Золотое дерево

Как только я узнал, что Моника со своими родителями приезжает к нам в гости, то потерял покой. В предвкушении встречи с ней не находил себе места от возбуждения и не в состоянии был ни на чём конкретно сосредоточиться. Ничто не могло отвлечь меня от мыслей о ней, никакие игрушки и гаджеты. Ночами долго не мог уснуть, и всё потому, что постоянно думал о ней: представлял её лицо, мысленно гладил её длинные русые волосы, с волнительным биением в сердце рисовал в уме сцену нашей встречи и долгие вечерние разговоры в интимной атмосфере моей комнаты. Каждый день я репетировал, стоя перед трюмо: вслух произносил наспех придуманную вступительную речь, каждый раз новую, которую собирался произнести, встречая её на пороге нашего дома. Мне хотелось произвести на Монику впечатление умного и образованного, но вместе с тем несколько раскованного и в меру развязного мачо, или ковбоя, примеряя на себя различные образы главных героев вестернов и боевиков.
Я тщательно готовился к приезду дорогой гостьи, и ничего не упускал из виду. Всё, что могло навредить моей репутации или подпортить тот образ, который я надевал на себя, уничтожалось без жалости и навсегда. За две недели ожидания я избавился от всех, компрометирующих меня деталей, — в особенности таких, которые могли выдать мой возраст: перенёс на чердак все детские игрушки, которые мне дарили, когда я был совсем маленький; коряво нарисованные неумелой рукой свои ранние рисунки были сожжены; такая же участь ожидала и комиксы, рассчитанные на категорию 3+, и книжки-малышки. Не приведи господь, чтобы она подумала, что я до сих пор читаю книжки и комиксы для детсадовцев или играю в примитивные видеоигры для малолеток! Чтобы не показаться в её глазах неряхой, мне каждый день приходилось наводить порядок в своей комнате. Я ставил себя на её место, и начинал представлять, на что она посмотрит в первую очередь, когда зайдёт ко мне, к чему захочет прикоснуться. И тогда все предметы, на которые падал мой (её) взгляд, автоматически становились для меня святыми: стол, компьютер, книги на полке, игрушки в коробке, кровать и даже дверные ручки. Если, например, я представлял Монику, сидящую на моём стуле за письменным столом и рассматривающую, допустим, мой фотоальбом, — тогда этот стул и стол неоднократно подвергались тщательной протирке от пыли и пятен, как и бархат обложки альбома. А когда я представлял её, сидящую рядом со мной на диванчике, то даже мысленно ощущая своею ногой исходящее от её бедра под тонкой шёлковой тканью платьица тепло, — то сразу же принимался чистить материал обшивки дивана чуть ли не до дыр.
Сказать: я сильно скучал по ней, — значит не сказать ничего. Я бредил ею весь год, который мы не виделись с прошлого лета. А те чувства, которые наполняли меня при одном только упоминании её имени, те новые переживания перед нашей встречей я тогда ещё не оценивал никак, не понимая причину происходящих со мной изменений. Меня просто тянуло к этой девчонке, причём до такой степени сильно, что, казалось, я жить без неё дальше не смогу. Вероятно, оттого совершенно уверенно, с детской наивностью, разумеется, я рисовал картину будущего, в котором мы с Моникой сыграем свадьбу, что у нас будет счастливая семья; как мы проживём долгую и благодатную жизнь точно так же, как наши с ней родители.
Я сам себе стеснялся признаться в своих новых чувствах и до конца не понимал, в силу своей неопытности, что же со мной происходит, когда ночью в постели, накрывшись с головой одеялом, подсвечивал фонариком фотографию и шёпотом произносил её имя, целуя глянцевую поверхность снимка с её изображением. Но я и не искал каких-то объяснений. Мне было просто хорошо от этих необычных, новых ощущений, которые никогда раньше не проявлялись по отношению к людям противоположного пола. Естественно, я не ведал тогда, что это были первые искорки первой любви, зарождавшиеся в моей юной жизни.
Было мне на тот день восемь лет. Монике — семь.

О её приезде мама сообщила мне за две недели, и я думал, что эти тринадцать дней не пройдут никогда — так они долго тянулись. На настенном календаре обвёл маркером дату их приезда — 19 июня, и стал крестиком зачёркивать каждый прошедший день, начиная с 6 числа.
