том же, я б знал, что ответить.
Раник удивился - чего ж, в самом деле, не хватает этому всемогущему человеку, ведь стоит лишь произнести слово или несколько слов, и все самое-самое лучшее, экзотическое, изысканное будет ему в тот же момент доставлено. Озвучить вопрос он, конечно же, не решился. На него ответил сам Красс.
- Консульство. Возможность максимально влиять на внутреннюю и внешнюю политику Римского государства. Не думаю, что ты сможешь это понять, но… Я и сам не очень-то понимаю, правда, мое непонимание иного свойства. Не понимаю, как я, самый умный, богатый и удачливый римлянин, любимец Фортуны, не могу заполучить то, что имеют люди, уступающие мне во всем. – Ударив кулаком по столу, да так, что подпрыгнули стоящие на нем тарелки и кубки, повторил: - Во всем. – И еще раз: - Во всем. Они не способны мыслить нестандартно. Они… - Махнул рукой. - Но консулами выбраны они, а не я!
Сжал кулаки, да так, что побелела кожа.
- Впрочем, - через несколько секунд произнес уже спокойным тоном, - мы отвлеклись, разговор шел не обо мне, а о тебе. Скажи, юноша, ты пробовал женщину?
- Нет, мой господин.
- А говоришь, имеешь все. Сегодня же ты получишь женщину. Какие тебе нравятся – толстые, худощавые, белокожие, смуглые, совсем черные? Юные или в возрасте?
Раник смутился, покраснел, замялся с ответом, и вновь Красс пришел ему на помощь.
- Думаю, для первого любовного опыта пусть будет женщина не первой молодости – опытная и тактичная. Среднего роста, средней полноты. Я даже знаю, кто. Помнится, несколько лет назад она произвела на меня впечатление неплохое.
- О, как ты добр, мой господин.
- Я тебе кажусь добрым?
- Да, мой господин, очень добрым, очень.
Красс усмехнулся.
- Так оно и есть.
После чего, стерев улыбку с лица, спросил:
- Ты любишь вино?
- Я не пробовал, мой господин.
- Мужчина должен уметь пить. Я дам тебе денег, и ты купишь на них вина. Как это сделать - сам знаешь. И выждав паузу. - Знаешь?
И без того опущенную голову бедный юноша склонил еще ниже. Забормотал.
- Мне еще не приходилось… Я пока еще, мой господин… Я не знаю… Думаю, что нет.
Красс усмехнулся.
- Вижу – знаешь. И я знаю. Знаю, что стражники и прислуга из вольных за мзду приносят вино рабам. Но делаю вид, что не знаю. Потому что не вижу в этом ничего порочного. Ни со стороны рабов, ни со стороны стражников. Лишь бы не выходило за определенные рамки.
Вновь Красс встал, разминая затекшие члены, зашагал по помещению.
- Правильно ты сказал, мой мальчик, я добрый человек. Точнее, не злой. Еще я знаю, что у рабов водятся деньги, причем немалые, но и за это их не наказываю. Даже знаю, откуда они берутся. Но сейчас… Сейчас я хочу, чтоб об этом мне поведал ты. Итак, Раник, откуда у рабов деньги?
Сказать «не знаю» будет ложью, ответить на вопрос – подвергнуть товарищей наказанию, ибо по римским законам рабам запрещалось иметь наличность.
- Мой господин, - побледнев, вымолвил юноша, - в начале нашего разговора ты спросил меня – что я желаю. У меня одно пожелание: разреши не отвечать на твой вопрос.
Красс задумался. Никогда в жизни он не встречал такого раба – почтительного, но не подобострастного, исполнительного, но не угодливого. Во всяком случае, ни один из них не посмел бы так ответить на его вопрос. Требование в виде вопроса. Даже самые честные и благородные из них (Красс не питал иллюзий, что таковыми могут быть только римляне), зная о жестоком наказании за утаивание, рассказывали всё обо всех, включая лучших своих друзей.
Однако, странное дело, наказывать парня не было никакого желания. Во всяком случае, сейчас.
Красс подошел к Ранику, с минуту постоял над ним, ничего не говоря. Затем, как недавно Спартак, приподнял двумя пальцами подбородок, заглянул в лицо. Четыре десятилетия жизни, которую уж никак нельзя было б назвать простой, научили этого человека разбираться в людях, в частности, не доверять внешности, ибо под личиной храбреца может скрываться трус, а полный олух вид может иметь очень даже представительный. Здесь же наоборот, за внешней мягкостью и бесхитростностью проглядывались ум, упрямство и сильная воля. А главное, честь. Простой галльский пастушок, а чувство чести… Даже удивительно.
- Ну что ж, будь по-твоему, не говори.
Кровь отхлынула с лица Раника, он часто задышал. О, боги, неужели пронесло…
Подойдя к стенной нише, Красс достал стоящий на одной из ее полок обшитый зеленым велюром, подкованный медью сундучок. Поставив на стол, открыл, зачерпнул из него полную горсть монет. Пара монет выпала из ладоней, закатилась за комод, но Красс не обратил на них внимания. Протянул горсть юноше.
- Держи, ты заслужил. Потратишь - на что захочешь. А еще, как я обещал, сегодня ночью к тебе придет женщина.
Раник низко поклонился.
- Благодарю тебя, мой хозяин.
- Ну что ж, это, пожалуй, все, а сейчас иди.
Когда юноша, пятясь, приблизился к двери, Красс остановил его жестом руки:
- И на прощание совет: не будь излишне нежен с сегодняшней женщиной. Впрочем, как и со всеми, с которыми тебя сведет жизнь. Меньше к ним жалости, они не столь слабы и несчастны, какими частенько стараются предстать пред нами, мужчинами.

Глава 10.
Из ста сорока двух гладиаторов, участвовавших в том первом, на территории школы, бою, двадцать один погиб от рук охранников, шестерых тяжело раненных предали смерти их же товарищи. В живых, таким образом, осталось сто пятнадцать. Перебравшись через забор ненавистной школы, они взяли курс на юго-восток по Via Appia. На следующий день в сражении с легионерами обозного конвоя погибло еще пятеро, и еще одного с глубоким ранением в паховую область пришлось заколоть во время подъема на Везувий.
Сто девять взошедших на вершину Везувия, вскоре оказались запертыми снизу отрядом в триста мечей претора Клавдия Пульхра. На вершине беглецы провели отвратительную неделю - голода и отчаяния. Потеряв всякую надежду остаться в живых, чуть было не убили инициатора побега Спартака и преданных ему фракийцев, когда вдруг пред их взором, недоуменным и восторженным, с долгой веревкой через плечо, появился юный посланец Красса и Каталины.
Далее был спуск с вершины Везувия, ночное нападение на отряд римлян и полный его разгром.
Пересев на объезженных и оседланных армейских коней, спартаковцы добавили к многочисленным своим боевым качествам еще одно: высокую маневренность.

Они нападали на поместья и загородные дома римлян, забирали самое ценное и предавали их огню, после чего тотчас же отходили. Переправлялись через болота и реки в самых, казалось бы, неподходящих для этого местах. Заманивали легионеров густые леса, в тупиковые ущелья, и там атаковали.
С разбойниками следовало разобраться как можно быстрее, это ясно понимали в Риме, но как – не знали. Выслать отряд, значительно превышающий их по численности? – Не догонит. Такой же? – Не справится.
На срочно созванном Армейском Совете было вынесено решение: уничтожить вырвавшихся на волю хищников силами двух конных подразделений. Пусть, подберутся к смутьянам с противоположных сторон, зажмут в клещи и перебьют. Всех до единого.
Задумка неплохая, возможно, она сработала б, не узнай о ней через своих людей в штабе Армии Луций Сергий Каталина. В тот же день с секретным папирусом за пазухой к Спартаку им был послан Раник, в результате чего вождю удалось – буквально за несколько минут до появления римлян - увести отряд в сторону.
Можно себе представить удивление, досаду, злость офицеров и солдат двух римских отрядов, соединившихся без боя. Некоторых даже пронял страх: мистика какая-то. Или вмешательство богов.
Нет их! Нет. Но как?.. Откуда мог узнать фракиец? А может в полном составе отряд скрылся под землей, в Аиде? Иль временно растворился в воздухе, чтоб потом, материализовавшись… Точно! И на Везувии они… Превратившись, по всей видимости, в гигантских пауков… или птиц… Ведь иначе – никак.
Миф о неуязвимости отряда беглецов, дойдя до Рима и проникнув в сознание разработчиков боевых операций – о боги, неужели вы на стороне этих существ в человечьем обличье! – на какой-то период деморализовал даже их.

Трудно сказать, как долго вычерчивала б зигзаги по средне италийским областям сотня беглецов - гладиаторов, не взыграй аппетит вождя, не поставь он пред собою цель масштаба иного: количество бойцов в отряде следует увеличить раз в десять. Подумав, исправил себя: не в десять, а в сто. И даже не в сто, а в тысячу. Сто тысяч воинов – вот правильная цифра. Большущая армия. Я должен иметь свою армию из двадцати легионов. Не желаю от римлян убегать, желаю заставить убегать их. Желаю целями нападения выбирать не поместья, не загородные дома богатеньких римлян, но крупные поселения. Города. Захвачу все города южной Италии, обложу их данью… Впрочем, почему только южной – и центральной, и северной. А затем – взлетала до самого солнца мысль Спартака – пойду на Рим.

Прошло четыре месяца. Отряд рос, раздавался вдоль и вширь. Обзавелся обозом и хозяйственными подразделениями. Бойцов и обслуживающего персонала насчитывалось уже более четырех тысяч, и каждый озаряемый Фебом день в него вливались все новые и новые члены. Это были не только беглые рабы, но и свободные италики - обедневшие крестьяне, пастухи, городские бедняки - люмпены (правда, толку от последних было меньше всего – спившиеся дохляки, нытики, частенько в первом же бою их убивали). А еще из захваченных поместий спартаковцы отбирали в свои ряды мужчин физически сильных и выносливых, а также квалифицированных ремесленников - кузнецов, столяров, брадобреев, швецов, обувщиков, шорников...
Воины обожали своего вождя – сильного телом и голосом, умного, волевого, удачливого и справедливого: с самого начала Спартак провозгласил, что добыча будет делиться поровну меж всеми членами отряда. Пойманный на утайке захваченного просто-напросто изгонялся из отряда, что являлось наказанием более страшным, нежели смерть от меча.
И если в первые месяцы восстания в разговорах воинов еще можно было услышать тихое, недоуменное - «Братцы, да что ж это такое, мы вновь обошли стороной поместье - почему? Такая крупная, жирная свинушка, а вождь снова не позволил нам ею полакомиться», - то с какого-то момента, словно по мановению волшебной палочки, вопросы подобного рода прекратились. Не в озвученном виде, но всегда и во всем присутствовало: Спартак - наш вождь, он велик, он любим богами, он разговаривает с богами; нам, глупым… нет, не глупым, мы вовсе не глупы… может правильнее сказать, примитивны… так вот нам, примитивным, не дано понять его стратегический гений. И не стоит пытаться. Главное – замечательный результат: мы не только живы, не только сыты и напоены, одеты и обуты, но и веселы – ха-ха, еще как веселы! - разгуливая по самой замечательной стране мира, мечами трофейными помахивая, наводим жуткий страх на толстеньких римских сановников и их изнеженных, белокожих матрон. А до чего ж сладкотелы они, италийские матроны… Какая у них белая, нежная кожа, какие пышные груди… А бедра… А задницы… Пухлые и объемные, словно набитые перьями подушки. О таких грандиозных задницах мы и мечтать не могли в своих странах. А если быть откровенными, если называть вещи своими именами - в своих варварских странах.
Да здравствует Спартак! Да здравствует наш обожаемый вождь. Выпьем за его здоровье. Его здоровье – наше благополучие. Его жизнь - наша жизнь. Ох, до чего ж здорово жить, братцы!

Глава 11.
К вечеру порывистый ветер нагнал темные облака, в воздухе закружились единичные снежинки, их все больше, больше, и вскоре снег повалил плотной косой пеленой. В такую погоду сидеть бы в натопленной таверне, за кружкой вина, в компании дружков – приятелей. Однако служба есть служба, а до окончания вахты еще час.
Восточное ограждение поместья сенатора М-В-Г. Караульных двое: один в возрасте, с лицом обветренным и морщинистым, второй – розовощекий юноша. По большей части говорит ветеран, юноша почтительно внимает ему.
- Людей, как знаешь, нехватка, и меня, хоть срок моей службы уже вышел – в Риме ожидаю решения о выделении мне земельного участка, - командировали сюда. Пока, мол, твое дело рассматривается в комиссии по делам ветеранов, сослужи-ка, службу непыльную: покарауль недельку – вторую поместье бывшего легата, нынешнего сенатора. Ну что ж, не имею возражений: чем в казарме бока отлеживать, лучше сюда – вроде как при деле. Да и условия вполне приличные: неплохая – три раза в сутки - кормежка, теплое помещение под ночлег. Скучновато немного, но ничего. Скука, поверь, – далеко не самое страшное в жизни, особенно когда тебе уже не двадцать лет, и даже не тридцать.
Дойдя до угла, за которым начинался участок другой пары дозорных, двое повернулись на сто восемьдесят, и ветер колючими снежинками ударил в лицо. У юноши щеки в момент стали пунцовыми, он глубоко натянул на лоб, на уши форменную войлочную шапку, засунул руки в карманы широкого солдатского плаща; ветеран же, на непогоду ни жестом, ни мимикой не прореагировав, продолжил неторопливый сказ.
- Многие тысячи миль на своих двоих по чащобам Германии, безводным пескам Африки, заснеженным кручам Балкан. Сначала вел счет боям, в которых участвовал, но когда перевалило за пятьдесят, сбился. Да и что считать – только крупные сражения или мелкие стычки тоже? Масштаб сражения важен лишь полководцу – принять стратегические решения, отчитаться перед сенатом. А мне, рядовому, абсолютно все равно - проломят ли черепушку булавой в многотысячной баталии или ткнут кинжалом в ночном набеге.
В общем, с какого-то периода все это – кровь и боль, усталость, лишения - стало настолько будничным, обыденным…
«Манипула, на построение!». И уже через минуту пять сотен человек стоят в строю. Из палатки выходит старший офицер и объявляет: господа младшие офицеры, солдаты, завтра бой. Тебе б дрожать, молить богов, чтоб были ко мне милосердными… Ничего такого - дрыхну перед боем словно младенец.
Еще великая вещь – боевой опыт. Это когда одного взгляда на противника достаточно, чтоб понять, что он за боец, почувствовать его сильные стороны, слабые, знать, какой тактики придерживаться в поединке с ним. А еще опыт походный, когда некое чутье… заметь, не логика, но чутье подсказывает: этой ночью можешь полностью расслабиться, а этой – нет, этой будь начеку, спи - как принято говорить в нашей солдатской среде - с открытыми глазами.
Шрамы… Вот их сколько - все тело в шрамах. Этот, на бедре – вроде как маленький, неприметный, а, пожалуй, самый опасный из всех. От парфянской стрелы. Есть у парфян такой прием: убегая – на своих ли двоих, верхом ли на лошади, - с полуразворота – раз – и выпустил стрелу. Здорово это у них наработано… Хорошо, на излете меня достала, не то б - насквозь. А этот шрам, он от сирийского изогнутого меча. А этот… откуда ж этот? Надо же, забыл. Вот так комедия... А эти круглые белые шрамы - следы фурункулов, ими мучился в болотах северной Галлии. Все наши тогда ими мучились. Холод, грязь, отвратительная кормежка, и как следствие - фурункулез. Ты смотришь, парень, на отсутствующие пальцы, указательный и средний… Представь себе: морской бой у берегов каппидонийских, наша бирема берет на абордаж миопарону противника – вперед, солдаты, на врага! Перелезая на вражью палубу, вгоняю в палец занозу. В пылу боя, понятное дело, не заметил, а потом… Так глубоко проникла, что не выковырять. Отвратительная, скажу тебе, штука, корабельная заноза – вроде ерунда, малая щепка, а сколько людей умерло от гангрены, ею вызванной. Вот и у меня – стали гнить два пальца, распухли - прям бочонки, и в конце концов пришлось легионному лекарю их чик – чирик... Прощайте, пальчики.
Но все это - ерунда, главные болячки те, что не заметны снаружи. Тот же лагерь разбить – ведь не всегда удается. Да что лагерь, на повозку улечься - тоже не всегда… Бросил на землю подстилку овечью, до дыр истертую, укутался в походный солдатский плащ – вот и все нехитрое ложе. А еда... То обоз оскудел и пополнить неоткуда, то отстал безнадежно… И приходится всухомятку, со своих скудных запасов, тех, что в мешке заплечном. Кусок сала, горбушка черствая да лука головка, ну, может, еще рыбешка вяленая – вот и весь рацион. Что говорить… Сколько раз бывало, идешь, идешь, месишь калигами грязь чужбинную, а в животе такая тоска… Уверен, если сравнить паек солдата и раба (даже не о тех рабах говорю, что прислуживают богатеньким патрициям и всадникам и едят шикарные объедки с их столов, а о любых других), то все равно сравнение не в нашу пользу. Им четко по инструкции: в месяц столько-то фунтов хлеба, столько-то вина разбавленного, столько-то оливкового масла, рыбы, соли… По праздникам – обязательно масло, мясо. Хоть не от пуза еды, но вполне хватает. Толи дело солдату… Попробуй соответствовать армейскому рациону, утвержденному здесь, в метрополии, если без конца и края степь или леса непроходимые… Ни жилищ людских, ни зверей съедобных, ни водоемов с рыбой.
Ревматизм, радикулит, испорченный желудок, больной мочевой пузырь – что за ветеран без этого букета болячек…
Иной раз где-нибудь в тысячах миль от родины закрадется мыслишка сволочная, предательская: и с какой целью я здесь, вдали от родины? Чтоб добавить очередную сотню тысяч в чей-то карман? Вписать чье-то имя в историю – имя консула, претора…
Речь ветерана тиха, ровна, без модуляционных выделений. На морщинистом лице ни один мускул не дернется досадою, не растянется улыбкою. В среде тех, кто заглянул в самые глубины жестокости и отчаяния, не принято выплескивать эмоции. А может дело не столько в солдатской этике, сколько в том, что нет их уже, эмоций - выветрены временем...
- Впрочем, что выбрано, то выбрано, и время не воротишь. Да и армия для меня, можно считать, вчерашний день. Как только получу документ на право земельной собственности, так и расстаюсь с ней, с армией. Для гражданина Рима, как знаешь, два занятия считаются самыми почетными: воинская служба и сельское хозяйство. Вот и получается, что я – идеал: в прошлом солдат, в недалеком будущем - фермер. На сегодняшний день главный вопрос, в каких землях будет выделен участок. Дело в том, что сенатскими умниками разработана программа по расселению ветеранов на землях провинций, мол, бывшие служивые - люди дисциплинированные, опытные, смелые, имеющие большую практику общения с варварами, вот пусть и используют эти качества на новых землях. И участки на периферии выделяются несравнимо большие, чем в метрополии… По сути, сколько желаешь, сколько можешь обработать, столько и получай. Плюс всевозможные дотации, льготы … Только я вот что по этому поводу думаю: земля – землею, деньги – деньгами, мне денег нужно не больше, чем мне нужно, а вот в кои веки со старыми дружками боевыми встретиться, выпить вина, вспомнить парочку ярких моментов из прошлого – это да… Только такая перспектива мне кажется достойной. Я родине отдал лучшие годы своей жизни, здоровье отдал, теперь пусть родина мне возвратит должок. Пусть участок поменьше, пусть совсем небольшой, но чтоб на родном полуострове.
Со стороны леса донеслись какие-то странные ухающие звуки. Рассказчик смолк, прислушался. Прислушался и юный его товарищ. Нет, вроде ничего. Ветеран продолжил сказ.
- Вот и ожидаю решения... Впрочем, надежду на лучшее не теряю, потому как членом комиссии мой бывший командир когорты, с которым я еще в Балканском походе… Представляешь, парень, я к нему: «Приветствую тебя, мой командир», и он… Присмотрелся внимательно и узнал. Меня, рядового, представляешь, вспомнил… Обнял, расцеловал… Я - честно признаюсь - аж слезу пустил. Слово за слово, услышав мои пожелания, заверил: не волнуйся, старина, замолвлю за меня словечко. Все ж походное братство – не пустой звук.
Растянул служивый в скуповатой улыбке беззубый рот.
- А вообще, друг мой, все далеко не так тоскливо, как тебе могло показаться из моего рассказа. Не стоит думать, что армейская жизнь – это лишь тоска да лишения… Нет, вовсе не так, радостных моментов в ней тоже хватает. Знаешь, я даже завидую тебе, у тебя ведь все это впереди… Мужское счастье, оно ведь не в тишине да покое, не в подсчете денег – это расходы, это доходы, это разница, - нет, оно в ином, я б сказал, в преодолении самого себя, в самоутверждении. Я сильнее. Мы сильнее. Мы самые сильные. Нам, римским воинам, нет в мире равных. Надеюсь, понимаешь, о чем я?
В ответ собеседник произнес странный клокочущий звук и вдруг стал оседать – стрела вошла ему под солнечное сплетение. Реакция старого солдата была мгновенной – он бросился к ближайшему дереву, забежав за ствол, поднес ко рту висящий на шнурке свисток, однако, дунуть в него не успел, - вылетевшая откуда-то сбоку вторая стрела настигла и его – чиркнув по руке, вошла глубоко в грудь, в левую часть.
К раненому, чьи глаза уже были подернуты туманом смерти, подходил некто с широким шрамом через бороду.
- Ну что, герой, отвоевался? – оскалил в улыбке крупные зубы.
Нагнувшись, сорвал со шнурка свисток, который раненый все еще пытался поднести ко рту.
– Надо же, упрямый какой – одной ногой в царстве мертвых, а пытается подать сигнал. Не стоит, солдатик, все равно в поместье уже мои люди.
После чего нагнулся к лежащему и полоснул ножом по горлу. Утерев тыльной стороной ладони кровь, брызнувшую на лицо, снял с убитого пояс с уставным римским мечом, укороченным и обоюдоострым, и двинулся туда, где уже шел бой. Впрочем, не бой, но самая настоящая резня, ибо застигнутый врасплох охранный отряд не смог оказать спартаковцам достойного сопротивления.

Рухнула, рассыпалась искрами крыша. Безумные конники, выкрикивая нечто свирепое, лишенное смысла, хаотично метались по поместью.
Один лишь вожак сохранял спокойствие - держал речь перед шеренгой рабов. В отсвете огня, в плавящихся на лету снежинках его белозубо скалящееся лицо было ужасно и, вместе с тем, великолепно.
- Эй, люди, что молчите, никак затосковали? Я, Спартак, уроженец Фракии, командир отряда бывших гладиаторов, дарую вам свободу. Свободу!
Выждав паузу и, не услышав, не узрев ни малейшей реакции на сказанное, вскинул могучими плечами
- Вы или не слышите меня или потеряли разум от счастья?
И вновь без реакции. Тогда вождь плюнул в сторону понуро внимавшей ему толпы.
- Дерьмо вы все, вот кто! Рабами были, рабами и останетесь! – Раскрыл, было, рот добавить еще что-то грубое, но в последний момент передумал. Говорить – пустое, их ничем, даже оскорблениями не прошибешь, они привыкли к оскорблениям. Махнув рукой, подвел итог. – Как бы то ни было, отряд нуждается в пополнении, а значит, некоторым из вас, наиболее достойным, выпадет великая честь пополнить наши ряды.
- А нам?.. Куда же нам деваться? - запричитала молодая женщина с дидятей на руках. Стоящие рядом – женщины, старики, дети - стали вторить ей, но Спартак даже не повернул голову в их сторону. Скомандовал своим помощникам: «Приступайте. Но только молодых и здоровых, способных сражаться. Слабаки - нахлебники нам не нужны».
Время набега составило полтора часа. Затем отряд, основательно прибавивший в численности, нагруженный трофейным оружием, драгоценностями и провизией, отступил, растворился в ночи.























Часть вторая. ПО ИТАЛИИ.

Глава 11.
Из выступления сенатора К. П. А., всадника.
- Уже девятый месяц беглый раб – гладиатор Спартак терроризирует южную Италию и часть центральной. Господа, это уже не горстка бунтовщиков, не банда разбойников, но самая настоящая армия. Если еще совсем недавно смутьяны нападали на обозы, поместья и виллы, действовали по принципу: напал из засады - ограбил – скрылся, то ныне они разгуливают по италийским областям вольготно и неспешно, даже нападают на небольшие города. Грабежу, как вы знаете, подверглись Нела, Нуцерия, Фурия, Метапонт. Как тут не вспомнить слова величайшего врага Рима Каннибала: «Если за пределами Италии римляне непобедимы, то в ее границах уязвимы весьма».
От рук бунтовщиков погибли многие граждане Рима – кадровые военные, ополченцы, гражданские; ущерб, ими нанесенный, исчисляется миллионами сестерциев. В стане врага стало традицией - захваченных в плен знатных римлян заставлять драться насмерть меж собой, как это ранее им приходилось делать самим. И римляне дерутся, веселят варваров смертями своими.
Господа, я спрашиваю вас: что происходит в мире? Как могло случиться, что представители древних римских фамилий вынуждены погибать не на поле боя, во славу родины, а в унизительной схватке меж собой, подталкиваемые в спину копьями и горящими факелами.
К.П.А. смолк, как бы давая возможность слушателям представить эту жуткую картину.
- Таково положение дел. Однако до сих пор происходящее не нашло должного отклика в сенате, многие мои коллеги - сенаторы его просто игнорируют. В течение года с трибуны Сената произносятся речи о чем угодно, только не о главном.
Да, состояние наших дел на востоке, в Понтийском царстве, а также на северо-западе, в Иберии, по-прежнему не блестящее, однако то, что происходит здесь, в Италии, вызывает у меня опасения куда большие.
И еще один вопрос, на сей раз к нашим консулам. Господа консулы, по закону Рима вы являетесь не только верховными судьями, но и верховными главнокомандующими. Почему ж до сих пор войска под вашим началом не раздавили ядовитую гадину? Может консульское достоинство не позволяет вам воевать с рабами? В таком случае, прочь надменность. Жизнь показала, что вождь смутьянов фракиец Спартак, его ближайшее окружение - германец Эномай, галлы Крикс и Эрторикс - противники достойные. Они хитры и жестоки, смелы, коварны, они пользуются поддержкой определенной части населения Италии – разорившихся крестьян, городской бедноты, прочего отрепья, кое на пару с рабами жаждет грабить, убивать, насиловать.
Три последних слова оратор продублировал ударами кулака о трибуну.
- Господа! Спартак, лидер бунтовщиков, имеет немалый опыт ведения военных действий, я имею в виду не только последний год - год италийских баталий, но и доримский период его биографии. У себя на родине, во Фракии, он командовал крупным воинским подразделением. Кроме того, служил наемником в нашей армии, во вспомогательных войсках, и в армии царя Митридата. Одним словом, профессиональный военный, не мыслящий себя вне походов и сражений. Я уверен, уважаемые коллеги, недооценка опасности, исходящей от этого человека, сильного, жестокого, упрямого, от его людей, жгучих ненавистников Рима, может иметь последствия самые ужасные. Если не предпринять решительных мер, не покончить со смутьянами в самое ближайшее время, пламя восстания может охватить весь италийский полуостров, и не столь давние восстания сицилийских рабов покажутся на этом фоне детской забавой.

Сенатор М. С., отставной легат.
- Далеко не во всем могу согласиться с коллегой К. П. А.
Произнеся фразу, оратор смолк. Словно набираясь сил, глубоко вздохнул, медленно выдохнул.
- Одно из положений римской этики гласит: о погибших хорошо или ничего. Господа, сегодня я нарушу это положение. Покойный претор Клодий Пульхр в последней своей битве проявил себя, мягко говоря, не с лучшей стороны. Проиграть противнику, численностью уступающему чуть ли не в три раза… Позволить смутьянам пробраться себе в тыл и нанести сокрушительный удар… И это офицер, в боевом активе которого десятки сражений. Остается только в недоумении развести руки.
Продублировав слова соответствующим жестом, продолжил.
- И хотя ни мне, ни моим коллегам из бывших офицеров и поныне не удалось найти более-менее логически обоснованного объяснения, как же рабам удалось спуститься по почти отвесной скале, но… Но есть устав, господа, Походный Устав Римской Армии, в коем четко прописано: посты должны быть выставлены со всех сторон лагеря. Со всех сторон. А устав, господа, это святое, ибо он написан кровью наших предков. Остается надеяться, что следующий делегированный Сенатом офицер не допустит просчетов столь ужасных.
Теперь о поединках меж собой плененных восставшими. Бесспорно, факты эти несмываемым позором лягут на некоторые знатные римские фамилии. У греков, напомню вам, уважаемые коллеги, самоубийство в ситуациях безвыходных почиталось проявлением высшего мужества и называлось философской смертью. Считаю, что и достойный римлянин, попади он в окружение исходящей злобой черни, должен был найти в себе силы принять смерть философскую – броситься на меч или отравиться ядом… Как угодно, но только не предстать пред врагом в унизительном виде. Стыдно, господа, стыдно.
Все это так, однако, я не уверен, уважаемые коллеги, что вопрос этот - имею в виду восстание гладиаторов - заслуживает столь подробного обсуждения на заседании высшего Органа Римской Власти, как это имеет место ныне. Если мы, сенаторы, с уровня стратегического опустимся на ступень, затем еще на ступень, затем еще ниже, то пользы от нас государству будет не более, чем от каких-нибудь плешивых поэтов или бродячих артистов.
По поводу обращения коллеги К. П. А к консулам, не в меру эмоционального обращения…
Верно, по закону они являются не только высшей гражданской властью, но и главнокомандующими Римской армии. Подчеркиваю, армии, но никак не отряда из нескольких когорт, коего вполне должно хватить для разгрома смутьянов. Разумеется, при условии, что когортами этими командует офицер опытный, компетентный.
Выудив из складок тоги прямоугольник шерсти, М. С. отер со лба испарину.
- Хорошо еще, что К. П. А не предложил нам отозвать на родину войска из провинций. В самом деле, что Риму война с Сарторием, с Митридатом, что поддержание порядка в провинциях ближних и удаленных, если здесь, в Италии шайка беглых рабов, возведенная коллегой в ранг армии, сожгла десяток - второй поместий и заставила их геройских владельцев выпустить друг другу кишки.
Одобрительный смешок в правых рядах Сената. Еле заметно кивнув в ту сторону, М.-С.-В. подвел итог.
- Предлагаю. Из личного состава Капуйского и Неапольского гарнизонов сформировать два легиона – по численности это будет приблизительно в два с лишним раза больше, чем на сегодняшний день у смутьянов - и направить их по вражьему следу. Во главе отряда утвердить командира опытного, инициативного, сообразительного. Со своей стороны рекомендую Публия Валерия. Я не буду расписывать достоинства этого офицера, вам, господа, известны его заслуги перед родиной, уверен, он не допустит ошибок, подобных тем, что совершил Клодий Пульхр.

Глава 12.
Нос длинной неровной дугой, провисающая нижняя губа, непропорционально длинные ноги (даже пить из лужи может только став на колени), широченный и тяжеленный веер костного монолита на голове. По человечьим меркам красоты – очень несимпатичное животное. Впрочем, что ему человечьи мерки…
Лось стоял на горном уклоне, в своей классической позе: ноги – передние, задние - в состоянии укороченного шага, голова повернула набок. Медленными, круговыми движениями поводил губами, громко – на весь морозный лес - хрустя древесной корой. Немолодой, лет семи-восьми, буро-черный, кроме ног - ноги светло-серые. Когда-то давно он отбился от стада, однако не только свыкся с существованием одиночки, но и нашел в нем свою прелесть.
Волки глядели снизу на это странное существо и думали: «Какое оно большое, как много в нем мяса», и еще: «На редкость большое существо. Убить его, чтобы потом съесть, а также сделать солидный пищевой запас, будет очень, очень рискованно»
Будь это лето и ли осень, или даже весна, волки не стали б преследовать особь столь сильную – зачем? Когда еды хватает, когда вокруг множество зайцев и грызунов, лис и птиц-наседок (съедается она, а заодно и высиживаемая ею кладка), и прочих, прочих безопасных тварей – стоит ли напрягаться… Тем более, рисковать. Животным рисовка, эпатаж – что перед сородичами, что перед самими собой – чужда, сие удел одного лишь человека. Да и то, далеко не каждого.
То ли дело зимой... Зимой, чтоб не умереть от голода самим, чтоб спасти от голодной смерти детей своих волкам приходится идти на что угодно – и на изматывающее преследование, и на смертельный риск…

Их было четверо, все самцы. Последующий маневр был многократно отработан в ситуациях, схожих с нынешней. Низко прижимаясь к земле, двое помчались вверх. Их задачей являлось: обойдя лося незамеченными, ринуться на него сверху и погнать к тем, что остались внизу. Лось, не отличающийся ни хорошим зрением, ни хорошим обонянием, заметил верхнюю пару, когда она была уже ярдах в сорока, и пустился бежать. Однако, направление выбрал не вниз, а вдоль горного наклона. Ну что ж, решили волки, вдоль – так вдоль, в таком случае зажмем его с двух сторон.
Погоня продолжалась минут двадцать. Хищники превосходили преследуемого не скоростью, но устойчивостью – еще бы, при такой-то разнице в росте. Основной волчий расчет был на то, что лось споткнется на каменистом склоне и, рухнув, покатится вниз. Сломанные ноги, может даже череп, а дальше... дальше две беззаботные недели, две недели грандиозного пиршества. Однако, лось – через чащу напролом, с треском обламывая ветки - продолжал и продолжал свой мощный бег, не спотыкаясь, не падая, глубоко и размерено дыша, и волкам ничего не оставалось, как попытаться сбить беглеца с ног боковым ударом своего тела. Один из двух бежавших сверху, молодой и отчаянный самец, на несколько ярдов обогнал лося, примерился, прыгнул и… Неудачно. Громадное, сильно пахнущее туловище словно в замедленном ритме пронеслось мимо волчьей морды, зато копыто задней ноги коротко и смертельно соприкоснулось с нею. Удар пришелся прямо в нос. Мир вспыхнул в волчьем мозгу и рассыпался на мелкие кусочки. Крутнувшись в воздухе и шмякнувшись спиной на землю, хищник потерял сознание.
Он еще жил, еще дышал, тяжело и надсадно, когда над ним, искалеченным, умирающим, склонились трое. Полминуты, минута, полторы. Ни движением, ни звуком не проявляя нетерпения, двое ждали, какое же решение вынесет третий, вожак.
Ну а вожак прокручивал в голове варианты. Лежащий перед нами сородич уже не жилец, его следует съесть. Его туши хватит на то, чтоб им троим утолить голод. Мы-то трое насытимся, думал он, но наши самки и дети – они ведь тоже очень голодны. А в том, рогатом и длинноногом, за которым мы гнались, - в нем так много мяса… Целая гора. А в сумме с умирающим собратом, чью тушу мы тоже разделили б на части и перенесли в свою пещеру – это, можно считать, гарантия того, что протянем до весны.
Однако погоня за тем существом, продолжал думать вожак, как убеждает пример лежащего перед нами, все ж слишком опасна. У него очень сильные ноги, один удар – и смерть. Так-то так, вновь возразил себе, но в нем столько мяса... К тому же, в случившемся умирающий в значительной степени виновен сам – скверно рассчитал момент прыжка. Главное, не попадаться под его копыта.
Количество и качество доводов «за» и «против» уравновешивало друг друга.
На размышления не оставалось времени, следовало быстро выносить решение: продолжать погоню или нет?
Да - нет? Нет – да?
Нет, вынес решение вожак, все же слишком рискованно. Однако, вдохнув все еще витающий в морозном воздухе запах сохатого,- эх, была не была, - не выдержал и рванул в его сторону. Логику, волчью логику, принципиально не отличающуюся от логики любого другого живого существа, перечеркнул азарт охотника. Двое бросились за вожаком.
Между тем, лось, оторвавшись от преследователей и решив, что погоня прекращена, сбавил темп бега, еще сбавил, а затем и вовсе перешел на шаг. Ох, думал он, переводя дыхание, прислушиваясь к бешеному, сотрясающему грудь стуку сердца, неужели пронесло…
Он уловил преследователей, когда те были уже совсем близко. Побежал. И вновь хищники, настигнув его, соорудили этакий эскорт – один с одного бока, двое - с другого.
Неизвестно, сколько еще времени длилась бы погоня, но вот бегущие приблизились к крутому склону, густо усыпанному острыми камнями. Нет, не сбежать по нему лосю – тяжелый и длинноногий, наверняка он сорвется, переломает ноги.
О, только не это, только не ощутить мне, еще живому в теле своем их зубы, лучше принять бой – так подумал лось и занял оборонительную позицию – задняя часть к скале, голова низко опущена. Поводя ею вправо – влево, предупреждал малейшее движение хищников.
Красные языки, хриплое рычанье, жуткий оскал зубов, клубочки пара из пасти – чьей смертью закончится противостояние?
Каждый из троих периодически совершал выпад, но довести его до цели не решался – застывал, словно натыкаясь на прозрачную стену.
Наконец, выбрав момент, когда голова лося была повернута в противоположную сторону, вожак бросился на исходящую умопомрачительным запахом громадину и не оборвал свой прыжок. Задумка была такой: запрыгнуть на сохатого со спины, вцепившись в туловище когтями всех четырех лап, подтянуться к шее и вонзить в нее зубы.
И вроде бы получилось, вроде даже удалось закрепиться на широкой, немного скользкой от испарины спине, но в последующий момент лось резко прогнул шею назад и треснул серого тяжеленным монолитом. Тот не удержался, слетел со спины. Еще до соприкосновения с землей лось двинул его в грудь копытом передней ноги и сломал два ребра. Задохнувшись от жуткой боли, волк все же предпринял попытку подняться, отойти в сторону, но второй удар – на сей раз в голову – пригвоздил его к земле.
Можно предположить, что последней мыслью серого была такая: «Зря! Зря я не удовольствовался мясом своего собрата, теперь умру и буду с ним на пару съеден этими двумя, робкими, нерешительными, однако, оставшимися в живых».
И в самом деле, двое прекратили сражение и отступили на несколько ярдов – ладно, рогатый, ты победил, иди своей дорогой. Как только лось удалился, подошли к тому, что было их вожаком, и ничтоже сумняшеся приступили к трапезе. Ну что ж, думали они, поглощая красные куски с отвратительным причмокиванием, общий итог сегодняшней вылазки можно считать удачным.


