ГРОБ НА КОЛЁСИКАХ

ГРОБ НА КОЛЁСИКАХ

Схлестнулись мы сегодня с мужичком в автобусе.
Водитель он, с большим откормленным пузом. А я худощавый и жилистый – так что такие противоположности обязательно должны быть антагонистами и в жизни.
Почему? – да потому что он смотрит на моё тело, и завидует ему: ах ты, такой-сякой – не знаешь одышки, не слышал о боли в коленях, и не разумеешь сочувствия к моему утомлённому сердцу.
А я в ответ как раз сочуствую, но с ноткой злорадства, с укором за растолстевшую обрюзглую жизнь – что ж ты себе натворил, милый мой человек?
Нет, мы ни капельки не подрались. Но расстались в белый свет непримиримыми соперниками, и если нам когда-нибудь придётся выступать на футбольном чемпионате, то он выберет вражескую команду, и я не стану настаивать на взаимности.

А началось всё с советских времён. Со сладких воспоминаний.
Я ужасно уважаю те светлые коммунистические идеалы за духовность и веру, сродни Иисусовой – за фильмы и книги, в которых великое будущее, к коему должны мы прийти, и за пионеров-героев, что совсем непохожи на нынешних сутуленьких мальчуганов-смартфонов.
Но я страшно не терплю, когда меня тянут в эту большевистскую светлость словно коняшку в ярме, понукая и погоняя под вывозку – попутно запрещая стиляг с разноцветной одеждой, иноземную музыку битлов, а особенно веру, иную чем есть.
Я как раз вёз в салоне ритуального автобуса бабушкин гроб, и всё оглядывался назад, чтобы моё добро не перевернулось. А шофёр поглядывал на меня, искоса, как видно намеряясь спросить. И спросил:
- Дорого, наверное, всё обошлось?
Я почесал в затылке, одновременно подсчитывая растраты, и убеждая себя, что для родного человека не жалко.
- Ну да, недёшево. Особенно место на кладбище да отпевание в церкви. Но бабуля у меня уже старенькая, и ей много не надо.
Он потёр пальцем кончик мясистого носа, собираясь немного приврать:
- Мы вот на днях молодого пацана хоронили. Ну, родители там, его невеста в слезах. Так они заказали ему памятник чуть поменьше мильёна, в полный рост. Богатый был сынок, а просто так на мотоцикле разбился.
- Никто не знает свой срок. И херомантия тоже враньё. Мы сами в силах изменить свою жизнь.
- Как? – Тут он малость вызверился на меня, почувствовав скрытую угрозу для личных восприятий судьбы. – Что мог сделать этот мотоциклист перед грузовиком?
- Да хотя бы не гнать на пределе. Сбавь скорость до пятидесяти, и тихонько любуйся природой. Тогда никакие аварии не страшны.
- А-га, - гагакнул он, словно передразнивая сигналку своего автобуса. – Ползай как черепаха, и доживёшь до трёхсот. Только зачем?
- Чтобы жить и любить, и творить всякие шедевры. – Я спокоен, потому что не в первый раз встречаюсь с такими замученными мужичками. Они не живут, а тянут лямку как будто те самые бурлаки с картины Репина. – Вы ведь устаёте после работы? так найдите отдохновенье душе в какой-нибудь живописи или резьбе по дереву. А ещё лучше влюбиться – тогда вы сами пожелаете жить до тысячи.
- С чем? С этими порчеными костями, которые гниют от нынешней экологии? или с бешеным давлением, убивающим сердце в гудроновом воздухе? – Он смотрел на меня вылупленными глазами, почти позабыв о дороге. – У меня на неделе случаются прямо на глазах по две аварии, и нервы ни к чёрту. А ты мне тут песни поёшь о любви.
Таааак, – подумалось мне. – У мужика кризис среднего возраста, и злая импотенция на подходе. Переживает: а от этого ссоры с женой, пьяная гульба и измены.