Июнь, помню, выдался дождливым, но сырость не портила нам настроения — мы с Моникой интересно и весело проводили время на нашей ферме. Также хорошо и продуктивно проводили время наши родители, которые, правда, в отличие от нас, сочетали и труд и отдых. Отец Моники, дядя Пит, помогал отцу на ферме, и они часто уезжали по хозяйственным делам в Колумбус. Тётя Роберта, её мама, вместе с моей занимались то приготовлением пищи, то стиркой, то (а это происходило чаще всего) обсуждением каких-то женщин во время просмотров телесериалов. Под их критику нередко попадали и мы с Моникой, когда речь заходила о детях и семье. Вечерами, утомлённые после дневного зноя, взрослые, как правило, устраивали пикники с барбекю: усаживались на веранде и допоздна вели весёлые беседы, наслаждаясь тихими, прохладными небрасскими закатами под пение небрасских цикад и сверчков и под небрасское, само собой разумеется, светлое пиво.
То лето стало для меня знаменательным ещё и потому, что в конце июня произошло событие, которое, как окажется позже, повлияет на мою дальнейшую жизнь (хотя ни на тот момент, ни через год или два, ни даже через десять лет я не буду осознавать его значимости). День тот стоит перед моими глазами во всех мельчайших подробностях до сих пор; и я могу поминутно расписать, что мы делали с Моникой в то утро, в полдень или вечер; какие блюда приготовили наши мамы на обед и какую марку виски распивали на закате наши отцы.
Именно в то самое лето, утром одного ненастного дня, я впервые услышал о золотом дереве.
Услышал о нём от Моники.

Наша ферма, затерянная среди полей вдали от шума и суеты цивилизации, находится в живописном местечке округа Платт, штат Небраска (приблизительно посередине между тауншипами Хамфри и Крестоном). Если с 91-й штатной дороги свернуть на грунтовую 220-ю авеню и проехать пару миль на север, а потом ещё раз повернуть налево, на просёлочную дорожку, вы окажетесь на территории нашей частной собственности. Эта дорожка через несколько сот ярдов приведёт вас к уцелевшим со времён «сухого закона» двум деревянным секциям ограды, некогда служившей загоном для лошадей и коров, — символическим воротам главного входа нашего фамильного ранчо. Ворота ещё функционируют, и если приподнять деревянную рейку, как шлагбаум, соединяющую две половинки секции, то можно их открыть, чтобы проехать. Можно, но, судя по утрамбованной колее — следам от колёс на земле, огибающих ворота и слева и справа, где пространство не ограниченно препятствиями, — не трудно догадаться, что уже давно никто никогда не останавливался перед ними и не утруждал себя выходом из машины, чтобы открыть их.
Ферма досталась нам по наследству от нашего предка, уроженца города Либоховице, который эмигрировал из Чехии в 1862 году. Не известно, что побудило его оставить родину, какие мотивы сподвигли его отправиться из Нью-Йорка, куда он прибыл первоначально, на Средний Запад. Возможно, деревенское происхождение и любовь к земле заставили его покинуть шумный, быстроразвивающийся индустриальный город и податься осваивать необжитые дикие Великие равнины, над которыми до этого миллионы лет кружили одинокие ветра и торнадо. Он ушёл туда, где тысячелетия жили индейские племена да паслись ныне занесённые в Красную книгу американские бизоны (почти полностью истреблённые колонистами и оружием, которое они же и «дарили» коренным американцам). Но несмотря ни на что наш предок без страха отправился в неизвестный доселе край. Хотя, право, и не нужда вовсе потянула его туда, а пресловутый бум «золотой лихорадки» сманил приехать прародителя в штаты, и потому он поспешил на запад за удачей; а может просто банальная романтика; или слово «свобода», которое в Европе отождествлялось с Новым Светом: этим сказочным и малоизведанным материком со странным, но благозвучным названием — Америка. Как бы там ни было, положительный результат его смелого по тем временам поступка очевиден.
Иржи Дворжак приехал сюда в нужное время, и в нужный час оказался на территории будущего 37-го штата Небраска. В то время, когда он достиг Омахи и начал там обустраиваться, благодаря инициативе великого Линкольна был принят всеизвестный Гомстед-акт. Иржи воспользовался таким щедрым подарком и судьбы, и государства, и за 10 долларов символического взноса приобрёл 160 акров земли в том самом месте, которое я сейчас описываю. Так основалась ферма, ставшая моим родным домом: тут я родился, вырос и живу до сих пор.
Понятно, что когда Дворжак приобрёл их, эти степные земли были не паханными и дикими. Граница северного участка проходила по извилистому руслу Трейси Крик (река на участке являлась большим преимуществом и огромным плюсом для таких маловодных территорий). В излучине, на правом её берегу, он сначала построил лачугу для ночлега, а потом небольшой амбар рядом. На востоке граница примыкала к 220-й дороге, на юге и западе соседствовала с другими землями фермеров. Так родилось дорогое и любимое сердцу поместье, вкраплённое на карту маленькой точкой среди множества бескрайних полей кукурузы, подсолнечника и пшеницы, в самой что ни на есть глуши, в сельскохозяйственном сердце Небраски и в центре, можно сказать, страны.