Глава 13.
- Понимаю, друг мой, не сделал я тебе доброго дела, выдвинув на пост командующего экспедиционным корпусом: уничтожив Спартака, не обретет славу Публий Вариний - эка невидаль разбить банду варваров, не станет намного богаче, ибо большую часть награбленного рабами ему придется возвратить прежним хозяевам, но…
Сенатор М. С. смолк. Как завершить фразу? Если ни славы, ни денег, то что ж тогда?
- …но кому-то это сделать надо, - все ж нашелся с окончанием. – Кто-то должен покончить с врагом. В конце концов, мы солдаты, и для нас превыше всего - долг перед Родиной.
Получилось напыщенно, не совсем искренне, но хоть как-то.
- Надеюсь, друг мой, - продолжил М. С., - ты не разделяешь мистифицированный образ этого фракийца, Спартака – он и сквозь землю способен проникнуть, и, подобно пауку, спуститься с вертикальной скалы, и, обретя крылья, взмыть в воздух…
- Разумеется, я, офицер римской армии, не верю в мистику, - подумав, ответил Публий Вариний, - однако, и объяснить не могу - как? Как ему сначала удалось спуститься со скалы… Как удалось ускользнуть от наших, шедших навстречу друг другу, отрядов… Вот уж воистину, словно сквозь землю провалился. И не то, что объяснить - ни малейших соображений по этому поводу не имею. И не только я – никто в Риме не выстроил логичную версию этих двух событий.
Медленно, словно раздумывая, сенатор произнес.
- К сожалению, и я не имею своей версии, однако уверен: в обоих случаях не было ничего сверхъестественного. Наверняка когда-нибудь мы узнаем, как смутьянам удалось вывернуться из ловушек – из первой, из второй, - и будем от души смеяться над своей недогадливостью. Друг мой, разреши напомнить тебе величайшую истину: наши боги самые сильные. Чуть раньше, чуть позже, но в любом случае, их благоволение снизойдет до нас.

В лагере восставших.
- Ох, какая задница! Ты только глянь, Имней, глянь, какую деваху повел наш легат.
- Где? – вывернул голову Имней, - Куда ты показываешь?
- Куда-куда… Уже поздно, зашли в палатку. Но деваха, должен сказать тебе, - высший класс. Что походка, что формы… Жаль, что ты не успел ее увидеть.
- Да чего жалеть... Ну увидел бы – и что дальше, все равно ведь, если на нее командир положил глаз, то никому другому не попробовать.
- Это точно, приятель, - согласился Луний. – Такова жизнь наша несправедливая: у каждого командира свои - и персональная палатка и персональная женщина, а у нас, у рядовых воинов - и палатки, и женщины, все общее.
- Сукин сын,– вскричал Имней. – Жулик! Я выбросил кости «четыре – шесть», а сейчас на них «четыре – три». Ага, я понял, пока я командирскую девчонку выглядывал, ты кость с шестеркой перевернул. А девчонки-то никакой и не было, ты соврал.
- Что? Что ты сказал!?
- Сказал, что ты перевернул мою кость с шестеркой – вот что.
- Да как ты смеешь!.. Чтоб я такое – да никогда! Как ты выбросил, так они и лежат: «четыре – три».
- Я выбросил «четыре – шесть».
- «Четыре – три».
- «Четыре – шесть».
- «Четыре – три».
Двое схватили друг друга за одежки, раздался треск разрываемых рогож, но в этот момент к ним приблизился Красавчик (да, тот самый Красавчик, что на Везувии первым заговорил с Раником). Ни слова не произнеся, со всей силы приложился ладонью к затылку Луния, отчего тот отлетел ярда на четыре. Разделавшись с одним, замахнулся на второго, но тот от удара увернулся и рванул в сторону.
- Ах так, в догонялки со мной поиграть!.. Что ж, поиграем.
В следующий момент трофейная римская калига, густо подбитая медными гвоздями, сотрясла тощий зад Имнея.
После победы над Клавдием Пульхром Красавчик, подобно большинству беглецов, из ярого ненавистника Спартака стал его обожателем, и не просто обожателем, а с элементами обожествления. Услужить вождю, заслужить его поощрительное слово, а то и взгляд, если же надо, то и жизнь за него положить – этим, и только этим было заполнено сознание Красавчика.
-А-ай! – завопил Имней. – За что ты нас избиваешь? По какому праву, разве мы твои рабы!? Мы вообще уже не рабы, мы свободные люди, и нас нельзя бить…
- Ах, вот как… Значит нельзя…
- Просто так, ни за что, ни про что – нельзя!
Ноздри человека-гориллы раздулись возмущением, маленькие глазки налились кровью.
– Дети ослиц и варваров! – прогудел он. – Не понимают, видите ли, за что их бьют. В непосредственной близости от палатки вождя орут так, словно их режут, лучшим умам нашей доблестной армии мешают совещаться, и при этом еще имеют наглость вопрошать: за что?

Спартак восседал в мягком кресле. Стоя за его спиной, чернокожая девушка старательно разминала шейные и плечевые мышцы. Юноша с длинными волосами и серьгой в ухе брынчал на кифаре, а вторая девушка – бледнокожая и светловолосая - голоском тонким и жалостливым пела о лодочке на водной глади, желтых лилиях, венках из ромашек, о прощании с возлюбленным, что собрался на войну в края далекие.
Фокусник демонстрировал Спартаку свое искусство, заодно, по требованию последнего, рассказывал о профессиональных секретах.
- Старый египетский фокус. Три каучуковых шарика на виду, а четвертый, о котором знаешь только ты, находится в одной из глиняных стаканов. О нем -только ты, и никто более. Твоя задача – перевернуть этот стакан очень быстро, чтоб шарик не выскочил из него. Перевернул. Далее. Три стакана нанизываешь один на другой, что-то приговариваешь, приговариваешь… Потом раз! Вскинул стакан и…
Очень деликатно отодвинув край входной шкуры, в шатер заглянул Красавчик.
- Вождь, к тебе человек.
- Подождет, - отмахнулся Спартак. – Я занят.
- Вождь, это тот юнец, что на Везувии … ну тот, что с веревкой… Раник… Смешок. Говорит, очень срочно.
Спартак свел недовольством брови, выругался тихо – никакой личной жизни, никакой…
- Ладно, сейчас выйду.

- Здравствуй, вождь, - радостно и звонко воскликнул юноша, но ответного приветствия не последовало.
- Что у тебя?
Раник протянул свиток, Спартак, развернув, стал читать.
- Это все? – спросил через несколько минут. - На словах ничего не передавал?
- Ничего.
- Можешь идти.
Раник на Спартака не обиделся, ну разве чуть-чуть… Пожав плечами, двинулся в обратном направлении. Отметая то самое «чуть-чуть», подумал: нельзя обижаться на человека, жизнь свою посвятившего делу столь благородному – освобождению рабов.

Зайдя обратно в шатер, Спартак повелел всем четверым уйти. Оставшись один, подошел к карте на столе, задумался.
- Ну-ка, ну-ка, очень интересно, - пробормотал.
Явившимся вскоре по вызову командирам когорт и центурий объявил:
- Дождались. Наконец-то римляне вспомнили о нас, выслали в нашу сторону войско. Оно движется по Аппиевой дороге. Где-то здесь, - пальцем прочертил линию по карте, - под очень острым углом к Аппиевой, можно считать, параллельно проходит еще одна дорога, старая, давно не используемая, заросшая. Будучи на месте римлян, я б поступил следующим образом…

Шатер Публия Вариния, он же штаб десятитысячного корпуса - точная копия спартаковского. Посередине такой же стол на высоких ножках, на нем карта Италии. У карты сам Публий Вариний, его главный помощник Гней Фурий, командиры когорт.
- По данным разведки, правда, несколько устаревшим, спартаковцев тысяч пять, то есть наше численное преимущество, будем считать, двойное.
- Враг расположился лагерем здесь, - указка полководца очертила кружок. – Мы находимся здесь, в ста милях северо-западнее. Обратите внимание, господа, параллельно основной дороге, ведущей от нас в сторону противника, имеется еще одна, старая и малоиспользуемая. – Провел на карте две линии. – Спартак о ней не знает. Мы разобьемся на две равновеликих группы; одна, пройдя ускоренным маршем по старой дороге, зайдет в тыл противника, после чего мы одновременно ударим по нему. Разумеется, передвижение групп войск должно происходить в постоянном взаимодействии, с этой целью меж ними будут курсировать небольшие координационные отряды. Офицер Гней Фурий возглавит группу обходную, группа под моим началом пойдет по дороге основной.
Положив указку на карту, Публий Вариний подвел итог.
- Дней через шесть, самое большее семь, Гней Фурий зайдет в тыл врага. С двух сторон, по условленному сигналу, коим будет пламя костров, мы атакуем противника и зажимаем его в клещи, вырваться из которых… - полководец на секунду смолк - …невозможно. Господа офицеры, у меня все. Есть вопросы, дополнения?
Ни вопросов, ни дополнений не было.
-Тогда слушайте приказ: завтра с восходом солнца в юго-восточном направлении выдвигается в сторону старой дороги легион Гнея Фурия, сразу же за ним, по Аппиевой выступает мой легион.

Два конных отряда разведки возвратились почти одновременно. Старший отряда, высланного на старую дорогу, доложил: войско численностью четыре – пять тысяч, находясь милях в семидесяти от нашего лагеря (четверо суток пути, отметил про себя Спартак), движется в нашу сторону.
По дороге Аппиевой – явствовало из второго доклада - в том же направлении идет легион, с небольшим отставанием от первого.
- Ну да, как мною и предполагалось, - тихо произнес Спартак. - В таком случае мы предпримем вот что…
- Ты что-то сказал, вождь? – спросил разведчик.
- Крикс, - вопрос воина проигнорировав, Спартак повернулся к галлу, и тот вытянулся в струнку:
- Слушаю, вождь.
- Трубить общий сбор. Выходим из лагеря и сворачиваем на старую дорогу. Выдвигаемся противнику навстречу.

- Что ж, думаю, здесь будет удобно.
По обеим сторонам давно не используемой дороги, прорытой сквозь долгий, не слишком высокий холм (везде, где только возможно, инженерные части Римской Армии, привлекая рабский труд, делали дороги горизонтальными, что не только здорово облегчало жизнь пехоте, но и упрощало снабжение войск), вождь расположил своих воинов. Без малого сутки, не разжигая огня, не повышая голос, спартаковцы ожидали появления римлян.
И вот раздались звуки, множество звуков – цокот копыт, ржанье лошадей, скрип колес, возгласы центурионов: «Шире шаг, бойцы, не растягиваться, не отставать! Подтянулись, подтянулись!»
В голове шла конница. За ней мерным уставным шагом - пехотинцы. Затаившиеся сверху спартаковцы могли слышать их разговоры.

- …не армия должна этим заниматься. Будь я сенатором, предложил бы сформировать специальные подразделения, специализирующиеся только на подавлениях восстаний черни.
- А что подразделениям этим делать в остальное время, когда чернь ведет себя тихо, подобающим образом?
- А в остальное… Да уж не сидели бы сложа руки - помогали б полиции в городах, отлавливали б разбойников на дорогах, следили б за порядком в местах большого скопления народа – на Форуме, на трибунах Колизеев.
- А что, здорово ты, Марк, придумал, несколько когорт для такого дела… может даже легион – это было б правильно. Остается сожалеть, что ты не сенатор.

- Думаю, нам кое-что перепадет. Не стоит забывать, что за месяцы разбойных похождений рабы прибрали к рукам немало ценного.
- Так-то так, да большую часть, как я слышал, нам придется отдать пострадавшим.
- Пострадавшим?
- Ну да, хозяевам поместий и вилл.
- Но это несправедливо, братцы! Жизнями рискуем, а трофеи, получается, отдай…
- Да хорош вам о трофеях, смените, наконец, тему! Примерять шкуру неубитого тигра – плохая примета.
- А мне плевать на приметы. Я в нашей победе не сомневаюсь.
- «Сомневаюсь – не сомневаюсь» - не в этом дело. Просто излишняя самонадеянность – не лучшее качество бойца. В военном деле, знаешь ли, всякое бывает.
- Может и бывает всякое, но в данном случае даже представить не могу, как фракиец сможет выскочить из крокодильей пасти.
- Ну знаешь ли… О нем такое говорят… Лучше не зарекаться.
- Эй, приятель, ну-ка прекращай наводить панику! Слухи о сверхестественных способностях Спартака – вот о них сейчас болтать, в самом деле, не стоит. Что же касается трофеев… Это просто возмутительно - неужели заставят сдать?..
- В самом деле, нашли за чей счет восстанавливать справедливость – за счет солдат… Почему б государству не компенсировать потери помещикам из своей казны?
- Верно, Фланий. У солдата забирать его законные трофеи – верх несправедливости. Когда человек рискует жизнью, он должен знать - за что. Ну и что с того, что наш нынешний противник - раб… Отправить тебя в Аид он может также успешно, как какой-нибудь непокорный испанец или упрямый иудей.
- Да смените вы, наконец, тему, губошлепы. Прекращайте о трофеях… Говорю ж: этими разговорами накличете беду.
- А я повторяю: на приметы мне наплевать! Тема трофеев и жалования для меня не то, что самая важная, а единственная, и других тем просто не существует.

Лишь только арьергард легиона Гнея Фурия вошел в дорожный коридор, в него полетели копья и стрелы. А еще камни и бревна. Так же была атакована и идущая в авангарде конница, и вскоре с обеих сторон колонны образовались этакие холмы из людей, камней, бревен, дико ревущих лошадей. Не продвинуться вперед, ни побежать назад, ни рвануть в сторону. Кони, обезумев, сбивали с ног, затаптывали пехотинцев.
Это была настоящая бойня. Убивали римлян неспешно, без суеты, тщательно выверяя прицел копья, камня, стрелы.
- В круги! Становитесь в круги, прикрывайтесь щитами! - кричали командиры, но ни построение в круги, ни поднятые над головами щиты, ни что другое уже не могло спасти легионеров.
Никому не удалось выскользнуть из западни. Гней Фурий с пробитой головой пал замертво одним из первых. У спартаковцев лишь один – единственный воин получил ранение. Он был поражен стрелой в верхнюю часть груди, ближе к плечу.
И ни одного погибшего.
Когда все было закончено, часть спартаковцев спустилась к дороге. Трупы лежали на трупах, где-то был и третий ряд, а где-то даже четвертый. Спартаковцы - у кого прохудилась обувка, подыскивали себе обувку по размеру; у кого затупился меч – чего его точить, елозить по камню часами, если можно обзавестись новым – выбирали меч поострее; кто-то менял щит на более легкий и крепкий; кто-то, обнаружив интересное в заплечных мешках легионеров, перекладывал в свой. С обоза, что находился в середине колонны, воины деловито стаскивали увесистые мешки с провиантом, закидывали наверх, где их подхватывали свои. Наиболее сердобольные добивали - в соответствии с их страстными мольбами - раненых.
Через полчаса по холму вдоль дороги промчался всадник, выкрикивая на ходу:
– Командиры подразделений – к вождю!

Очередная разведгруппа, офицер и трое бойцов, посланные Спартаком, с заданием отыскать место для перехода войска со старой дороги на Аппиеву, вернулась к вечеру. Старший доложил: лес прорежен милях в пяти отсюда, осуществить переход на том участке возможно.
Уже к полудню следующего дня спартаковцы вышли на широкую, выложенную булыжником дорогу, Аппиеву. Построившись в колонны, убыстренным шагом двинулись в направлении, обратном тому, откуда вышли третьего дня.

С ходу авангард одного войска вступил в бой с арьергардом другого. Слева, справа густой лес, войскам не раздвинуться в стороны, не сложить самой простой боевой фигуры - этакие две длиннющие змеи, пытающиеся укусить друг друга. Впрочем, чуть позже от обеих армий по лесу к месту столкновения стали подтягиваться турмы - одна, вторая, шестая, десятая, - и вскоре лес, всегда такой спокойный и величественный, наполнился резкими, незнакомыми ему звуками: ударами железа о железо, железа о деревянную арматуру щитов, вскриками и бранью нападающих, воплями раненных.
Первые полчаса лучники, пращники, копейщики, римские и спартаковские, пытались поразить вторую линию врага, однако вскоре стрельбу и метания пришлось прекратить, ибо в обе стороны достаточно далеко вклинились свои, а значит, появился риск поразить их.
И все ж случались в бою том смерти от своих, и не были они единичными: воины вонзали мечи в любые рядом мечущиеся тени, ибо задержи удар хоть на долю секунды – окажешься сам пронзенным. Раненых, да и не только раненных, просто споткнувшихся и упавших, - что своих, что чужих, да разве разберешь, кто там внизу, распластанный, орет нечеловеческим голосом - затаптывали насмерть.
Сражение напоминало то самое первое, что произошло около года назад в узком коридоре второго этажа казармы гладиаторской школы Лентула Батиата – та же страшная скученность тел, невозможность толком размахнуться рукой с мечом, шагнуть вперед, шагнуть назад, отклониться в сторону... Схожая картина, с той лишь разницей, что участников кровавого действа здесь было во много раз больше.
Трудно сказать что-либо определенное о потерях сторон – никто потом не осмотрел рассеянные по лесу и вдоль дороги мертвые тела, не оттащил в сторону, не предал земле павших товарищей; можно лишь предположить, что счет мертвым и раненным оказался приблизительно равным. Конец бешеной рубке положила ночь - с наступлением темноты боевые рожки армий пропели команды отбоя, и две змеи, обессиленные и ослепшие от ими же поднятых облаков пыли, залитые кровью своей и чужой, шипя болью и ненавистью, отползли назад.
На следующий день ни у спартаковцев, ни у легионеров не нашлось сил на продолжение побоища. Обе армии, не сговариваясь, отступили.
Как бы то ни было, но по итогам двух сражений (нет, все ж правильнее одного сражения и одного избиения) Спартаковское преимущество можно было б смело определить как колоссальное.
Публий Валерий, боевой офицер римской армии, прошедший путь от командира турмы до командарма, кавалер многих наград, в том числе крепостного венка (сноска: крепостной венок – одна из высших римских наград, присуждалась воину, при штурме вражеской крепости первому взобравшемуся на ее стену) от командования самоустранился.
«Но как? Как они могли зайти ко мне в тыл? Это возможно лишь по старой дороге - пройти по ней и повернуть на Аппиеву. Но ведь там, на старой, находится легион Гнея Фурия. То есть получается, что не по ней. Но как тогда?» Эта мысль заполнила все его сознание, вытеснила все иные. Взглядом безумным скользя по лицам офицеров, тщетно ожидающих от него приказаний, Публий Валерий, бормотал себе под нос:
- Я и раньше это знал… Как не пытался сенатор М.-С. убедить меня в обратном, но я был уверен: боги одарили этих варваров сверхчеловеческими способностями: они и летать умеют, и ползать по вертикали, и зарываться под землю, и растворяться в воздухе…
Как полководца (впрочем, и как homo sapiens, человека разумного) Публия Валерия больше не существовало. Да и внешне… Крепкого телосложения, громогласный, надменный муж за каких-то несколько дней он именился до неузнаваемости - убеленный сединами старик с трясущейся головой и испуганным – исподлобья - взглядом.
Чуть позже, оказавшись в Риме, он превратился в объект отвратительных насмешек и унижений, и это несмотря на то, что почтительное отношение к инвалидам сражений (а к тем, кто потерял разум в результате головной травмы – в особенности) испокон веков являлось важнейшей составляющей сознания римлянина.
Мальчишки из плебейских семей, уверенные в полной безнаказанности, швыряли в него комьями грязи, мусорными отбросами, дохлыми крысами. «Эй ты, дядька геройский, - орали во всю глотку, - расскажи-ка нам, как рабы, подобно птицам, летают в облаках, как вытягиваются в гигантских червей и уползают под землю».
И заливались смехом, звонким и жестоким.

Глава 13.
Вкрадчивый рык неба к вечеру разразился проливным дождем. Благо, управляющий заранее дал соответствующие распоряжения, и рабам не пришлось судорожно метаться под потоками воды, затаскивать под навес то, другое, пятое, десятое…
Дождь бил по кровле так, словно поставил себе целью расколоть ее на мелкие кусочки. Моментами стихал, но через малое время принимался колотить с новыми силами.
Под навесом, на площадке, освещенной пламенем четырех факелов, трудились рабы - отдельно мужчины, отдельно женщины. Первые вычищали внутреннюю поверхность сосудов для винограда, вторые плели из лоз корзины, латали одежку, шили одеяла. Заняты руки, но свободны рты; работенку нехитрую не прерывая, люди беседовали о житие - бытие.
- …шли в сторону нашего поместья, но за пару десятков миль свернули на другую дорогу.
- Наше счастье, что прошли мимо, - голосом дребезжащим проговорила не старая, но вида здорово поношенного женщина. – Не сидели б мы сейчас здесь. Да и неизвестно, были б вообще живы. Им-то что, смутьянам, им терять нечего, их жизнь и без того не стоит гроша ломаного. Рабы и они, и мы, да вот положение у нас различное. Одно дело те, что горбатят в поле или на каменоломнях; другое – мы, рабы при поместьях, нам на судьбу грех жаловаться – работаем не на износ, надсмотрщики не бьют нас плетьми, сыты и здоровы… Что же касается гладиаторов – это категория отдельная. Их страдания не только физические – постоянные травмы, раны, - но и душевные. Думаю, у всех у них с психикой не в порядке – попробуй не двинуться мозгами, если изо дня в день убиваешь себе подобных или умираешь от их руки.
- Ах, вот как, значит по твоему Спартак и его люди - ненормальные, - воскликнула девушка по имени Келея, подвижная, взрывная, с лицом худым и вытянутым. – Человек, который пытается вызволить нас, римских рабов, из плена, по-твоему, псих – так получается? – Схватилась руками за голову: - О боги!
Подруга Келеи, одних и тех же с нею лет, двадцати – двадцати двух, зашептала ей что-то на ухо, но Келея отмахнулась:
- Ну и пусть закладывают, не боюсь я.

- Какая она храбрая и гордая, – сверкнув единственным глазом, пробормотал Циклоп.
- Глупая, - возразил ему Верес.
- Глупая?
- Именно так, глупая. - И предваряя вопрос «почему?», пояснил: - Глупо попросту разбрасываться словами, гневить хозяина. Что слова – сотрясание воздуха, не более. Вот если б она совершила нечто такое… - подумав, нашел нужное слово, - …действенное, – это было б здорово.
Циклоп согласно мотнул головой.
- Это точно, слова – они звук, и не более.
- Слова – они ничего, - усугубил Верес.
К дружкам подходил десятник, и дискуссию пришлось свернуть. Подойдя, засунул руку вовнутрь отставленного в сторону, а значит уже готового сосуда.
- Ты считаешь, этот сосуд чист? Гляди, - поднес вымазанный палец к лицу Циклопу. - В таком сосуде вино скиснет.
Одноглазый отставил новый сосуд, послушно принялся доводить до ума предыдущий, но стоило десятнику отойти, злобно прошипел:
- Плевать, что скиснет, не мне его пить.
- Кто знает, кто знает, друг, может и тебе, - недобро ухмыльнулся Верес. – Будем надеяться, что рано или поздно Спартак все ж явится сюда, и нам перепадет кое-что из хозяйского добра.
- Лишь бы только явился.
После карцера парни дулись друг на друга, даже проходя мимо, отводили взгляд в сторону, но через месяц явилось понимание того, что друг без друга – никак, и отношения возвратились на свой прежний уровень, доверительно – заговорческий.

- Говоришь, Спартак желает вызволить нас, рабов из неволи, - обратился к Келее пожилой грек по имени Фокион, всю свою сознательную жизнь проведший в имении Красса. – А я уверен, ему плевать на нас…
- Плевать? Спартаку на нас плевать? Что ты мелешь, старик!
- Свобода рабов для него - прикрытие своих целей. Никто, будь он нормальным человеком, а ты сама только что отмела предположение, что Спартак псих, не будет заботиться о людях, с коими ничем не связан – ни дружбой, ни родственными узами. Мы же, римские рабы, ему никто.
- Ты сказал «своих целей», Фокион, но каких?
- Не знаю. Мало ли каких… Впрочем, не исключено, что и он сам не в состоянии их внятно и правдиво сформулировать.
- Верно, - поддержала Фокиона толстушка с черными усиками над верхней губой, - Чем меньше этот человек будет вмешиваться в нашу жизнь, тем лучше для нас. Рабство… Ну и пусть… Лично мне здесь, в римском поместье, пусть и рабыней, очень даже неплохо.
- Если хочет нам добра, пусть не вмешивается в нашу жизнь, - поддакнул толстухе мужчина с обширной плешью на темени. – Здесь, под хозяйской опекой всем нам живется спокойно, и другой жизни мы не желаем.
- Только не говори за всех, ничтожный раб, - гневно воскликнула Келея. – Вы все ненормальные, - взглядом презрительным прошлась по лицам сидящих вокруг. - Все.
- Одна ты нормальная – да?
- Да, я нормальная. Нормальному человеку не может быть хорошо в рабстве.
- Я не сказал «хорошо», я сказал «спокойно».
- И спокойно не может быть.
- А вот и может, - возразила ей девушка с очень взрослым выражением лица. – Человеку лучше там, где ему лучше, и неважно, где это «лучше» - в его доме, в соседней деревне, на самом краю света... И даже в рабстве.
Если и были у Келеи сторонники, то они не подавали голосов, и гордячка оказалась в одиночестве.
- Кормят и поят, и одевают, и крыша над головой, - беззубо прошамкала старуха - рабыня, – что еще нужно простому человеку…
- И мне здесь, у хозяина в рабстве, неплохо.
- И мне.
- И мне.
- Вы рабы не только по положению, но и по духу. Мне противно слушать вас, смотреть на вас...
Захлебнувшись возмущением, Келея оборвала фразу. Все впустую, подумала, не проймешь этих людей словами.
- Раб… Свободный… Не все так однозначно, - сказал Фокион. – Свободные по положению частенько не свободны в душе, ибо они - рабы своих неуемных желаний, порочных страстей. Свобода, милая девушка, она внутри каждого из нас.
- Слова, пустые слова, - гневно отмела Келея. – Свобода – это просто. Это идти туда, куда захочешь, делать, что пожелаешь. Свобода – это жить так, как тебе нравится. А раб… У раба нет своей жизни, она лишь придаток к жизни иного человека, его хозяина.
- Да, это так, но с другой стороны рабу такая форма существования может нравиться, и никакой иной он не желает. Причем, я говорю о большинстве рабов, подавляющем большинстве, только что ты имела возможность убедиться в этом. Покой и сытость, какая-никакая стабильность, то есть, уверенность в том, что и завтра будешь сыт – и человек доволен. Имею в виду раб. А вот хозяин его, богатый и преуспевающий, а вот он как раз может быть несвободен - от тех самых порочных страстей и непомерных желаний.
- Пожалуй, ты прав, - неожиданно согласилась Келея, и, чуть помолчав, добавила: - Но и я права. Просто мы с тобой, Фокион, говорим о разных несвободах.
- Нет, милая, об одних и тех же. Если и различны они, то лишь по внешним признакам, но не по сути.
Большинство сидящих под навесом с какого-то момента потеряли нить спора, к тому же словечки пошли какие-то замысловатые, не совсем понятные…
Потеряли – ну и ладно. Даже не предпринимая попытки нить эту отыскать, хоть кое-как зацепиться за нее, заговорили о ином - простом и жизненном. В самом деле, что тот спор, если реальной пользы от него - никакой.

Женский кружок. Беззубая и шамкающая старуха, уже раз упомянутая, ведет сказ:
- Давным – давно, много лет назад римляне напали на мою страну, разбили ее войско, обложили данью народ, а наиболее молодых и сильных (и меня в том числе) отвели в Рим, где продали на невольничьем рынке
Путь в Рим был долог и труден, но я не растеряла своей красоты, и купил меня, за немалую сумму денег, очень видный и богатый римлянин.
Смиренно дождавшись, пока смех, вызванный словами «не растеряла своей красоты» смолкнет, старуха продолжила.
- У меня были сильные и, вместе с тем, нежные руки, и господин мой – не этот, а тот, первый, назначил меня своей личной банщицей и массажисткой. Когда в специальном бассейне с подогретой водой я обтирала его тело специальной губкой, а затем, вытерев насухо и покрыв благовонными маслами, делала массаж, он от удовольствия мурлыкал, словно кот.
Но вот настало время, Рим затеял очередную войну, и мой господин, попрощавшись с родными, отправился воевать. Под его началом служили многие сотни, может даже, тысячи воинов. Да, он был знатным римлянином, тот мой первый господин, не менее знатным, чем нынешний – Марк Люцитий Красс.
Бабка смолкла, под наплывом воспоминаний прикрыла глаза – эх, молодость, молодость, ушла безвозвратно, да и была ли… Пошамкав беззубым ртом, продолжила.
- Город, в котором жили их враги, имел высоченные неприступные стены, запасов еды в нем было столько, что могло хватить на любое время. Горожане были хорошо вооружены, сильны, а главное, любимы частью богов олимпийцев. Осада затянулась на долгие годы.

Вдвое старше Раника – тридцати лет – женщина была очень хороша собой – пышная грудь, линия бедер подобна изгибам амфоры, нежная, сзади в завитках черных волос, шея, полногубый чувственный рот. Мягко она объясняла юноше… нет, не так, она не объясняла, ибо ничего менторского в ее словах, в ее действиях не было… правильней сказать, давала понять, почувствовать, что удовольствие обоюдное, мужчины и женщины, является высшей степенью удовольствия. И так случилось, что уже после первой ночи, хмельной, бессонной, Раник ощутил себя здорово повзрослевшим – он как бы скинул груз ненужных, может даже вредных юношеских грез. Пришло понимание: наслаждение, обычное здоровое физическое наслаждение и любовный романтизм – разные вещи. Сила и спокойствие в сочетании со знанием приемов и, разумеется, умением их донести в жизнь - вот чем можно расположить к себе женщину, заставить ее вновь и вновь желать тебя.
Они встречались каждую ночь – так распорядился Красс. В коротких – в предутренние часы – юношеских снах уже не оставалось места Эросу, чувственному, физическому, однако явилось иное - образ Анны, тоже Крассовой рабыни, той, с которой отношения могли б выйти за рамки только физической близости, с которой можно было б создать семью, завести детей, зажить, как о таком говорят, единым целым.

- Прошел год, два, пять лет, десять лет, двадцать – от господина ни весточки.
В поместье, где жили жена и сын моего господина, сначала осторожно, а потом все смелее, смелее (точнее, все наглее) стали наведываться мужчины. Зайдя, не спешили уходить, засиживались допоздна, а потом и на ночь стали оставаться... Они закалывали хозяйский скот и жарили мясо, опустошали погреба с соленьями и винами, наевшись и напившись, ночами напролет распевали песни, не давали спать домашним. А еще через некоторое время они выдвинули жене моего хозяина требование, чтоб та выбрала кого-либо из них своим мужем. Еще бы, такая выгодная партия: и женщина - красавица, и дом большой, и стада животных тучные, и рабов великое множество.
- Выбирай в мужья любого из нас, - орали они. - Все равно законный муженек твой мертв, потому что на двадцать лет еще никто и никогда не пропадал!
Но она не верила, а правильнее, не хотела верить, что муж мертв. Не имея возможности вышвырнуть мужчин из поместья силой, придумала хитрость. Сказала им: ладно, так и быть, я назову имя одного из вас, но только тогда, когда закончу ткать ковер. Мужчины посовещались и согласились: что ж, будь по-твоему. Хитрость заключалась вот в чем: сотканное днем женщина расплетала ночью, и так продолжалось достаточно долго. В конце концов, женихи раскусили ее фокус. Они указали срок, когда ей надлежит выбрать одного из них, а в случае неповиновения пообещали убить ее сына.
Черные – пречерные тучи сгустились над головой бедной женщины, судьба не оставляла ей выбора, но именно тогда в поместье появился некий человек. Внешне – бродяга бродягой, тело еле прикрыто грубой рванью, однако манеры его, речи, осанка – все было таким, как у человека благородного происхождения.

- Штампы, штампы… - говорил меж тем Фокион. - А ведь многие из них в корне не верны. В частности такой: «Все, все люди хотят быть свободными, никто не желает быть рабом». Неверно! Большинство, подавляющее большинство готово легко расстаться со свободой, променять ее на покой и сытость.
- Покой… Чем полнее покой, тем ближе он к смерти, - воскликнула Келея, но Фокион на ремарку не отреагировал.
- Поэтому спартаковский лозунг: «Я стремлюсь дать свободу несвободным» большинству этих самых несвободных слух, мягко говоря, не ласкает. Свобода без гарантии сытости – скверная свобода. Любая система, даже рабовладельческая, лучше беспорядка, хаоса.
- Это смотря кому, - мотнув головой, возразила Келея. – Далеко не каждому.
- Верно. Но я ж сказал: большинству. Мысли большинства рабов не о свободе, а о хлебе насущном.
- Если ты и прав, грек, то уж очень противна твоя правда.
- Неужели? – улыбнулся Фокион. – Неужели противна… Тогда давай немного отвлечемся от нашей дискуссии и представим себе: по степи бескрайней в окружении таких как сама, бегает лошадь. Бегает со всеми, бегает, бегает, наматывает бесцельные круги вслед за вожаком, который, по правде говоря, и сам не знает, куда бежать, с какой целью … И так день за днем, год за годом… Холодно, голодно, но полная свобода. А потом, в какой-то момент на шею этой лошади накинута петля человека. Первое чувство - протест. Страстное желание вырваться, убежать… О, ужас! – вопит лошадь, - меня лишают свободы. Нет, нет, не хочу! Отпусти меня, человек, назад, в табун...
Не отпустит человек.
Какое-то время лошадь еще пытается бороться, но вскоре выбивается из сил, и ей ничего не остается, как смириться со своей участью. А чуть позже, через какое-то время человек, у нее свободу отнявший, становится лучшим другом. Не только кормильцем, но другом, подчиняться которому - удовольствие.
- Ты прав, сравнивая с животным тех, кому только и надо: пожрать посытнее да поспать помягче.
Женщина, из слушавших историю о геройском царе, коего судьба двадцать лет швыряла по дальним землям и морям, повернулась к спорщице:
- Голодные, немытые, дурно пахнущие и завшивленные – вот кто схож с животными. А раб, живущий в чистоте, сытости и каком-никаком достатке, облик имеет вполне человеческий.
- Ох, рабыня, - раздраженно отмахнулась Келея, - уж ты-то хоть чушь не пори.

- Он поселился в хозяйском доме; спал рядом с дверью прямо на полу, подстелив под тело дырявую рогожку. Женихи грубо надсмехались над ним, оскорбляли его, швыряли в него кости, но он лишь глядел на них, гневно сузив глаза, и уходить из поместья не собирался. Человек этот не мог не обратить на себя внимания жены моего господина, и она, проникшись к нему уважением и жалостью, поручила мне омыть ему ноги.
И вот, омывая ноги, я увидела длинный белый шрам под коленом левой ноги. Точно такой шрам был у моего господина, уж я-то, его личная массажистка, знала тело моего господина, как свое - это на охоте кабан задел его своим клыком. Я подняла глаза и встретилась со строгим взглядом. «Если расскажешь хоть кому – убью», - еле слышно прошептал он, и я кивнула головой – нет, нет, мой господин, я никому не расскажу. И приказ любой твой выполню с превеликим старанием, потому как ты –господин мой.
- Ну даешь, бабка! Ох, до чего ж врать сильна! Человек, которого ты преподносишь, как своего господина, на самом деле был царем Итаки, греческой страны, и звали его Улисс, по-гречески Одиссей. Имя жены его было Пенелопа, а сына звали Телемах. Одиссей десять лет воевал у стен Трои, он – один из самых великих героев той войны, а потом, плывя на родину, в Итаку, столкнулся с множеством трудностей, из-за которых путь растянулся на долгих десять лет. Многие из богов олимпийцев благоволили этому выдающемуся мужу, но были и такие, которые желали его смерти, и среди них сам могучий бог моря Посейдон, сыну которого, циклопу Полифему, Одиссей и его люди выкололи единственный глаз. Тебя же, старая лгунья, тогда не было в помине и быть не могло, потому что происходило это – ни много, ни мало - тысячу лет назад. Может даже, полторы тысячи.
Пожевав беззубым ртом, бабка обиженно заявила:
- Если нет мне веры – тогда все, смолкаю, не буду продолжать.
Но слушательниц такой поворот не мог устроить, громко и дружно они запротестовали:
- Старая, брось, не обижайся, продолжай рассказывать. Что там дальше, чем дело закончилось? Даже если и привираешь чуть-чуть, самую малость – не страшно, главное, складно у тебя это получается.
И к женщине, перебившей рассказчицу, обращаясь:
- А ты, грамотейка великая, откуда тебе известно, как оно происходило на самом деле?
- Читала великого греческого историка Гомера, он подвиги и приключения Одиссея описал в одноименном произведении - «Одиссея».
- Описал – ну и замечательно, ты прочла – тоже прекрасно, только это все равно не повод мешать рассказчице. Запомни: важно не где, с кем, когда и при каких обстоятельствах произошла история та или иная, а интересность ее преподнесения. И не сомневайся, девушка, что твой… как его, Гомер?.. в сказаниях своих руководствовался принципом только этим, а не каким-либо иным.