- Хорошо: давай поговорим о твоих авариях. – Я тоже, панибратствуя за нашу мужицкость, перешёл с ним на ты. – Мы едем всего пятнадцать минут, а ты уже обматюкал самосвал, две легковушки, и хромую собачонку на обочине. А зачем? – ведь они ни капельки не трогали нас, а просто шлёпали по жизни мимо. Лишь собачка залаяла по колёсам, и ты ей в ответ по ушам. Поверь мне, совсем ни к чему материться и звереть на людей – себе только хуже. Злость она как Тайсон-боксёр – бьёт хозяина по сердцу, по почкам и печени.
- А-га! – опять заклаксонил он, с горечью немощного бедолаги вцепившись в руль как в спасительный костыль. – Ты поезди с моё! Если их не материть, так они под колёса будут кидаться, и подрезать на каждом шагу. У меня огромный опыт, а ты видно, ни разу за рулём не сидел.
- И не хочу. –
Это правда. Я ни чуточки не желаю становиться зачуханным автомобилистом. Да не дай бог, мамочка родная: эти откормленные животики и выпученные глазища, эта боевая стойка на педалях с намерением вклиниться в любую дорожную брешь. Слабенькие безмышечные ножки со слоями жира, с артритом и артрозом от вечного сидения.
У меня в знакомцах есть товарищ, который двести метров до местного рынка всегда проезжает на своей машинёнке, вместе с семьёй. Сначала раз, потом другой, они отказались пройти пешочком по парку – а затем и вовсе привыкли к езде. Для них это прямо молебный ритуал: утром собраться всем возле машины, осмотреть её сверху и в днище, погладить по темечку – ну а дале, попукивая выхлопами снаружи и в кабине, тихонько покатить к магазину.
Я совсем не такой; мой мир – это творчество, движение, спорт. Но знаю точно, что если я сменяю свой любимый велосипед на блистательный джип, то стану похожим на всех остальных шоферов. Это карма такая, харизма – лысая, пузатая, с вечно утомлённым лицом.

- Дааа, парень, - вздохнул водитель, принимая мою моложавость за малолетство. – Вот пожил бы ты вместе со мной в советское время, тогда б ничего больше не захотел. Там и воздух был ароматный, цветами да травами пахло – там и люди уважали друг друга, уступая дорогу. Ты хоть раз пробовал настоящие пшеничные макароны с советской тушёнкой, по-флотски? А в нашей речке купался, когда по ней пароходы ходили?
- Я застал тот самый коммунизм, уже в окоёмке – и он мне наполовинку понравился.
- Почему это наполовину? – Оскорблённый большевик грозно глядел на меня как на горделивого дворянина.
Я ему мило улыбнулся, смущённо почёсывая шею: - Просто мы с бабулей часто ждали в очередях – за курами, маслом и колбасой. А место для себя занимали с четырёх часов утра. Мне, пацану, ужасно не хотелось просыпаться так рано. -
Это правда – я не вру. Магазинчик назывался для ветеранов войны, и у нас там работала знакомая продавщица, соседка. Она очень боялась потерять такое выгодное местечко: поэтому ставила нас в общую очередь со всеми старичками, шурша и шепча что-то секретное на ухо моей полусонной бабуле.
Со стороны, наверное, это было похоже на небесную кавалькаду у райских ворот: только Пётр пропускал своих дедушек и бабушек в рай, а мы стояли за колбасой и консервами.
- Ну и что? – ну постояли немного, ноги не отвалились. Зато навар в той синей курице был больше, чем в десятке нынешних бройлеров. -
Водитель так яростно заступался за советское времечко, словно сам тогда работал начальником генеральной компартии. А в свободную от кабинетов минутку пахал на тракторе и снимал урожай на комбайне.
Но насчёт курицы он был прав. Не знаю, откуда в ней такие калории, но эта худенькая тушка давала для бульона такой слой жира, что он на полсантиметра покрывал кипящую воду, и борщ с супом потом остывали целые сутки, как в термосе.
- А ещё мне не нравилось, что власть довлела над человеком. Мне симпатичен только духовный коммунизм, который приходит в моё сердце свободно и вольно, не щёлкая плетью.