Вначале предок разводил птицу и несколько голов скота. Спустя год или два на месте лачуги вырос одноэтажный домик, а рядом появились хозяйственные постройки и новый высокий амбар для сена. Поголовье крупного рогатого скота с каждым годом увеличивалось, дикая земля обрабатывалась: тщательно перепахивалась, культивировалась. Ко дню образования штата Небраска, в 1867 году, Иржи полностью окультурил и облагородил купленный им участок, и на следующий год вступил в полные права собственности, как того требовал закон (по прошествии пяти лет).
Известно также и про его жену, тоже чешку, с которой он познакомился в 1868 году в Колумбусе, на фермерской ярмарке, куда раз в месяц привозил свою продукцию на продажу. Туда же, из соседнего округа Батлер приезжала и Элишка (фамилию, к сожалению, история не сохранила), его будущая жена, со своими родителями, которые тоже были фермерами и вели аналогичное хозяйство в местечке Беллвуд. Спустя пять месяцев они поженились, и Иржи перевёз Элишку к себе. У них родились несколько сыновей. Один из них, Янек, женился на ирландке и взял фамилию жены. Так мы из чехов превратились в американцев ирландского происхождения, и теперь носим фамилию Маккейн.
Как известно, в 1872 году был основан праздник «День посадки деревьев». До этого года ферма с четырёх сторон обдувалась ветрами, лишь несколько молодых невысоких плодовых деревьев, посаженных Иржи и Элишкой в первые годы совместной жизни, росли на месте будущего сада. Вокруг — ни одного деревца, только кустарники и редкие островки молодой поросли вдоль берегов Трейси Крик и вокруг стариц. То, что сейчас наша ферма окружена деревьями и утопает в зелени, надо сказать большое спасибо Иржи Дворжаку. В апреле 1872 года он посадил на участке первое дерево — белый дуб. Затем — десятки других неплодовых деревьев по всему периметру, тем самым обозначив границы участка живой, так сказать, изгородью. Большинство тех первых деревьев живут до сих пор, во главе с тем самым могучим дубом. Более того, благодаря его заботливости и трудолюбию, дорога, ведущая от дома к 220 авеню, а это около трёхсот ярдов, теперь с двух сторон засажена широкими лесополосами из белой акации, осины и пирамидальных тополей, которые защищают посевы от ветров, в тоже время исполняя роль ветрозащитных ограждений. С годами значительно расширился и сад: Дворжаки периодически пополняли его новыми саженцами. Ежегодная посадка деревьев вошла в семейную традицию, которую мы до сих пор соблюдаем: каждую весну на голых участках сажаем по нескольку лиственных деревьев и обязательно обновляем свежими саженцами наш фруктовый сад.
Как напоминание нам, потомкам, сохранился колышек с алюминиевой табличкой, воткнутый в землю рядом с огромным полуторасотлетним дубом. На табличке Иржи Дворжак краской собственноручно написал: «Первое дерево на ферме Дворжак — Дуб белый, посажен 10.04.1872». Отец не раз доверял мне кисть, банку краски и кусок наждачной бумаги, чтобы я отреставрировал табличку и подкрасил выцветшие на солнце буквы. Выполнить такое поручение я считал за честь, отдавая знак уважения не только своим предкам, но и Природе. А когда мне было шесть лет, я посадил своё первое дерево — тополь «Саржента»; и, как предок, обозначил его табличкой с указанием даты.
В общем, жизнь на ферме шла своим чередом: рождались дети, внуки, правнуки; владения расширялись: присоединялись земли, которые последующие поколения выкупали у соседей. К середине 20-го века территория фермы увеличилась втрое, и общая площадь составляла уже 445 акров. Тут уже были не только пахотные земли, но и просторные пастбища. В начале двадцатого века мой прапрадед держал не только бычков, но даже отару и небольшой табун; построил рыбную ферму: вырыл котлован на месте старицы, соединил его каналом с речкой и таким образом создал искусственный пруд, в котором выращивал Канальных Сомов, Синежабренных Солнечников и некоторые виды Бассов.
С годами семья увеличивалась, подрастали многочисленные помощники и помощницы, которые все вместе уже не умещались на одном этаже в двух спальнях. Примерно в 1906 году мой прапрадед, Ричард Маккейн, затеял стройку, и спустя два года появился вполне современный по тем меркам деревянный двухэтажный дом с высоким чердачным пространством, которое при желании можно было переделать под просторную спальню на третьем этаже. В таком виде он просуществовал полвека, пока мой отец, ещё до моего рождения, не построил современное кирпичное здание.