В кровлю колотит дождь, беседуют рабы обо всяком, но Раник ничего и никого не слышит. Работу простенькую делая, глядит на сидящую к нему в пол оборота девушку-подростка. У Анны смуглая нежная кожа, чуть удлиненный тонкий нос, большие темные глаза. Вот она, уловив взгляд юноши, еле заметно улыбается в ответ.

В кругу мужчин. Повествует черный уроженец Африки.
- Бились уже несколько часов, но ни у одной из сторон не получалось склонить чашу весов в свою сторону – на одних участках фронта доминировали римляне, на других карфагеняне со своими союзниками – испанцами, галлами и нубийцами. Но в какой-то момент боя римлянам удалось передавить карфагенян в центре, они продвинулись вперед, еще вперед, однако вскоре оказались зажатыми с обоих флангов. Но даже будучи окруженными, не отчаялись, не потеряли голову, а продолжили яростно сражаться. В результате им удалось не только вырваться из котла, но и отсечь часть карфагенян от основного войска.
У рассказчика низкий, словно львиный рык, голос, на черной коже матово отражаются факельные огни, глаза и зубы - по мере рассказа - вспыхивают ярко бело.
- И тогда Ганнибал, этот кладезь военных хитростей, придумал вот что.
В сторону легионеров, во всю глотку крича, что сдаются, и в подтверждении своих слов бросая на землю мечи, ринулись три сотни нубийцев. Римляне, даже не допуская мысли, что это подвох, расступились, пропустили их в тыл и приказали: сядьте на землю и ждите окончания битвы. Убедившись, что приказ понят и исполнен, повернулись к ним спиной и продолжили сражение. Однако нубийцы, достав из-под плащей запрятанные там кинжалы, напали на римлян сзади. Они стали резать им колени, поражать в спины. В рядах римлян величайшее смятение, паника – откуда? как? почему? Пока поняли, что избивают их сдавшиеся нубийцы, те успели нанести им урон громадный.
- Здорово! – выкрикнул кто-то из мужчин.
- Эта Ганнибалова выдумка в значительной степени определила его победу над римлянами в битве у Канн, - подвел итог черный рассказчик.
- Не выдумка, а подлость, - гневно произнес один из слушателей, молодой сармат. – Нет греха большего, чем неблагодарность. К ним отнеслись благородно, не лишили их жизней, а они - кинжал в спину.
- Война есть война, - возразил черный. – На войне все средства хороши, ведь если не ты убьешь - тебя убьют.
- Все средства, говоришь… Нет, далеко не все. В те времена, о которых ты повествуешь, о том свидетельствуют многие письменные источники, римляне вели войны честно и благородно – не нападали на врага ночью, не нападали из засады, не подкупали командиров неприятеля…
Некоторые из работающих под навесом мужчин рассмеялись. Кто-то сказал:
- Было такое – не было… Скорей всего, не было, а придумано самими римлянами. И описано их же писаками. Представить не могу: на войне ни ночных нападений, ни засад. Разве такое возможно? Римляне – это у них не отнимешь - большие любители создавать о себе легенды, возвышенные, напыщенные.
Сармат промолчал, лишь нахмурив брови, махнул рукой.
- Как бы то ни было, но ныне во всем мире нет воинства более беспринципного, чем римляне, - добавил кто-то.
- Все воинства хороши, - подвел итог черный, - ни одно в мире не церемонится в выборе средств.

Анна поднялась со своего места, прошла в угол, где лежала горка тонких прутьев. Наложила несколько на сгиб локтя, двинулась обратно. Проходя мимо Раника, коротко сжала его плечо. Юношу аж в жар кинуло – о, боги, будьте милосердны, предоставьте мне возможность остаться с нею наедине, поведать о своих чувствах…

Глава 15.
- Мы опять обошли стороной поместье, какое уже по счету – двадцатое… Почему?
- Четырнадцатое, - подсказал Крикс.
- Четырнадцатое… Пусть четырнадцатое. Красотка во цвете лет – пышный бюст, аппетитный зад – млеет от желания, манит пальчиком – куда же вы, парни, постойте, не уходите, а мы проходим мимо. Спартак, объясни мне, Криксу, центурионам – что это значит? И о чем ты периодически шепчешься с этим пареньком, Раником? Чей он посланник?
- Значит объяснить…
- Да, объясни.
- Значит я, Спартак, должен вам объяснять, почему делаю так, а не этак.
И повернувшись к Криксу:
- Тебе тоже нужно мое объяснение?
Крикс на вопрос не ответил, отвел взгляд в сторону – понимай, как хочешь.
- Объяснить вам – вам двоим, а еще командирам когорт, центурионам… Может заодно и командирам турм?
Эномай нахмурился, засопел.
- А может мне следует выстроить войско и объяснить всему войску?
Спартак говорил негромко, спокойно, но у германца в горле вдруг появился спазм, перекрыл дыхание, не без труда получилось протолкнуть его вовнутрь. На риторической арене этот мощнейшего телосложения муж не просто уступал Спартаку, но представал этаким желторотым воробушком на фоне коршуна.
- Значит мне следует объяснить... – продолжал гнуть свое Спартак. – Что за словечко - объяснить… Мне оно кажется каким-то не совсем воинским, а вам, братцы? Никак не соответствует великому воину, коим Эномай является. Думаю, тебе следовало сказать примерно так: «Спартак, ну-ка доложи мне, почему ты сделал то-то, а не то-то». Нет, даже не так, еще строже: «Спартак, отчитайся передо мной, мудрым и дальновидным Эномаем, что тобою уже предпринято и что намечено предпринять в дальнейшем».
- Спартак, ты передергиваешь, - наконец подал голос германец. - Ты все и всегда переворачиваешь с ног на голову. Пред тобой спасовал бы любой, даже самый способный римский демагог. На самом деле я попросил, чтоб ты объяснил нам – мне и Криксу, - почему мы проходим мимо богатых поместий …
- Ах, вот как, ты попросил… - вновь уцепился за слово Спартак. - Значит, все-таки попросил. Оказывается, ты не требуешь, а просишь… Ну что ж, уже лучше. Так вот что тебе отвечу, подчиненный, отвечу по уставной армейской форме: просьба твоя мною, твоим непосредственным начальником, отклонена. Ты - командир пяти когорт, большей частью сформированных из твоих земляков, германцев; я же – главнокомандующий армии. И как главнокомандующий требую, чтоб субординация – надеюсь тебе… надеюсь, вам двоим известно это слово - соблюдалась неукоснительно. Старший по званию приказывает, младший исполняет, старший спрашивает – младший отвечает, старший не спрашивает – младший молчит. И уж тем более, старший не объясняет младшему смысл своих приказов. Я многократно повторял вам и, так и быть, еще раз повторю: только строжайшая дисциплина в рядах нашего войска, только единоначалие помогут нам выжить. Если же в армии начнутся разброд и шатания, если каждый солдат будет спрашивать командира – почему мы делаем то, почему не делаем это, - победы нам не видать, как своих ушей. Без дисциплины – заверяю вас - нам не просуществовать и недели. Первый же карательный отряд римлян уничтожит нас, превратит в мокрое место.
Вплотную к Эномаю подойдя, вождь заглянул ему в глаза, и германец не выдержал, опустил зрачки. В еле заметной улыбке дернулся уголок спартаковского рта, на лице разгладились морщины величайшего напряжения.
- Поймите, братья, то, что мы, беглые рабы, уже без малого полтора года существуем как боевая единица, и не просто существуем, а с каждым днем становимся все сильнее – это благодаря дисциплине, мною установленной. И вы, мои заместители, должны мне всячески помогать в этом деле. Помогать, а не разрушать мною созданное. Крикс, тебе понятно?
- Понятно, Спартак, - отчеканил Крикс.
- Эномай, тебе?
Германец свел брови, не ответил.
- Я задал вопрос, и изволь на него ответить, всегда и всем недовольный Эномай.
- Да, – на мгновенье приоткрыл губы германец.
- Отвечай внятно. Ответ Крикса я расслышал, а твой – нет. Здоровый, как боров, а бормочешь, словно дед немощный.
- Да, Спартак, мне понятно.
- Все мои команды, какими бы странными они тебе, Эномай, не казались – во благо войска – это тебе понятно?
- Да, понятно.
- И не подлежат обсуждению. Понятно?
- Да, понятно. Не подлежат обсуждению.
- Ну вот, совсем другое дело, - глубоко вздохнул Спартак. - Я рад, дорогие мои соратники, что мы наконец пришли к полному взаимопониманию. И вот что еще скажу. Очень скоро вам двоим, а также всем нашим бойцам представится возможность в очередной раз убедиться в правильности моего курса. – Вскинув указательный палец, усугубил: - В безошибочности всех моих решений.

Сенатор К. П. А.
Господа сенаторы, не столь давние мои предупреждения о величайшей опасности, исходящей от восставших рабов, некоторым из вас казались чуть ли ни паническим. Личной потерей - сожженной виллой под Неаполем объяснялась моя, далее цитирую: «чрезмерная эмоциональность».
- Нет, конечно, исключительно лишь заботой о будущем римского народа, - косо улыбнувшись, шепнул сенатор М. С. В. сидящему рядом коллеге, но тот на шутку не отреагировал.
- Господа, прошло совсем немного времени, и Рим получил возможность убедиться в серьезности моих опасений. Соответственно, в неправильности скептического к ним отношения.
Поражение отряда претора Клодия Пульхра некоторыми моими коллегами преподносилось как следствие его грубейших тактических ошибок. Только ими, и ничем иным. В том же примерно ключе ими была прокомментирована провальная эпопея двух последующих отрядов.
И вот очередная карательная экспедиция, возглавляемая Публием Варинием …
К. П. А. с силой провел ладонью по лицу.
- Но и она потерпела сокрушительное поражение. Легион Гнея Фурия, попав в засаду, был разбит наголову, без малого все воины, в том числе сам легат, полегли на поле брани. Потрясенный сверхъестественной прозорливостью Спартака, его невероятными… да, господа, я не обмолвился… невероятными способностями увертываться от удара и наносить в свою очередь, военачальник Публий Вариний лишился разума.
Таково положение дел. Прискорбное положение.
Надеюсь, уважаемые коллеги, вы помните, мое недавнее обращение к консулам Публию Сервию Ватию Исаврийскому и Аппию Клавдию Пульху. Почему бы - задал я вопрос - господам главнокомандующим римскими вооруженными силами лично не взять на себя труд расправиться с бунтовщиками. Ответ последовал следующий. Консулы – так ответил мне сенатор М. С. В. - являются главнокомандующими Римской армии, но никак не отряда из нескольких когорт, коего вполне должно хватить для разгрома смутьянов.
Как видим, не хватило нескольких когорт. Не хватило даже двух легионов.
Господа, недооценка противника, равно как и излишний страх перед ним - Сцилла и Харибда военного дела. Важнейшая обязанность полководца – провести воинов меж этими чудовищами.
Однако обе карательных экспедиции – первая, под началом претора Клодия Пульхра, и вторая, возглавляемая Публием Варинием, - проходили под знаком недооценки врага. Сброд варваров, шайка разбойников, кучка смутьянов… как еще?.. жалкие отребья, бараньи головы – фразами такого рода изобиловали речи сенаторов.
Господа, ссылка на правильность тех своих опасений ни в коем случае не является проявлением злорадства. Я хочу лишь одного - чтоб хоть нынешняя оценка опасности, исходящей от Спартака, была реальной.
Тяжелым взглядом оратор обвел ряды Сената, и вдруг не выдержал, ударил кулаком по трибуне. Сорвавшись на фальцет, выкрикнул:
- Мы не можем, мы просто не имеем права позволить рабам в очередной раз взять верх над собой, в противном случае рискуем стать предметом насмешек всего варварского мира. Впрочем, не исключено, что уже стали.
Смолк, попытался взять себя в руки. И вскоре продолжил обычным своим тоном.
- В свете вышесказанного предлагаю… Впрочем, мои предложения принципиальных изменений не претерпели, поэтому я их только повторю. Первое. Армию следует усилить союзниками* (ссылка: союзники – воинские подразделения, сформированные из граждан дружественных Риму провинций), чтоб численное превосходство над врагом было многократным. Второе. Возглавляемая самими консулами, армия должна немедленно выступить навстречу неприятелю и, ударив по нему всей своей мощью, разнести в клочья, после чего преследовать по всей Италии, вплоть до полного уничтожения. Третье. Если же и эти меры не возымеют должного результата - да, господа, не будем отбрасывать и такой исход, - то отозвать Помпея из Испании и Лукулла из земель понтийских.
И в ответ на возмущенный гул в сенатских рядах, прорываемый выкриками «Паника, паника», повел указательным пальцем в сторону.
- Нет, господа, это не паника. Какой, скажите, смысл вести войны на окраинах, завоевывать новые и новые земли, когда полыхает метрополия, и мы не в состоянии своими силами потушить пожар.

Глава 16.
Больше всего в жизни раб по кличке Груша (полученной из-за носа – узкого вверху, широченного и мясистого внизу) любил вино – его вкус, процесс поглощения, последующее воздействие на сознание. У себя на родине, до пленения римлянами, Груша был не то что богачом, но и не бедствовал, во всяком случае, имел чуть ли ни ежедневную возможность напиваться (что и делал), и последующее рабское существование более всего угнетало его по причине именно этой - невозможности выпить. Хотя не совсем так, возможность эту жизнь предоставляла, но крайне редко, тогда как выпить хотелось всегда - в любое время суток, и даже ночью.
Деньги. Конечно, если б были деньги, можно было бы договориться с кем-нибудь из вольных, что трудились в имении Красса по найму, – тайком они могли б пронести емкость с животворящей влагой, и никто бы потом не заметил, что Груша под хмельком, – поглотив любое количество вина, он великолепно умел притвориться трезвым.
Угнетатели трудового люда! Изверги! – негодовал про себя Груша. – Заставляют нас трудиться только за еду, словно мы тупые животные! Но мы ведь не животные, мы люди и нуждаемся в вине...

Раник и Груша трудились на крыше барака – меняли разбитые градом черепицы, когда юноша, углядев что-то внизу, заволновался, забормотал что-то маловразумительное, по большей части состоящее из междометий. Выудив из карманов горсть монет, протянул товарищу.
- Вот, держи, Груша, здесь около тридцати сестерциев. Сможешь поработать за меня пол часика, может, чуть больше?
- Как ты сказал? За двоих пол часика? – Груше показалось, что он ослышался – за такую ерунду - пол часа работы за двоих - целых тридцать сестерциев.
Раник, в свою очередь, недопонял коллегу и повторно углубился в карманы. Выгреб все там имевшееся. И даже застрявшие в карманных уголках ассы.
- Держи. Здесь еще десять сестерциев, около того. Это все, что у меня есть.
От счастья Груша потерял способность выразить даже самое простое – свое согласие и свою признательность.
- Вообще-то я… Вообще-то мне и того что раньше - вполне. Смешок, друг мой, эти деньги - они все мне?
- Тебе, Груша. Чтоб ты полчаса поработал без меня. Сможешь?
- Конечно, - придя в себя, воскликнул Груша. – Конечно, смогу.
- А если десятник или управляющий спросят - где Смешок? - соврешь что-нибудь умное и правдивое. Не сомневаюсь, у тебя это получится – ты ж мужчина сообразительный.
В момент в сознании пьяницы возник сосуд с вином - фалернским, нет, пожалуй, не фалернским, а с ланонским, оно вдвое дешевле, а пробирает ничуть не меньше. Язык заволокло слюной. Радужная перспектива выпивки излилась в слова - самые добрые, нежные, какие только можно было выудить из закоулков сознания.
- Конечно, Смешок, конечно, дорогой! Хоть на час уходи - я подстрахую. А если вдруг кто-то из начальства спросит о тебе, скажу… вот что скажу: у парня живот подвело, и он побежал в сортир. Никто от такого не застрахован – верно? Раник, милый, мы ж как-никак друзья, а друг должен другу помогать, иначе, какая это дружба – верно?

Догнав Анну уже за ограждением, Раник мягко снял у нее с плеча пустой кувшин, и далее к ручью, что протекал в сотне ярдов от поместья, они пошли вместе.
Свободной рукой юноша взял ладонь девушки, и та не вырвала ее.
- Анна, мне нужно тебе кое-что сказать.
- Говори.
- Нет, не так, не на ходу. Давай присядем у ручья.
- Но мне надо занести на кухню дюжину кувшинов воды. Суповый бак, должен быть не позднее, чем через час, наполнен.
С минуту поразмыслив, юноша спросил:
- На кухне есть еще кувшины?
- Есть, с десяток.
- Отлично, это столько, сколько нам нужно. Давай поступим так: ты выносишь из кухни пустые кувшины и выставляешь сразу же за ограждением, я их хватаю, и бегом к ручью. Наполнив, подтаскиваю туда же – к ограде.
- А если кто увидит нас?
- Никто не увидит, не бойся.
- Ну а ты… А если тебя хватится десятник ?
- И за меня не волнуйся, я все уладил – заплатил Груше, и он меня подстрахует.
- Груше? – удивилась Анна. - Ну, Смешок, если ты вверил свою судьбу такому человеку, как Груша, то можешь быть спокоен...
Прыснула от своей же шутки, но тут же возвратила лицу серьезность.
- А откуда у тебя деньги?
- Дал хозяин.
- Хозяин?
- Он самый.
- Красс дал тебе денег? Неужели?
- Именно так, Марк Люцитий Красс дал мне денег.
Состроила недоверчивую гримасу.
- По-моему, привираешь.
- Ничуть. Я вообще никогда… Ни разу за всю свою жизнь не соврал.
- Так уж и ни разу…
- Ни разу. И отчего это так всех удивляет… Вот и Спартак недавно …
- Как? Сам Спартак, вождь восставших гладиаторов? Вот так да… С такими людьми общаешься – с Крассом, со Спартаком… Признавайся, с кем еще? Может, с сенаторами? Или с римскими консулами?
Поняв, что ляпнул лишнее, Раник поспешил перевести разговор на другую тему.
- Ладно, Анна, давай об этом позже. А сейчас - за работу. Выноси кувшины к ограждению.
Вскоре у забора стояли в ряд двенадцать наполненных водой кувшинов, и это означало, что у юноши и девушки имеется полчаса свободного времени.

Умостившись на лежащей поперек ручья коряге, какое-то время молча глядели на беззаботно бегущую воду.
- Ты хотел что-то сказать, - сказала Анна.
- Хотел, да...
- Так говори.
- Анна, ты самая красивая, самая лучшая, я люблю тебя.
Девушка вздохнула.
- И я люблю тебя, только у любви нашей нет будущего. Хозяин не разрешит нам жениться.
Раник мотнул головой.
- Красс обещал мне выполнить любое мое желание.
- Любое желание? - удивилась Анна. - За какие заслуги?
- Я не могу ответить. Это секрет. Не мой секрет. Факт, что Красс мне это обещал, и я ему напомню.
- Но даже если он даст согласие…
- Тогда я стану самым счастливым.
- Как это умильно – счастливый раб.
- А разве невозможно такое?
- Нет, - гневно воскликнула девушка, – невозможно. Даже дикие животные не размножаются в неволе, а мы… Я представляю эту идиллическую картину – женитьба молодого красавчика раба и такой же рабыни. Хозяин от щедрот своих великих выделяет нам отдельный сарайчик и разрешает не выходить на работу пару - тройку деньков - наслаждайтесь друг другом, молодожены.
- Анна!– донесся до них тонкий голосок старшего повара. – Анна, где ты?
- Смешок, мне надо идти.
- Хозяин очень хорошо ко мне относится. Он даже разговаривает со мной не как хозяин с рабом, а совсем по-другому - как с младшим другом.
- Раник, не будь таким наивным. Приветливый тон в разговоре - далеко не всегда свидетельство добрых чувств и намерений.
- Пусть так, - согласился юноша, - Но если он все ж даст согласие… Анна, разве наше нынешнее положение настолько скверно, что не позволяет жить вместе? Живем в самой цивилизованной стране мира, трудимся не на износ...
- Знакомая фраза, ее слышу чуть не ежедневно, из разных уст.
- Анна, ты где? Отзовись немедленно! – вновь проблеял толстяк-повар.
- Иду-у! – сложив ладони конусом, прокричала Анна.
- А еще, - продолжил юноша, - у нас есть надежда, что когда-нибудь Красс пожалует нам вольную. Я приложу все силы, чтоб заслужить от эту милость.
Девушка улыбнулась, взяла руки Раника в свои.
- Хорошо, милый. Я согласна стать твоей женой. Лишь бы хозяин дал разрешение..
Раник аж взвизгнул от радости.
- При первом же случае я обращусь к нему с этой просьбой. И мне кажется, он не откажет.
- Анна!
Девушка коснулась губами Раника губ, быстро, сухо, и побежала в сторону поместья.

Сорок сестерциев - сумма не ахти какая, но все равно - стимул. Когда через час Раник взобрался по лестнице, он увидел, что крыша полностью залатана. Ай да Груша, ай да трудяга! Тут для двоих работы ого сколько, а он - в одиночку…

Глава 17.
Прошел год. Ежедневно ряды беглецов пополнялись новыми людьми; это были не только беглые рабы, но и свободнорожденные италики. Кого-то привлекла возможность безнаказанно грабить, насиловать, глазеть на кровавые зрелища с участием римской знати; кому-то война виделась этаким лекарством от скуки и однообразия; третьи бежали от наказания за долги, кражу, растрату чужих денег.
Кто-то перебегал в лагерь восставших из разбойничьих шаек – принципиально нового ничего, но смена статуса на более почетный.
Каждый из вновь прибывших представал пред вождем и его помощниками, отвечал на стандартные вопросы – кто он, откуда рожом, с какой целью пожаловал, - после чего направлялся в то подразделение, где польза от него могла быть максимальной.
Пастухи, выносливые, закаленные, неприхотливые, отлично ориентирующиеся на местности, выполняли разведывательные функции.
Ремесленники трудились в походных мастерских - подковывали лошадей, меняли лопнувшие оси на телегах, выковали ножи и наконечники для стрел, выстругивали древка для копий, затачивали мечи.
Совсем юные шили из шкур телогрейки, плели корзины, выполняли курьерские функции, помогали поварам.
Двум сирийцам и двум грекам, имевшим счетоводческий опыт, Спартак вменил учет казны, ее доходной и расходной частей.
Давно уже громадная толпа мужчин приняла вид войска, со всеми необходимыми составляющими – штабом, офицерским корпусом, подразделением разведки, службой продовольственного и оружейного обеспечения, ремонтно-технической частью. Ну и, конечно же, секретной службой, коей вменялось через «своих людей» отслеживать настроение в среде новичков, солдат, работников вспомогательных подразделений, в среде офицерской, и докладывать обо всем увиденном - услышанном главнокомандующему.
По поручению Спартака бывшими профессиональными военными был разработан устав походной и караульной службы, а также кодекс поведения в лагере. Никакого принципиального отличия от римских, разве что с учетом особенностей спартаковского воинства.
За невнимательность на посту, за оскорбление товарища, касающееся его племенной принадлежности, за украденный кусок хлеба (в те непростые моменты, когда продовольствия было в обрез) предусматривалось наказание плетьми – до сотни ударов по спине. Процедура эта была жутко болезненна (бывало даже, что подвергшийся наказанию терял сознание от боли), но в еще большей степени унизительна, поэтому количество нарушителей с определенного момента сползло к нулю.
Паникеров и трусов, а также тех, кто не подчинился приказу командира во время боя, пятеро палачей забивали камнями до смерти. По этой причине счет погибшим в боях от раны в спину шел на единицы.

В одном из первых свитков, составленных Крассом и Катилиной и переданных через Раника Спартаку (его, как мы помним, Спартак положил под накидку), указывалось, какие поместья и виллы подлежат разграблению, какие нет. Первые были помечены зеленым, вторые красным. И каждый раз на подходе к поместью или населенному пункту, расположенному по пути следования, Спартак, уединившись, доставал свиток и, сверившись с ним, давал указание: это захватываем, это обходим стороной
Долгое время воины безропотно подчинялись приказам командиров, но когда в очередное поместье – с добротными жилыми и подсобными постройками, загонами для скота, широко раскинувшимися пашнями - осталось нетронутым, произошел бунт.
Правда, это был не совсем бунт, во всяком случае, не в том понимании, какое вкладывается в это слово: находившиеся в строю воины, не раскрывая рта, производили звук – мычанье – не мычанье, гул – не гул. Нет, все же ближе к гулу. Когда мимо проходили командиры, гудящие смолкали, а потому выделить кого-либо из них, вывести из строя и подвергнуть наказанию не представлялось возможным.
Об инциденте было доложено главнокомандующему. Как всегда Спартак не поддался первому порыву, не предпринял жестких мер, обдумав происходящее, твердым, несуетным шагом вышел к войску. При его появлении гул стал немного тише.
Стоя перед строем Спартак думал: «Дело рук пары – тройки заводил, стоит мне узнать их имена – а я узнаю их имена, - подвергнуть наказанию… иль может, просто поговорить по душам… и подобного не повторится.
Однако, думать следовало не о будущем, а о настоящем – как действовать сейчас.
Сведя брови, вождь оглядел войско от фланга до фланга, вскинул руку и мощным голосом выкрикнул: «Молчать!».
В момент наступила тишина.
«Молчать!» - повторил Спартак обычным голосом.
Далее он сказал то же, что и в разговоре с Эномаем и Криксом – армия существует уже около года, причем не просто существует, но растет, множится и одерживает победы над римлянами, и все это благодаря дисциплине, установленной им, Спартаком. А дисциплина – напомнил он – это, прежде всего, беспрекословное выполнение приказов, ибо в противном случае в армии наступает хаос, и армия превращается в сборище…
Речь продолжалась минут пятнадцать и закончилась так:
- Воины свободы, дорогие мои братья по оружию! Под моим началом вы заставили трепетать не какое-нибудь малое образование с невежественным и слабосильным царьком во главе, но величайшее государство в мире – Рим. На сегодняшний день вы сыты, одеты, отлично вооружены. Покоренные города мы вынудили платить нам дань, пополнять запасы продовольствия. Иногда, чтоб потешить вас, я устраиваю смертельные поединки римлян меж собой. Братья, чего вам не хватает? Пусть сейчас любой из вас выйдет сюда, встанет рядом со мной и ответит мне на этот вопрос. Обещаю: сделавший это не будет подвергнут наказанию. Ни сейчас, ни впоследствии.
Гудели, не раскрывая рта, все - весь рядовой состав армии, однако ни один воин не вышел из строя, ни высказался от имени сослуживцев. А ведь это были мужчины, о боевой храбрости которых ходили легенды, мужчины, давно привыкшие к постоянному присутствию смерти – еще со времен выступлений на аренах Колизеев, более того, со времен сражений с римлянами.
Вот уж точно, храбрость в битве – это одно, храбрость личностная – совсем другое. Лев в коллективном сражении, останься он один, без товарищей, может предстать зайцем. Спартак тонко чувствовал это отличие и играл им по своему усмотрению.
- Если же кто из вас, воины, считая мою стратегию неверной, а команды ошибочными, желает иметь вождем кого другого… точнее, вожаком… если кто из вас борьбу за свободу жаждет променять на обычный разбой, - перечить не стану. Пусть эти люди идут туда, куда им вздумается, я не буду им препятствовать. Только выскажу уверенность: если и найдутся такие, то без меня им не протянуть и двух месяцев, кто бы их ни возглавил, пусть хоть полководец, подобный самому Пирру. А еще предупреждаю: когда отщепенцы будут разбиты, малым их остаткам – пусть хоть на коленях приползут - не получить добро на возвращение в наши ряды.
В этот момент из-за спины Спартака выдвинулся Эномай, громко и уверенно, произнес:
- Воины! Я первый воспользуюсь возможностью, предоставленной благородным Спартаком. Я ухожу из его войска. Кто со мной – выходите из строя и становитесь по левую от меня сторону.
Какое-то время Эномай оставался в одиночестве. Но потом из строя вышла пара воинов, приткнулись рядом с германцем, вслед за ними еще десяток, еще два десятка, потом сразу несколько десятков, а после воины стали переходить к Эномаю массово.
Около четырех тысяч воинов пожелало сменить вождя.
Крикс до последнего момента не мог решить, чью ж принять сторону, мысль его судорожно металась от фракийца к германцу, от германца к фракийцу, туда - обратно, обратно – туда, в конце концов, остановилась на Спартаке.
Речь и действия Эномая удивили вождя, он раздраженно (причем раздражение касалось, прежде всего, самого себя) подумал: «Получается, недооценил я германца. Ай да ловко выбрал момент - его речь явилась как бы продолжением моей. И сейчас, после всего, при всех, я не могу его убить - это вызовет гнев солдат, возможно даже столкновение меж ними – моими сторонниками и отщепенцами. Проклятье, почему я не убил его раньше!»
Чуть позже он возразил себе: «А ведь все не так уж и плохо. Потеря численная – кстати, не такая уж большая - будет с лихвой компенсирована моральным спокойствием. Бунтари и заводилы, скрытые мои недруги покинули армию. Мне и армии от потери этой только польза».

Вечером, пройдя полмили, отряд Эномая свернул в лес и затаился в ожидании ухода Спартаковского войска.

Глава 18.
Красс был потрясен, может даже, растерян – роскошная его вилла из розового мрамора, та, что на побережье Адриатического моря, недалеко от портового города Брундизи, была разграблена. Мерзавцы не только унесли все мало-мальски ценное, но и гнусно надругались над его, Красса, собственностью. Они сожгли два подсобных бревенчатых здания и разбили статуи в саду, они раскурочили мебель и загадили бассейны, перебили камнями черепицу крыш и вытоптали зеленые насаждения. Разумеется, вылакали все вино, хранящееся в погребе, а емкости расколотили. Ущерб, ими нанесенный, составил – на глаз – тысяч сто сестерциев.
Одним словом, было из-за чего потерять аппетит.
Черный раб в белоснежной тунике уже в третий раз вносил полный графин вина взамен пустого, но хмель не брал собеседников.
- А ты уверен, патрон, что это Спартака рук дело? – во второй раз спросил Катилина. – Ведь в последнее время, как известно, разбойничьи шайки расплодилось на дорогах Италии во множестве великом. Да, до сего момента они ограничивались грабежом экипажей и гражданских обозов, но, не исключаю, что осмелев от безнаказанности, могли напасть на виллу.
- О, если б твое предположение было верным … Но нет. По описанию прибывших сюда двух работников виллы, из вольных италиков, это был один из отрядов Спартака. И командовал им – как думаешь кто? - германец Эномай, второй человек в иерархии бунтовщиков.
- Эномай, - злобным эхом отозвался Каталина.
- Он самый.
- А не может ли это быть случайностью, имею в виду, что они – Спартак с Эномаем - спутали обозначения?
- Это невозможно, - отмел Красс. - Ты ж, не хуже моего знаешь, Катилина, что на переданном ему свитке с картой предельно ясно - зелеными и красными цветами - обозначено, на какие поместья нападать можно, на какие нельзя. Нет, эти сукины дети ничего не спутали. Уверен, они сотворили это сознательно, прекрасно зная, чья это вилла. Другое дело, с какой целью? – А тут я теряюсь в предположениях. Думал-думал, и не смог найти объяснения.
Вдохнул носом воздух, глубоко, с всхлипом.
- Ты, патрон, не можешь понять это, и я не могу, - наконец произнес Катилина. - А не можем по причине самой простой - потому что мы не варвары. У них иная логика мышления. Такие понятия, как долг, благодарность в их сглаженных мозгах отсутствуют напрочь. Даже льва можно приручить, и он будет благодарно лизать руку, его кормящую, но эти человекоподобные…
Катилина махнул рукой – о чем еще говорить. Но через минуту все ж продолжил.
- А ведь никогда ранее ничего подобного за фракийцем не замечалось, он действовал в строгом соответствии с нашими указаниями - нападал исключительно на поместья наших противников, а если на города, то лишь на те, в которых сильны их позиции.
- Есть старая римская мудрость: сколько волка не корми, он останется волком.
- Уничтожить, - побелевшими от злости губами прошептал Катилина.
- Верно, - кивнул Красс, - настала пора этого фракийского волка и всю его стаю уничтожить.
- Распять. Чтоб помучились перед смертью.
- Но до распятия чтоб вспомнили свои замечательные навыки – повеселили нас поединками меж собой.
Оба злорадно ухмыльнулись, представив эти две картины – врагов меж собой сражающихся, а затем распятых.
Выпив очередной стакан вина, Красс, немного успокоился. В конце концов, подумал он, в жизни не может и не должно все идти гладко, иначе было б не интересно. А что касается искореженной виллы - она будет отреставрирована. Нет, не будет, возразил себе, я не смогу находиться в том месте, где топтались и гадили эти существа. Правильней будет продать… Но только после того, как будет уничтожен этот подлый тип, Спартак, - тогда можно будет, наведя там какой-никакой порядок, продать за сумму значительно большую, чем сейчас.
Беседа с другом благотворно отразилась на настроении Красса – первоначальные гнев и возмущение отошли, мысли ясные и трезвые заняли их место. Пора было подводить итог.
- В целом, фракиец свою историческую миссию выполнил, - сказал Красс, - заставил кое-кого из сановных и власть имущих римлян забыть о мести, о перераспределении собственности. Придал их мыслям направление иное. Из чего следует, что нужды в нем отныне - никакой.
Катилина энергично кивнул.
- Ни малейшей. Отработанный материал.
Оба улыбнулись удачно сформулированной фразе.
- Только хотелось мне, - мечтательно произнес Красс, - этого зарвавшегося варвара разгромить лично.
И в ответ на недоуменный взгляд собеседника.
- Желаю возглавить очередную и, будем надеяться, - хрипло хохотнул: кхе-кхе-хе, - последнюю карательную экспедицию. Желаю, чтоб этот фракийский сукин сын был распят на кресте по моему личному распоряжению. Желаю в глазах его узреть страх боли, страх смерти.