- Интересно, в чём же это выражается? – ехидно поинтересовался водитель, подкуривая тонкую бабскую сигаретку.
Ну всё - задымить решил. Противно: табачный дым наполняет мои мозги и душу видениями всяких неприятностей. Это как затяжка крепкой анаши: одного она пробивает на истерический смех, так что он заходится с полпальца, катаясь по земле – в то время как другой дуралей просит приковать его цепями, боясь двинуться в пропасть, что развёрглась под ногами.
- В том, что у советских коммунистов все законы, даже культурные, насаждаются силой, по приказу – точь-в-точь как у тебя в автобусе. Захотел – так и закурил, не спросясь моего согласия. А я ведь народ.
- Это моя машина, - нагло ответил водила, и пыхнул густо как паровоз. – И ты в ней только пассажир.
- Твой автобус едет по моей планете, и ты мне только попутчик, но не хозяин.
- Уймись, пожалуйста, - наконец-то всерьёз осерчал он. – А то я за себя не ручаюсь. -
И я унялся. Но не от страха, конечно, этого толстенького невротика – а просто чтобы утихомирить его для нового раззадоривания.
Я вообще по характеру своему компромиссник, и чуствую, что смогу водицей из губы погасить любую ссору, даже с поножовщиной. Поэтому мне очень нравится кипятить докрасна всяческих гневливых тиранов и нападюшников. Они всегда раскаляются как импортные утюги, в огонь – чтобы потом громко пукнуть от короткого замыкания, и завонять нестойким запахом пустой обиды.
Я знаю, отчего у шофёра такой грустный и тяжёлый характер – от профессии.
Ведь машины на проезжей дороге – те ж люди. И так же спешат, обгоняют, и толкают друг дружку, боясь не успеть. Вот чёрный большой вездеход, раскорячившись всеми колёсами, несётся не глядя на прочих – а в кабине здоровый толстяк жмёт педаль как гашетку, и злобно ругается, харкая сгустки соплей за окно. Следом за ним в иностранной блестящей машинке едет томная дамочка под слоем косметики – и даже у болонки на заднем сиденьи размалёваны губы помадой. Чтобы им не мешать, с главной трассы к обочине свернул драндулет, сбивая о камни худые мосластые шины – за рулём мужичок боязливый, что трудом своим кормится.
Мириады людей на дороге, тьма-тьмущая всяких характеров – и попробуй, подстройся до каждого. Потому мой водила и нервничает.

- Ты мне напоминаешь америкоса,.. – не сдержал тягостного для него молчания мой водила. Как все слабоватые люди он чувствовал, что не победил, а ему очень хотелось оставить за собой последнее словцо. – У них тоже свобода и демократия, и разгул вольного беззакония, хоть на голову гадь. Лишь бы никто не зацепил права личности.
- Ну тогда, братец, ты больше похож на американца. – У меня хватало аргументов, чтобы взять его за хвост и вздёрнуть на всеобщий погляд. – Точно так же ты гонишься за деньгами, забывая об окружающей жизни и красоте. В твоей голове сейчас вертится арифмометр, подсчитывая, сколько гробов он ещё свезёт за сегодня на кладбище.
- Это мои деньги! Я для своей любимой семьи строю дом. – Он сжал ладонь в мясистый кулак, и трахнул им по рулю. Тот опять взвыл, заклаксонил.
- Строй, конечно. Только дари себя не одному желанному дому, но и ребятишкам с женой. А то ведь с такой сердечной напругой они тебя не дождутся: крякнешь от усталости прям на дороге, потом завоняешь – и сменщик отвезёт тебя в струганой деревяшке.
- Тебя раньше туда отправят, - грубо ответил на моё хамство водила. Он поднапряг желваки на своих челюстях, стараясь выглядеть дерзким и яростным. По его поведению было понятно, что он в основном словесный дуэлянт, поднаторевший в автомобильных склоках и дорожных сварах.
- Я собираюсь жить долго, и веду здоровый образ своего бытия. А у тебя вон изо всех щелей торчат упаковки от бургеров вместе с бутылочным лимонадом.