Я с трепетом и упоением отношусь ко всему, что связано с нашей фермой, с моим прошлым, потому что люблю свою малую родину, люблю землю своих предков — Небраску; люблю дом своего детства. Потому так подробно и описываю детали, что мне хочется передать свои чувства и своё отношение к этим местам, которые кому-то могут показаться пустынными, однообразными и скучными. Понимаю, не каждому по нраву наши равнины с прямыми, словно прочерченными по линейке, дорогами, которые тянутся к горизонту бесконечной лентой, насколько хватит глаз. А ведь в штате есть места, где не то что лесов, нет даже небольших скоплений деревьев, уж о рощах и не говорю; где со всех сторон, куда ни глянь, одни поля, конца края которым не видно. Только вдоль некоторых дорог и по периметру обрабатываемых полей есть лесонасаждения, да вокруг самих ферм растут посаженные пионерами-первопроходцами деревья, образующие драгоценные тенистые островки — зелёные оазисы.
Кому-то — в особенности городским — будет непривычно съезжать с асфальтированной автострады на пыльную грунтовую дорогу, попадая точно в средневековую эпоху. А если пройдёт дождь, то дорога превращается в кашу, по которой проще всего ездить на тракторе. А ведь раньше так и делали, если срочно нужно было съездить в город. Заводили трактор, чтобы проехать по раскисшей после ливней дороге. Помню, как меня маленького отец ночью отвозил на стареньком колёсном тракторе марки «Джон Дир» в Крестон к врачу, когда я подхватил ангину. Было темно, мрачно; работала одна правая фара, отчего просматривалась только половина дороги и край обочины; моросил октябрьский противный дождь. Трактор скользил по слякоти, его заносило из стороны в сторону, но отец умело справлялся с управлением, и мы вскоре добрались до фельдшера. Сейчас, когда производят полноприводные джипы и пикапы, которые имеются в каждой сельской небрасской семье, стало намного легче и удобнее передвигаться по размытым полевым дорогам, а огромные широкие лужи, образованные после дождей или весной после снежной зимы, нас уже не пугают.
В отличие от наших дедов, которые разводили скот и выращивали кукурузу, мой отец не занимался ни скотоводством, ни зерновыми культурами. Пастбища отдавал в аренду, часть пахотных земель тоже. Имея свою сельхозтехнику, чаще сам нанимался к другим фермерам. Сам же предпочитал заниматься птицей: выращивал кур, гусей и индеек, разводил поросят, кроликов (кролики, кстати, на ферме были и есть всегда и всюду: и в клетках, и вольно живущие и в саду и лесополосах). Ну и главной гордостью отца и любимым его увлечением был, конечно же, сад.
Сад находится за домом, в северной части, и простирается на сотню ярдов до излучины речки. Какие только фрукты в нём не росли: и яблони, и груши, вишни и абрикосы. Когда ягоды созревали, я, будучи мальчишкой, не слезал с деревьев часами. То на грушу залезу поесть, то на ветке яблони посижу. Любимей места, кроме разве что берега речки, у меня не было. Бо́льшую часть лета я проводил в саду, предпочитая этот сказочный вкусный «лес» детской площадке во дворе перед домом.
Любовь родителей к растениям и к деревьям постепенно привилась и мне. С раннего детства я помогал отцу в саду. Мне и четырёх лет не было, когда я с маниакальным рвением мчался в сад на помощь отцу и неуклюже засыпал землёй саженцы пластмассовым совком из игрушечного детского строительного набора, а потом поливал из ведёрка. Свежепосаженные деревца с тонкими стволами-прутиками не превышали моего роста, и мне с трудом верилось, когда отец объяснял законы природы, что через много лет эти прутики вырастут и превратятся в высокие деревья, по веткам которых можно будет уверенно лазить и собирать плоды. Но я был терпеливым и наблюдательным ребёнком. В самом деле, я замечал, как с каждым годом прутики вытягивались, утолщались в стволе; весной появлялись почки, которые через время распускались, и начиналось цветение. Сад покрывался бело-розовым пухом и в этот период благоухал на всю округу, а потом на всё лето одевался в густую и пышную зелень. Из новых побегов вырастали молодые веточки. Приходила осень, и всё повторялось сначала. Я взрослел вместе с нашими деревьями, хотя обогнать их в росте, понятное дело, не поспевал.
Этими описаниями хочу сказать, что садоводство — это та область, в чём я неплохо разбираюсь и сейчас.