Оставшись один, Красс налил в чашку вина, медленно потягивая, задумался. Через какое-то время позвонил в колокольчик, и явившемуся на зов рабу велел позвать Раника. Не прошло и пяти минут, как юноша стоял в проеме двери, ожидая разрешения войти.
Прежде, чем обратиться, Красс долго всматривался в лицо молодого раба, пытаясь найти в нем… Что? Может, то сокрытое коварство, что неотъемлемая часть варварской сути.
Наконец вымолвил:
- Скажи, юноша, в последнюю твою встречу со Спартаком – это было неделю назад - не уловил ли ты нечто странное в его поведении, в его словах?
Раник отвел взгляд в сторону окна, напряг память.
- Нет, господин, ничего странного - он был таким, как всегда.
- Может, показался тебе раздраженнее обычного, злее?
- Нет, господин, ничего такого.
- Не возникало ли у него вопросов, касающихся карты с двухцветными обозначениями?
- Нет, господин. Ни о какой карте речи он не заводил. И я не знаю, о какой ты говоришь карте.
- Ах, да, ты не знаешь…
Затяжным взглядом уставился в лицо раба, пытаясь прочесть на нем – правду ли говорит. Еле заметно вскинул плечи – вроде правду.
- Разумеется, тебе было б интересно знать, почему я задаю эти вопросы, - произнес не то утвердительно, не то вопросительно. Не зная, что ответить, юноша лишь смущенно замигал глазами. Не стал отвечать на свой же вопрос и Красс. И задал следующий.
- А как думаешь, Раник, мог бы кто из подчиненных Спартака совершить самовольное действие, например, напасть на поместье без его разрешения, разграбить, раскурочить, сжечь. Ведь слово «свобода», насколько мне известно, самое часто употребляемое в той среде. «Свобода… Мы – свободные люди… Никто нам не указ… Можем делать все, что пожелаем». Вот и захотелось свободным людям пощипать перышки у богатеньких римлян. Самовольно пощипать, без разрешения главнокомандующего.
- Думаю, господин, это невозможно. За неподчинение главнокомандующему предусмотрены самые строгие наказания, вплоть до смертной казни.
- Вот как, - произнес Красс. И прикинув что-то про себя, повторил: - Вот как…
Пробарабанил пальцами по столешнице.
- Ну что ж, я доволен, ту мне предоставил нужную информацию. А теперь иди.
Юноша повернулся, направился к двери, но в ярде от нее, остановился.
- Господин, разреши обратиться.
- Говори.
- Однажды ты спросил меня, не желаю ли я чего.
- Помню. Ты ответил, что всем доволен, и ничего не желаешь. Тогда я сам решил, в чем ты нуждаешься и подарил тебе женщину. Надеюсь, подарок тебе понравился?
- О, господин, щедрость твоя безмерна. Но могу ли я еще об одном попросить?
Красс насторожился. Нет, положительно с этим народом не следует либеральничать. Вместо благодарности - сплошные просьбы… То одно ему, то другое. Что ж, интересно, на сей раз?
- Проси.
- Мой господин, - склонив голову, тихо произнес юноша, - я полюбил одну девушку, а она полюбила меня.
- Кто эта девушка?
- Тоже из твоих рабынь.
Красс с интересом заглянул в лицо стоящего перед ним раба.
- В самом деле?
После чего рассмеялся. Смеялся долго, громко, сам себя подкручивая словами.
- Полюбил? Надо же... А-ха-ха! Полюбил… А-ха-ха!
И в этот момент Раник понял, что никогда не быть ему счастливым с Анной, однако отступать было поздно.
- Господин, разреши мне на ней жениться.
- Жениться… - не то утвердительно, не то вопросительно произнес Красс.
- Да, жениться.
В момент Красс стер с лица улыбку. Подумал, неужели я ему кажусь таким добреньким… Если это так, то мне очень неприятно. Просьбой этот юный варвар оскорбляет меня. С каких это пор в Риме рабы стали обращаться к господам с просьбами… Да как он смеет! Однако, сдержав гнев, – пусть раскроет свою душу, господину следует знать мысли и желания своих рабов, - продолжил.
- Ты спал с ней?
- Нет, господин.
- По какой причине – не было возможности или она того не желала?
- Не было возможности. – И чуть промедлив, дополнил: – А может – до получения твоего согласия на женитьбу - и ее желания.
- Как зовут эту девушку, какого она племени?
- Анна, она из Иудеи.
- Красива? Молода?
- Да, мой господин, молода и очень красива.
Красс смолк, задумался. Попытался вспомнить молодую рабыню по имени Анна, еврейку, и не смог. Да разве упомнишь их всех …
Затем в сознании Красса вновь возникла картина разбитых статуй и раскуроченной мебели, сломанных насаждений и изгаженного бассейна – о боги, как вы могли допустить, чтоб эти ничтожества испражнялись в мой бассейн! Обжигающая волна ненависти залила грудь.
Однако он вновь сдержал себя, решив: просто отказать рабу в его просьбе будет слишком примитивно. Возникло желание отомстить иначе, изощреннее.
- Приведи ее сюда.
Когда взору Красса предстала Анна, он подумал: в самом деле, хороша, даже странно, что я до сего момента не обращал на нее внимания. И тут же поправил себя: возможно, я ее просто никогда не видел. Ну да, сколько их у меня. В Риме, в отелях и доходных домах, в поместьях, разбросанных по всей Италии … А еще в Далмации, в Греции… Задумался, пытаясь обозначить хоть порядок числа. Тысячи четыре. Нет, пять. Шесть. А может и более. И, конечно же, многих из них я никогда в глаза не видел.
А еще при виде рядом стоящих юноши и девушки где-то в уголке сознания мелькнула мысль: ну до чего ж хороши оба, какими красивыми могли б получиться у них дети.
Впрочем, мысль эту Красс тут же отогнал – прочь сантименты, когда дело касается неблагодарных варваров.

Глава 20.
Площадь перед Сенатом с утра была запружена многочисленной толпой клиентов Красса, а также на скорую руку нанятых люмпенов (такса твердая - пять сестерциев за час стояния и выкрикивания). По голосовой команде человека на возвышенности и последующим взмахам руки (у человека могучая грудь, хмурая физиономия, луженая глотка) толпа с определенной периодичностью выкрикивала коротенькое словосочетание.
- Бешеный Бык! Бе-ше-ный Бык! Бе-ше-ный Бык!
Часть прохожих пожимала плечам - что за бык такой, о чем речь? Те же, кто знал, что это прозвище Красса, самого богатого римлянина, не смогли б ответить на вопрос - кем оно придумано, что подразумевает, и были б здорово удивлены, узнав, что так Красса назвал… да-да, сам Красс, и он же повелел через многочисленную сеть агентов распространить эту кличку в народе.
- Бешеный Бык! Бе-ше-ный Бык! Бе-ше-ный Бык!

- Вы слышите, отцы - сенаторы, - потрясая вытянутым в сторону площади пальцем, восклицал меж тем очередной оратор, – вы слышите? - это голос народа. Народ требует чтоб во главе государства, во главе армии была утверждена сильная личность, способная навести порядок.
Господа, страшно видеть, во что превратилось наше государство… Войны, в коих римляне проливают кровь римлян; полнейший упадок нравов; не слишком удачные военные кампании. И венцом всех этих безобразий - восстание рабов на пару с презренной италийской чернью.
Господа сенат, если мы хотим возвратить нашей родине ее былое величие, заставить внутренних и внешних ее врагов вспомнить, что такое страх, нам необходимо предпринять ряд кардинальных мер. И главная из них - утверждение на должность командира карательной экспедиции… мне стыдно говорить, какой по счету… четвертой… да-да, четвертой…
Как бы от величайшего смущения прикрыв глаза, но как бы взяв себя в руки, вскинул голову и раскатисто произнес:
- Марка Лициния Красса.
Произнесенное имя подняло волну эмоций – часть сенаторов кандидатуру поддержала, часть взревела недовольством, и невозможно было понять - кто что орет; волна эмоций выплеснулись из Сената на площадь, накрыла толпу.
- Бе-ше-ный Бык! Бе-ше-ный Бык!
- Бешеный Бык Красс, только он способен спасти Рим, - срывая голосовые связки, взревел широкогрудый демагог.
- Красса в главнокомандующие! – поддержал его звонкоголосый клиент из толпы.
- Красс! Красс!– зашлась в крике толпа.
- Бе-ше-ный Бык! Бе-ше-ный Бык!

Глава 21. Красс.
К полуночи Красс, пресытившись, отослал Анну – он привык спать в одиночку. Проделав ежедневный комплекс гигиенических процедур – привел в порядок зубы, уши, глаза, волосы, - залюбовался отражением своего лица в тщательно отшлифованном медном прямоугольнике.
- Бешеный Бык! – произнес, пригнув бодливо голову. После чего взревел, изображая разозленного быка: «У-у-у-у!»
Настроение было хорошим, хотя девушка не понравилась ему в постели – напряжена, холодна, от испуга дрожит мелкой дрожью, ах-ах, это у нее, видите ли, впервые.
- Глупенькая, - обратился мысленно Красс к рабыне, - радоваться должна и благодарить Фортуну - сам Бешеный Бык, перевоплощенный Юпитер лишил тебя девственности. Все женщины Рима и Италии и отдаленных провинций, включая дочерей и жен самых знатных вельмож, узнав об этом твоем приключении, позавидовали б тебе.
Разлегшись на упругом просторном ложе, задумался: зачем он это сделал?
Понравилась внешне? Да, пожалуй. Чуть зауженный овал лица, выразительные глаза, чистая смуглая кожа, ровненькие белые зубки. Излишне худощава, хотя можно предположить, худощавость эта возрастная, и лет через пять линии груди и бедер обретут женственную округлость.
Давно не спал с рабыней, захотелось вспомнить каково это? – Возможно и это.
А может, дело не в ней, точнее, не столько в ней самой, сколько в желании причинить боль этому юнцу, Ранику. А в его лице всем неблагодарным варварам.
Но с другой стороны, возразил себе, какая ж это месть – наоборот, благоволение: сам Красс, любимчик богов, собственной персоной...
Так-то оно так, однако, у многих варварских племен подобное действие было б расценено, как оскорбление. И зная это...
И зная это, я сделал то, что сделал.
Хватит, пресек себя раздраженно, столь долгие размышления о рабе и рабыне недостойны Первого Из Римлян.
Однако, мысли не люди, им приказ с мозга – не приказ, и потому еще некоторое время эти два образа оставались в мыслях Красса, вызывая чувства самые противоречивые.
Покряхтев тихонько «уф-уф-уф», Красс уселся на кровати, провел неспешную инспекцию своего тела: белых и тонких, с синими прожилками ног; в коричневых пятнышках кистей рук; дряблых предплечий; живота, далеко выпяченного, в жестких рыжих волосах. Ох, годы, годы...
Не переставая кряхтеть, вышел из дома, присел по-простецки на крыльцо, поднял лицо к небу - на темном фоне бесчисленное множество звезд. Подумал: а ведь эти еженощные фейерверки небо устраивает в мою честь.
Минут через десять возвратился в спальню, лег на кровать и вскоре задремал.
Приснилось.
В окружении вооруженной охраны он шествует по Марсовому полю. По обеим сторонам прекраснейшей из улиц мира толпа. Толпа орет что-то, однако сие явствует только лишь из их раскрываемых ртов - над Марсовым полем стоит полная тишина. Недоумевает Красс – отчего так, может, их голосовые связки поражены какой-то болезнью? Сами-то они себя слышат или нет?
А может это я оглох, обжигает грудь горячая волна испуга.
Оглядывается на охрану, слышит бренчанье металлических пластин на холщовых рубахах мужчин, грубые их окрики в адрес стоящих на пути процессии, мешающих ее плавному ходу: «Эй, в сторонку! Прочь с дороги, живо!». В отдалении расхваливают свой товар торговцы, дети кричат беззаботно, лают бездомные псы, грохочут по мощеным мостовым телеги – нет, со слухом полный порядок.
Но почему ж беззвучны раскрывающиеся рты толпы? Почему не слышны пожелания здравия ему, Крассу, похвалы его воле и решительности, уму и щедрости?
Щедрость… О, как велика щедрость Марка Литиция Красса. Разве есть еще кто столь щедрый в Риме?
Длинные бесплатные столы, где горы еды и реки вин – кем оплачены? – им, Крассом
Грандиозные по размаху зрелища, где гладиаторы в одиночку и группами сражаются меж собой, а также с дорогущими животными, доставленными с иных континентов – на чьи они денежки? – на денежки Красса.
Раздачи хлеба. Налетай, нищета римская, хватай, кто сколько может. В одну руку, во вторую, подмышку буханку, за пазуху… Эх, мало человеку две руки, мало, хорошо еще парочку. Хлеб этот, кем оплачен? - Правильно, Крассом
А храм Минерве – Воительнице, на чьи деньги эти он построен? На деньги Марка Люцития Красса
Так где ж благодарность, римляне, почему ее не слышит Красс?
И вдруг из самой середки толпы чья-то рожа, до самых бровей заросшая волосами, звонко и внятно выкрикивает:
- Упырь ненасытный!
Красс вглядывается в толпу, выискивает кричавшего, чтоб указать на него охране – ну-ка, солдатики, схватите негодяя да отволоките в местечко безлюдное… Но его уже нет. Не успев появиться, пропал.
Наверное, ослышался, думает Красс. Продолжает неторопливый свой ход.
И вдруг снова.
- Кровосос. Сулловский холуй!
- Хватайте! – Красс тычет пальцем в нарушителя спокойствия, но охранники лишь пожимают плечами: «Кого хватать? Там, куда направлен твой палец, одни лишь почтенные граждане и гражданки, они славословят тебя со всей старательностью, на какую способны»
- Он оскорбляет меня.
- Никто, патрон, никто тебя не оскорбляет.
- Шакал! Пожиратель падали!
- Вот он, вот он, - орет исступленно Красс. – Хватайте его, бейте, ломайте кости.
Солдаты еле сдерживают улыбки.
- Хватать и избивать – это мы всегда рады, но нам следует знать – кого.
- Того единственного, чей голос я слышу.
- Но кричат все. И мужчины, и женщины, и старики, и дети – все они в твой адрес выкрикивают слова самые добрые.
- Жирный боров!
Это уже орет не один человек, но толпа.
- Упырь ненасытный!
Ах, вот оно что, доходит до Красса, толпа вовсе не безголоса, она притворялась – открывала и закрывала рты, не произнося при этом звуков. И охранники… И они с толпой заодно. Я им плачу большие деньги, а они камень за пазухой... Неблагодарные! Неблагодарные - и варвары, и римляне – все. Все!
- Бейте толпу, всех бейте.
Охранники улыбаются во всю ширь грубых своих лиц.
- Бить толпу? И это мы можем. Но за избиение толпы изволь заплатить по отдельному тарифу.
- Упырь, мы оторвем тебе клешни! – изгаляется плебс, подступает все ближе.
Красс знает: стоит одному из них, тому же чернобородому, подать сигнал, и толпа бросится на него, разорвет на части, а эти, что бренчат пластинами и притворяются слеповатыми и глуховатыми, будут безучастно смотреть на расправу…
- Помогите! – взвизгивает Красс. – На помощь!

В спальню бесшумно вошел всегда дежурящий за дверью черный слуга, но нарвавшись на злобное: «Пошел вон! Вон!» - ретировался.
Шлепая голыми пятками по полу, Красс подошел к столу, налил в бокал вина, выпил. Кажется чуть полегчало. Заговорил с самим собой.
- Знаю, знаю, что плетут обо мне эти неблагодарные скоты. Я у них и Сулловский холуй, наживший миллионы на проскрипциях, и безжалостный ростовщик, и ничем не брезгующий спекулянт, и спрут - кровопийца, запустивший мохнатые щупальца во все щели Вечного Города.
Оговор? Черная зависть? Происки врагов из сената?
Нет, ничуть. В самом деле, я такой - безжалостный и ненасытный.
Но разрешите спросить вас, соотечественники: разве вы иные? Добрее моего? Человеколюбивее? Вам знакомы такие понятия, как мораль, честь, принципы? Нет, конечно. Вы не стали такими, как я, по причинам куда более простым. Первая: у вас куриные мозги. Своего у вас – ничего. Даже изъясняетесь вы не иначе, как цитатами и штампами. Второе: вы не способны на Поступок. Продать за пару – тройку сотен сестерциев хромую лошадь или дряхлого, ни на что неспособного раба – вершина вашей хитрости. Вы трусливы там, где следует быть смелым, и отчаянны где следует быть осторожным. Смерть от ножа в пьяной трактирной драке – разве это показатель смелости? Глупости – да, но не смелости.
Вот и получается, сограждане дорогие, что различия меж нами лишь арифметические. Я умнее, хитрее, решительнее вас, и, вместе с тем, расчетливее.
Ах, да, самое главное – я удачливее. Меня, Марка Лициния Красса, а не вас, любят боги. Я - их избранник. А, может даже, и сам бог.

До сего момента Красс отождествлял себя – по созвучности имен - с Марсом, богом войны, но однажды пришедшее на ум сравнение с Юпитером в образе быка понравилось больше. В самом деле, подумал он, я – Юпитер. Как Юпитер главенствует на Олимпе, так в Риме выше всех – я.
- Я, Марк Лициний Красс, Бешеный Бык, земное олицетворение Юпитера.
Последняя фраза получилась не совсем удачной – чуть хрипловатой. Откашлялся, прочистил горло, но повторять не стал.
Только ведь есть еще Помпей, напомнил ему внутренний голос, и сразу забилось неспокойно сердце, наполнило сознание чувством досады. Заноза в пятке - Помпей, песок в глазах. Серая, посредственная личность, узурпировавшая вершину Римского политического Олимпа. Мою вершину.
Великий Гней Помпей! Великий… Ах! Ах!
Кем, когда, по какому поводу был так назван этот человек с потешной челочкой, никак не соответствующей ни возрасту, ни званию командующего Римской Армии.
Усмехнулся пришедшей на ум мысли: как я себя назвал Бешеным Быком, так и он себя – Великим. Простенький эпитет, избитый, однако, прижился. И пусть забыта последняя его победа, пусть уже несколько лет буксует на месте возглавляемая им испанская кампания, но все равно – Помпей Великий. Однажды услышав эпитет этот из уст… кого же… нет, не вспомню, я не выдержал и попросил уточнить: «Как ты сказал, дружок мой, - Великий? И насколько же он велик»?
Помню, присутствующие при том разговоре, а их было немало, оторопели. Тот, кому вопрос был задан, онемел, от испуга чуть не хлопнулся в обморок. Да и остальные тоже – словно языки проглотили. Вопрос так и остался безответным, при этом, не сомневаюсь, был передан Помпею.
Интересно, какой была его реакция? Впрочем, зная его, не трудно догадаться: злобно – улыбчивой. Мои громадные деньги его раздражают в той же степени, в какой меня - его непомерная, из мыльной пены выдутая слава.
Красс заворочался, поменял позу – нет, неудобно. Вновь поменял, и опять не то… Поправил подушку, выдохнул по бабски: «ох-ох-ох»…
Деньги… На них можно купить что угодно и кого угодно – клиентов и чиновников, лучших рабов и рабынь, и землю, и дорогую недвижимость, и женщин любого цвета кожи и любых эталонов красоты… Все можно купить за деньги, только не воинскую славу, но именно ее моя душа жаждет более всего.
Деньги - не слава, однако, с помощью денег можно выйти на дорогу, ведущую к славе (отличная фраза, только б не забыть завтра продиктовать ее писарю). И я уже одной ногой стою на той самой дороге; завтра, на заседании Сената буду утвержден командующим карательной экспедиции. Пусть противник не столь почетен, как хотелось бы – войско восставших рабов, - однако это самое настоящее войско, во главе которого стоит человек сильный, волевой, коварный, и все в Риме – от налитого дешевым вином люмпена до седовласого, преисполненного самомнением сенатора - осознают величайший уровень опасности, от него исходящий. Что ж, думаю, победа над ним поможет мне получить то единственное, чего у меня еще нет – место в анналах Истории.

Глава 22.
Раник бежал уже пятый час. Временами переходил на шаг, но, отдышавшись, снова бежал. Позади миль пятнадцать, до спартаковского лагеря еще столько же.
Утром этого дня он прокрался в конюшню, попытался увести коня, но безуспешно (Сначала брало сомнение – как это, украсть… Но, поразмыслив, решил: украсть у Красса не грех). Пожилой раб-конюх, единственный, из рабов, знавший о необычных отношениях Раника с хозяином (нет, не единственный, еще Анна), и никогда ни о чем юношу не спрашивавший, на сей раз возразил: «Вчера получен приказ: без разрешения начальства – никому».
Догадался! Но как? Неужели этот человек способен улавливать чужие мысли?
Раник замялся, покраснел, пробормотал что-то невразумительное, и конюх пришел ему на помощь:
- Пусть подтвердит кто-то из вольных - десятник, сотник, управляющий – любой из них – тогда бери.
Конечно, можно было б на денек – второй отложить побег, тщательно подготовиться, что-то придумать с лошадью… Но нет, никаких сил оставаться. Ни дня, ни часа, ни минуты.
ВПЕРЕД! ВПЕРЕД!
Главное, быстрее проскочить ту часть пути, что проходит степью, где низкая трава, ни деревьев, ни кустов, где некуда спрятаться от конной погони.
УЖЕ ВИДНА ПОЛОСКА ЛЕСА. ДО НЕЕ МИЛИ ТРИ-ЧЕТЫРЕ.
Интересно, схватились ли? Выслал хозяин погоню?
НЕТ, ОН МНЕ УЖЕ НЕ ХОЗЯИН.
Ноги стерты, сбиты о неровности. Больно! Но если схватят, будет еще больнее. В лучшем случае, изобьют плетьми до потери сознания, в худшем – распнут на кресте. Впрочем, что лучше, что хуже – неизвестно. Может, умереть – лучше. Да, лучше умереть, чем видеть его, ее, Анну, несчастную, опозоренную…
БЫСТРЕЕ. БЫСТРЕЕ.
В голове в такт шагам:
ЗАЧЕМ ОН ЭТО СДЕЛАЛ?
Ни ответа, ни даже предположения.
ЗАЧЕМ?
Скорей всего, без какой-либо цели - просто захотел. Захотел и сделал.
ГРЯЗНОЕ ЖИВОТНОЕ.
Ну вот и заканчивается степь. Кустарники, сначала единичные, но чем дальше, тем больше… Все чаще деревья … Неужели проскочил?.. О, боги, как вы добры ко мне...

Напившись из ручья и ополоснув разгоряченное лицо, плюхнулся на спину. Какое наслаждение лежать… просто лежать, глядя туда, где по синему, подсвеченному лучами Гелиоса небесному океану плавно и торжественно плывут корабли - облака… Веки тяжелеют и смыкаются… Сомкнулись.
Через малое время юноша заснул.
Сколько длился сон неизвестно, пол часа, может час… Проснулся от щекотки - по ноге, деловито шевеля усами, полз жук. Обиженно промычав, юноша сбил жука легким щелчком, собрался было вновь заснуть, как вдруг уловил людские голоса. Вмиг подпрыгнул пульс, затрепетало сердце: десятка три конников, растянувшись цепью, двигались в его сторону. До них ярдов сто, и с каждой секундой расстояние сокращалось.
Раник отполз за дерево, глянул вверх - до ближайших веток ярдов десять.
ВПЕРЕД! ВВЕРХ!
Высоко не стал карабкаться, лег на ветку, замер. Когда всадники приблизились на расстояние в двадцать ярдов, стало возможным разобрать их разговор.
- И куда ж он мог запропаститься... Не мог же за такое короткое время на своих двоих пробежать двадцать с лишним миль по степи и укрыться в лесу, - говорил всадник, держащий курс прямо на то дерево, где притаился юноша. - Неужели не угадали с направлением? -
- Нет, Силекс, – возразил ему сосед справа. – Ему кроме как к Спартаку - некуда. Со всей Италии бегут и бегут рабы, и все – к нему, к фракийцу.
- А может он сначала проследовал назад или в сторонку, чтоб там, переждав погоню, неспешно двинуться в нужном направлении.
- Возможно, - согласился третий всадник.
- Как бы то ни было, но дальше идти – пустое. Если не поймали на открытой местности, значит, не поймаем вообще.
- И, между прочим, здесь уже началась небезопасная территория – чтоб еще не нарваться на спартаковские разъезды.
- Верно, дальнейшее преследование не только бесполезно, но и опасно. Пора поворачивать.
- Вот подойди к командиру, Силекс, и скажи ему, - усмехнулся Меттий.
- Я-то, конечно, не подойду, но уверен, что он и сам скоро поймет это.
- Как обидно, - вздохнул четвертый всадник, - А я уже даже наметил, на что потрачу триста сестерциев, обещанных за мальчишку. Куплю новую одежку и обувку для жены, для детишек, обносились вконец…
- То-то и оно, - донеслось уже со спины ворчание Меттия, - Ни к чему хорошему не приводят такие наметки. Распоряжаться деньгами, которых еще не получил, – только вызывать раздражение Фортуны.
Удалились.
Пронесло.

Но как действовать дальше?
Поразмыслив, решил: не слезая с дерева, дождаться, пока поисковая турма не повернет в обратную сторону. По логике вещей, ожидание не должно быть слишком долгим, как заметил один из преследователей, и поиски беглеца в лесу - дело пустое, и дальнейшее продвижение в сторону спартаковского лагеря небезопасно...
Так оно и получилось.
В обратном направлении конники проследовали в угрюмом молчании. В самом деле, о чем еще говорить – не пойман беглец, не будет вознаграждения.
Раник слез с дерева и, превозмогая боль в стертых в кровь ногах, продолжил путь. К вечеру достиг места, где неделю назад располагался лагерь Спартака.
Пищевой мусор, конский навоз, кучки золы на месте костров. Конструкции из обструганных веток – скелеты для палаток из шкур. Остатки мяса на овечьих костях давно пришли в негодность, а чего-то непортящегося - сыра или солонины – не нашлось.
Делать нечего, - часть обрывков шкур выложил на земле, частью прикрылся. Шкуры отсырели, плохо пахли, а при поворотах с боку на бок спадали с тела. Ну что ж, не привыкать - в бытность пастухом частенько приходилось встречать ночь в условиях не лучших. Несмотря на тоскливое нытье в животе (за весь день съел лишь небольшой ломоть хлеба с луком и овечьим сыром) и общую возбужденность, вскоре заснул.
Уже когда проваливался в сон, явилась мысль: а ведь неспроста тот длинноусый жук… он вполз на мою ногу именно в момент, когда всадники совсем близко…Наверняка был он послан… кем то… кто над нами… как и всё … всё и вся в мире, он не сам по себе, но движим сверху…

Глава 23.
Сорвал с окна льняную штору, с треском разорвал, со второго окна - разорвал, после чего смел рукой с подоконника горшок с кактусом – бах! – разлетелись по полу осколки и комья земли. Оглядевшись вокруг – что б еще такое сотворить, - схватил напольную, тонкой работы, вазу, грохнул ею о стену. Бах! Осмотрелся по сторонам - что б еще сломать, порвать, раскурочить?
Ага, замечательный объект - полка с посудой. Прошелся – от края до края - рукой по полке, и полетели вниз тарелки и чашки. Бах! трах! бабах! бах!
Что бы еще? Осмотрелся. Нечего. Все остальное прибито или приклеено. Или слишком тяжелое. Не оторвешь, не поднимешь, не разобьешь о пол иль стену.
В комнату тихо вошел раб со щеткой и совком для мусора, но Красс, мазнув по нему налитым кровью взглядом, взревел:
- Вон!
Раба словно ветром сдуло. Ему вдогонку Красс пхнул ногой сиротливо лежащий на полу ком земли – ком разлетелся, рассыпался на малые комки.
Вот уж точно, бык бешеный, подумал Катилина. Впрочем, не такой-то он и бешеный, тут же возразил себе, - почему б не побить да не порвать, если знаешь, что стоимость разбитого да разорванного – малюсенькая капелька в безбрежье твоего богатства,
Молчал, терпеливо ожидая, когда патрон выдохнется.
Дождался. Красс с силой хлопнулся задом на стул, затрещал гобелен под задом.
- Сволочи! – со всей силы треснул кулаком о стол, – В-сс! - потер ушибленный кулак. - Все сволочи, все!
Прикрыв ладонью лицо, замычал:
- М-м-м-м-м…
Катилина в свою очередь прикрыл лицо ладонью, но по иному поводу - чтоб Красс не заметил его улыбку.
Действо продолжалось уже минут пятнадцать и успело Катилине здорово наскучить. Хотя причину буйства можно было б назвать уважительной: оба римских консула - Луций Геллий Пубикола и Гней Корнелий Лентул - были утверждены Сенатом на должность главнокомандующих двух антиспартаковских армий.
- Но почему их, а не меня? – в пятый раз вопрошал Красс, и, не зная ответа, вопрос расширял и дополнял: - Неужели я глупее этих двух? Менее решителен? Или наоборот, не в меру прыток? Ах, вот оно что, - наигранно шлепнул себя по лбу. – Я мало заплатил кое-кому из сенаторов – вот она, причина…
- Нет, патрон, заплачено им вполне достаточно.
– В самом деле, достаточно? – воскликнул как бы с удивлением. - А я уж было подумал, что мало. Как ни поверни, откуда ни взгляни, главнокомандующим должен был быть выбран я, Красс. Однако Сенат выбрал их - почему?
И по следующему кругу, ничуть не отличающемуся от предыдущего.
- Патрон, с твоего позволения я процитирую некоего человека, тебе очень хорошо знакомого. «Одна лишь констатация фактов, оханье да аханье, проклятия врагам и обращения к богам за помощью – это удел слабых женщин, а также плебса на форуме; задачей же настоящих мужчин является поиск решений».
- Чья это фраза?
- Твоя, патрон. Надо же, ты ее забыл, а я, признательный слушатель, помню.
Красс вылупился на друга так, словно впервые увидал.
- Задача настоящих мужей - поиск решений, - повторил окончание.
- Стоит ли сейчас искать причину странного, если не сказать абсурдного решения Сената… Высказывать предположения, отметать их… Имеем, что имеем – главнокомандующими утверждены консулы, и изменить что-либо в данный момент мы не в состоянии.
- Да, да, не в состоянии, - кивнул Красс.
Похоже, после криков и проклятий, разрывания штор и уничтожения предметов интерьера, он пребывал в неком мыслительном ступоре.
- К тому же, ситуация не столь плоха, какой тебе видится.
- В самом деле?
- Конечно, патрон.
Красс подышал глубоко, и вскоре с лица сошла краснота, оно приобрело обычный свой цвет, обычное выражение. И уже через минуту обычным своим голосом он произнес:
– Но ведь после того, как Спартак разгромил мое поместье, я не смогу оказать ему помощь, а без нее фракийцу не продержаться и месяца. – Обиженно похлопав глазенками, добавил: - В результате консулы заберут победу, на которую я так рассчитывал.
Дите, малое дите, у которого отобрали любимую игрушку, и оно орет, захлебывается слезами, ухмыльнулся про себя Катилина. Вслух же произнес:
- Нет, патрон, Спартак не станет легкой добычей консулов, так же, как не стал добычей предыдущих римских военачальников. И даже – не пойми превратно – без твоей помощи.
Мужчины смолкли. Стало слышно, как за окном чирикают птички. Клюить, клюить? – вопрошала одна. Фтюить, фтюить, - отвечала ей другая.
- Пусть так. И что ж нам предпринять в создавшейся ситуации, есть у тебя какие-нибудь соображения? – спросил Красс
- Ничего, - живо откликнулся Катилина. – Выждать время – и только. Зная тебя, патрон, как человека действия, могу предположить, что тебе это будет нелегко, но иначе – никак. Пусть противники какое-то время погоняются друг за дружкой, основательно потреплют друг друга, устанут, ослабнут, а главное, вызовут раздражение Сената, вынудят наш достопочтенный Сенат заняться поиском иных главнокомандующих, более удачливых… точнее, более удачливого (короткий - в сторону собеседника - жест); ну а мы тем временем за происходящим спокойно понаблюдаем со стороны.

Глава 24.
Было далеко за полночь, когда хмельной сон сморил самых крепких. Соорудить что-то под ночлег, хоть самое примитивное, не было ни сил, ни желания. Падали на голую землю к догорающим головешкам поближе и засыпали…
Глядя на этих людей, никто б не поверил, что еще месяц назад они являлись бойцами армии, не уступавшей по части дисциплины даже римской; армии, где каждый - от рядового до легата – знал назубок свои обязанности и самым исправным образом выполнял их.
В одну из бессонных ночей Эномай попытался поставить на свое место Спартака и прикинуть, как бы тот повел себя в сложившейся ситуации.
Он собрал бы командиров когорт и центурий и объяснил им, что следует предпринять, чтоб восстановить дисциплину и порядок, без которых армия – не армия.
Ну что ж, решил, так и сделаю.
И сделал.
Однако, только начав говорить, вдруг осознал: не те слова произношу, не те фразы, не окажут они должного воздействия на подчиненных.
Командовать несколькими тысячами бойцов оказалось куда сложнее, чем можно было себе представить. И еще: подмечать ошибки и оплошности Спартака – это одно, принимать же решения самому, претворять их в реальность – совсем иное.
Вскоре отчаяние, которому как мог долго сопротивлялся, захлестнуло разум.
«О боги, почему вы вселили в меня эту уверенность, совершенно необоснованную. Эх, возвратиться б в прошлое… хоть на полчаса… хоть на десять минут… одну лишь фразу изменить… точнее, не произнести ее. Боги, будьте ко мне милостивы, позволили же вы когда-то Улиссу спуститься в темное царство Аида, повидаться с боевыми своими товарищами, а затем возвратиться обратно, на землю. И Орфею сладкоголосому, и ему явили милость»…
Попытался взять себя в руки - может не настолько все безнадежно?
Может попытаться восстановить командирский авторитет парой - тройкой показательных казней?
Нет, не смогу. А если б и смог, то все равно не помогло бы.
А ведь скоро они поймут мою растерянность. Впрочем, уже поняли. Команды мои выслушиваются со скептической улыбочкой, выполняются неспешно или вовсе не выполняются. Сукины дети, попробовали б так вести себя с фракийцем.
Вчера вечером - шум-гам, идиотский смех - очередная оргия. Все ценное, выносимое из поместий, выменивается на вино. Кому из италиков беглые рабы по нраву, так это жирным трактирщикам. Деньги швыряются налево - направо, словно сеятели горсти зерен.
Откуда-то притащили грязных, крикливых девок, и прямо на виду у остальных… Тут же плененные римляне меж собой на мечах... Пьяные их сзади копьями покалывают, подпаливают факелами – веселей, римляне!
Вдруг в толпе замечаю… Аж глазам не поверил… Пригляделся, так и есть - часовой.
Увидев меня, попытался спрятаться за спины дружков – не получилось... Подхожу. «Ты почему здесь, ослиный сын? Почему бросил пост?». А этот негодяй, ничуть не смущаясь, отвечает: «Да ладно тебе, Эномай, не кипятись. Я вот только горло промочу, поединок этот досмотрю, ну может еще следующий – и обратно на пост. И ничего страшного, поверь, не произойдет за те минутки, что я здесь». «А если враг ночную вылазку предпримет», - спрашиваю, еле сдерживаясь. Ну а он рукою машет: «Не волнуйся, генерал. Я врага, его приближенье шестым чувством чую. Так вот это самое чувство мне подсказывает, что он еще очень, очень далеко. А что касается пинты хорошего вина, то поверь, часовому оно не то, что во вред, наоборот, на пользу - и зрение улучшает, и слух».
Мысль: прямо сейчас убить сукина сына. И отсечь голову в назидание другим. Но в последний момент пресекаю себя: не сейчас - завтра. В иной обстановке. Чтоб хоть какая-то видимость суда… Громко перед строем огласить приговор, после чего привести в исполнение… Да, завтра. Завтра обязательно. Однако кулаком в мерзкую харю не мог не заехать. Что-то хрустнуло, поддалось - кажется, сломал нос. Он визжать во всю глотку: братья, да что ж это творится! Разве ради этого мы бежали из гладиаторской казармы, ради этого покинули Спартака с его диктаторскими замашками! Какая ж это свобода, братья, если командир калечит рядового бойца!
И уже в следующее мгновение надвинулась на меня толпа… Выхватываю меч – давайте, заячье племя, смелее, убейте меня, если вам так этого хочется.
Стоило кому-то одному тогда вскрикнуть: «Бей»! и затоптали б меня, в кровавое месиво превратили. Благо, ни у кого не хватило духа вымолвить это короткое словечко.
Не боюсь смерти, к присутствию ее постоянному привык, и знаю: она не явит чего-то такого, что хуже имеющегося. Однако в тот момент стало не по себе – глупо, унизительно…
Впрочем, все это к лучшему. Да, именно так, к лучшему. Когда римляне начнут затягивать петлю на шеях этого сброда, когда сброд кинется обвинять меня во всех тяжких, у меня будет возможность перекинуть вину, хотя бы часть вины на них же: не слушали меня, противились – вот вам результат, получите.
Эх, если б можно было плюнуть на все, на всех, да убежать… Через Альпы, и дальше, дальше - на север, на родину.
Нет, прочь такие мысли, до конца останусь с этими… с этим сбродом».

Память являет картинку из детства.
Совсем еще маленький, сидит он в потрескавшемся от времени деревянном корыте. Молодая, светловолосая женщина, мать, обтирая тельце сына губкой из водорослей, напевает что-то бессловесное. Из кастрюли, что подвешена над костром, в корыто периодически подливается горячая вода, и тогда Эномай протестующее взвизгивает, колотит ладошками по пекущей поверхности. Однако уже через минуту тельце привыкает к новой температуре, и состояние покоя и блаженства возвращается.
Так бы сидеть долго – долго в этом корыте, фыркать и аукать и заливаться смехом, слыша голоса свой и материнский… А еще глядеть вверх и по сторонам - на чистое голубое небо, на игривое солнышко, могучие деревья и пышные кусты, на жилища и предметы обихода, на потешную суету соплеменников - женщин, мужчин, детей…
Вздохнув, попытался отбросить видение. Удалось. Но на его место явилось иное, более позднее.
Это случилось тогда, когда отряды прекрасно вооруженных и экипированных римлян впервые появились в германских землях. Продвигаясь к морю, безжалостно расправлялись со всеми, кто пытался оказать им сопротивление, и вскоре племена, осознавая тщетность борьбы, стали массово сдаваться на милость победителя. Одна за другой, долгие вереницы закованных в кандалы людей потянулись к югу, в римские земли, в рабство.
Двое - Эномай с товарищем - возвращались с разведки. Результаты были неутешительны: враг находился совсем близко к поселению, на расстоянии пяти - шести дней пути.
Вечерело. Следовало определиться с местом для ночлега. В предгорном районе, по которому пролегал путь разведчиков, найти удобную для ночлега пещеру не представляло особого труда. Первые две не понравились, а третья… В меру просторна, чиста. После ужина выложили на полу два прямоугольника из нескольких слоев мха, и только улеглись спать, как вдруг…
Вздохи – не вздохи, вой - не вой. Скулеж…. Пожалуй, скулеж.
Вскочив на ноги, Эномай с товарищем выхватили мечи.
- Что это?
- Не знаю.
От тлевших на месте костра головешек зажгли факел, от него - второй. Подкравшись к тому месту, откуда исходили звуки, осветили…
О, боги, это был волк. Старый и немощный, он приплел сюда умирать, и был уже близок к концу.
На сердце отлегло.
Что ж с ним делать?
Убить… Но волк не сделал им ничего плохого, а что касается шкуры... Содрать ее сейчас? – нет сил. Завтра? – завтра будет не до этого. Нести тушу, чтоб освежевать ее уже дома, в поселке – и это не выход, слишком далеко. Да и вообще… Какие обновки, когда враг в двух шагах.
Самому себе удивляясь, Эномай вытащил из заплечного мешка кусок вяленого мяса и бросил перед волком. Тот обнюхал, но есть не стал. Видимо, не имел сил даже на это.
Эномай присел на корточки и провел по спине серого. Шкура и кости, ни малейшей мышечной прослойки.
- Бедный ты мой...
Товарищ удивленно взирал на происходящее. Он и представить себе не мог, что Эномай, этот сильный и свирепый в бою воин, способен на нечто подобное.
- Так что будем с ним делать? – спросил Эномай не столько друга, сколько себя. Сам же и ответил: - А ничего. Он ведь нам не мешает.
- Но не спать в одной пещере с волком, - возразил друг.
- Почему?
В самом деле, почему?
- Что ж, будь по-твоему, - сказал друг, после чего плюхнулся в свое ложе и вскоре захрапел. Вслед за ним заснул и Эномай.
Утром ранним, прекрасно выспавшиеся, разведчики развели костер, позавтракали и двинулись в путь. В полном молчании прошли полмили, когда вдруг Эномай остановился.
- Ты вот что… Подожди меня, я скоро возвращусь.
Товарищ что-то спросил, но Эномай, махнув рукой – «потом, потом», - рванул назад.
Волк заглянул в уже знакомое лицо и благодарно (во всяком случае, так показалось Эномаю) мигнул. В последний раз человек провел ладонью по его спине, после чего ударил ножом в то место, где сердце. А потом еще раз. Поднявшись на ноги, произнес тихо: «Думаю, приятель, для тебя это самое лучшее». Стер рукавом с лица горячие капли и побежал обратно.
- Чего возвращался, забыл что-то?
- Забыл, - кивнул Эномай.
- Ну-ну… А почему кровь на лице?
Плохо вытер, подумал Эномай. Достав из складок накидки кусок ткани, еще раз, более тщательно прошелся ею по лицу.