Ох; вот тут я зацепил его за живое. Ему, видно, ужасно хотелось быть похожим на мускулистых атлетов, которым по телевизору симпатизирует его жена. Но ещё страшнее отказаться от этих сдобных вкуснейших яств, и через великую силу заняться спортом.
Эх; если бы отросшую задницу и жирное пузо можно было рассосать велением мысли.
- Да какое твоё дело?! – наконец-то по-бабьи возопил водила. Всё-таки я защекотал его своими нотациями до истерики. – Какого чёрта ты лезешь в мою жизнь?
- Я хочу сотворить из тебя настоящего человека, богатыря. Буду приносить тебе на обед капустный борщ в термосном судке, и ковригу чёрного хлеба. А всю твою шаурму мы выбросим на помойку. Говори адрес – я подъеду с продуктами.
- Ты что, совсем ёбнутый?! –
Мне хотелось смеяться, хохотать в его выпученные поглупевшие глаза. Его так измучила эта вечная утомительная дорога, скучная семейная жизнь, и моя нравоучительная болтовня, что почти съехала прежде крепкая автобусная крыша.
А тут ещё моя бабуля позади нас подлила маслица в огонь. Она смахнула живые и пластмассовые цветочки со своих ладоней, с натужной тяготой присела в гробу, и шамкая почти беззубым ротиком, по-птичьи пропела:
- Сыночки, чик-чирик – милые, чик-милик – да вы не ссорьтесь, пожалуйста! –
Шофёр оглянулся на её голосок, потом выпрямил голову в лобовое стекло, и судорожно затрясся. Началась паническая атака, которая идёт на штурм слабого сердца пронзающим воображением апокалипса. Водила видно подумал, что мы взлетели на его катафалке, и теперь все вместе отправляемся на тот свет.
А я точно знал, как в первые девять дней с покойниками случаются настоящие чудеса – взять хоть Иисуса, или его товарища Лазаря. И поэтому тихонько, чтоб не спугнуть, попросил бабулю: - ну-ка ложись, милая, тебя отпели уже.
- да как же я ляжу, если вы тут затеяли спор о смысле всей жизни? Мне теперь уж сомнительно, верно ли сама я жила. Возьмут – и не пустят в Петровы врата. Куда мне тогда?
- Ничего страшного, милая. – Я перебрался через поручень водительской кабины, и пошёл, качаясь по салону, успокаивать бабулю. – Вернёшься в родные пенаты, в наш старенький дом. А вообще-то, можешь не беспокоиться: таких божьих коровок не отправляют на муки к чертям – вам уготованы если не кущи, то вечный покой синих снов.
- правду ты говоришь?
- Клянусь. Там над избушкой твоей царит синий полусумрак, а в горнице светится голубой полусвет. И за большим круглым дубовым столом сидят шепотливые старушки в платочках: они шепчутся совсем невнятно, попивая медовый чаёк вприкуску с баранками, но все понимают друг дружку. И кот вместе с кошкой нежно мурлычут со стрехи чердака, с сеновала.
- как здорово ты мне рассказываешь. – Бабуленька всё-таки улеглась на бочок, положив под голову кулачок. Я поправил ей тёмную поминальную ленту с вязальными буковками, сползшую на глаза. – А вы с ним больше ругаться не будете? Ты скажи ему, что через девять деньков я всё там сама разузнаю – и обязательно приснюсь вам обоим с рассказом как жить, для чего.
- Скажу, милая. –

Шофёр всё слышал.
Он сидел с настропалёнными ушами, и думал о том, есть ли вообще этот рай, который тускло и невнятно обещают церковники. Если здесь на земле живёшь как в аду, то ведь та же самая измученная душа прибудет и на тот свет. И когда сядешь к дубовому столику с голубым свечением, к своим умершим родычам – то вдруг затрясёт призрачное тело настоящая паническая атака, так что до одури ужаса. Тихо встанешь, прощаясь; и пойдёшь мастерить удавку на той самой стрехе, где мурлычут котяры.
Потом снова смерть, стол под стрехой, ненасытная паника. И вечный ад больной души – покой ей только снится.