Приезд Моники я проспал. Отец рано утром встретил их в Колумбусе, куда они прилетели из Берлингтона, штат Вермонт. Когда мама меня разбудила, и я спустился вниз, Моника со своими родителями уже завтракали в столовой. От волнения я проглотил язык, и молча вручил ей подарок — куклу. Забыв про вступительную речь, которую репетировал несколько дней, понуро присоединился к завтраку, тайком поглядывая на неё.
Вначале мы стеснялись друг друга, но потом разговорились, и скованность как рукой сняло. Первый день провели в доме, так как на улице моросил дождь. Утро следующего дня было пасмурным, но уже без дождя, и мы бо́льшую часть времени провели на улице: играли, рассказывали истории, делились впечатлениями. Отчётливо помню, как Моника завидовала нашей жизни и сравнивала её со своей, городской. С её слов я узнал, что они живут в старом районе Берлингтона, арендуют двухкомнатную квартиру («конуру», как она выразилась) на четвёртом этаже старого дома, стены которого испещрены глубокими трещинами. Я живо представил полутёмную квартиру, пропитанную влагой, с ободранными обоями и запачканными стенами на кухне, где полно тараканов. Сам город для меня показался унылым, воздух в котором серый от выхлопных газов и выбросов заводских труб. Моему воображению помогали некоторые просмотренные фильмы, в которых изображались картины мрачных, бедных кварталов больших городов, где на улицах лежат кучи мусора, а раздуваемые ветром обрывки газет и бумаг летают по воздуху из одного конца улицы в другой. Мне вообще в детстве казалось, что в крупных мегаполисах все друг друга убивают. Причём уверен был: если мне станет плохо, и я упаду на тротуаре, то никто не поможет — люди будут меня обходить стороной, опасаясь дотронуться.
Мне нравилась скромность Моники и её белая зависть к моей свободной жизни на ферме, отчего я ещё больше бахвалился перед нею социальными преимуществами сельской жизни.
На третий день земля просохла, хотя солнце продолжало прятаться за плотными облаками, и я наконец-то показал Монике сад. Показал саженцы, которые собственноручно посадил; долго и в деталях рассказывал, как папа учит меня ухаживать за деревьями. Она слушала меня с интересом и с восхищением рассматривала сад. Иногда она подходила к деревьям и нежно поглаживала листья, прикасалась к ним кончиком носика и вдыхала горьковатый аромат. И всё время грустно повторяла: «Как мне хочется жить в таком саду». Мне стало жалко её, и я пытался обнадёжить гостью: «Вот вырастишь, переедешь к нам. Я построю тебе домик в саду, и будешь в нём жить». «А мама?» — обиженно спрашивала она. «И маму с собой возьмёшь», — успокаивал я. «Ей бы очень понравилось жить в саду, — Моника печально смотрела на меня глазами, наполнились слезами. — Спасибо тебе». Не понимая, за что она меня поблагодарила, мне было очень приятно оттого, что я угодил ей. Потом, налюбовавшись садом, мы прогулялись на речку, и там до заката просидели на берегу, мечтая о будущем, пока наши мамы не позвали нас к ужину.
На обратном пути к дому Моника поделилась со мной семейной тайной: её мама, оказывается, серьёзно больна, и жить ей осталось недолго. Помню, как мне стало очень грустно после таких её откровений, и я не знал, как и чем в таких случаях можно успокоить человека. Когда мы проходили по междурядью сада, ко мне спонтанно пришла идея, которую я озвучил, надеясь, что Монику это воодушевит: «Папа рассказывал, что деревья и цветы живые. Они всё видят и всё чувствуют. И ещё помогают людям вылечиться от всяких болезней». Моника в свои семь лет, по-видимому, впервые слышала об этом, и, обрадованная таким открытием, предложила: «А давай где-нибудь посадим дерево, чтобы оно выросло большое-пребольшое и вылечило маму? А то у нас в Берлингтоне нет возле дома сада, один асфальт». — «Давай», — я с радостью поддержал её идею. И мы договорились, что на следующий день выберем потаённое место, в котором посадим своё дерево.
Долго решали, что сажать: яблоню или грушу? Но, так как фруктовых деревьев в саду и так было предостаточно, мне пришла мысль посадить такое дерево, которое не будет похожим ни на одно в саду. А чтобы оно выделялось из общей массы, мы выбрали отдельное место для посадки — в конце сада у тропинки возле лесополосы. В этом месте редко кто ходит, кроме меня, и никто случайно не наступит и не сломает саженец. Предложил я посадить — орех. Его как раз у нас не было. Я знал, что в амбаре есть ящик грецких и два мешка чёрных орехов. Отец их постоянно откуда-то привозил, и всегда повторял, когда раскалывал скорлупу осколком кирпича, положив орех на дощечку, как они полезны, и что в день их нужно съедать по пять штук. Он хранил грецкие орехи для мамы, которая добавляла их в пироги и торты, а из чёрного ореха делала какие-то лечебные настойки.