Разумеется, не только Эномай, но и все его люди понимали неизбежность скорой смерти. И свыклись с этой мыслью. Это ощущалась во всем – в постоянном желании влить в себя вина такое количество, чтоб не просто захмелеть, а потерять разум; в наплевательском отношении к приказаниям командиров; в отчаянном швырянии деньгами – а чего их жалеть, в царстве ином деньги не понадобятся…
И когда утром ранним в лагерь Эномая (впрочем, лагерем это неопрятное жилище можно было назвать с большой натяжкой), предавая мечу и огню все и вся на своем пути, ворвались римские конники, в сознание уставших от жизни людей, оттеснив страх, явилась мысль: ну вот, наконец-то.

- Как я и предполагал, Эномай не сумел продержаться и месяца. Первое же столкновение с римлянами закончилось полным разгромом его разудалого воинства и смертью его самого. Об этом час назад мне сообщил один из немногих оставшихся в живых бойцов.
В этом месте Спартак заглянул в глаза Криксу – он знал о колебаниях галла, - и тот стыдливо опустил взор.
- Двое суток скакал он сюда, чтоб поведать о смерти товарищей. Несмотря на обещание не принимать назад в свою армию эномаевских отщепенцев, для этого человека, глубоко несчастного и раскаявшегося, я сделал исключение – он вновь в наших рядах. Пусть глядя на него, слушая его, задумаются воины – стоит ли менять свою нынешнюю жизнь на иную.
Итак, друзья мои, нет уже ни отряда Эномая, ни его самого. Однако, смертью своей, кою никак не назовешь героической, германец здорово помог нам. Вам невдомек – о чем я? Что ж, поясню. Зная о разделении нашего войска на две части, но не зная количественного соотношения, в сторону Брундизи, в район местонахождения Эномая, двинулась половина римского войска во главе с консулом Луцием Геллием Пубиколой. Можно предположить, что легко расправившись с Эномаем, Луций Геллий Пубикола (тьфу ты, ругнулся в этом месте Спартак, язык можно сломать, пока произнесешь эти имена) двинулся в обратном направлении, на соединение с войском второго консула - Гнея Корнелия Лентула. Наша задача – не дать этим группировкам соединиться, быстро выдвинуться навстречу одной из них и разбить ее.
Склонившись над картой, провел пальцем по дорогам, - какая из группировок в данное время ближе к его армии, и в этот момент явилась мысль: отколовшись от него и следуя по Латинской дороге, Эномай напал на поместье Красса, то самое, что он, Спартак обошел стороной. Точно! Вот она, причина обиды римлянина и его отказа от дальнейшей помощи.
Что ж предпринять? Попытаться восстановить отношения? Но каким образом?
Послать гонца с письмом, где указать истинную причину произошедшего… Заверить, что лично он не имеет к произошедшему ни малейшего касательства... Принести извинения, что не учел возможность такого развития событий… Заверить, что ничего подобного не повторится…
Офицеры терпеливо ожидали окончания паузы. Лишь залетевшая в шатер пчела жужжанием своим нарушала тишину.
А, впрочем, никаких гонцов, продолжал думать Спартак. Красс разорвал отношения, не назвав причины, видимо, посчитал ниже своего достоинства пускаться в объяснения. Наверняка рассуждения его вид имели такой: «Буду я что-то объяснять… Да еще кому – рабу».
Ну что ж, если римлянин не желает разговаривать, то так тому и быть, не стану перед ним пресмыкаться. На сегодняшний день особой моей нужды в этих отношениях нет - я силен и любим народом Италии, со всего полуострова тянутся ко мне люди. Более того, разрыв этот мне на руку - отныне перед Крассом у меня ни долгов, ни обязательств.
Придя к такому заключению, Спартак продолжил речь.
- До легионов Луция Геллия Пубиколы, находящихся на северо- востоке от нас, не более двух дней пути. Нападем неожиданно. Именно благодаря фактору неожиданности мы били римлян, и будем их бить. В случае успеха дорога на Рим окажется свободной, и тогда…
У офицеров загорелись глаза. В эту минуту Спартак казался им не человеком, но богом. Без сомнения, этому богочеловеку по силам сокрушить Вечный Город.
- Слава Спартаку!
- Спартак, ты любимец богов.
- Вождь, тебе по силам не то, что Рим - весь мир завоевать.
Спартак поднял руку – возгласы смолкли.
- Ладно, братья, не будем загадывать. Ближайшая наша задача – выступить навстречу этому… как его… Геллию Публиколе и разбить его до подхода второго консула, Гнея Корнелия.
Ухмыльнувшись, придал лицу шутливое выражение.
- Что за странные имена у этих римских военачальников, - повторил свою же шутку, но чуть на другой лад. – Публикола – разве это имя полководца… Оно больше подошло б какому-нибудь актеришке, что всегда под хмельком и распевает солоноватые куплеты под расстроенную кифару.
Спартак не успел закончить фразу, как шатер грохнул смехом.
- У-ха-ха… Публикола… Да уж, не слишком воинственно звучит.
- А для налитого вином актеришки – в самый раз.
- О-ха-ха… Как этот Публикола еще не пропил свою облезшую кифару…
- Да кому она нужна - старье дребезжащее… За нее никто и десяти ассов не выложит.
- У-ху-ху…
- Хоть он и пьяница, но в его слащавое пение влюблены все посудомойки римских таверн.
- У-ху-ху…
Когда веселье смолкло, Спартак произнес.
- Приказ по армии: срочно сворачиваем лагерь, и через час выступаем в поход.
Офицеры направились к выходу, Спартак коснулся плеча Раника:
- Останься.
Дождавшись, пока офицеры вышли, сказал:
- Я знаю, почему он перестал помогать мне.
И на молчаливый вопрос юноши ответил:
- Эномай, отколовшись от меня, разграбил его поместье, ну а Красс подумал, что это моих рук дело.
Раник вскинул плечами.
- Да, вождь, так оно, пожалуй, и было.
- Но что до сих пор остается неясным - почему он мне ранее помогал?
- Он говорил, что рабство – позор Рима, что восторгается твоей гордостью, смелостью, что как честный человек не может оставаться безучастным…
- Чушь, - гневно перебил юношу Спартак. – Ложь, рассчитанная на глупца. Даже не на глупца, а на ишака. Разве может крупнейший рабовладелец Рима принять сторону восставших рабов? Надеюсь, ты понимал, что он врет?
- Я верил ему, - тихо произнес Раник.
- Значит, ты ишак.
Верно, был ишаком, да еще каким, согласился про себя юноша.
- Нет, нет, парень, в его помощи был какой-то корыстный смысл, но какой... Есть у меня предположение… Ну да ладно, - махнул рукой, – не важна причина, важно следствие - отныне нам придется обходиться без его помощи. Впрочем, в этом есть и свой плюс: нет помощи – нет и обязательств. В том числе главного – не идти на Рим. А посему, трепещи, Вечный Город! Спартаковские воины пройдутся по твоим улицам, осушат твои винные погреба, насладятся твоими женщинами.
- Да, вождь, с такой армией, такими преданными воинами и командирами ты имеешь неплохой шанс на победу.
Спартак свел брови в притворном гневе.
- Неплохой шанс? Что за чушь! Благодари богов, юнец, что я в хорошем настроении, не то быть бы тебе за такие словечки пронзенным кинжалом. Запомни, у моих подчиненных не должно быть ни малейшего сомнения в победе. Понял, ни малейшего!
- Понял, - тихо произнес Раник
Через минуту, рассмеявшись, Спартак хлопнул юношу по плечу, да так, что тот с трудом удержался на ногах
- Не бойся, парень, это лишь шутка. Я, Спартак, вовсе не изверг какой, не пожиратель младенцев, хотя многие меня таковым считают. Я вовсе не злой человек, веришь?
- Конечно, верю, - горячо воскликнул Раник. – Ты самый добрый.
- Ну это явный перегиб, я далеко не самый добрый, - придал лицу шутливо-гневное выражение. - А для врагов – так и вовсе... – Но затем, что-то прикинув про себя, хмыкнул: - А может ты и прав, юнец, может я и в самом деле добрый.

Глава 25.
Только закрыл глаза, попытался заснуть – появились под веками отрезанные, залитые кровью человеческие головы, из носов и ушей, из раззявленных ртов с обломками зубов – извивающиеся змеи. Вчера, позавчера, неделю, две недели назад – то же самое.
Открыл глаза, видения пропали. Реальность явила тишайшее, густо усыпанное звездами небо в окне, матово подсвеченные стены. Подумал: если так будет продолжаться - свихнусь. Если уже не свихнулся.
Вмиг холодным потом покрылось тело.
Нет, нет, я вполне нормален. Рассуждаю здраво, трезво, логически выверено. Что же касается постоянной раздраженности, бессонницы, страхов, они - явление временное. Скоро закончатся. Должны закончиться. Никогда ведь раньше такого не было, даже когда скрываясь от ищеек Мария, жил в пещере.
Хотя, именно с таких страхов, с таких видений и начинается душевная болезнь.
Может обратиться к жрецам? Или звездочетам? Пусть укажут, что изменить, подправить... Нет, все это ерунда, - оборвал себя резко. – Не будет от них пользы. Изольют на мою голову широченные потоки ничего не значащих слов и словосочетаний, специфических, только им понятных терминов (а скорее всего, и им непонятных), а существенного – ничего.
А к целителям… Массажи тела и головы, отвары из трав… Что там еще… Порошки из засушенных и размельченных насекомых, жуков, гадов… Порошки из драгоценных камней, лучшие из лекарей знают, каким камнем какую излечить болезнь… В самом деле… Завтра же поручу слугам, пусть подыщут толкового целителя… Только не нашего, не римского, наши, по большей части, шарлатаны. Пусть из Греции. Или из Египта. Или из Иудеи. А еще лучше собрать их сразу нескольких, из разных провинций - пусть совместно меня обследуют, наметят методы лечения.
- О-ох-хо-хо, - протянул тяжко.
В двери возник силуэт раба. Нубиец. Черная-пречерная, поблескивающая в темноте кожа. Немой, без языка. Язык отрезали, когда участвуя в одной из войн меж царьками нубийскими, попал в плен и не пожелал отвечать на вопросы допрашивавших. Впоследствии был продан киликийским купцам, доставлен в Рим, перепродан на Невольничьем рынке.
Единственный по-настоящему преданный человек. Точнее, раб. Так же предан нынешнему своему хозяину, как когда-то царьку. Впрочем, иди знай, что там, в черной его голове. Может, такие же мыслишки подлые, как у Спартака, как у юного галла, как у третьего, сотого, тысячного… Все они, все держат камень за пазухой, выжидают удобный момент, чтоб предать, убить.
Мимикой, жестами спросил черный – не может ли чем помочь.
- Помочь, - пробормотал Красс. – Ты даже говорить не можешь, тем более отогнать страхи.
Черный вздохнул, помотал головой из стороны в сторону – нет, не могу.
- То-то и оно.
Раб сделал какой-то жест, но Красс не разобрал в темноте – что он означает.
- Подойди ближе. Что ты хочешь сказать?
Подойдя к хозяину, нубиец повторил жест. Оказалось, он обрисовал женскую грудь, женские бедра.
- Хочешь сказать, что мне нужна женщина?
Закивал головой энергично.
- Думаешь, поможет?
Захлопал белоснежными овалами глаз – почему б не попробовать..
Красс задумался. В самом деле… Хуже не будет – это точно. Пусть приведет женщину. Но кого?
И вдруг мысль: Анна. Пусть позовет Анну.
Прочитав по губам имя, нубиец свел брови – правильно ли понял? Красс еще раз внятно, по слогам повторил: «Анна». И, на всякий случай, еще раз. Поклонившись, черный удалился. Красс почувствовал, как сердце, успевшее успокоиться после страшного видения, вновь забилось. Вот так дела, подумал с удивлением, неужели из-за нее, из-за этой худощавой девчонки.
А через час он удивился еще раз – Анна оказалась вовсе не такой холодной, какой была в первую их близость.
Было далеко за полночь. Красс лежал без движения, нежно поглаживая ладонь девушки, перебирая тонкие длинные пальцы. Тихо вздохнув, Анна сказала:
- Господин, может, я пойду?
- Нет, останься, уйдешь утром, - ответил Красс, и это было третье его удивление самим собой – и не вспомнить, когда в последний раз он говорил женщине «останься».

Глава 26.
Не слишком воинственным казалось спартаковцам имя консула, однако действительность явила иное - орешком он оказался крепким. Застать врасплох Луция Геллия Пубиколу, смести с ходу, как то бывало в предыдущие разы, не получилось. Выставленные на дальних подступах дозоры заранее оговоренными звуками оповестили о приближении врага, и поднятые по тревоге легионы успели выстроиться в боевые порядки.
Хоть и не получилось напасть неожиданно, но все равно, сражению быть, – так решил Спартак и уже на подходе к римлянам приказал трубить сигнал атаки.
Рванула вперед конница, ей навстречу - вражья. Грохот столкновения. Через головы лошадей, ломая при падении руки, шеи, позвоночники, полетели всадники. Те, кто остался в седле, поднимая облака пыли, кинулись в рубку. Ржанье коней, лязг мечей о мечи, брань, междометия, неразборчивые выкрики командиров, вопли раненых – все это, смешавшись, превратилось в единый гул. За конницей, прикрываясь щитами, двинулась пехота, схлестнулась с пехотой римской. С первых же минут столкновения пропала дрожь, а вместе с ней страх смерти, остались ярость, ожесточение, страстное желание убить врага. Убить врагов как можно больше.
Рукопашная. Побеждают те, кто сильней, кто ловчей, чья реакция лучше, те, кто больше в себе уверен, а главное, кому благоволит Фортуна.
Могучий римлянин – рост, плечи, сильные запястья… Увесистой дубовой булавой с гвоздями на конце машет словно тростиночкой. Очередной удар прошелся по касательной к предплечью соперника, но и этого хватило – долой из седла. Второму сопернику попал также в плечо, на сей раз ближе к шее. Хрустнула ключица, из разорванных мускулов хлынула кровь. Вряд ли выживет, успел подумать радостно богатырь, а если и выживет, то на всю жизнь останется калекой. Третий спартаковец оказался не столь прост, как предыдущие двое, увертлив, словно ящерица, и пока Геркулес пытался достать его булавой, в спину вонзилась стрела. В пылу боя даже не понял, что случилось – словно палкой кто-то огрел... Сумел сделать еще несколько взмахов, но затем мешком свалился с лошади. Испуская дух, подумал с удивлением: что ж такое странное со мной творится, почему, кувыркнувшись, поменялись местами земля и небо, и куда это я лечу?
Плюхнулся на землю рядом с лежащим в луже крови – своей, чужой, да разве разберешь чьей – германцем. А тот ясно понимал, что жить ему осталось считанные минуты. Рука из последних сил сжимала рукоятку меча, и оттого на душе было тихо и торжественно: скоро Великий Бог Один заберет его к себе, в свое светлое, радостное царство.
Иудей с переломанным позвоночником тщетно взывал к тем, кто сверху: братцы, не наступайте на меня, мне очень больно, добейте, будьте милостивы! Однако мольбы несчастного до ушей сражавшихся не доходили – не до сострадания, все помыслы лишь о себе, о своей шкуре.

Абсолютно ровное пространство, на котором происходило сражение, здорово затрудняло руководство им. Военачальники, что одной стороны, что другой, не имея возможности взглянуть на происходящее сверху, не могли знать - куда направить помощь, где совершить обходной маневр, где наоборот, сжавшись, додавить соперника массой. А посему исход битвы по большей части зависел от командиров малых соединений да простых воинов - от их физической и боевой подготовки, волевого настроя, от того, что зовется душевной силой.
Однако, по этим всем качествам противоборствующие стороны были равны. В конце концов, небольшое численное превосходство Спартаковского войска решило исход битвы – римляне сначала малыми группами, потом турмами, центуриями, а потом и целыми манипулами стали покидать поле битвы. Когда об этом доложили Спартаку, он прикрыл глаза и, выделяя каждое слово, проговорил:
- Вот и все. Путь на Рим открыт.

Глава 27.
О боги, разве мог я подумать,
что какая-то девчонка - рабыня сможет избавить меня от ночных кошмаров,
что девчонка – рабыня, смуглая и худощавая, сможет вызвать столь сильное желание обладать ею,
что девчонка - рабыня сможет вызвать не только желание ею обладать, но и доставлять ей удовольствие,
что днями я буду думать о ночах, когда увижу ее, коснусь ее, наслажусь ею и подарю ей наслаждение.
О боги, мог ли я, самый богатый и могущественный человек самого богатого и могущественного государства в мире подумать, что полюблю. А главное кого – рабыню!
Никогда не сомневался, что любовь - вымысел поэтов, то есть тех, кто ниже плебеев и люмпенов, кто не способен ни на что - воевать, торговать, пахать и сеять, воровать, убирать улицы… Даже попрошайничать. Только лгать. Ложь – их суть. Причем, ложь не бытовая, необходимая для выживания, а вовсе иная - бесцельная, никому не нужная (им в частности), облеченная в пошло-витиеватые, позолоченные словечки. «Элегия»… Ну и словечко! Где его только выкопали… Подразумевает, насколько мне известно, отсутствие взаимных чувств, денежных возможностей, и в результате – печаль, грусть... И конечно, ни слова, ни полуслова о желаниях телесных. Ну да, телесные утехи – это грубо, пошло.
Все у них с ног на голову.
Ладно, прочь мысли о племени, моему пониманию чуждому.
Лучше о женщинах. О сколько их было в моей жизни…
Самые красивые, самые знатные, с непомерным самомнением, они отдавались мне даже не из-за денег (какие там деньги… у большинства из них денег столько, что за десять жизней, как ни старайся, не потратишь), но из-за иного. А из-за чего именно – даже не скажешь.
Может, из-за желания быть не хуже других. «Что ты говоришь, милая, ты спала с Крассом? Надо же, какое совпадение, я тоже».
Может из-за какой-то разновидности самоутверждения. «Я самая – самая, ибо меня пожелал самый-самый - Красс Бешеный Бык».
Или по какой иной причине...
Сановные римляне, мужья этих женщин, те в свою очередь хвастливо, во всеуслышание заявляли: сам Красс почтил знаком внимания мою жену. И если кому фраза казалась недоговоренной, двусмысленной, с радостным смешком поясняли: да, именно так, именно то, что ты, мой друг, подумал: мою жену соизволил поиметь сам Марк Лютиций Красс.
О, сколько раз читал я в глазах женских мольбу – возьми меня, возьми, а если не хочешь, если я тебе не нравлюсь или у тебя нет на меня времени, то только засвидетельствуй свое внимание. Каким угодно способом.
Бывало, отказывал. Бывало, шел навстречу. Богатый и власть имущий иногда должен быть добрым. Должен быть…
Доброта – добротой, но никакого насилия над собой. Если привык спать сам, то кто ни окажись рядом, да хоть царица – изволь, милая, на ночь меня одного оставить. Если лень в такое позднее время куда-то далеко добираться, то иди в другую комнату. Там широкая удобная кровать, тебе на ней будет вполне комфортно.
И вот появляется эта девчонка-рабыня. Никакого раболепия (надо же, рабыня без раболепия), ведет себя так, словно мы равны. Но самое странное другое - меня это не только не возмущает, но наоборот, нравится мне.

Глава 28.
Слухи о продвижении спартаковской армии в сторону Рима достигли стен Вечного Города и наполнили атмосферу его тревогой величайшей. Чтоб хоть в какой-то мере восстановить спокойствие и нормальный ритм жизни, секретным службам Города вменялось: наиболее активных распространителей панических слухов и сплетен тихо, без шума хватать и в казенные дома препровождать. Там, в казенных домах с паникерами - как это говорилось тогда, как принято говорить и поныне - проводились разъяснительные беседы, укороченные по времени, упрощенные по форме, после которых граждане становились тише воды и ниже травы. Причем, на всю оставшуюся жизнь.
Однако меры эти результат являли не тот, что предполагался, скорей наоборот, добавляли в сознание горожан волнения и тревоги.
С какого-то момента в Риме стало тихо - ни глашатаев, созывающих на театральные зрелища и гладиаторские бои (ох уж эти гладиаторы, чтоб им в Аид провалиться), ни громких выкриков торговцев и клиентов*, ни солоноватых шуток грузчиков, ни кокетливых повизгиваний девиц легкого поведения. (Сноска: клиенты в Древнем Риме – группы людей, отдававшихся под покровительство патрона).
Тишина эта пугала жителей Города.
О боги, что ж это творится! Почему самое сильное государство мира не в состоянии справится - с кем? – с жалкими рабами и примкнувшим к ним деревенским и городским плебсом.

Двое торговцев на Форуме.
- Сегодня, как и вчера, как и третьего, дня, и четвертого - ничего.
- И у меня - то же самое, за три дня товару ни на сестерций не продано, - поддакнул торговцу тканями торговец благовониями. – Ну и времечко, люди кроме еды ничего не покупают.
- Это точно. Лишь торгующие продуктами питанием потирают руки – нынче продукты берут помногу, впрок. Особенно солонину, копчености, крупы, муку, то есть все то, что не портится, что можно будет прихватить.
- Прихватить?
- Ну да, прихватить. Если придется убегать.
- Думаешь, такое возможно?
Торговец тканями вздохнул.
- Кто знает… Все может быть.
- Говорят, подойдя к Риму, они сожгут все близлежащие деревни, заблокируют дороги, и в городе начнется голод.
- Кто такое говорит?
- Ну как кто… Люди говорят.
- Люди… А не думаешь ли ты, что люди эти - агенты.
- Агенты?
- Ну да. Агенты тех, у кого в подобных слухах кровная заинтересованность.
- Кого ты имеешь в виду?
- Да хоть тех же поставщиков соли, заготовителей солонины и копченостей, тех же торговцам крупами.
- Станут они… Спрос на их товар и без того велик.
- Верно, велик. Но они хотят, чтоб был еще выше, вот и распространяют панические слухи. Вперед, граждане, сметайте с прилавков весь наш товар, даже залежалый… И пусть вас не пугают цены, бойтесь голода. Для них Спартак, с его движением в сторону Рима, считай, благодетель. И не только для них. Тем же скупщикам римской недвижимости, с Крассом во главе – им тоже панические слухи на руку, - сам знаешь, цены на дома, на землю падают чуть не ежедневно.
- М-да… Даже не мог представить, что такое возможно.
- А ты прикинь, приятель.
Торговец благовониями смол, задумался.
- Может ты и прав, но даже если это и так, если слухи здорово преувеличены, то все равно…
- Что «все равно»?
- Все равно непросто удержаться, не кинуться, сломя голову, туда, куда все. Логика - логикой, а страх – страхом.
- Ну да, - усмехнул косо торговец тканями. – Вот на это их расчет.

Двое нищих на ступеньках храма Гелиосу..
- Уж очень люди нынче прижимистыми стали, совсем не подают, - беззубо прошелестел попрошайка по кличке Латка на Латке, или просто Латка.
- Нет, дело не в жадности,- возразил собеседник, тоже нищий, коллегами толь с иронией, толь с неким подобием уважения называемый Умником. – Фракиец со своей громадной армией на подступах к Риму, вот и настроение у горожан такое, что хуже некуда. А когда дрожишь от страха - не до добрых жестов.
- Может и так.
Закручинились друзья, смолкли – не о чем говорить. Но и сидеть в тишине, вертеть бесцельно головой по сторонам – тоже скучно. Без особого интереса, просто лишь бы не молчать, спросил Умник:
- Слушай, Латка, а кем ты был до того, как стал нищим?
Пожевав – вроде как для разминки - ввалившимися от беззубья щеками, Латка повел сказ.
- Как отец мой, как и дед, когда-то я крестьянствовал.… А потом, с какого-то момента стало просто невозможно тягаться с крупными землевладельцами. У них рабы, великое множество рабов, которые с раннего утра до ночи горбатят в поле, а затрат на них, считай, никаких, только корми да пои, да и то, самым дешевым, примитивным. Я же - и за аренду заплати, и вспаши, и посей, и скоси, и свяжи в снопы, и на рынок отвези, продай. Пуп надорвешь, а ничего не заработаешь. Пыхтел, пыхтел – впустую. Разорился. Что делать? Думал, думал – ничего не придумал. Поддался в Рим. Пришел сюда – и что здесь? Ни знакомых, ни родичей – никого. Попытался найти работу – ага, не так-то просто. И ремесленники, и торговцы, и грузчики, и мусорщики, и подметальщики, – все объединены в сообщества, и человеку со стороны – не приткнуться. Все попытки заработать трудом – впустую. Денег – ни асса, а есть-то хочется… Вот и протянул руку. Сначала было стыдно, как это я, мужчина, вроде еще не старый, с протянутой рукой, но чуть позже пообтерся, привык, и сейчас – никакого смущения.
- Ну и правильно, - кивнул Умник, - нечего смущаться. Каждый зарабатывает на пропитание как может
- А ты? – спросил в свою очередь Латка, и тоже без особого интереса. – Кем был ты до того как на паперти оказался?
Умник ответил не сразу.
- Не так-то просто вспомнить, - выдал наконец. – Какие-то обрывки в памяти, клочья, а цельного - ничего. Так давно нищенствую, что кажется – всю жизнь. А еще много вина пью, сам знаешь, всякую дрянь. Тоже не на пользу...
От умственного напряжения зачесалось темечко, и Умник с силой прошелся по нему гребенкой пальцев.
- Что-то связанное с женщиной. Была у меня женщина, а еще рыбачья лодка. Я на этой лодке в море, а женщина – в кровать с любовником. Первое время скрывали от меня отношения свои, а потом стали в открытую. Ну я не потерпел такого унижения, кинулся на него с кулаками. Только он оказался ловчее меня – ухватил деревянную палку, и ею меня избивать. Сильно избил. Все тело в кровоподтеках да лиловых шишках - несколько дней отходил, под деревом лежа. Ну а потом, когда немного полегчало, поднялся и пошел обратно в дом. Да не тут-то было – не пустили они меня за порог. Пошел вон, говорят, если не хочешь, чтоб еще раз... И лодку забрали и снасти - все. А куда рыбаку без лодки?.. Ну я, как и ты, сюда, в Рим. Как и ты пробовал трудом на жизнь заработать – и тоже не получилось.
- Да-а-а, рыбаку без лодки – никак, – посочувствовал Латка.
После чего друзья вновь смолкли.
Мимо нищих молча и деловито - брови сведены, губы сжаты – прошла троица горожан, по виду средней руки торговцы.
- Люди добрые, подайте разорившимся соплеменникам, - прошипел беззубо Латка, но никто из трех на просьбу ни взглядом, ни движением не прореагировал.
- Чтоб жен ваших Спартак отдал своим воинам, - в сердцах выругался Латка.
- Не злись, приятель, - успокоил его Умник. - Попробуй представить, как черно у них сейчас на душе. Спартак – известный факт – свиреп и жесток, если пожалует в Рим, никого не пощадит. Вот они и дрожат за жизнь свою, за имущество, за мастерскую, за прилавок на рынке.
- Да уж, им есть о чем волноваться. Толи дело нам – ни дома, ни семьи, ни хозяйства, ни рабов – ничего! А значит, и терять нечего.
- Это точно, - кивнул Умник. – Предложи мне кто поменяться с ними – ни за что не согласился б. Ни с кем.
- Так уж и ни с кем…
- Ни с кем.
- А если, к примеру, с сенатором?
- И с сенатором!
- А с консулом?
- Ни за что.
- А-а… А, скажем, с самим Крассом?
Латка задумался, взвесил про себя все «за» и «против», после чего отмел и это:
- И с Крассом не поменялся б. Он сейчас дрожит, как осенний листок на ветру - уж кому-кому, а ему терять есть что.
- А с владельцем винной лавкой?
Вновь задумался нищий.
- А с этим можно было б.
Вновь наступило молчание. Но продолжалось оно недолго.
- А вообще-то славная у нас жизнь, - сказал Латка. - Ни страхов, ни волнений – ничего. Если б еще вина.
Прозвучало это так из Латкиных уст так: «Ни трахов, ни вонений, етли б ете вина»...
- Да, было б неплохо, - протянул Умник, и в следующий момент тоном заискивающим обратился к очередному прохожему:
- Достопочтенный римлянин, подай на пропитание двум бывшим легионерам.
Мужчина остановился, выудил из складок тоги горсть мелких монет, кинул на землю перед попрошайками.
Часть монет, подергавшись, легла в непосредственной близости от парочки, часть раскатилась по сторонам
- Пусть покровительствует тебе Фортуна, богиня счастья и удача, - выкрикнул в спину мужчине Латка и кинулся вслед за приятелем подбирать монеты.
- Ну что ж, - спустя несколько минут подвел итог, - этого нам, думается, должно хватить на квадрантал вина, не меньше (сноска: квадрантал – мера жидкости, равная 1, 14 литра).
После чего друзья, вскочив с теплого насиженного места, деловито потрусили в сторону винной лавки.
Позже, к вечеру, когда в желудки приятелей перетекла большая часть емкости, Умника потянуло на философию. Немного спотыкаясь, на словесных кочках, он сказал:
- Нельзя не признать, что жизни наши - и моя, и твоя - дерьмо. Даже жизнями их назвать – не совсем верно будет. Так, что-то неопределенное. Но с другой стороны, нет людей более свободных, чем мы.
- Эт точно, - энергично закивал нечесаной головою Латка. - Мы – самые свободные.

Глава 29.
На внеочередном собрании Сената обсуждался вопрос один-единственный - кто следующий главком римской Армии.
Впрочем, говорить «обсуждался» было б не совсем правильно. Обсуждение – предполагает рассмотрение вариантов, обсуждение, споры... Тут же была выдвинута одна-единственная кандидатура - Марк Люцитий Красс, она же единогласно утверждена.
По традиции выбранному лицу следовало произнести благодарственную речь. Выйдя на площадку перед полукругом трибун, Красс неспешно прошелся взглядом от одного края до другого и произнес:
- Лучше поздно, чем никогда.
И направился к выходу.
Это был самый краткий спич в истории римского Сената.
К вечеру, придя домой, вновь избранный главком сел в кресло, закрыл глаза, прислушался к чувствам. С некоторым удивлением обнаружил: нет их, чувств, перегорели. Ни радости, ни торжества... Разве что, самую малость. Подумал: желаемое слишком долго, с какого-то момента теряет желанность.

Глава 30.
Задолго до описываемых событий элита римской армии, ее конница, формировалась исключительно из молодых представителей торговых и ростовщических семей. Можно сказать, из элиты денежной формировалась элита воинская. Позже, при Марии в конницу стали рекрутировать воинов и из плебеев, однако за тем самым сословием - крупных торговцев и ростовщиков - осталось название - всадники.
«Всадники»… Некоторые из них за всю свою жизнь не то, что не садились на лошадь, близко к ней не подходили – ну его, лягнет еще, глупое животное.

- Ох, давненько не виделись мы с тобой, Росций Клабр.
- Давненько, Муций Сцибион, около года.
- Ты здорово изменился за это время, друг мой, – лицом осунулся, голос потерял звонкость.
- А ты, приятель вроде как вытянулся еще более. И сутулиться стал сильнее… Если не знать, что это сутулость, можно было б подумать, что горб.
- А куда, друг милый, поддевались передние зубы твои?
- Куда, куда… Туда же, куда твои волосы.
- Ох, годы, годы, - прокряхтел один.
- Ох, время – времечко, - дополнил его другой.
- Благо, мы хоть живы.
- Да, мы живы, - пробормотал Росций Клабр, - а друг наш Теренций Агрин…
- Да, да, - печально кивнул Муций Сцибион, - я знаю. Жаль, жаль…
- Каким он был умным…
- Деликатным…
- А каким красивым…
- Тонкие, аристократичные черты лица в ореоле курчавых волос...
- Белая кожа…
- А голос… Какой голос, ты помнишь? Мягкий, нежный…
- Словно колокольчик...
- Птичка из сада, где отдыхают боги…
- Замечательный был человек.
- Приятнейший.
- И так жутко погибнуть...
- От меча такого же сановного римлянина.
- Под смех и понукания гнусной черни.
- Жутко и несправедливо. Этого не должно было быть.
- Как только боги допустили такое.
- Видимо, были заняты чем-то более важным, - высказал предположение Муций Сцибион.
- Может и так… Хотя, что может быть важнее…
- Ты прав, Росций Клабр, не должно быть для богов ничего важнее, чем забота о нас, римлянах.
- Бедный, бедный наш друг…
- Бедный Теренций Агрин…
Помянув друга добрым словом, друзья приступают к трапезе.
Трапеза… Нет, не та это трапеза, что во времена прежние – скромная настолько, что скромнее не бывает - из шести блюд. И не то, что с деньгами трудности - нет, не в деньгах дело, - просто вдруг с какого-то момента пиршества в Риме стали… как сказать… моветоном. Ох уж эти рабы! Из-за них, будь они прокляты, город потерял всю свою прелесть, стал серым и скучным.
- Как думаешь, друг мой, сможет этот жуткий фракиец, Спартак, взять Рим?
- Кто знает... По логике вещей, нет: Римский гарнизон сформирован из лучших командиров и солдат. Плюс когорты муниципальной гвардии.
- Но говорят, на сегодняшний день у Спартака шестьдесят тысяч бойцов.
- О боги! Я тоже слышал о такой цифре… В это трудно поверить.
Муций Сцибион отделил ножом кусок от куриного филе, поднес ко рту, но так и не съел – ни настроения, ни аппетита. Положил обратно на тарелку.
- Но Рим-то не сдастся, - вымолвил толи утвердительно, толи вопросительно.
- Ты думаешь?
- Ну да… Рим это … - подумав, Муций Сцибион нашел определение, пусть здорово затасканное, но хоть какое. – Рим - это самый могущественный город мира.
- Значит, мы можем не волноваться?
- Наверное.
- Наверное? Ты говоришь «наверное»? Значит не уверен в неприступности Рима?
- А ты?
- Я первый спросил
- Не знаю! – раздраженно выкрикнул Муций Сцибион. - Я человек не военный, я коммерсант, и делать подобного рода прогнозы – не в моей компетентности... Нападет – не нападет, выстоим – не выстоим… Не имею понятия. И перестань задавать идиотские вопросы.
- Какие ж они идиотские… Разве вопросы жизни и смерти могут быть идиотскими?
Нервно дернув головой, Муций Сцибион перевел взгляд в окно – что, мол, говорить. Однако, через некоторое время заговорил сам.
- Слушай, друг мой, я вот о чем подумал: а что если они заставят нас драться друг с другом?
Вытянутое морщинистое лицо Росция Клабра вытянулось еще более.
- Страшно подумать… Надеюсь, это не произойдет.
- И я надеюсь.
- Все же Рим - самый могущественный город мира.
- Да, да, без сомнения, самый могущественный.
Попытки успокоить один другого, а еще более, самих себя, особого успеха не имели – оба всадника продолжали пребывать в сильнейшем душевном смятении. В тарелках стыла нетронутая еда, зато вино поглощалось объемами значительными. Пили, пили и не хмелели.
- Ну а как тебе назначение Красса командующим карательной экспедиции?
Почесав в затылке, Муций Сцибион ответил:
- В государстве Красс известен, прежде всего, как ловкий и удачливый деляга, на сегодняшний день он владеет чуть не половиной недвижимости Рима, да несколькими десятками поместий в провинциях, однако никто не знает, насколько он хорош как военачальник...
- Вовсе не так, - возразил собеседник. – Благодаря его хладнокровию и находчивости во времена не столь давние был схвачен живьем коварный нумидиец Югурта. А еще на каком-то этапе войны меж Марием и Суллой он командовал двухтысячным отрядом. И, кстати, удачно командовал.
- Двухтысячный отряд - не армия, но… Но хоть какую-то надежду вселяет.
- Да, ты прав. Будем надеяться.
- Надо же, - невесело ухмыльнулся Муций Сцибион. – Всегда ненавидел этого человека, любимчика и выдвиженца кровавого Суллы, а сейчас все обернулась так, что буду молить богов о даровании ему воинской удачи.
- Разумеется, будешь, ведь его воинская удача напрямую связана с твоей жизнью.
- И с моей, и с твоей, и с жизнью всего нашего государства.
За окном таверны маленькая птичка – зеленоватая окраска, желтый клювик, сидя на ветке раскидистой сосны – пинии, неумолкаемо трескотала о чем-то своем. Птичка, птичка, о чем твой бесконечный монолог?
- Непредсказуемо бытие наше, - изрек глубокомысленно Муций Сцибион. – Вчерашний враг вдруг предстал ...
Не найдя нужного слова, смолк. Сказать «другом» – нет, не другом; «спасителем» – тоже не совсем верно, во всяком случае, на сей момент Красс никого еще не спас.
- Выпьем же, друг Муций, за его воинскую удачу.