Я спросил у отца разрешение взять один плод американского чёрного ореха для посадки. Он улыбнулся и одобрительно кивнул. Только посоветовал бросить в лунку сразу три ореха — на всякий случай: хотя бы один из трёх наверняка прорастёт. Я, конечно, знал, что сначала хорошо бы их прорастить в коробке с землёй, но отец, видимо, не надеялся, что у нас что-то получится, а потому отмахнулся: «После дождей земля сырая. Закапывайте смело — прорастёт».
Я копал лунку, Моника стояла рядом с лейкой в одной руке и тремя орехами в другой. На плече у неё висела детская дамская сумочка, в которой лежали всякие девчачьи безделушки. Она таскала её с собой всюду, подражая взрослой девушке. «Поливай», — скомандовал я, когда ямка была готова. Но Моника поставила лейку на землю и начала копаться в своей сумочке, что-то искать. «Подожди, сейчас, — попросила она и достала дюймовый обрывок золотой цепочки, три – четыре звена. — Мама порвала её, а мне отдала это». — «Зачем?» — «Просто так».
Не понимая, что она хочет с ним сделать, я взял лейку и начал сам проливать лунку. Тем временем Моника принялась рассказывать что-то про неустроенность в жизни, про бедность. Она говорила всё это, как взрослая. Это теперь я понимаю, что она повторяла слова, услышанные от родителей или посторонних людей. Дети же откровенны в своих суждениях. В своей речи они повторяют слова взрослых, которых невольно подслушивают, и чаще до конца не понимают значения и смысл сказанного ими. Но слова родных людей дети подсознательно воспринимают как истину, ведь родители — это пример, и если они так считают и говорят, значит, это правда. Хочешь узнать, чем дышат родители, послушай их маленьких детей.
Потом Моника перешла на мечты. «Вот, — говорит, — сбылась бы моя мечта, я была бы самой счастливой на свете». «А какая у тебя мечта?» — спросил я. «А у тебя есть мечта?» — вопросом на вопрос ответила она. Я подумал и ответил: «Да, есть — стать путешественником». «А я хочу, как в сказке, — продолжала Моника, явно недовольная моей мечтой, — чтобы всё по волшебному. Так интереснее… и приятнее». Меня не прельщало иметь какую-то волшебную мечту, так как лексическое значение слова «сказка» у меня моментально синонимизировалось со словами «ложь» и «вымысел». Но она продолжала: «Я мечтаю, чтобы мы были богатые и имели такой же дом, как у вас. И такой же большой сад. Чтобы у нас было много–много денег, а мама с папой были радостные и носили красивую одежду. И чтобы мама смогла вылечить зубки…» — «Она боится зубного?» — «Нет, не боится. Просто денег пока нет. У неё много больных зубиков». Я как-то забыл про посадку, стоял и молчал, не зная, что ей ответить на это, чем помочь: зубы тёти Роберты меня озадачили. «Стать богатым всем хочется, — ответил я. — «Мечтать не вредно, как говорит мой папа. Он постоянно повторяет: надо учиться, чтобы стать богатым». Моника посмотрела на меня обиженными глазами, будто своими словами я пытаюсь разрушить её миропонимание и отобрать у неё мечту — сказку. «Нет, можно и без ученья, — ещё с обидой, но уже с радостью в голосе парировала она. — Можно, пойми! Если сильно-пресильно о чём-то мечтать, чего-то очень хотеть, это обязательно сбудется».
Я был старше её на год, к тому же был мальчишкой, и всякие глупости об исполнении желаний мне к тому времени были неинтересны, хотя о чём-то подобном мы с друзьями не раз мечтали. «И о чём же ты мечтаешь?» — мне не терпелось уже посадить орех. «Я же сказала — хочу стать богатой… Мечтаю о золотом дереве…» — «О каком, о каком?» — не понял я. «О золотом. Чтобы оно росло в точно таком же саду. И приносило золотые плоды». Она говорила это с таким вдохновением, с такой убедительностью и блеском в глазах, с такой надеждой, что и мне предались её волнение и вера. Захотелось как можно скорее воплотить её мечту в реальность. Противоречить не было желания: пусть, думал, верит в сказки — она же девчонка.
Из чувства жалости ещё раз напомнил её, что когда вырастит орех, она может приезжать к нам, ухаживать за ним и собирать золотые плоды. Она искренне обрадовалась моему предложению. Помню, как пообещала даже делиться со мной золотом. Пусть всё это выглядело смешно, но тогда она на время и меня вовлекла в свою сказку-мечту.
«Давай загадаем желание, чтобы золотое дерево выросло. — Она бросила в лунку обрывок цепочки. — Только ты очень-преочень хоти его. И тогда оно вырастит». Я треугольником выложил на дне ямки три ореха и засыпал их землёй. Утрамбовал ногой и ещё раз хорошенько пролил почву водой. «Теперь будем ждать. Ты напишешь мне, когда появится росток?» — «Конечно», — пообещал я.
Мы долго молча стояли, глядя на круглый участок свежевскопанной земли, думая каждый о своём. Она, скорее всего, о своей мечте, а я… ну, конечно же — только о ней. У меня внутри всё пылало от счастья — отныне этот орех будет связывать нас. Теперь она станет приезжать к нам (ко мне) всегда, чтобы посмотреть на дерево своей (нашей) мечты, которое мы вместе посадили. Это значило, что я буду видеть её чаще. В тот момент я так замечтался, что не заметил приближения Моники и её неожиданный скользящий поцелуй в свою щёку. Пока очухался, её и след простыл, — размахивая перед собой сумочкой, как скакалкой, она побежала в сторону дома, петляя между деревьями сада, мелькая белым платьицем с розовыми кругами.
Моника. Моя первая детская любовь. Вот, собственно, и всё. Мы стали ждать, когда вырастит Золотое дерево; каждый день бегали в сад и смотрели на то место, где закопали орехи, наивно полагая, что оно должно прорости за два дня. Вечерами мечтали, кто какие себе игрушки первым делом купит на то золото, которое вырастит на дереве.
Три недели пролетели быстро, и Моника с родителями уехала домой.

Тётя Роберта умерла осенью того же года.
Не помогли даже те деньги, которые мой отец передал дяде Питу на её лечение. В то лето отец продал почти всю нашу землю. Оставил два небольших поля и северные территории с садом и береговым участком. Родители меня не ставили в курс дела, но я помню их вечерние серьёзные разговоры на повышенных тонах перед продажей земель. Из всего услышанного мне было понятно единственное: отец хотел выручить своего друга (дядю Пита), у которого смертельно болела жена. Для операции была необходима большая сумма денег, которой у тех не было. Потому он и принял решение продать землю, чтобы помочь тёте Роберте. Мама, в конце концов, смирилась, и больше они не трогали эту тему и не спорили. Я же, сидя в своей комнате, нередко плакал, представляя, как моей Монике больно и тяжело переживать потерю мамы.
Единственное письмо от неё пришло в декабре того же года перед Рождеством. Это была вложенная в конверт открытка с весёлым Сантой на обложке, который раздаёт подарки всей семье: мальчику, девочке, папе и маме. И три холодных предложения: «С Рождеством! Счастья тебе! Жаль, что мы раньше не посадили дерево…»
Лейкемия — болезнь, которая свела в могилу тётю Роберту. Об этом отец мне рассказал позже. Требовалась пересадка костного мозга, и тогда она прожила бы ещё лет десять. Но, к сожалению, операция не помогла, Видимо, было уже поздно.
На мои детские расспросы о семье Моники, о том, почему они так бедно живут, отец отвечал неохотно и односложно: что-то типа того, что не всегда в жизни получается всё так, как ты хочешь. И, как всегда, добавлял: «Учись, и не будешь бедным».

В конце мая следующего года, на меже между садом и лесополосой, возле тропинки, ведущей на речку, я случайно обнаружил среди сорняковой травы, рядом с воткнутым в землю колышком-ориентиром, молодой росток высотой в пять дюймов. К тому времени воспоминания притупились, и я уже не с таким трепетом вспоминал про нашу с Моникой посадку дерева. Природа брала своё: мне, как мальчишке, интереснее было заниматься чем-то более мужским и серьёзным, нежели выращивать растения. Я увлекался техникой, конструкторами, собирал макеты самолётов, много читал. Но когда увидел росток, позабыл про все свои увлечения. И память снова всколыхнула моё молодое сердце. «Моника, у нас получилось!» — воскликнул я на весь сад.
Ликуя, побежал домой и рассказал родителям про орех. Мама порадовалась, а папа с удивлением посмотрел на меня и переспросил, сомневаясь: «Точно — орех? Может поросль от тополя?» И прошёлся со мной в конец сада посмотреть, что мы там посадили. К счастью, отец подтвердил, что, по крайней мере, это не акация и не тополь. И сказал, что, вероятно, наш орех чудесным образом принялся.
Об этом событии я сразу же сообщил Монике, написав письмо.
Она не ответила.