Глава 31.
Приготовления к церемонии жертвоприношения, обязательной перед военным походом, продолжались сутки – на скорую руку был сооружен загон, и в него согнаны рослые, упитанные - один в один - быки.
На деревянный помост перед площадкой в три югера* (сноска: югер – 0,25га ) взошли двое – Красс, за ним Катилина, - уселись в специально приготовленные для них кресла. Пройдясь взглядом по толпе воинов - зрителей, Красс сделал жест рукой: начинайте.
Двое силачей умерщвляли быков ударами тяжеленных кувалд.
Через полчаса площадь была усеяна множеством трупов жертвенных животных, а меж ними сновали люди в высоких колпаках и свободного покроя плащах – жрецы-авгуры. Острыми длинными ножами они делали глубокие разрезы на животах и, извлекая нужные им внутренности, тщательно исследовали их.

- Хитрые, гадкие людишки, - рот Красса перекосила гримаса толи брезгливости, толи презрения. – Обрати внимание, друг мой, они не встречаются друг с другом взглядом. А знаешь почему? - Потому что боятся не выдержать и рассмеяться. Уж кто-кто, а они-то сами осознают, что все ими делаемое и вещаемое – чушь полная.
- Однако многие им верят, - задумчиво возразил Катилина. - А военные – особенно. Большинство солдат твоей армии с нетерпением величайшим ждут, какими будут их выводы.
- Да, это так. Не верить в то, во что верит большинство – это дано далеко не каждому. Те же солдаты - они смелы в бою, но не в мыслях.
Полтора часа продолжалось исследование внутренностей. Пока рабы за ноги оттягивали трупы животных, засыпали песком кровавые лужи, жрецы, собравшись в сторонке кружком, обсуждали, каким быть вердикту.
- Смелость… Преданность… Любовь… - продолжал меж тем Красс, - Эти слова, да и не только эти, имеют по несколько значений. Свобода… Вместо того, чтоб в обществе высших армейских офицеров обсуждать детали предстоящего похода, я вынужден сидеть в этом кресле и глядеть на отвратительное действо. А ведь это самая настоящая несвобода
- Думаю, твое здесь присутствие необходимо, оно положительно скажется на моральном духе войска, укрепит его.
- Может и так, - не стал спорить Красс
- Внимание, – произнес верховный жрец. – Тщательное обследование главных органов жертвенных животных - печени, сердца и легких – явили нам, высшей коллегии римских жрецов – авгуров, результаты следующие.
Поход будет не из легких, нашим легионам придется столкнуться с множеством трудностей.
Враг силен и коварен, на его стороне боги многих варварских племен, однако, - жрец вскинул обагренные кровью руки и, голосом окрепнув, воскликнул: - однако наши боги сильнее.
Войско отреагировало громогласным:
- Ву-у-у-у-у!!!
- Манипуляторы словечками, - проворчал Красс, когда стих крик толпы. – Разумеется, наши боги сильнее любых других. Разумеется, враг силен – вон, сколько наших уже перебито. Разумеется, я одержу победу, но она не будет легкой. Еще бы - на сегодняшний день у Спартака – по уточненным данным армейской разведки - пятьдесят тысяч воинов.
- Впечатляющая цифра, - произнес Катилина. - Тем весомей будет твоя победа.
Красс кивнул – верно. Продолжил.
- И вот еще о чем мне поведала разведка. Оказывается, недели три - четыре назад противостояние Спартака и Эномая достигло высшей точки, и германец с отрядом в четыре тысячи бойцов откололся от армии Спартака. Вскоре был разбит консулом Гнеем Корнелием Лентулом. Именно, эномаевский отряд, а не часть спартаковского войска, как это ранее предполагалось. Из чего следует…
- Что следует?
Красс заглянул в лицо помощника, не узрев в нем никаких изменений, воскликнул:
- Катилина, с каких пор ты стал таким непонятливым. Получается, что мой гнев на Спартака – напрасный. Представляешь, напрасный!
Хорош главком, Спартак наступает на Рим, а мысли его об ограбленной вилле, и только о ней. Так подумал Катилина, однако вслух произнес:
- В любом случае, как ты, патрон, изволил выразиться, фракиец выполнил свою миссию, и настала пора покончить с ним. Кстати, если б он известил нас об этом эпизоде с германцем, события могли б вид иметь несколько иной. Однако он не посчитал нужным сделать это. Никакого уважения...
Красс бросил на помощника короткий взгляд.
- Ты прав, мой друг, фракиец, по всей видимости, уверен, что нынешним своим положением обязан одному лишь себе - своему организаторскому и полководческому гению.
- Что и говорить, зарвался. Ну ничего, мы его проучим.
- Верно, - кивнул Красс, - жестоко проучим.
После чего взмахнул рукой, и на помост взбежал молоденький офицер – порученец. Не отрывая взгляда от жреческих манипуляций, сколь мерзких, столь притягательных для глаза, Красс произнес:
- Через час в моей палатке сбор высшего офицерского состава.

- Кто б мог подумать, что мы, горстка рабов…
- Какая горстка, нас уже пятьдесят тысяч.
- …сможем бить непобедимых римлян.
- Непобедимых? - Вовсе не так. Их еще два века назад бил Ганнибал.
- А потом еще галлы били.
- Не потом, а до Ганнибала.
- Не знаю, как галлы, а Карфагенянин в свое время нагнал страху на Рим.
- Причем, ему было куда сложнее, чем нам – вон какой крюк вынужден был сделать, прежде, чем попасть на Апеннины: по Африканскому побережью до Геркулесовых столбов, по морю до Испании, затем к Альпам, затем перешел их…
- Да еще со слонами…
- С кем?
- Со слонами.
- А что это такое - слоны?
- О, слоны! Это живые, передвигающиеся горы. О четырех ногах – столбах гора, клыки подобны молниям Зевса, нос длиною в несколько ярдов, а уши - уши размером с облако.
- Живые горы… Вот это да!
- Ну, может, чуть поменьше гор, но все равно громадные – скажем, как холмы…
- Кстати, не только у Ганнибала, но и у Пирра были слоны. И он тоже с их помощью бил римлян.
- Слоны… Хоть бы разок на них взглянуть. А сам-то ты их видел, Македонец?
- Нет, я не видел, но слышал от старых людей, которым рассказывали их деды, которым – в свою очередь - их деды… Так вот те, деды дедов, те самолично их видели, когда в составе армии Александра находились в Индии. Их там много, слонов. Жуткое зрелище – идут махины и расшвыривают налево - направо всех, кто на их пути. Или давят в лепешки. Именно чудовища эти вынудили моего соотечественника, величайшего из величайших, Александра Двурогого развернуть войско и двинуться домой. Только слоны, потому как никто из людей противостоять ему не мог.
- И даже римляне?
- Римляне… Да куда им! Счастье римлян, что Александр пошел тогда не в их сторону, а в обратную, а то б он их - запросто…
- Так уж и запросто. Я знаю, что римляне били вас, македонцев.
- Так это потом, во времена Персея, трусливого и глупого. Позор Македонии. А если б во главе войска стоял Александр, от Рима камне на камне не осталось бы. Он громил кой кого посильнее римлян.
- Что-то с трудом верится. Как ты сказал? Александр?
- Ну даешь, приятель... Даже представить себе не мог, что есть на свете настолько невежественные люди, что даже не слышали об Александре Двурогом, о его великих завоеваниях.
- Это кто невежественный – я? Ты, Македонец, говори, да не заговаривайся. А то ведь не посмотрю…
- Эй, вы, Умбр, Македонец, умерьте пыл, - вступил в разговор Красавчик. – Лучше о слонах. Ладно, будем считать, есть такие - живые громадины. Принимаю на веру, хотя и не очень... Непонятно мне вот что: как смог Ганнибал провести их по узким и заснеженным горным тропам.
- А ведь их нужно было еще и накормить, и напоить, и спать уложить.
- Можно себе представить, сколько им требуется еды и питья…
- Живым горам - горы еды, а чтоб напиться – целые озера.
- Братцы, а может те самые здоровенные уши, может они не уши, а крылья? Или – уши и крылья одновременно. И войско Ганнибала, рассевшись на спинах этих летающих махин – вжих! – и в момент перелетело Альпы.
- Так оно и было. Только не «вжих!», а плавно и медленно. Кстати, поднявшись над Альпами, эти слоны своими раскинутыми ушами – крыльями закрыли солнце, и на Земле посередь дня несколько часов было темно, как ночью. Общеизвестный факт.
- Эх, нам бы хоть парочку таких вот летающих слоников.
- Да к чему они нам, мы и без них римлян побеждаем. К тому ж попробуй, прокорми их, создай условия, приручи, а самое главное, не разгневай – растопчут ведь...
- Иль в полете скинут со спины.
- Да, согласен, римлян побеждать мы можем и без слонов, только вот потом, когда победим и двинемся через Альпы, к себе на родину, вот тогда б они здорово пригодились.
- Куда? На родину? Ни за что! Лично у меня нет никакого желания покидать Италию. Пусть даже на слонах. Мне и здесь очень неплохо – климат мягкий, земля щедрая, все так цивилизованно – водопровод, канализация, бани… Цирки, Колизеи… На Форуме товар со всего мира, аттракционы со зверями. На каждом шагу таверны, а в них такое варится и жарится, и шкворчит… Язык можно проглотить. А вина… Ароматнейшие вина … А женщины... Разве есть где еще в мире женщины, подобные италийкам. Нет, нет, кто как, а я отсюда – никуда.
- И я никуда.
- И я.
- И мне здесь хорошо! А если еще получится взять Рим...
- Какие сомнения, друг… С таким вождем, как Спартак…
- Да здравствует вождь! – звонко выкрикнул Красавчик.
- … мы непобедимы.
- Ох, братцы, я представляю: гуляем по улицам Рима, а на душе так радостно, торжественно...
- Да уж, порадуемся. А кой-кому, чтоб повеселить нас, придется поколоть друг дружку мечами и трезубцами на арене Колизея.
- А еще ото львов и тигров побегать.
- Ох, посмеемся.
- Как когда-то смеялись они, на нас глядя.
- Что говорить, если б не вождь,..
- Да здравствует вождь! – звонко выкрикнул Красавчик.
- …то до сих пор мы б их веселили.

Глава 32.
Хороший ты парень, Раник, плохо лишь, что не пьешь вино.
- Вождь, мне ведь только четырнадцать.
- Четырнадцать, - повторил Спартак. – Я в четырнадцать уже не то, что вино пить умел, я в четырнадцать…
Налил себе в стакан. Медленно выпил.
- Так как говоришь, ее зовут?
- Анна.
- Анна… Ну-ну… И ты, в самом деле, любишь ее?
- Я любил ее.
- А сейчас?
Раник пожал плечами.
- Я постоянно думаю о ней.
- Так думаешь о ней или любишь ее?
- Сейчас я ненавижу Красса.
Спартак вскинул бровь. Насколько ранее его удивляла преданность юнца своему хозяину (что хорошего он тебе сделал?), настолько сейчас - его же ненависть (ах-ах, ну прям трагедия, достойная пера Эсхила – хозяин попользовался девчонкой-рабыней, в которую он, видите ли, был влюблен). Попытался поставить себя на место юноши, прикинуть, какой была б его реакция, и не мог – давненько не испытывал подобного чувства.
Да и испытывал ли вообще?
- Вот как… Ненавидишь… И сильно ненавидишь? Хотел бы своей рукой его убить? Например, проткнуть мечом. Или кинжалом. Или задушить. Пальцами почувствовать, как судорожно дергаются жилки на шее, как медленно, мучительно покидает тело жизнь.
- Хотел бы.
- Правильно. Это нормальное человеческое желание – лишить врага жизни.
Помолчал какое-то время, потом спросил:
- А ты спал с ней?
Надо же, и Красс о том же спрашивал, подумал юноша. Неужели это столь важно? Или я чего-то не понимаю?
- Нет.
- Не было возможности или она не желала?
Те же вопросы и в той же последовательности.
- Думаю, не было возможности.
- Неужели не мог придумать что-то такое, чтоб остаться с ней наедине?
- Однажды я был с ней наедине.
- Так почему ж не…
Хотел сказать «трахнул», но сдержался. Подумав, нашел замену.
- …не раздел ее.
Раник пожал плечами. В самом деле, что он мог ответить…
- Ну ладно, выяснили, с ней ты не спал. А с какой-нибудь другой?
- Да, вождь, ко мне несколько раз приходила на ночь женщина. Хоть немолодая, лет тридцати, но очень красивая и опытная, ее мне Красс подарил за хорошо выполненные задания.
- Человека… Рабыню… Рабыню в подарок! - воскликнул Спартак с легким оттенком театральности. - А впрочем, римляне правы, в таких подарках что-то есть. - Вдруг хохотнул и взъерошил Ранику волосы. - Вот что, паренек, обещаю в самом скором времени подарить тебе столько римских матрон – белокожих, холенных, пышногрудых, готовых выполнить любую твою прихоть, - что навсегда забудешь о своей этой… бывшей… как ее по имени, напомни...
- Анна.
- Ну да, о своей возлюбленной Анне.
- Не забуду, - голову опустив, пробормотал Раник.
- Не спорь, юнец, никогда не спорь со мной. – И раздельно: - Я лучше знаю. Всё вообще. – Всеохватный жест руками. - Всё знаю лучше. Лучше всех. Жизнь знаю - лучше всех. И если говорю тебе, что забудешь свою красотку… опять забыл имя, ну да ладно, можешь не напоминать… значит, забудешь! Понял?
- Понял, - в нос буркнул Раник.
- Скажи: забуду ее. Не стоит она моих слез. Впрочем, как и все женщины мира.
(И опять о том же, о чем когда-то Красс).
- Забуду.
- Вот так. И впредь не смей мне перечить. Перечить мне – все равно, что перечить богу.

Оснований для непомерной самоуверенности было немало. Спартак осознавал, всем своим нутром чувствовал - он умнее окружающих, решительнее, воля его несравнимо крепче чьей-либо, а опыт прожитых лет богаче. Жизнь его вместила в себя столько всего, что, как звучит в расхожей фразе, на сотню жизней обычных могло б хватить.
Его отец, сановник крупного фракийского племени, был своенравен, груб, неуступчив. Впрочем, бывают ли иными власть имущие? Другое дело, в семье – здесь, сбросив личину надменности, чиновник может предстать любящим мужем и заботливым отцом. Однако папаша был не из тех – в семью наведывался редко, а, наведываясь, о смене поведения не помышлял – оставался грубым, жестоким - и с женой, и с детьми.
Мать, две сестры будущего вождя, старший брат, родственники - все воспринимали деспотичное поведение отца, как должное. Все, кроме Спартака. С самого юного возраста он не только не мирился с неуважительным к себе отношением, но и не мог понять, как это могут другие. Понимание (оно же разочарование) пришло гораздо позже.
Как-то отец, находясь в скверном расположении духа, ударил мать, и маленький Спартак вступился за нее. Результатом явился не столько отцовский гнев, но и материнское недовольство – не надо, сынок, не перечь отцу, никогда. Брат и сестры в этот момент стояли в сторонке, в разговор не вмешивались.
Нечто подобное повторилось еще раз. На сей раз Спартак вступился за одну из сестер, и та – в свою очередь – прореагировала раздраженно: не нуждаюсь в твоей защите. Юноша замкнулся в себе, общение с родными ограничилось короткими фразами бытовой направленности. Никого близкого по духу не мог Спартак найти и вне отчего дома – все какое-то серое, скучное, стандартное.
В четырнадцатилетнем возрасте он убежал из дому.
Уже находясь в бегах, задумался - куда ж дальше? Особого выбора не было – или в бродяги, или в батраки, или на военную службу. Четвертого как бы и не проглядывалось. Нет, не так, можно было в разбойники. Подумав, парень выбрал воинскую стезю – здесь мужчина мог реализовать свое честолюбие, как нигде более.
Задумано – воплощено. С удовлетворением доброволец заметил, что походные и тренировочные трудности он переносит намного легче, чем большинство товарищей; спасибо природе, наделившей его силой и выносливостью, способностью легко переносить жару и холод, неприхотливым и здоровым желудком, хорошим, крепким сном в любой обстановке.
Куда более сложным для Спартака оказалось преодоление трудностей характера психологического. Армейское правило номер один, вневременное правило, вид имеет такой: если ты солдат, забудь о гордости и свободолюбии (во всяком случае, пока не выслужишься до командира, ну а если не получилось, то до самой смерти).
Спартак не сомневался, что станет офицером.
У везения много разновидностей. Одна из них – эпоха появления на свет. Точнее, не столько эпоха сама по себе, сколько ее соответствие сути определенной личности. Спартаку с эпохой здорово повезло. В описываемое время военная карьера делалась не как ныне – не было всех этих полутанцевальных па на штабных паркетах, интриг и нашептываний, ловкой лести, застолий с нужными людьми, прочего, прочего; тогда всё (во всяком случае, многое) зависело от личных качеств мужчины – его смелости, воли, сообразительности. А еще нестандартности мышления, а еще быстроты принятия решений. Всех этих качеств Спартаку хватало с лихвой, и в возрасте семнадцати лет он уже командовал турмой.
В одном из межплеменных боев стрелой выпущенной издалека, шальной (если можно так сказать о стреле) смертельно был ранен командир когорты, и Спартак, ни минуты не колеблясь, принял командование на себя. Бой закончился победой, в немалой степени благодаря той самой когорте. Разумеется, единственным кандидатом на место погибшего оказался молодой офицер по имени Спартак. На тот момент ему шел двадцать первый год.
Протекай карьера в таком темпе, глядишь, лет через пять-шесть дослужился б парень до легата, однако, вскоре в регионе наступил мир, и Спартак со своими подчиненными оказался не у дел. Отрабатывать приемы боя в учениях, размахивать деревянными мечами, жить ожиданием настоящего дела – нет, это не для Спартака, неуемная натура его желала дел реальных. Узнав, что в римское войско проводится набор во вспомогательные части, Спартак решил попытать счастья в качестве наемника, и после двух месяцев пути прибыл в Рим. Несмотря на немалый командирский опыт, во фракийскую манипулу его зачислили рядовым бойцом.
Рядовым - так рядовым, не возвращаться же обратно. Кстати, несколько лет, проведенных в основе римской армии, самой высокоорганизованной в мире, впоследствии здорово пригодились Спартаку - полководцу.
До окончания срока, оговоренного контактом, еще оставалось два года, когда до Спартака дошла весть, что в его родной Фракии возобновились военные действия против римлян. Дезертировав, он направился на родину - принять участие в ее противостоянии с хорошо знакомым врагом, но по дороге узнал, что понтийский царь Митридат Шестой Евпатор набирает войско для борьбы с тем же Римом, и решил завербовываться к нему. Логика Спартака вид имела такой: оплата воинской службы у Митридата гораздо выше, чем у фракийцев, а в какой армии находясь, бороться с врагом родины - не столь важно.
Кстати, в армии Митридата боевой и командирский опыт Спартака был оценен выше, чем у римлян, хотя и не столь высоко, как когда-то на родине – званием центуриона* (сноска: центурия – войсковое подразделение численностью сто воинов, часть манипулы или когорты).
В одной из стычек Спартак глубоко ранен в бедро; с поля боя его пытались вынести двое солдат, но безуспешно – одного пронзила стрела, другой пал с разбитой голова. Раненный Спартак попадает в плен. Римским лекарем рана наскоро обработана, зашита, и вот уже фракиец, еще не совсем окрепший после ранения, по знакомому пути движется в Италию. На сей раз в качестве пленника.
Невольничий рынок. Измученный, осунувшийся – кожа да кости, ничуть не напоминающий себя прежнего, наш герой был продан какому-то землевладельцу и отправлен простым рабочим на сельскохозяйственные работы. Спартак в широкополой соломенной шляпе с плетеной корзиной в руке, Спартак собиратель оливок и винограда – может ли быть картина абсурдней этой? Немного отъевшись, восстановив силы, он украл на полевом пищеблоке разделочный нож и, хладнокровно резанув им по горлу охранника, ударился в бега.
В горах северной Италии, покрытых густым лесом, найти беглеца практически невозможно, однако и беглецу в таких условиях непросто выжить. Благо Спартак имеет отличные навыки выживания в условиях, как сейчас бы их назвали, экстремальных. Не так давно даже учил этому своих подчиненных. Добыть дичь или рыбу, считай, пустыми руками, развести огонь из подручных средств, соорудить из веток годное для жизни жилье, отпугнуть хищников – все это он умеет.
Через месяц, здорово одичавший, с торчащими во все стороны космами волос и всклокоченной бородой, покрытый коростой, он случайно наткнулся в лесу на лагерь разбойников, получил любезнейшее приглашение стать одним из них и, за неимением выбора, ответил согласием.
Разбойники. Здесь иные, нежели в воинской среде цели и способы их достижения, иные нравы, нормы поведения. Однако, благодаря богатому жизненному опыту, изворотливому уму, а главное, навыкам профессионального бойца Спартак неплохо вписался в эту новую для себя среду.
Налеты на виллы, грабежи обозов… Периоды более удачные – менее удачные… Швыряние деньгами в придорожных тавернах – недели голода… Шумные пьянки с резкими сменами веселья и отчаяния… Постоянное, щекочущее нервы, соседство смерти…
Если ты выбрал разбойничью стезю (впрочем, то же самое применительно и к солдатчине), забудь о чувствах к женщине. Не о женщинах вообще, но о чувствах к ним, зовущихся возвышенными.
Что за разбойничий налет без насилия. Ворвался в поместье – не зевай, хватай женщину что смазливей лицом, моложе, аппетитней телом, хватай и тяни в местечко поукромней, ну а если не успел, то схватит ее твой товарищ, а тебе придется довольствоваться тем, что осталось – какой-нибудь косой иль кривой, старой и дряблой.
Однажды Спартаку здорово повезло – в руках его, подобно пойманному зверьку, трепыхалась женщина на редкость аппетитная - белокожая, пышнотелая, черноглазая. Черные волосы убраны в некое подобие шлема. Не из рабынь, и даже не из прислуги – родственница хозяина поместья. Бедняжка приехала сюда погостить, и надо же такому случиться - разбойники.
Спартак был ненасытен. Всю ночь стонала красотка – но только несколько первых минут от беспомощности и униженности, возможно, легкой боли. В минуты первые и последующие из уст ее вылетали одни и те же слова, но разной была интонация.
Грубое животное. Дикий зверь. Ненасытный варвар.
Когда же утром статный лицом и телом насильник поднялся с постели и стал напяливать на себя одежку, жертва тихо спросила:
- Я тебя еще увижу?
Спартак ухмыльнулся.
- Разве что распятым на кресте у обочины дороги.
- Лучше б тебя распяли до вчерашнего дня, - выкрикнула девушка. И вдруг разрыдалась.
- Что ты, - всполошился Спартак. Ему стало до того стыдно, что хоть в Аид провались. Ну да, кто он, как не дикарь, грубое животное.
– Милая, прости. Я сделал тебе больно - прости.
– Лучше б ты никогда не появлялся в моей жизни
Как прореагировать на фразы - на первую, на вторую… Пока размышлял, на улице протрубили сигнал сбора. Отряду следовало быстро отходить к лесу. Ничего не ответив, Спартак вышел из дома
Несколько месяцев он пытался изгнать из сознания образ девушки – ее лицо, тело, ее ласки, голос – тщетно. Пытался понять, чего в ее словах было больше - любви или ненависти, - и тоже не мог.

В какой-то момент Фортуна отвернулась от лихих людей: попав в засаду, они были частично перебиты, частично пленены. Во второй раз в жизни Спартак попал в римское рабство.
На сей раз остаться неузнанным фракийцу не удалось. Судья долго перечислял грехи плененного: дезертир, убийца римского гражданина, беглый раб, разбойник с большой дороги… Оснований для смертного приговора предостаточно, и такой приговор был вынесен. Правда, не в стандартной форме: «приговаривается такой-то к смертной казни в виде отсечения головы (или забития камнями, или распятия на кресте)», а в специфически римской. Люди практичные и прагматичные, римляне рассуждали так: к чему убивать преступников сразу, пусть поживут еще, но не просто поживут, а жизнью своей потешат нас. Направление в школу гладиаторов (а именно таков был приговор разбойнику - фракийцу) являлось не чем иным, как той же смертной казнью, но только сдвинутой на неопределенный срок - чуть больший или чуть меньший…
Чуть меньший, чуть больший…
Некоторым гладиаторам, сильным, ловким и везучим, удавалось прожить достаточно долго –два года, три года, четыре… Некоторым и того более. Ранее упомянутый Крикс имел четырнадцатилетний стаж гладиатора. Единичным бойцам за высокое мастерство, проявленное на аренах Колизеев, за великое удовольствие, доставленное италийским гражданам, высшее римское чиновничество великодушно жаловало свободу, а в придачу к ней и римское гражданство. Со всеми его льготами и привилегиями. О таких счастливчиках в гладиаторской среде ходили легенды. Подобная перспектива здорово стимулировала мужчин, давала силы выплыть из высоченных – аж до самого неба - волн отчаяния.
Спартаку надеяться на амнистию не приходилось – слишком много висело на нем грехов. Впрочем, сей факт впоследствии сыграл положительную роль, а именно - освободил от сомнений: рисковать с побегом – не рисковать... Разумеется, рисковать! Ведь обреченному на смерть… нет, не так, на смерть обречены все… до самой смерти обреченному на кровавую неволю - бояться нечего.

Глава 33.
- Господа офицеры. Завтра мы выступаем в юго-восточном направлении, навстречу смутьянам. Корпус консула Гнея Корнелия Лентула уже движется нам навстречу. Подойдя к Спартаку одновременно с двух сторон, думаю, это должно произойти дней через пять – шесть в северной части области Кампания, мы возьмем смутьяна в клещи, и с благоволения Юпитера Громовержца, разобьем его.
- Спартак! – послышался отдаленный крик. – Тревога! Спартак!
- Что такое? – нахмурил брови Красс, и обратился к самому молодому из присутствующих, центуриону. – Гай Рулла, узнай, что там происходит.
Обойдя стол, офицер быстрым шагом направился к выходу, где столкнулся лицом к лицу с воином. «Спартак» - вымолвил тот и упал на землю. Из спины торчала стрела. Гай Рулла приостановился, глянул на Красса, но тот, ничего не говоря, метнулся к выходу и, прошагав по трупу, выскочил на воздух. За ним, также по распластанному телу – кто-то споткнулся о стрелу, обломал ее - проследовали офицеры.
- Живо, по своим подразделениям, - выкрикнул Красс. – Трубить общую тревогу. Отбросить противника.
Вскочив на коней, офицеры рассыпались каждый в свою сторону; оставшись один, Красс пробормотал:
- Но как же так… Не мог он… Оказаться здесь сейчас – не мог... Это физически невозможно…
Главнокомандующий был прав – не мог Спартак подтянуть свою армию к месту дислокации римской столь быстро, однако это было по силам легковооруженному отряду.
Развернувшись на сто восемьдесят, армия восставших направилась навстречу консулу Гнею Корнелию Лентуле (ладно, рассудил Спартак, подождет Рим, никуда не денется), а в качестве отвлекающего маневра вождь решил ударить по Крассу силой двух когорт. Образно говоря, ужалить по осиному. Командиром тысячи был назначен Барторикс, молодой галл, в бою сколь решительный, столь трезвомыслящий, тоже из бывших гладиаторов.

Красс стоял у входа в шатер, наблюдал, как из тумана в лагерь, сметая все и вся на своем пути, врывались всадники в войлочных шапках и грубых шкурах. Их все больше и больше, почти не встречая сопротивления, они бешеной волной подкатывали к палатке главнокомандующего. Хриплые крики, дикие вопли, лязг железа…
В какой-то момент в голове у Красса зашумело, время приобрело вид совершенно не такой, как всегда – толи слишком сжатый, толь наоборот, растянутый; ноги и руки оказались скованными какой-то отвратительной слабостью.
А затем рядом что-то промелькнуло и хлопнуло. Красс скосил взгляд и увидел небольшой, аккуратный разрыв в шкуре, прикрывающей палатку. Успел подумать: дротик. Через несколько секунд из палаток, расположенных по соседству с шатром, выскочили ликторы* (сноска: ликторы - охранники римских сановников), прикрыли командующего своими телами.
- Мой господин, - произнес один из них побелевшими губами, - бежим. Через минуту будет поздно.
О боги, что за мерзкое словечко – «бежим». Положив на глаза ладонь, Красс попытался сосредоточиться – что ж предпринять?
В той битве гигантов - Суллы и Мария, - когда всадники Мария накатывались все сметающими волнами, когда беспорядочно пятилось сулловское воинство, не дрогнул лишь один офицер - Марк Литиций Красс. С двумя тысячами воинов он сумел переломить ход боя на правом фланге, поверг врага в бегство и преследовал до самой ночи. И уже ночью, обессиленный, но счастливый, послал гонца к Сулле сообщить о победе и попросить, чтоб тот выслал ему полевую кухню.
Когда это было - пятнадцать лет назад, пятьдесят, сто? Тогда Красс не имел и тысячной части того, что имеет ныне.
«Бежим, мой господин». Попробовал бы кто-то тогда обратиться с такими словами к Крассу – тут же хрипел с кинжалом в глотке. Но сейчас... Вспышка мысли вид имела такой: «Я умру сейчас, а со мною вместе умрут мои миллионы, мои поместья, стада, сады и виноградники, мои рабы… Умрут женщины, все женщины Рима и его провинций – напудренные аристократки и смешливые плебейки, развратницы и скромницы, молодые и в возрасте… Умрет со мной вместе Анна.
Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ! НЕ ХОЧУ!
Стараясь не делать резких движений, по мере сил соблюдая внешние признаки достоинства, Красс вскарабкался на лошадь и в окружении ликторов поскакал назад, навстречу спешащим в сторону боя подразделениям.

Сражение продолжалось около часа, но вот Барториксу донесли, что вражеская конница, придя в себя после неожиданного натиска, пытается обойти его с двух сторон. Оглядев поле боя, оценив опасность неприятельского маневра, галл приказал трубить отступление, и вскоре отряд, выйдя из боя в полном боевом порядке, поскакал обратно – вдогонку своей армии. Римляне его не преследовали – просто некому было дать на то команду.
Отъехав на милю и не обнаружив погони, Барторикс перевел дух и подумал:
Какая удачная вылазка!
Радость требовала выхода - хотелось заорать во всю глотку, восславить мудрость вождя, свое бесстрашие, бесстрашие своих воинов, а еще богов, небо, солнце, прекрасную землю Италии, восславить весь мир…
Барторикс раскрыл, было, рот, но… тут же закрыл. Командир - так учил вождь -эмоции обязан сдерживать, причем, в одинаковой степени, что грустные, что радостные.














Часть третья. РАЗГРОМ.

Глава 34.
Красс прикладывался к стакану вдвое чаще Катилины. Периодически доставал из-под складок тоги тонкий шелковый платок, вытирал им щеки и нос. Толи от платка, толи от вина, толи просто от волнения лицо его припухло , покрылось пунцовыми пятнами.
- Право, не стоит принимать так близко к сердцу, - успокаивал патрона Катилина. - Полководец на то и полководец, чтоб в бой вести легионы, а не подставлять грудь под стрелы и копья. На то есть рядовые бойцы и младшие офицеры... Даже смерть центуриона может самым пагубным образом сказаться на судьбе его центурии, что ж говорить о главнокомандующем… Он просто не имеет права… да, именно так, не имеет права, пренебрегая благополучием армии, подвергать свою жизнь опасности.
- Ты в самом деле так считаешь или хочешь меня утешить…
- Патрон, своим отходом… - Катилина закашлялся, как бы прочищая горло, на самом деле соображая, каким быть продолжению, – своим отходом ты спас войско. И не только спас, но и в значительной мере способствовал...
Так и не придумав чему «способствовал», перескочил на новую фразу.
- Общеизвестный факт: армия без главкома – это не армия.
- Хорошо тебе так рассуждать, – пролепетал Красс, – не тебя обвиняют в трусости.
- Кто? – гневно проревел Катилина. - Кто смеет героя многих битв назвать трусом. Имя! Скажи мне имя этого мерзавца, и через час он будет распят на кресте, как распространитель ложных слухов, порочащих честь и достоинство главнокомандующего.
- Боюсь, друг, этак тебе придется распять все войско, потому что у всех на устах…
- У всех? В таком случае всем следует преподать урок повиновения. Дисциплину следует укреплять любыми методами, включая самые жесткие.
Красс достал из складок новый, сухой прямоугольник шерсти, легкими нежными движениями промокнул разраженное лицо. Набрал в рот воздуха, желая что-то сказать, но не сказал, передумал. Отведя взгляд в сторону, часто-часто захлопал веками.
- Патрон, предлагаю отвлечься от ненужных сомнений относительно правильности – неправильности твоего отхода и подумать вот о чем. Как получилось, что смутьяны застали нас врасплох? Где в тот момент находились караульные? Почему не отреагировали на приближение вражьего войска?
- Как где… На месте находились. На караульных вышках. Просто, как известно, был густой туман, нулевая видимость, а спартаковцы, плюс к тому, обмотали свои ноги и ноги лошадей шкурами, из-за чего услышаны и замечены были слишком поздно, когда находились уже в непосредственной близости от нашего лагеря.
- Туман… Каким бы ни был туман, но внимательный часовой, находящийся на караульной вышке, должен… ладно, пусть не увидеть, ладно, пусть не услышать… шестым чувством уловить приближение такого количества людей. Ведь их было несколько тысяч. Несколько тысяч! – Катилина потряс пальцем, подчеркивая значительность цифры. – А часовые… Я уверен, они дремали в предутренние часы. Или увлеченно играли в кости. Или трепались о девках. Или что-то другое.
Далее. В соответствии с параграфом устава караульной службы при таком сильном тумане командиру караульной манипулы вменяется отрядить патрульные разъезды по плохо просматриваемым участкам местности. А значит, имело место прямое нарушение армейского устава. Тягчайшее преступление, наказанием за которое - смерть.
- Да, но… Караульную службу – по всему периметру лагеря - несла целая манипула, а казнить такое количество, сам понимаешь, мы не можем.
- Целую манипулу – нет, но каждого десятого… Это около сорока - сорока пяти человек – не такая уж большая цифра.
- О боги! – – выдохнул Красс, – Но децимация, насколько мне известно, не применялась уже лет двести - со времен Пунических войн. К тому же этому наказанию подвергались лишь трусы, бежавшие с поля боя. В нашем же случае…
- В нашем случае, - прогудел Катилина, - совершено было преступление, повлекшее за собой гибель нескольких сотен бойцов!
- О боги!
Затем оба замолчали. Главнокомандующий, обхватив лицо ладонями, мотал головой из стороны в сторону; его первый помощник хмуро глядел в одну точку на стене, на уровне глаз.
- Патрон, войско находится в крайне взвинченном состоянии. Единственное, что может заставить людей одуматься – это кровь. Кровь виновных или не виновных - не важно. Кстати, наказанием этим мы убьем двух зайцев: заткнем рты распространителям порочащих тебя слухов - раз, поднимем уровень дисциплины в войсках - два. Кстати, есть еще один заяц, третий. После того, как весть о казни облетит Италию, рабы, собирающиеся перебежать к Спартаку, задумаются, стоит ли это делать. Если Бешеный Бык, подумают они, столь строг со своими, что ж он сотворит с побежденными врагами. Ну а в том, что ты победишь, конечно же, не сомневается ни один здравомыслящий человек.
Красс тонко, по-бабьи протянул: Ох-ох-ох… После чего так же, по-бабьи, махнул ладошкой.
- Будем считать, друг мой, убедил ты меня.

Жребий - высшая мера несправедливости. Он же – указующий перст богов.
У кого-то так дрожат руки, что он не в состоянии вытащить палочку из ряда, (девять коротких и одна длинная, все прикрыты, выглядывают лишь десять одинаковых концов); кто-то тянет спокойно. Так же различна и реакция мужчин, уже держащих в руке Судьбы вердикт. Достойный муж, вытянув смерть, лишь побледнеет лицом, слабак, держа в руке палочку короткую, завизжит безумно, запляшет в дикой пляске. Впрочем, их, избежавших казни тоже нельзя назвать счастливчиками, ибо им вменяется запороть розгами до смерти своего боевого товарища и с этим страшным грузом на душе жить до конца дней своих. Возможно, многие из них, потеряв покой и сон, а то и разум, подумают: да лучше б мне тогда вытащить смерть.
Когда длинная палочка досталась воину в возрасте, участвовавшему в десятках сражений, при этом никогда не прятавшемуся за спины новобранцев, по армии прокатился гул негодования, однако стоило командирам припугнуть свои подразделения такой же казнью, как в момент стихли голоса.

Глава 34.
Всю свою сознательную (если можно так сказать) жизнь Вонючка ошивался на Форуме - и спал там, на отшибе, в сооружении из камней и веток, и ел, выуживая остатки пищи из мусорных емкостей, и прогуливался, что-то высматривая и вынюхивая. Ходила молва, что когда-то он служил в войске Мария и потерял разум, а вместе с ним и нормальный человеческий облик в результате боевого увечья – удара камнем в затылок. Правдой это было или неправдой – утверждать никто б не взялся, однако поклонники Мария, коих в Риме было предостаточно, относились к Вонючке с жалостью и, бывало, одаривали его всяким разным – куском пирога или сыра, вполне пригодным обноском, горсткой ассов иль даже сестерциев.
Косматый и согбенный, выкрикивающий слова, плохо связанные меж собой грамматически, и вовсе не связанные по смыслу – вот что представлял собою Вонючка, пока некий агент Катилины по кличке Гиена не положил на него глаз. Сообразительный и энергичный, Гиена всегда помнил наставление высокочтимого патрона: «Если хорошо подумать, можно использовать в своих целях любые человеческие качества: и глупость, и гордость, и корыстолюбие, и трусость, и тщеславие».
Отведя сумасшедшего в дальний конец Форума, задерживая дыхание настолько, насколько позволяли легкие, Гиена спросил:
- Скажи, Вонючка, ты любишь родину?
- Да, - твердо ответил нищий.
- Хотел бы сделать для нее что-то полезное?
- Да.
- Ты молодец и патриот, - похвалил Гиена. Из складок одежды выудив пирожок с требухой, протянул Вонючке. – На, ешь.
Вонючка взял пирожок в руку и застыл с приоткрытым ртом.
- Кушай, не бойся, – подбодрил собеседника Гиена, и когда тот, роняя крошки, принялся есть, спросил участливо: - Ну как, вкусно?
- Да.
- Прекрасно. А теперь слушай. Прогуливаясь по Форуму, ты будешь выкрикивать фразы патриотического содержания. Им я тебя научу. Тебе понятно?
- Что понятно?
Нет, похоже, подчерепное содержимое ущербного человека не переварило суть вопроса.
- Ты будешь выкрикивать фразы, которым я тебя научу, - терпеливо повторил Гиена. - А за это ты будешь получать вкусные пирожки и сладкую водичку. И, конечно же, признание родины. Ну как, согласен?
- Да, согласен, - затряс головой Вонючка.
- Очень хорошо. Тогда приступим.
Однако получить общее согласие Вонючки оказалось куда легче, чем научить его произносить слова. Тем более, заковыристые. Тем более, компоновать из них фразы.
- …не сциплина, а дисциплина. Ну-ка, повтори.
- Диципина.
- Не диципина, а дис… Дис-цип-ли-на.
- Дис…
- Дис-цип-ли-на.
- Дис-цина
- Дис-цип-ли-на.
- Дис-цип-ли-на.
- Ну вот, наконец-то правильно. Будем считать получилось. А теперь скажи: «Только Красс сможет восстановить строгую дисциплину, без которой армия – не армия».
Вонючка заморгал глазами, мягко, чуть виновато улыбнулся.
- Ладно. Тогда вот что: «Децимация - наказание строгое, но справедливое». Ну-ка, повтори.
Вновь чернозубая улыбка.
- Прекращай улыбаться, урод, - заорал Гиена. – Ты не улыбайся, а повтори, что я сказал.
По тону, с каким была произнесена фраза, Вонючка понял, что улыбка вызывает раздражение уважаемого собеседника и, стерев ее с лица, нахмурился.
Гиена чуть было не двинул собеседнику в живот подбитой гвоздями калигой, но в последний момент сдержался –ни память, ни дикцию тычками не улучшить. Подумал Гиена, подумал, и вынес решение: предложение изменить, слова труднопроизносимые заменить простыми.
- Ладно, Вонючка, тогда скажи вот что: «Только Бешеный Бык сможет спасти Италию от варваров».
- Только Бешеный Бык…
- Правильно, не останавливайся, продолжай. «…сможет спасти Рим от варваров».
- …спасти Италию от варваров.
- Хорошо. А теперь все вместе. «Только Бешеный Бык сможет спасти Италию от варваров».
- Только Бешеная Италия сможет спасти…»
- Не Бешеная Италия, идиот, а Бешеный Бык.
- Только Бешеный Бык…
- Дальше.
- …сможет спасти Италию от варваров.
- Отлично! А теперь все вместе.
- Только Бешеный Бык сможет спасти Италию от варваров
- Ну вот, другое дело. Вонючка, ты ж прирожденный оратор. Отныне, прогуливаясь по всем дорожкам и рядам Форума, будешь громко выкрикивать эту фразу. И великую пользу родине этим принесешь, и вкусненькое получишь. Ну-ка, еще разочек, последний. И как можно громче.
- Только Бешеный Бык сможет спасти Италию от варваров!
- Умница. На тебе еще пирожок, ешь. Только, когда выкрикиваешь, не спеши, и не глотай слова. Понял? – И, выслушав очередной повтор, подвел черту. – А теперь вперед, на Форум. И не жалей глотки во благо родины, как не жалеют жизни свои доблестные наши солдаты.

Подумать только, в качестве пропагандиста, как сказали б ныне, пиарщика Красса, самого богатого и удачливого человека Рима – выбран человечек столь никудышный, что и человечком назвать его можно с громадной натяжкой.
Олимп и Аид. Слон и мышь.
Очень странно. Очень.
Гиена, приятель, ты ведь считаешься одним из лучших агентов катилиновской секретной службы, ты прошел полный курс лекций по греческой психологии и риторике, тебя частенько ставят в пример: молодежь, вот как следует работать – импровизированно, творчески, с огоньком. Скажи, Гиена, что тебя подвигло остановить свой выбор на этом ничтожестве?
Усмехается глазами Гиена: а давайте-ка не буду я сейчас отвечать, пусть пройдет немного времени и станет всем понятно - почему.
Ну-ну, подождем. Даже интересно…
Подождали немного и…
О боги, а ведь в самом деле…

Толпа – от крикливых торговцев до почтенных аристократов - взирает на Вонючку, на лицо его, покрытое грязно-серым налетом, на безумные глаза под нечесаными палками волос, слышит сиплые выкрики одной и той же фразы:
- Только Бешеный Бык сможет спасти Италию от варваров,
и думает: «Блаженные – посланники богов, их устами боги доносят до нас истину. Из чего следует, что только он, Бешеный Бык…»

Из разговора на Форуме.
- Вверять жизни римских солдат слепому жребию – нет, это ни в какие рамки…
- А что по мне, Красс абсолютно прав. Только такими суровыми мерами можно навести порядок в армии.
- Дисциплина - дисциплиной, порядок – порядком, но согласитесь, друзья, способы их поддержания должны иметь цивилизованный вид. Разумеется, если б подобная казнь была применена к варварам, имею в виду какую-нибудь из вспомогательных частей, она б не вызвала с нашей стороны ни малейших нареканий, но ведь казненные – италики, римские граждане.
- А давайте, господа, попробуем взглянуть на ситуацию под углом иным. Мы можем по-разному относиться к личности Красса, по разному оценивать правильность его репрессивных мер, но вот с чем, надеюсь, никто не станет спорить: на сегодняшний день только он, Бешеный Бык способен защитить Италию от спартаковской саранчи.
- Только тут следует добавить: в отсутствие Помпея.
- Возможно.
- Не возможно, а точно: в отсутствие Помпея.
- Пусть так, не стану спорить.

Глава 35.
Как бы то ни было, но казнь по жребию эффект возымела мощнейший. Выбравшие военную карьеру, видевшие на своем жизненном пути массу смертей, вражьих и своих, легионеры – рядовые воины и командиры - никогда и близко не испытывали столь сильной эмоциональной подавленности, как в тот день. Растоптанной оказалась вся система солдатских… да что там солдатских… общечеловеческих ценностей. Доблесть, честь, верность долгу – понятия эти вдруг исчезли, испарились, а на их месте возник бессмысленный (бессмысленный?) ряд из десяти палочек, одна из которых чуток длиннее остальных.
Присутствовавших на той казни, до последнего их вздоха будет преследовать жуткая картина: тяжелое низкое небо, заунывные причитания жрецов, отчаяние, униженность, полная беспомощность.

Сразу после показательной казни Красс выдвинулся вослед Спартаку, однако догнать фракийца до его встречи с Гнеем Корнелием Лентулом не успел. Бой восставших и легионеров был упорен, проходил на равных, закончился с равными потерями, однако в плане тактическом все ж выиграли спартаковцы - им удалось прорваться за спину римлян и выйти к южному направлению, то есть, избежать самого страшного - «клещей».
Армия Красса, подошедшая к месту битвы через сутки, была вторично пополнена остатками – на сей раз лентуловскими, и в таком, значительно усиленном виде, продолжила преследование.
Гней Корнелий Лентул вслед за Луцием Геллием Пубиколой отбыл в Рим, чтоб не подрывать основы единоначалия.

Итак, подпираемое с севера, войско Спартака двигалось по via Popilia в сторону Бруттийского полуострова. По этой же дороге, но только в направлении обратном, спартаковцы шли несколько месяцев назад, и, конечно же, опустошили всю прилегающую к ней местность до последнего колоска. Над войском вновь (в который уже раз) нависла угроза голода. Что касается римлян, то никаких проблем со снабжением у них не было - поставки по суше и по морю осуществлялись бесперебойно.
Ситуация здорово походила на ту, двухгодичной давности, что имела место на Везувии - восставшие оказывались вжатыми в малое пространство, из которого нет выхода. Но если тогда нашелся человек, богатый и циничный, который, преследуя свои личные интересы, помог им выбраться из ловушки, то ныне он же, Красс, всей душой желал Спартаку смерти.
На собрании командиров армии восставших было принято решение: наладить связь с киликийскими пиратами и договориться с ними о переправе армии на Сицилию. Высадившись на острове, разбить местный гарнизон и захватить власть.

На столе карта Италии. Взгляды обоих мужчин устремлены в одну ее точку – носок сапога.
- Третьего пути у них нет, - сказал Катилина, – или сразиться с нами, что на сегодняшний день для его голодной и ослабшей армии смерти подобно, или попытаться переправиться через Мессинский пролив на Сицилию.
Красс кивнул:
- Продолжай.
- Ни Греция, ни Понт, ни Нумидия – я перечисляю страны, подчиненные Римом и имеющие свой флот, не посмеют оказать помощь нашему врагу. Но есть еще одна сила - киликийские пираты, для которых их лояльный Риму царь - не указ. Обладатели многих сотен быстроходных и маневренных миопарон, они за деньги могут бросить вызов не то, что Риму, - самому Нептуну.
- Нептуну!.. В самом деле?
- На сегодняшний день они являются полноценным – с централизованной властью - политическим образованием. У них нет своей земли, но земля не очень-то им и нужна. Они диктуют свои условия многим царствам северного средиземноморья. Последние не только вынуждены платить им дань за прохождение своих судов, но и предоставлять свои бухты для стоянки и ремонтных работ. Не зря их называют князьями морей .
Конечно же, самым лучшим для нас было б дождаться выхода в пролив пиратских судов со смутьянами на борту и напасть на них – мы б одним ударом расправились с обоими врагами - и пиратами, и смутьянами. К сожалению, большая часть нашего флота отправлена к берегам Греции и Испании - доставить на родину войска, соответственно - Лукулла и Помпея.
- Лукулл… Помпей… - Красс сжал кулаки, потряс ими. – Они попытаются отнять у меня победу.
Потеребив в раздумье подбородок, словно проверяя, насколько чисто выбрит, Катилина произнес:
- Чтоб этого не случилось, со смутьянами следует покончить как можно скорей, до их прибытия в Италию.
- Верно, - согласился Красс.
- Но прежде всего, нам следует решить, как их не выпустить за пределы полуострова.
- … не выпустить… - повторил Красс и задумался. Наконец произнес:
- Спартак награбил немало, но и мои финансовые возможности достаточно высоки. Я или перекуплю киликийских пиратов, или…
- Или…
- Время покажет. Следует учесть, что в переговоры с ними я вступлю не только, как командарм, но и как представитель Величайшего Государства.
Куда более проблематичным мне видится вторая часть проблемы - «как можно скорей». Уничтожить пятидесятитысячное войско, даже ослабленное недоеданием и долгими переходами, задача не одного дня. И даже не нескольких недель. А с учетом полководческих способностей их вождя, сообразительности офицеров, дисциплинированности воинов…
Красс еще не закончил фразу, когда ноготь указательного пальца Катилины медленно и с силой прочертил поперек Бруттийского полуострова.
- Постой, постой, - пробормотал Красс, - ты хочешь сказать… Отрезать смутьянов от материка… Но ведь это – от моря до моря – стадий триста* (сноска: триста стадиев – приблизительно шестьдесят километров), не меньше.
Катилина по-волчьи оскалился.
- Зная, патрон, твою решительность – имею в виду показательную казнь по жребию, - служивый люд не то, что поперек, - вдоль Италию перероет. После чего ты войдешь в историю не только, как победитель Спартака, но и как гений военно – инженерных сооружений.

Глава 36.
Разговор с представителем киликийских пиратов был труден и долог. Просьбы, уговоры - все впустую, переговорщик не уступал даже в самом малом.
- Нет, нет, Спартак, я лишь передаю сказанное патроном, и не уполномочен торговаться. Только та сумма, что названа, и только вся наперед.
- Ладно, сумма пусть будет та, - с трудом сдерживая негодование, говорил Спартак, - но по поводу «наперед»… Нам было бы удобней… точнее спокойней… расплатиться с вами, как только мы сойдем на благословенную землю Сицилии. Я могу поклясться своей жизнью, жизнями десятков тысяч богами вверенных мне людей, благополучием своей родины Фракии, что с нашей стороны не будет ничего такого, что вас…
- Клянусь в свою очередь, что и с нашей стороны все будет чисто и честно, - бесцеремонно перебил вождя переговорщик.
- Да, мы понимаем ваше опасение… Но поверьте нам…
- Могу сказать то же самое – поверьте вы нам.
У Спартака от злости задергался глаз, и он повернулся к своему визави в пол оборота, чтоб тот не заметил.
- Ладно, друг мой, если ты… если твой патрон столь непреклонен, если вы настаиваете на полной предварительной оплате – мы готовы. Но, оплачивая наперед всю сумму, мы хотели б иметь какой-никакой залог.
Впервые за годы восстания офицеры уловили в тоне вождя неуверенность, более того, какие-то заискивающие нотки. Тон же его визави был наоборот, резок и надменен.
- Залог? Спартак, я не ослышался? Какой здесь может быть залог?
- Неужели ты не знаешь? Как это давно практикуется у римлян, и не только у римлян, у многих народов средиземноморья, - Спартак на секунду замялся, - пусть ваш достопочтенный вождь оставит мне своего сына до исполнения обещанного. Со своей стороны мы гарантируем ему самый радушный прием, покой и комфорт.
Киликиец несколько секунд раздумывал над фразой вождя рабов, после чего захохотал. Молодой длинноволосый галл, командир конной манипулы побелел как мел, схватился за кинжал, но, уловив на себе взгляд легата, заставил себя убрать ладонь с рукоятки.
- Я кое-что напомню тебе, Спартак: вы к нам обратились за помощью, а не мы к вам, из чего следует, что не вам ставить условия. Да и не только это. У вас на кону жизнь, у нас – деньги, в коих мы, по правде говоря, особой нужды не испытываем. Плюс к тому, рискуем на себя навлечь ненависть Рима, что, согласись, тоже не слишком приятно. По большому счету, мы делаем вам доброе дело, а значит, ни о какой оплате по выполнению, ни о каком залоге речи быть не может. Тем более, о залоге, тобой названном. Будем считать, ты мне этого не говорил, и я этого не слышал, ибо в противном случае я вынужден буду это пересказать патрону. А его реакцию на мое сообщение ты можешь представить. В лучшем случае - конец переговоров, в худшем… Спартак, не сомневаюсь, тебе известно, что перед нами трепещет все средиземноморье, ну, может, за исключением Рима. Думаю, иметь нас врагами в дополнении к имеющимся, вам не очень-то нужно.
- Ладно, друг, не злись, - Спартак протянул руку, мягко коснулся предплечья киликийца, но тот раздраженно дернулся.
- Ладно, предлагаю прекратить разговоры, потому как они – пустое, а наше время – и твое, и мое - весьма ценно. Моя позиция неизменна.
Низкорослый, упитанный, чем-то напоминающий суслика, ничуть не соответствующий тому облику (романтическому), что предстает пред мысленным взором человека, когда он слышит слово «пират», этот человек – нельзя не признать - все ж здорово знал свое дело. Крупную транспортную операцию, к выполнению которой никто еще и близко не приступал (а, возможно, приступать и не собирался), он вынудил Спартака оплатить полностью.

На глаз оценив достоинство двух объемных сундуков с золотыми монетами, кольцами, серьгами, браслетами, прочими дорогими украшениями, переговорщик сделал свите знак пальцами: несите на борт.
Дипломатический этикет требовал, отбросив чувство неприязни, проводить гостя на берег. Когда судно, развернувшись, взяло курс в море, суслик, стоя на корме, улыбнулся и дружески помахал ручкой. Кто-то из офицеров произнес: «А может, пока еще не слишком далеко, пока еще есть возможность, достать его копьем»?
Спартак еле заметно мотнул лицом - нет.
Весла мягко опускались в зеленую воду, оттолкнувшись от воды, проталкивали судно все дальше и дальше. Когда оно превратилось в малую точку на горизонте, грек – казначей вымолвил:
- Они обманут, не видать нам Сицилии.
И тогда вождь дал волю гневу – со всего маху ударил грека ладонью по уху. Тот охнул и как подкошенный шлепнулся на землю.
- Выполнят – не выполнят… Или, по-твоему, у меня был иной выход? Тоже мне, жрец - предсказатель нашелся.
Чуть успокоившись, добавил еле слышно:
- Если смерть к нам явится на этом клочке земли, то не все ли равно, кому достанется казна – киликийским пиратам или Крассу.

К двум миллионам сестерциев (денежное выражение двух сундуков Спартака) Суслик изловчился получить еще и приличную сумму от Красса. При этом, в разговоре с римлянином он почти не врал. На вопрос Красса, обращался ли Спартак к ним, киликийским пиратам, с просьбой переправить его армию на Сицилию, хитрюга утвердительно кивнул головой: «Да, обращался». «Получил ли от вас согласие?» «Да, мы согласились. Сумма, им предложенная была такова, что отказаться от нее не смог бы никто в мире». «И какова же эта сумма?» Суслик назвал истинную цифру. Красс вскинул бровь. «А вот мое предложение, - произнес после минутного раздумья. – Взамен обещания, что вы не переправите смутьянов на Сицилию, я дам вам треть суммы, полученной от разбойника, но, - вскинул палец, - но дополнительно к ней пообещаю, что в ближайшие годы - скажем, пять лет - Рим воздержится от войны с вами». Настал момент задуматься суслику. Через минуту он склонился в низком поклоне. «Я думаю, ослепительный Красс… я почти уверен, что мой патрон твое предложение примет с радостью».
На том – к величайшему удовлетворению обеих сторон – разговор был окончен.

Глава 37.
Проскакав в сопровождении неразлучного Катилины триста стадиев от моря до моря, тщательно обследовав каждую милю величественного сооружения (кроме рва шириной и глубиной в пятнадцать футов, на всем его протяжении была еще возведена каменная стена), Красс удовлетворенно воскликнул:
- Ну и что теперь ты предпримешь, Спартак?
Разумеется, возглас римлянина не достиг ушей вождя рабов, зато Катилина зашелся в хохоте.

С трех сторон соленая бескрайняя вода, с четвертой широкий и глубокий ров, и каменная стена. А за стеной самая сильная армия в мире. Что ж тут придумаешь... В который раз в сознание осажденных явились образы крылатых слонов – эх, сейчас взобраться б на их широкие спины да перенестись далеко-далеко.
Только вот куда… Похоже, нет места в Европе, а может и во всем мире, где б беспощадный римлянин не достиг рабов.
Состояние войска, что физическое, что моральное, было настолько скверным, что хуже не бывает. Некоторые отчаянные головы выступили с предложением нарубить деревьев, очистить их от веток, связав в плоты, попытаться на них достичь берегов Сицилии… А еще бочки. Те самые, в которых перевозилась пресная вода. В самом деле, почему б не попробовать, ведь ничего не теряем, кричали эти люди. Пусть не все достигнут противоположного берега, пусть хоть малая часть, но иначе умрем все. У нас нет выбора. Пролив не столь широк, почему б не рискнуть?
Спартак возражал: «Верно, братья, пролив не столь широк, однако и не настолько узок, чтоб преодолеть его на плотах или бочках. Не стоит и пытаться»…
Водный путь – смерть. По суше через ров и стену - тоже смерть. Третьего пути как бы нет вообще.
Люди были в полном отчаянии.
Будьте прокляты вы, лживые киликийские пираты. Будьте прокляты вы, римляне, во главе с ненасытным Крассом. И ты, Спартак, и ты будь проклят – сначала втянул нас в эту глупую неравную борьбу с Римом, потом завел в тупик, из которого нет выхода. Все вы, все, все вы будьте прокляты.
Лишь только ветер начинал дуть в сторону врага, римляне разжигали костры и принимались жарить на вертелах баранов, при этом неестественно громко хохотали и выкрикивали скабрезные шуточки в адрес спартаковцев (не трудно догадаться, кто был автором и шуточек, и всего этого театрализованного представления – конечно же он, неутомимый на выдумки Катилина).
Спартаковцы от запаха жареного мяса, от звуков вражьего веселья теряли рассудок. Один обезумевший сармат кинул на воду пустую бочку, вцепившись в нее, отплыл ярдов на триста от берега, после чего, захлестнутый волной, пропал в пучине. Многие ему позавидовали – счастливец, там, в царстве Нептуна, он обрел долгожданный покой.

Ночью шестеро лазутчиков, перебравшись через ров и через стену, напали на двух римских офицеров, совершавших обход караульных постов. Одного, протянувшего руку к свистку на груди, тут же закололи кинжалом; второго, оглушенного палкой с металлическим набалдашником, перетащили через обе преграды с помощью принесенных с собой веревок.
С первыми лучами солнца пленник пришел в себя, открыл глаза и тут же закрыл от боли и ужаса. Вокруг него буйствовала толпа - сотни заросших, грязных, истощенных мужчин, во взглядах лютая ненависть. Не открывая глаз, римлянин коснулся рукой левой части лба, затем темени, нащупал две громадные, с хороший кулак, шишки. И еще одну, на скуле, чуть поменьше. Явилась мысль: как здорово было б вновь уйти в бессознательность и никогда - никогда уже из нее не возвращаться.
- Гляньте, братцы, очнулся. Как самочувствие, дружок? Мы очень рады видеть тебя в гостях.
- Рады каждому римлянину.
- Что это он глазенки зажмурил, неужели мы ему не по нраву?
- В самом деле, красавчик? Не нравимся тебе? - Напрасно. Может мы и не очень красивые, но очень добрые. Ты очень скоро в этом сможешь убедиться.
- Не важно, что мы ему не по нраву, главное, он нам нравится - такой румяный, краснощекий, окормленный…
- М-м-м, какая прелесть… Всю жизнь мечтал попробовать молоденького, хорошо прожаренного римлянина.
- Прямо сейчас убьем, поджарим, тогда и попробуем.
- Нет, нет, не будем убивать, лучше поджарим в живом виде. Когда-то слышал, что так вкуснее.
- А-ха-ха… Вкуснее.
Офицер, участвовавший во многих сражениях, не раз заглядывавший - что говорится - в лицо смерти, не выдержал напряжения, обмочился. Чем еще более развеселил толпу.
А-ха-ха… У-ху-ху… Наделал лужу…
Давненько не смеялись так громко и заразительно в спартаковском войске.
Подошел вождь. Глянув на темное пятно между ног римлянина, скорчил презрительную гримасу.
- Вот он, истинный римский героизм.
Дождавшись пока смолкнет очередной взрыв хохота, приказал
- Повесить на дереве. И как можно ближе ко рву, чтоб дружкам – приятелям удобней было любоваться.
Услышав смертный приговор из уст самого Спартака, офицер даже немного успокоился – он не мог понять, шутили или не шутили эти безумные люди, говоря, что заживо изжарят его и съедят.

Красс, поднявшись по наскоро сбитой лесенке, взирал из-за каменной стены на повешенного офицера. Лицо трупа, хоть и в пятнах засохшей крови, с посиневшим вывалившимся языком, хоть и изуродованное жуткими гематомами, показалось ему знакомым. Попытался вспомнить имя, но не смог. Повернулся, было, спросить у подчиненных, но в последний момент передумал: нет смысла... Что имя человека, которого уже нет, – звук, не более. Совершенно ненужный штришок в памяти. Ухмыльнувшись своей мысли, пробормотал под нос:
- Спартак, бестия фракийская, ты, похоже, страстно желаешь продолжить веселье – что ж, не возражаю, с удовольствием принимаю твой вызов. Время покажет, чья фантазия ярче.

Глава 38.
Было уже за полночь, когда на северо-западном участке каменной стены часовые на вышках заметили в глубине спартаковского лагеря множество светящихся точек. Возникнув, точки стали перемещаться в сторону рва, все ближе и ближе, и в какой-то момент стало ясно: это факелы в руках бегущих людей. Об увиденном было незамедлительно доложено дежурному офицеру, и тот – надо отдать ему должное, – догадавшись, что последует далее, отдал соответствующие распоряжения.
До какого-то момента все влетающие в римский лагерь факелы удавалось погасить или откинуть обратно за стену, однако, за всеми уследить не получилось. В одном месте запылала трава, в другом кусты, их бросились гасить, и уже было погасили, но в этот момент вторая цепь факельщиков метнула через стену новую порцию огня. За второй цепью подбежала третья и тоже метнула. Не прошло и десяти минут, как огнем была объята вся местность рядом со стеной, а еще через столько же огонь подобрался к палаткам лагеря.
Прибывшие к месту горения офицеры отдавали команды:
- Ты – мчись к главнокомандующему, доложи о случившемся.
- Вы, разобрать палатки, отнести в безопасное место. Живо! А вы продолжайте сбивать огонь - шкурами, ветками, всем, что попадется под руку. Живо, живо!
- Вы четверо, прикатите бочки с питьевой водой. Да, все. Все бочки, что имеются. А вы – ты, ты и ты - несите из пищеблока суповые емкости. Из бочек воду в емкости, из емкостей – на пламя. И быстрее! Быстрее шевелитесь, что вы словно сонные мухи…
- Вы четверо – бегом к обозу. Отгоните телеги в безопасное место - на поляну.

Сквозь раскаленный воздух мчатся обезумевшие звери, с высунутых языков падают хлопья пены – страшно...
В высоте, куда еще не дошел жар, кричат вороны: «Смерррть»! «Смерррть»!
Бегите, бегите, твари живые - грызуны и волки, и куницы, и серны, и рыси,
бегите, спасайтесь. Зазевался хоть на секунду - конец.
Кричит дурным голосом лисица, – полыхнувший куст, подобно греческому огнемету, выжег у нее весь бок.
Быстрее взгляда скачут белки с ветки на ветку.
Солидное кабанье семейство возглавляет папаша кабан. На мгновенье повернул голову в сторону людей, прохрюкал что-то ругательное. В глазенках-пуговках укор – все из-за вас, двуногие, из-за ваших злобных игр. Хочется вам жечь и убивать друг друга – убивайте, ваше дело, но мы-то, почему мы должны страдать? Пи-пи-пи, тонко попискивают полосатые детеныши с хвостиками- закорючками, мы еще очень маленькие – пи-пи, - мы хотим жить.
Не имея возможности обогнать огонь, блестящие узорчатые гады скручиваются в кольца, вскипая пузырями, шипят болью и ненавистью.
Желто-красные языки пламени жадно слизывают громадные участки сухой сентябрьской травы. Потрескивают и взрываются кусты и деревья – хвойные и лиственные, совсем еще юные и раскидистые, многовековые. Стонет раскаленная земля, объято дрожью покрасневшее небо.

В это же время на юго-восточном участке спартаковцы энергично забрасывали ров хворостом и бревнами из громадной кучи, что собрали накануне, а еще массивными камнями, землей. Столб огня справа на какое-то время отвлек внимание часовых, а крики командиров и суетная беготня солдат заглушали звуки совершавшегося поблизости. Враг был замечен, когда уже перебегал через импровизированную переправу.
Засвистел в свисток во всю силу легких один часовой, его подержали второй и третий, и десятый, и вскоре к месту прорыва уже подбегали легионеры, с диким визгом вступали в битву.
Римское командование пребывало в некоторой растерянности - куда бросать силы - на помощь борющимся с пожаром или подвергшимся нападению. А ведь не исключена и атака по центру - от коварного фракийца можно ожидать чего угодно. И еще. Пока сообщения с противоположных флангов доходили до командования, пока к флангам подтягивались силы, времени проходило немало, и это время работало на спартаковцев - на римской стороне их становилось все больше и больше.
Один из легионеров, еще совсем юноша, выскочив из смертельной круговерти, со всех ног рванул в сторону.
- Куда! Стой, трус! Назад! – взревел на него офицер, наставил угрожающе меч, но солдат замахал руками: «Нет, нет, мой командир, я и не убегаю, я за огнем». Офицер, сообразив, что имеет в виду боец, пропустил его. А через минуту отрядил ему на помощь еще трех бойцов.
Четверо стали энергично забрасывать факелами хворост во рву и участок леса у переправы с вражеской стороны.
Кем был тот солдат, каково его имя – неизвестно. О нем не вспомнил впоследствии командир, не представил к награде. Главнокомандующий не замолвил о нем словечко в Сенате. Великий Рим не узнал о нем, и имя его не вошло в Историю.
Впрочем, во все времена хватало их - скромных героев без имени…
Как только подход врага к месту переправы был приостановлен, четверо вновь ринулись в схватку. Возможно, в ней и погиб тот смекалистый боец. А может, в следующей. Может, в той, что через одну. Но не исключено, что дожив до глубокой старости, согбенный и беззубый, он повествовал любознательным внучатам своим о том ночном деянии, которое вовсе не считал подвигом.
Да и кто определит, что есть подвиг?
История, как известно, не терпит сослагательного наклонения, но кто знает, что было б с Ней, Историей Рима, не додумайся некий безымянный солдатик подпалить хворост во рву и лес на вражеской стороне.

Успевшие перебраться через ров и стену спартаковцы еще до рассвета сумели собраться воедино и отойти на северо-восток. На глаз их было тысяч двенадцать – четвертая часть войска. Спартака среди них не было. Одно из двух, решили перебравшиеся: или остался на той стороне, или погиб в ночном бою. Руководство отрядом взял на себя Крикс.

Спартак в том бою участия не принимал. Глядя, как воины преодолевают препятствия, решил, что последует за ними только тогда, когда на противоположной стороне окажется большая часть бойцов. Если армия оказалась разделенной на две части – рассудил он, - командующий должен быть там, где ее большая часть.

Глава 39.
Сенатор К. Л. П.
- Господа Сенат, с сожалением величайшим я вынужден констатировать, что и Красс не оправдал наших надежд. Утверждая его на должность главнокомандующего, мы ожидали не поэтапных реляций, как то: враг заперт на полуострове, путь на Сицилию отрезан, угроза голода нависла над смутьянами, – но победы.
Война со Спартаком имеет две составляющие: морально - психологическую и финансовую.
Прежде всего, страдает региональная репутация Рима. Государство, претендующее на звание самого могущественного в мире… не только претендующее, но и являющееся таковым, не в состоянии справиться с врагом внутренним. Наши военачальники, командиры когорт и рядовые воины, профессионалы военного дела, во всяком случае, таковыми себя считающие, на протяжении двух с половиной лет – подумать только! – не могут одолеть армию рабов, возглавляемую рабом. Позор, господа, позор!
Далее. Неуязвимость Спартака оказывает самое отвратительное воздействие на сознание, на поведение рабов и люмпенов. По сути дела, каждый нарушитель законов нашего государства может найти у смутьянов убежище от суда, от наказания. Нет боязни – единственного чувства, способного удержать низы в повиновении.
И наконец, причина материальная. Противостояние с армией рабов крайне пагубно сказывается на состоянии государственной казны. Если военные походы позволяют надеяться на то, что они не только будут окуплены, но и принесут значительную выгоду государству, то война со смутьянами – это одни лишь затраты. Каждый день войны обходится казне в десятки тысяч сестерциев. А если еще учесть непрекращающиеся грабежи по всей Италии, создание спартаковцами многих и многих сложностей в таких сферах, как производство, транспортировка товаров, торговля, то можно схватиться за голову.
В свете вышесказанного предлагаю. Заключить мирный договор с Сарторием, пусть и не на столь выгодных условиях, как хотелось бы, главное, как можно скорее. После чего, оставив в Испании столько гарнизонов, сколько требуется для поддержания порядка, перебросить армию Помпея в район расположения спартаковского войска. То же самое на востоке – скорый мирный договор с Митридатом, последующая переброска армии Лукулла через Грецию к морю, по морю - в порт Брундизий. Господа, только совместные усилия трех армий - Красса, Помпея и Лукулла - смогут гарантировать нам долгожданное избавление от фракийского разбойника.

Глава 40.
Из размышлений Спартака.
Несомненно, попытка прорыва была правильной, без нее никак, не ждать же пассивно голодной смерти здесь, на кончике полуострова. Другое дело, насколько полезными оказались ее результаты…
С одной стороны:
Уменьшилось количество едоков.
Укрепился моральный дух - воины получили возможность убедиться, что прорыв, если хорошо поразмыслить, если толково воплотить - возможен.
Пробившиеся на ту сторону могут периодически нападать на римлян, отвлекать на себя часть их сил.
С другой стороны.
Бить разделенного противника по частям – прием, если грамотно его применять, очень эффективный. Я это знаю, как никто другой. Плюс к тому, нельзя отбрасывать вероятность того, что римляне к имеющимся трем слоям – Спартак, Красс, Крикс – подтянут с северо-востока еще четвертый. Тогда наше положение станет вовсе незавидным...
Посему, действовать следует быстро и решительно. Прежде всего, наладить связь с Криксом.

Мощно проталкивая себя вперед ногами и руками, двое – один сириец, другой сармат, оба смуглые, сухопарые, хорошо сложенные - удалились в море ярдов на двести, после чего, повернув под прямым углом, поплыли параллельно берегу. На какое-то время их головы появились в лунной дорожке, пересекли ее и пропали в слабо поблескивающей тьме.
- Вот и все, - промолвил Спартак, - теперь нам ничего не остается, кроме как ждать. Ждать и просить богов о благоволении.

Утром из лагеря Красса налегке, без обоза, вышел конный отряд численностью пятнадцать тысяч мечей, по единственной в этом регионе Попилианской дороге двинулся вглубь материка. Впереди – в соответствии походным уставом - звено разведки, в ста ярдах за ним основная группа. Шли неспешной рысью, настороженно вглядываясь в придорожные кусты и деревья – от коварных мятежников можно ожидать чего угодно.
Но напрасны на сей раз опасения римлян, не выспавшиеся и голодные, восставшие уже не в состоянии организовать засаду, придумать что-то нестандартное, эффективное. Идут, еле волоча ноги, облизывая потрескавшиеся от жажды губы. Идут без цели, туда, куда глядят затуманенные усталостью глаза.
К полудню силы напрочь покинули бойцов. Попадав прямо на землю вдоль дороги, вверив свои жизни таким же, как сами, обессиленным часовым, бойцы заснули мертвым сном.
Мертвым сном…
Часть воинов – можно назвать их счастливцами - приняли смерть быструю, от римского меча или дротика; часть скрылась в лесу; часть попала в плен, была пригнана в римский лагерь и распята на крестах.
Глядя на долгий ряд возвышающихся над стеной, словно парящих в воздухе крестов с прибитыми к ним страдальцами, слыша их стоны, проклятия, предсмертный бред, Красс широко улыбался и повторял свою же, несколько дней назад произнесенную фразу.
- Ну так как, Спартак, чья фантазия ярче?

Из двух пловцов – разведчиков возвратился один, сириец. Второй, сармат, потрясенный картиной избиения отряда Крикса, несмотря на уговоры напарника, обратно плыть не пожелал. «Зачем? – хрипел он обессилено. – Все равно они обречены. Мы ли им расскажем о том, что увидели, догадаются ли сами – никакой разницы, все равно им конец. И мы, если возвратимся, то тоже умрем. А я не хочу, слышишь, не хочу умирать». Уговоры напарника, в коих было много таких слов, как долг, честь, общее дело, результата не возымели. «Нет, это сумасшествие! Это противно человеческой сути – возвращаться туда, куда в самое ближайшее время явится смерть. И главное – бессмысленно. Крикса нет, погиб Крикс, а значит, все планы Спартака о совместных действиях двух частей рухнули».
Ругнувшись в сердцах, сириец в одиночку направился к морю.
Тот, что остался, шатаясь словно пьяный, побрел по пыльной тропе. На его счастье, первым, кого он встретил, был крестьянин, из местных. Пожилой, но еще достаточно крепкий, с морщинистым, прокаленным солнцем лицом, он шагал рядом с нагруженным хворостом осликом.
Сармат с ходу плюхнулся перед ним на колени – мил человек, прояви гуманность, не дай умереть, возьми меня к себе на работу - разнорабочим, копателем, чистильщиком хлева, огородным пугалом - кем угодно. Крестьянин, не столько сердобольный, сколько практичный, неспешно взвесив про себя все за и против, выдвинув массу условий (прежде всего, связанных с конспирацией, потому как за укрывательство беглых рабов, тем более спартаковцев, наказанием являлась смерть), забрал его с собой.

Спартак слушал разведчика рассеянно, и в голове его не было никаких мыслей. Это пугало более всего. От сидящих рядом офицеров – легатов и командиров когорт - подсказок ожидать не приходилось.
О боги, что ж мне делать, что предпринять?
Но боги молчали.
Тупик географический, тупик мысленный. Пустота и отчаяние.
Как только сириец закончил повествование о страшной картине разгрома людей Крикса, Спартак махнул рукой – ну все, иди, свободен. Похоже, он и не помнил, что в разведку послал двоих. За выполненную работу, за преданность делу (а ведь мог, как и напарник, остаться по ту сторону) ни слова, ни полуслова благодарности. Наоборот, во взгляде проглядывалась раздраженность, может даже ненависть, словно разведчик был виноват в том, что весть, им доставленная, столь плоха.
Сириец вышел из палатки вождя, и его взяло сомнение – правильно ли сделал, возвратившись сюда, в лагерь голода и смерти. Впрочем, решил, подумав, я ведь могу тем же путем обратно…

Малый штришок к повествованию.
Через несколько дней, проделав по ночному морю тот же долгий П-образный путь, выйдя на ту же тропу, сириец встретил того же пожилого крестьянина в паре с остроухим осликом. Как ранее сармат, сириец бросился перед ним на колени и стал молить о милосердии. Как и в предыдущий раз, крестьянин неспешно обмозговал увиденное и услышанное, высказал условия, после чего указал сирийцу следовать за ним.
Увидев друг друга, бывшие разведчики Великой Спартаковской армии, бывшие гладиаторы, бывшие бойцы антиримских ополчений, ныне жалкие батраки у старого италийского крестьянина, бросились друг к другу в объятия и разрыдались. И долго-долго так стояли, обнявшись и ничего не говоря.

Через три недели в расположение армии Красса прибыл гонец из Рима. Подобно сирийцу в армии врага, он привез новости скверные (конечно же, не в такой степени, не смертельные, но все же…). В соответствии с решением Сената сюда, к носку италийского сапога должна выдвинуться только что прибывшая по морю из Испании армия Помпея. Но и это не все. Армия Лукулла уже отозвана из Понтийского царства, переправлена в Грецию, и оттуда на кораблях ей надлежит переправиться морем в порт Брундизий, откуда она - в свою очередь - двинется к носку сапога, названному одним из сенаторов «участком не в меру затянувшегося противостояния».
«Проклятье! – взревел в отчаянии Красс. - Свершилось худшее. А все потому, что увлеченный баталиями, я оставил без контроля Сенат. Результат не заставил себя ждать. Сейчас, когда пятая часть вражьего войска мною разбита и распята на крестах, а четыре пятых находятся в плотной осаде, и со дня на день их начнет косить голод, Сенат выносит решение о помощи… Мне, Марку Лицинию Крассу, видите ли, решено оказать помощь. Мерзкие словоблуды, грязные уличные демагоги, лицемеры! С каких пор воровство победы стало называться таким словом? О Рим, да разве найдется кто в мире, равный тебе в умении извращать и подтасовывать факты, представлять белое черным и наоборот!»

Катилина терпеливо дожидался окончания гневного монолога. За время сотрудничества с Крассом он привык к его не в меру эмоциональным выходкам. Заметив, что по столешнице ползет красная букашка, подставил на пути ее палец, вынудил вскарабкаться на самый кончик. На секунду задумавшись – спускаться по пальцу, или взлетать, - букашка выбрала второе. Описав дугу, опустилась на топчан рядом с Крассом.
- Похоже, тебе не особо интересно, что я говорю, - сквозь зубы произнес Красс.
- Очень интересно, - возразил Катилина. – Я внимательно слушаю тебя.
- Имеешь какие-либо соображения?
Катилина спокойно ответил
- А тут и соображать нечего, смутьянов должно разбить до прихода сюда бравых римских генералов Помпея и Лукулла.
- И ты думаешь, сможем?
Подумав, Катилина пробормотал что-то краткое, но Красс не уловил – что.
- Что?
- Ров.
- Что «ров»?
- Ров нам помеха.
- Ах, вот что… Ров… Ну да, ров, он нам помеха.
Собеседники смолкли.
- Надо же, человек выстроил логически безупречный план, претворил его в жизнь; результат должен явиться со дня на день, и вдруг Судьба человека этим же планом по роже – хлоп!
Катилина громко захохотал от своей же шутки, однако Красс на нее не отреагировал – что за фамильярность, это кого по роже, некоего абстрактного человека или… или меня, Красса? Однако, уточнять не стал – не до того сейчас.
Хмуро произнес:
- Ладно, Катилина, шутить будем потом, а сейчас нам следует решить, как армии преодолеть ею же вырытый ров да стену, ею же возведенную.
- Преодолеем. И стену, и ров. Ничего сложного.
- Получилось, как в расхожей фразе: сами себе вырыли яму.
- Ну нет, - возразил Катилина. - И ров, и стена были сооружены не зря, они сослужили нам великую службу. А по поводу того, как их преодолеть…
Букашка, вновь взлетев, опустилась на плечо Крассу, но он ее не заметил.
- Эх, были б крылья, - улыбнулся Катилина. – Раз – и перелетели б.
(знай он, что повторяет слова спартаковцев, улыбнулся б еще шире).
- Но крыльев у нас нет.
С некоторых пор Катилина стал здорово раздражать Красса - фривольными словечками, пошловатыми шуточками, разбитным тоном. Этакая дружба на равных – ты да я, да мы с тобой, дружки - приятели. Никакой субординации. Ведет себя так, словно нет меж нами денег, громадных денег. А ведь раньше ничего подобного себе не позволял. Ну да ладно, подумал Красс, как только закончится эта кампания, в самом деле, здорово затянувшаяся, я уж постараюсь, дружок, поставить тебя на место.
- А значит, нет вариантов. Только засыпать. Так же, как это недавно делали наши враги. К тому же, - добавил, подумав, - нам это сделать будет значительно легче, не надо будет заготавливать и подтягивать ко рву заполнитель - камни с разбиваемой стены будут падать в ров,
- Угу, - задумчиво промолвил Красс.
- То есть, одним усилием будем делать два полезных дела – и стену разбивать, и ров засыпать. Думаю, работа над переправами займет не так много времени – денек-второй. Ломать, как говорится в народе, не строить.
И вновь растянул рот в улыбке.
Красс недобро сузил глаза – ладно, приятель, улыбайся, пользуйся тем, что еще нужен мне.
- Ты прав, Катилина, пора. Пора этому упрямому фракийцу сломать хребет.

Глава 41.
Всю ночь и утро лил мелкий дождик, но уже к полудню тучки рассеялись, голубизну небесную пересекла улыбчивая радуга, и в воздухе завибрировали множественные облачка мошкары. Прошли еще сутки, и в черной кашице воды и пепла стали появляться первые ярко-зеленые пятнышки. Дальше больше, оказалось, многие растения не погибли – сгорела их наземная часть, но живой осталась глубоко уходящая в землю корневая система, типичная для знойного южно-итальянского климата. На подпаленных стволах кустарников и деревьев появились малюсенькие пупсики – ростки. На какое-то время застыли в нерешительности, но оглядевшись по сторонам – ой, до чего ж хорошо здесь, под солнышком, - резво, не по дням, а по часам, стали вытягиваться в длину и увеличиваться в объеме. Со стороны - этакие возбуждающиеся фаллосы природы.
По зеленым росткам поползли деловито букашки и жучки, за ними черви и гусеницы. Зажужжали шмели в раздумье – чем бы тут заняться до появления первых цветков.
И наконец, после второго дождя, смывшего с земли значительную часть черноты, к местам своего прежнего обитания стали подтягиваться звери.
Оглядываясь настороженно по сторонам, крадется лиса.
Затянут молоденьким пушком опаленный бок, но не вычеркнуть из памяти чувства боли и ужаса.
Мелко перебирая ногами, пробежало знакомое семейство кабанов - спереди, как всегда, папаша, за ним мамаша, далее детишки. Возмущенно похрюкивает семейство: изуверы, изверги, по какому праву так изуродовали природу...
По земле, по обугленным остовам веток запрыгали неугомонные белки. И в их жизнь пожар привнес массу сложностей и опасностей. Прежде всего, пропала листва, укрывавшая их от глаз крылатых хищников. Теперь тому же коршуну, тому же ястребу или орлу увидеть с высоты своего полета рыжего зверька – запросто.
Впрочем, если оценивать случившееся под углом – скажем так – обобщенно-стратегическим, то не настолько все и скверно. Огонь, он ведь не только ужас, не только боль и смерть, он еще источник обновления жизни, обогатитель почвы минералами, кормилец молодой флоры. А в содружестве с ветром…
Разнося семена по площади пожарища, ветер пришептывает ласково: произрастай, семя, вытягивайся и крепни, живи, здравствуй.

Гулкие удары объемных бревен в стену.
Выбитые камни летят в ров. Вместе с камнями вниз летят ветви, сухие бревна, комья земли. Первое время спартаковцы недоумевали – зачем это делается? Странные люди - сначала вырыли ров и возвели громадину стену, теперь же наоборот – разбивают, засыпают…
Но вскоре все стало ясно. Из проемов в стене по заполненным участкам рва, прикрываясь широкими щитами, побежали – один за другим - воины. Спартак скомандовал: «Вперед, братья, скинем римлян в ими же вырытый ров!» - по голосовой цепочке команда разнеслась в обе стороны, и вскоре на протяжении всего рва завязались ожесточенные схватки.
Бедные римляне, они так и не поняли, зачем им этот бой… Зачем кровь, смерть, когда осталось совсем немного, и голод начал бы косить врага. Где смысл, логика? Чем руководствовался главнокомандующий, посылая армию в бой?
Разумеется, никто из бойцов свое недоумение озвучить не посмел – слишком свежи были воспоминания о казни по жребию.
Другое дело спартаковцы. Они шли в бой в состоянии… каким словом можно было б выразить их состояние? - Приподнятость. Радость. Да, радость, ибо каждый спартаковец понимал, всей своей сутью чувствовал: смерть в бою - лучшая из мужских смертей. А на фоне смерти от голода, долгой, мучительной, унизительной ее можно назвать праздничной.
Это был бой без стратегических разработок и тактических построений, без маневров и хитростей; даже не бой, а вытянутая на долгие - долгие мили убийственная куча мала с участием десятков тысяч бойцов с каждой стороны.
Можно было б предположить, что ослабленные от голода спартаковцы не смогут противостоять римлянам в этой беспорядочной схватке, но оказалось, ничего подобного. Душевный подъем в какой-то степени компенсировал физическую слабость.
Впрочем, надеяться на победу спартаковцам не приходилось изначально – слишком большим было численное превосходство римлян.
Пронзенные в грудь (позже не было найдено ни одного, получившего смертельное ранение в спину), воины погибали с улыбкой на губах. Никто не помышлял о побеге, и не только по причине того, что бежать было некуда, нет, - мужчины осознавали, что именно сейчас, только сейчас Судьба предоставляет им последний, великолепный шанс умереть красиво и достойно.
К вечеру спартаковцев оставалось лишь несколько малых горсток на различных участках линии сражения. По приказу Красса на них стали накидывать заранее заготовленные сети, подобные тем, что применялись на аренах Колизеев гладиаторами – ретиариями, только гораздо более объемными. Именно таким способом римлянам удалось взять в плен около двух тысяч повстанцев. Спартака среди них не было. Не найден был он и среди убитых. Может, упал замертво в ров и был сверху завален еще трупами; может ударом в лицо был изуродован до неузнаваемости; а еще не исключено, что пленные, коих обязали опознать труп, не пожелали выдать своего вождя. Впрочем, поиски не были продолжительными. Нет, так нет, решил Красс. Нет трупа, нет и сомнений - как его умертвить. И что потом - надругаться ли над трупом, подвесив вниз головой, или не делать этого… Все ж врагом он был достойным.
То ли дело рядовые пленные, их казнить следовало со всей жестокостью. Во-первых, пусть это будет уроком тем, кто впредь надумает бунтовать – подумайте, стоит ли. Во- вторых, если главнокомандующий предал жестокой казни воинов своих, он не может к врагам отнестись менее жестоко. И в третьих… В третьих хотелось Крассу … ой, как хотелось - отомстить им за тот момент, отвратительный момент слабости.
Не мудрствуя лукаво, распорядился: всех распять! Истинно римский вид казни, жестокий и надменный.

И еще раз о различных смыслах слов «герой, героизм».
В первую голову героями принято считать удачливых, сообразительных, победоносных полководцев.
На второй оценочной ступеньке высшее офицерство. И их груди увешены орденами – медалями весьма плотненько.
На ступеньке третьей – нижние чины и солдаты. Медалей у них значительно меньше, чем у категорий вышеуказанных, но их героизм значительно ближе к… к чему - к истинному?
Только вот что считать истинным?
И еще есть одна разновидность, редко когда награждаемая. Это героизм тех, кого не сломали пытки, кто смог сохранить присутствие духа перед казнью, а также во время ее.
А может это высшая степень героизма?

Две тысячи рабов и свободных италиков распяты по обочинам Аппиевой дороги. Несколько десятков легионеров - добровольцев неспешно прохаживаются вдоль крестового ряда, периодически прикладываются к распятым телам плетками со свинцовыми набалдашниками.
Стоны, крики боли побежденных – что более может радовать слух победителей; мольбы о пощаде, о глотке воды – а в ответ развеселые шуточки.
Но вот прокатилась по дороге команда «смирно», и притихли изверги, вытянулись по стойке смирно. По дороге в окружении ликторов движется главнокомандующий, сам Марк Люциний Красс. Поглядывает на кресты с телами, как каменщик на выстроенный им дом, как ткач на сотканное им полотно, как гончар на вылепленный им кувшин; ибо распятые – не что иное, как плоды трудов его.
И вдруг слышит:
- Эй, ты, говнюк, да, ты, Красс, к тебе обращаюсь…
Красс вскидывает голову! Сразу не понять – кто это? А может опять слуховые галлюцинации… О, боги, только не это! Только не сейчас!
- Подтяни брюхо, сын ишака и старой шлюхи, когда проходишь мимо меня.
Это назло боли, назло смерти кричит – кто б мог подумать! – ну да, он, наш старый друг Красавчик. Всегда считался таким примитивным, если не сказать глуповатым, неспособным на шутку, да и в боях не блистал особой храбростью, особым умением, и вот теперь, перед самой смертью... Ай да Красавчик!
А может это Спартак, его кумир, его бог, войдя в сознание умирающего, кричит его голосом.
Чепуха, никакой это не Спартак, это он, Красавчик.
- Подойди ко мне и поцелуй пятки, они как раз на уровне твоей конопатой рожи.
Некое подобие смеха - вперемежку со стонами - проносится по крестовому ряду.
И вот уже чей-то сиплый голос с другой стороны дороги.
- А потом подойди ко мне и скажи телохранителям, пусть приподнимут тебя и придержат, чтоб тебе удобно было ртом своим достать до моего…
- А потом ко мне – и то же самое. Уверен, мой тебе понравится.
- А потом ко мне подойди. И чтоб неспешно, старательно, кое-как мне не надо.
И вот уже смеха больше, чем стонов.
Впрочем, смеха ли? Может, это те же стоны, только на иной манер.
Проклятье, думает Красс, не следовало предоставлять им такую трибуну. Как потом буду выглядеть в глазах подчиненных?
- Эй, брюхатый, не убегай, прильни ко мне ртом!
Впрочем, разве мог я такое предположить?
- И ко мне! Доставь удовольствие перед смертью.
Приказать умертвить их?
- И мне сделай приятное, ублюдок!
- И мне.
Но ведь они только того и жаждут - смерти, а я не хочу… Не хочу, не хочу облегчать им страдания! Пусть они сполна прочувствуют… Ничтожества! Человекоподобные!
- Эй, конопатый, только ты тщательно прополощи губки, прежде, чем ко мне подходить.
- А-ах-ха! У-ху-ху!
Волна предсмертного веселья катится вдоль крестовой дистанции. Человека, уже одной ногой ступившего в царство Аида, смех возвращает на бренную землю; из последних сил он узнает у соседа причину смеха, после чего - в свою очередь - издает клекочущие звуки, отдаленно напоминающие смех. Из глаз слезы, из ртов – кровавые пузыри смеха. Конвульсии смеха и судороги смерти. Нет, наоборот – конвульсии смерти и судороги смеха. Да разве разберешь, что есть что. Некоторые, счастливчики, так и застывают с раззявленными в смехе ртами.
- Красс, так кто у чьих ног? Кто из нас проигравшая сторона?
О боги, неужели такое возможно! Они все… Все, все, все они сумасшедшие!
- Эй, говнюк, ты в самом деле ощущаешь себя победителем? В таком случае ты сумасшедший.
Нет, не я, вы сумасшедшие. Вы! Страдая, смеются только сумасшедшие. А я нормальный, я торжествую победу над вами.
- Не молчи, жук навозный, отвечай, когда тебя спрашивают победители.
Какая слабость в ногах, только бы не упасть.
- Встретимся в Аиде, поговорим по душам.
Если упаду, мне конец – как полководцу, как римлянину, как мужчине, как человеку.

Катилина, единственный, кому в сумасшествии этом обоюдном удалось сохранить относительное спокойствие (он испытывал при этом несколько чувств, одно из которых, может самое сильное - злорадство), пальцем подозвал молодого офицера, что-то шепнул ему на ухо; тот вскочил на коня, куда-то умчался и вскоре возвратился с четырьмя армейскими горнистами.
- Начинайте, - скомандовал им Катилина, - и дуйте во всю силу, чтоб как можно громче.
Последними словами, не заглушенными звуками меди, были такие:
- Эй ты, каменная рожа, а ты здорово придумал – трубным гласом восславить победителей. Будем считать, устроил нам Триумф* (сноска: Триумф – почетнейший церемониал римскому полководцу).

Руки, сильные и безжалостные, стали вязать мальчика к кресту. Веревки впились в запястья и щиколотки, но мальчик знал, просить палачей, чтоб хоть немного расслабили путы - пустое. И молчал. Постанывая сквозь стиснутые зубы, глядел в небо – бескрайнее и безмятежное, и шевелил рассохшимися от жажды и страха губами. Затем почувствовал, что перемещается в пространстве – это палачи подняли крест. Брус - стойка уперся в дно заранее вырытой ямки; двое придерживали конструкцию, третий засыпал ямку. Ловко, наработано – ни слова лишнего, ни лишнего движения. Трое спешили, понимая, что работу следует успеть сделать до полудня, пока солнце не станет слишком жарким.
Все, готово. Крест поднят, утвержден в вертикальном положении. Небо оказалось там, где ему и следует быть - вверху, а перед взором мальчика предстала рассохшаяся от жары земля, пожухлая зелень деревьев, кустарников и длинная, уходящая в горизонт дорога, на всем своем протяжении утыканная такими же крестами с привязанными к ним человеческими фигурами. Удручающий вид, однако, глядеть вверх, туда, где чистота и безмятежность, не было сил. Мальчик закрыл глаза и стал ждать Великого Божьего Благоволения – потерю сознания.
Но боги не спешили с помощью, боль не только не проходила, но наоборот, от мест, передавленных путами, растеклась по всему телу. Однако, страшнее боли были мухи - великое множество мерзких тварей, щекочущих и несмолкаемо жужжащих, садящихся на веки и норовящих проникнуть в глаза.
Лишь только к ночи тело стало терять чувствительность, и это было очень приятно. Перед затуманенным взором мальчика стали возникать картины - все более и более явственные, в них мальчик ощущал себя кем-то вроде горного козла - оттолкнувшись от одного уступа, летел к другому, к следующему, к следующему, ничуть не боясь сорваться в пропасть.
Трудно сказать, сколько прошло времени в измерении земном, но вдруг юноша вновь оказался в человеческом обществе. Это была громадная толпа совершенно разных людей, где все со всеми вперемежку – патриции, плебеи, воины, рабы, военачальники, земледельцы… А еще разбойники, торговцы, сенаторы, нищие, женщины…Реже девушки и юноши. Не было детей.
Прибывали новые и новые, вливались в толпу.
Перейдя в существование нынешнее, все тут же забывали о предыдущем.
Прошлая жизнь - жизнь на земле - уже ничего, ничегошеньки не значила. Соответственно, ни чувств, ни эмоций, связанных с прошлым. Ни тщеславия, ни желчи, ни злобы. Ни малейшей ненависти к стоящему недалеко от тебя твоему же убийце; ни малейшей зависти к богато одетому, золотом побрякивающему конкуренту; ни малейшего раздражения от притиснутого к тебе толпой, нервно дрожащего и касающегося тебя твоего раба. Твоего бывшего раба…

Толпа стояла на берегу неширокой реки, на противоположном берегу которой была ночь, всегдашняя ночь, однако в отблеске далеких факельных огней можно было высмотреть фрагменты какой-то - если можно так назвать - жизни: низкорослые деревья с голыми корявыми ветками; полуразвалившиеся строения с остатками башенок; медленно передвигающиеся фигуры людей. Все какое-то зыбкое, подрагивающее, плохо очерченное. И тихие заунывные звуки – толи стенания, толи мольбы.
Невыразимая тоска.
В темноте обозначился силуэт лодки с высокими закругленными бортами и шестью парами ритмично опускающихся - поднимающихся весел. На носу стоял седовласый старец.
Как только лодка подошла к берегу, к ней, отталкивая друг друга, бросились люди. Каждый хотел обратить на себя внимание стоящего на носу, протянуть ему руку, помочь выйти на берег. Однако, вышедшие на берег гребцы, стали бить веслами по протянутым рукам, и угодливые люди брызнули в разные стороны.
Седовласый не спешил выйти из лодки. Со своего возвышения заскользил взглядом по множеству людских лиц, не останавливаясь ни на одном. Но вдруг застыл. Подозвав гребца, оказавшегося к нему ближе других, что-то сказал ему, продублировал слова быстрым движеньем глаз, и гребец, расчищая себе путь где криками, где локтями, а где и кулаками, двинулся вглубь толпы.
Надо же, он шел прямо к Ранику. Подойдя, косо дернул головой: «За мной».
Толпа изумленно взирала на юношу – скромен видом, беден одеянием, - чем он так заинтересовал седовласого?
Старик вышел из лодки, двинулся навстречу Ранику.
- Как случилось, что ты здесь?
- Я не знаю, дедушка, - пожал юноша плечами.
- И я не знаю, - признался старик. После чего задумался. – Похоже, путаница произошла какая-то.
Какая путаница, кто напутал, с чем напутал – этого мальчик не знал, даже не догадывался.
Ладно, - вымолвил наконец Харон, - попробуем вот что…
Обратив лицо кверху, зашептал что-то, и уже в следующий момент рядом с ним стоял добрый Раника знакомый, тот, что с крылышками на сандалиях. Дед обратился к нему на непонятном юноше языке, но по интонации можно было понять, что это вопрос. Меркурий ответил, однако, деда ответ не удовлетворил, и он принялся гневно выговаривать собеседнику. Тот, нимало не смущаясь, гнул свое. Диалог, громкий и эмоциональный, продолжался достаточно долго, наконец Харон махнул рукой – ладно, будем считать, выяснили, - и уже спокойным голосом произнес краткую фразу.
Меркурий кивнул и полетел в сторону близлежащей скалы, скрылся за ней, однако вскоре возвратился - в руках пара крылатых сандалий, точно таких же, как на нем самом.
- Держи, - протянул их Ранику. – Обувайся.
Когда тот уже застегивал пряжки, деловито осведомился:
- Ну что, угадал с размером?
Сандалии были в самый раз.
- Меркурий, а куда мы полетим? – с тревогой спросил Раник.
- Куда? - хохотнул белозубо молодой бог, шлепнул парня по плечу. - Не волнуйся, дружок, полетим в такое местечко, лучше которого - ты уж мне поверь, я на своем веку много где побывал - нет во всей вселенной.

Глава 42. Заключительная.
Птицы еще не успели обклевать распятых вдоль Латинской дороге, когда в Италию со своей армией прибыл Гней Помпей.
Выслушав донесения разведывательных отрядов, задумался. Список его побед был весьма значителен, одной больше – одной меньше – не так уж и важно. Обидно было другое. В противостоянии с Сарторием наметился долгожданный сдвиг: измотанный враг с какого-то момента стал нервничать, совершать ошибки, сдавать одну позицию за другой… Оставалось дожать непокорного испанца – дело двух-трех месяцев, - и тут являются гонцы из Рима: срочно! Срочно на родину!
Результатом переговорных - наспех - усилий, суетной, плохо продуманной торговли за куски земельные и денежные явился мир на условиях совершенно не таких, какие могли бы быть.
Затяжная западная компания оказалась скомканной. А тут еще распятые вдоль Латинской дороги рабы. Получается, все зря – зря пожертвовал победой, зря, сломя голову, бежал по Испании, зря гонял корабли по средиземноморью.
Ярость. Злость. А еще растерянность – что ж делать?
Однако, помощнику его, этакому помпеевскому Катилине, дело виделось вовсе не таким уж провальным.
- Уж коль мы здесь, - рассудил он, - почему б нам не заняться преследованием разбежавшихся по лесам и горам смутьянов.
А что, это мысль. В самом деле, не сидеть же, сложа руки.
И уже через пару месяцев развеселой охоты на людей Помпей послал в Сенат краткое донесение: «Красс выиграл битву, я же вырвал корень войны».
Слово – не просто оружие, оно сверхоружие. Горстка умно подобранных слов – не то, чтобы лживых, но и не совсем правдивых, тех, что зовутся дипломатическими, - могут стоить больше неимоверных усилий на полях сражений.
Так, благодаря толково составленной реляции, Помпей вошел в Историю - на пару с Крассом, - как победитель Спартака.

Красс был вне себя от ярости. Шакал! Шакал, обгладывающий добычу льва. «Вырвал корень войны» - надо же до такого додуматься.
Как бы то ни было, но чести Триумфа (за победу над Сарторием) был удостоен Гней Помпей.
Сотрясая кулаками, Красс восклицал: «Сукины дети, лицемеры, с вашей точки зрения победа над восставшими рабами недостойна Триумфа. Быстро же вы, ох быстро забыли о том трепете, в который вас приводило одно имя варвара Спартака. Видимо, в самом деле, мало он сжег (точнее, мало я ему позволил сжечь) ваших вилл и поместий».
В общем, победа Красса над Спартаком оказалась такой же смазанной, как Помпеева над Сарторием. И далась слишком тяжело, и эффекта, на который Красс рассчитывал, не принесла.
Впрочем, не совсем так. Не без учета этой победы Красс (на пару со своим извечным конкурентом Помпеем) все же добился консульства. А вскоре двоим пришлось потесниться и впустить на консульскую вершину третьего - Гая Юлия Цезаря.
Двое - тесно, трое – просто невозможно. Целых трое на вершине римской власти – сила, ум и золото, - и никто ни на дюйм не подвинется, не уступит даже в самом малом.
Во избежание открытого противостояния трое устроили совет и вынесли решение: испанские провинции – Помпею, галлийские – Цезарю, а Бешеному Быку Крассу – наместничество в Сирии.
Разумеется, безраздельная власть каждого в обозначенных регионах.
Уф! – вздохнули трое более-менее свободно и стали готовиться к отбытию.

Богатая страна Сирия, есть чем в ней поживиться и солдатам римским, и войскам вспомогательным, и командирам, и самому Крассу, да вот только… Да только виды на нее имеет царь Парфянский Ород Второй. Ну что ж, думает Красс, это даже кстати, - сразившись с ним и одержав победу (а иначе и быть не может), я распространю свою власть на еще одну державу, громадную – от Персидского залива до Каспийского моря - и тоже очень богатую. А главное, завоевание Парфии явится гарантией утверждения имени моего в анналах Истории наравне с Александром.

Зимнее море было неспокойным, однако, Красс не стал ждать, пока стихнет ветер, стихнут волны, - отдал команду к отплытию. Через несколько дней часть кораблей с военными на борту пошла на дно. Это было предупреждением богов, однако Красс ему не внял. Несмотря на солидный возраст – под шестьдесят, - он продолжал оставаться все тем же неугомонным Крассом.
«Поздненько дед на войну собрался», - говорили о командующем солдаты. Правда, говорили тихим - претихим шепотком, зная о крутом нраве дедульки.

Ранней весной армии выступили навстречу друг другу.
Армия Красса переправилась через Евфрат и пошла вдоль реки. Этот курс, во-первых, делал невозможным нападение с фланга; во-вторых, решал проблему снабжения - параллельно войску шли корабли с продовольствием.
Однако парфянскому шпиону, некоему Агару, давнему приятелю Красса, удалось уговорить того поменять направление - двинуться вглубь страны.
Роковая ошибка.
Впрочем, ошибкой был весь поход за Ефрат. Что ему там нужно было там, беспокойному дедку с занозами в голове и заднице...
Итак, войско шло тоскливой безводной равниной. В один из дней пропал Агар, и стало ясно, что он шпион, что направил войско в ловушку.
Хоть тут поверни обратно, к реке… Но нет, Красс упрямо продолжал движение вперед.
Мы идем навстречу смерти, думали измученные, обессиленные от зноя и жажды солдаты. И непонятно, зачем нам все это.
Да и сам шестидесятилетний Красс, до какого-то момента выглядевший весьма неплохо, этакий старикан - живчик, вдруг резко, буквально за пару недель, сдал - высох и осунулся, щеки ввалились, вокруг глаз появились черные круги.
И вот появился враг – многочисленный, грохочущий в бубны, тарахтящий погремушками, ослепительно сверкающий на солнце медью доспехов.
Римлянам удалось отбить первую атаку парфянской конницы, она отступила, но через малое время вновь бросилась в атаку. Так продолжалось несколько раз: напали – отошли, напали – отошли. Но в очередной раз парфянские конники не стали убегать далеко, развернувшись, осыпали римлян стрелами. Далеко не от всех стрел удавалось укрыться щитами.
В конце концов, римлянам удалось войти с противником в выгодный им ближний бой. Вцепившись в длинные копья, стягивали на землю окованных в броню парфян, «подныривали» под лошадей и били их снизу ножами. Обезумевшие от боли животные, вздыбившись, скидывали всадников.
Долгое время битва велась на равных, но в какой-то момент один из Крассовских военачальников, его сын Публий, совершил грубейшую ошибку. Меняя расположение своего отряда, выстроил его на склоне холма, где все ряды оказались уязвимы – второй, третий, восьмой, четырнадцатый, - ибо каждый располагался выше впередистоящего. Под тучами парфянских стрел падали римляне. В том сражении пал и сам Публий, и его голова, надетая на копье, была продемонстрирована отцу - Крассу.
С наступлением темноты бой был прекращен. Всю ночь отступали римляне, из последних сил двигались туда, откуда им не следовало отходить изначально – к реке. Парфяне не преследовали их, - какой смысл, все равно далеко не уйдут.
В самом деле, через трое суток они догнали римлян.
Подойдя к врагу, Ород не стал его атаковать, предложил переговоры. Дед-полководец, знающий вероломный характер парфянина, побоялся выйти из лагеря. Однако солдаты настаивали, и Красс был вынужден выйти навстречу парламентерам.
Варвары хотели захватить главнокомандующего римской армии живым, но это им не удалось. В произошедшей меж двумя свитами схватке Красс был убит.
Не слишком расстроились парфяне. Привязав труп к лошади, они несколько раз протянули его вдоль римских рядов, после чего ускакали к себе в лагерь.
Там по приказу царя труп обезглавили, в отрезанной голове проделали дыру и стали лить в нее расплавленное золото. Действо это сопровождалось громким хохотом и восклицаниями: «Тебе мало было золота, римлянин? - Угощайся».

Между тем, в одном из многочисленных поместий покойного Красса некая рабыня по имени Анна родила ребенка. Мальчик был рыжеват, белокож, не в меру криклив и требователен. Все – и рабы, и вольные работники поместья, и десятники, и управляющий – все знали, кто отец мальчика, но, не имея на этот счет никаких распоряжений, относились к нему… как бы точнее определить… с опаской и осторожностью. Не более.
Позже, после смерти Красса, меж многочисленными его родичами начались склоки по поводу дележа его имущества, многое, в том числе и вышеупомянутое поместье - посевные угодья, дома, строения, инвентарь, рабы - пошло с молотка. Анна со своим дитятей оказалась разлучена, и о дальнейшей судьбе конопатенького раба, сына богатейшего человека в истории Римской Республики, ничего не известно.

Как и следовало ожидать, вскоре после победы над Спартаком меж Крассом и Катилиной начался разлад. Каждый пребывал во мнении (а иначе и быть не могло), что основная заслуга принадлежит ему, и только ему.
За мной, верховным главнокомандующим, было последнее слово при принятии решений - и стратегических, и тактических. Такой вид имели рассуждения Красса.
Я являлся мозгом компании, лишь благодаря моим эффектным и эффективным идеям удалось победить фракийца, думал Катилина.
Оба испытывали чувство неудовлетворенности.
Но не таков Катилина, чтоб смириться с поражением. Через шесть лет после описываемых событий он вновь на гребне политической жизни Рима – назначен наместником в Африке.
Должность наместника – это деньги, громадные деньги, а значит, трамплин для очередного карьерного скачка – на консульскую ступень.
Вперед и выше! Вершина близка!
И тут герой теряет чувство реальности. Стяжательство его непомерно. Африканская знать шлет в Рим жалобу за жалобой. Сенат не может не отреагировать на такое их количество и выносит постановление: лишить Катилину наместничества, кроме того, не допускать к консульским выборам.
Ах, так! Не желаете по хорошему – не надо. Возьму силой.
Отличный психолог, знающий, где имеет смысл применить лесть, где расположить к себе посулами, а где деньгами, наш герой исхитряется заполучить на свою сторону людей не только из высших слоев общества, но и из низов – городских ремесленников, люмпенов, крестьян. И даже значительная часть рабов (щедрыми посулами Катилина не обошел даже их) вливается в ряды его сторонников.
Лучшие демагоги Рима, профессиональные манипуляторы народным сознанием, еще совсем недавно славословящие Красса, ныне на службе у Катилины.
«Только он, Луций Сергий Катилина может гарантировать нам, италикам, возвращение всех отнятых у нас привилегий.
Дешевый хлеб. Массовые зрелища. Все это гарантирует народу Катилина.
И под ритмичные движения обеих рук:
- Ка-ти-ли-на! Ка-ти-ли-на!
Единой глоткой народ:
- Ка-ти-ли-на! Ка-ти-ли-на!
«Льготная продажа земель по всей Италии. Понижение налогов на прибыль для малых и средних торговцев и собственников. Строительство жилых домов и храмов. Строительство новых Колизеев, Цирков и Театров. В Риме и по всей Италии. Все это по плечу Луцию Сергию Катилине.
Ритмичные движения рук.
- Ка-ти-ли-на! Ка-ти-ли-на!
Народ:
- Ка-ти-ли-на! Ка-ти-ли-на!
- Смерть тем, кто пытается бросить тень на имя этого честнейшего римлянина!
- Смерть!
- Врагам народа, врагам республики – смерть!
- Смерть!
Толпы пьяной черни, перемещаясь по улицам и улочкам Вечного Города, крушат все, на что им укажут демагоги (знакомые методы, не правда ли?). И никто им ничего. Никто! Ничего! На бесчинства черни отреагировать жесткими мерами власть не решается – побаивается новой гражданской войны. Безнаказанность пьянит Катилину. И вот уже в компании с дружками он разрабатывает план убийства всех политических противников, включая главного - консула Цицерона. Однако, Цицерон, узнав об этом, принимает меры, на современном языке зовущиеся превентивными.
В одну из ночей преданные воинские части и центурии внутреннего порядка, рассредоточившись по городу, проводят массовые аресты заговорщиков, бросают их в темницы.
Катилина бежит из Рима.
Любой другой на его месте притаился б, изменил облик и речь - только б не нашли, не стали пытать, не казнили…
Любой другой, но не он.
В соседних областях Катилине удается вооружить девять тысяч симпатизирующих ему крестьян, армейских ветеранов и беглых рабов. Ну что ж, выступить на Вечный Город этот отчаянный человек готов и с двумя легионами. К тому ж не исключено, что по пути удастся прирасти еще двумя-тремя тысячами. Да и в самом Риме немало его сторонников.
Вперед, обманутые и обездоленные! Окрасим ярко красным дома и улицы мирового оплота несправедливости.
Навстречу Катилине высланы две армии. Имея значительное превосходство в силе, они разбивают бунтовщиков. Сражаясь в первых рядах, погибает Катилина.
Вот и все. Вот и пришло успокоение в душу этого неистового человека.
Торжествуй, республика, ты спасена и на сей раз. Да вот надолго ли?