Но зато приехала. Вдвоём с отцом. На два дня. Уже повзрослевшая, стеснительная, серьёзная девчушка. Мне не терпелось ей показать наше дерево, но Моника, казалось, давно забыла про свою мечту, и поначалу никакого восторга не проявляла. На моё напоминание просто протянула равнодушное «а-а-а-а». Позже мы всё же сходили, посмотрели на росток с двумя крохотными листочками сверху. «Классно, что орех всё-таки пророс, — улыбнулась она. — Я всегда буду помнить про это дерево». «Наше дерево», — уточнил я. Она посмотрела на меня с такой лаской, что пришлось опустить глаза (вспомнился прошлогодний поцелуй на этом самом месте). Моника наверняка тоже подумала об этом — её щёки покрылись румянцем.
Через два дня они уехали. Больше Монику я не видел никогда.
Зато мы переписывались, обменивались открытками. А когда учились в старшей школе, частенько общались в чате. И всегда я её информировал про орех: рассказывал, как он растёт, называл размеры ствола после каждого замера рулеткой, и точную цифру количества веточек и листочков. Она радовалась, но уже не так, как в детстве, и сама никогда не вспоминала и не спрашивала про золотое дерево. Однажды, когда я напомнил ей про детскую мечту, получил неожиданный ответ: «Вот я была глупая. Хотела, чтобы из обрывка цепочки золотое дерево выросло. Да-а, если бы всё было так, как хочется…» — «Да ладно, мечта всегда должна быть, — успокоил я её. — Она как цель, которую надо добиваться». В ответ она попрощалась со мной, сославшись на занятость.
Моника продолжала мне нравиться. Уже не так бездумно, как в детстве, но нравилась. Судя по её фото, выложенным на сайтах, желание встретиться (а там, смотри, и жениться) у меня, признаюсь, появлялось не раз. Она была красивая.
После окончания школы мы стали общаться реже, и незаметно переписка сошла на нет. В последнее время я не напоминал про орех — как-то всё кануло в прошлое, и уже детская мечта казалась смешной и забавной шуткой. К тому же жизнь у Моники складывалась как-то неровно. Когда ей было четырнадцать лет, умер дядя Пит. В тот год она не проявлялась почти полгода, и я очень переживал, думал, она забыла про меня. Это отец мне рассказал о трагедии, произошедшей с её отцом, ошарашив этой новостью; рассказал, что Моника переехала в штат Мэн и теперь живёт в другой семье, которая взяла над ней опеку.
Помню, как поздравил её с окончанием школы. Она сухо поблагодарила меня. На вопрос: что она планирует делать дальше, чем заниматься, ответила равнодушным «не знаю ещё». Мне показалось, что она неоптимистично настроена на будущее.
Потом в нашем виртуальном диалоге был семилетний перерыв.

Что касается меня. Мне было 17 лет, когда я окончил школу, и уже собирался было покинуть ферму и уехать учиться в Линкольн или Омаху, как мои жизненные планы кардинально изменились буквально через месяц после выпускного бала. Прими я тогда принципиальное решение покинуть отчий дом или будь не единственным ребёнком в семье, — этого повествования, скорее всего, не существовало бы.
Моим родителям было по тридцать пять лет, когда я родился у них. К тому времени, когда я окончил школу, им шёл шестой десяток. Отец серьёзно заболел расстройством Паркинсона. В связи с этим пришлось отложить учёбу на год. Ведение хозяйства легло на мои плечи, а мама ухаживала за отцом. Но, хочу отметить: даже эти обстоятельства не удержали бы меня на ферме. Будь у меня брат или сестра, я бы оставил родителей на их попечение; а имей профессию, предпринял бы все шаги к тому, чтобы маме облегчить жизнь: нанял сиделку, например, оплачивал лечение отца, и смело уехал жить в город. И всё возможно, что тогда бы я стал совсем другим человеком: честным, счастливым, щедрым, неалчным. Имел бы большую семью. И меня бы не гложила совесть. Но…
Но я остался. Остался, получается, по воле случая. А если быть откровенным: не столько болезнь отца изменила мои жизненные планы, оставив меня на ферме, сколько — пусть это не покажется странным — американский чёрный орех, который мы с Моникой посадили девять лет назад.
Я полностью заменил отца. От зари до зари занимался хозяйством. Такой была моя послешкольная юность. В конце сентября надо было обрезать деревья в саду — отец года три как не занимался ими. А ведь фрукты — основной доход нашей фермы. Птица — это так, подстраховка. А вот яблоки и груши приносили нам хорошие деньги. Несколько дней у меня ушло на то, чтобы привести все деревья в порядок и, наконец-то, я оказался возле последнего дерева в конце сада у лесопосадки. Долго стоял перед чёрным орехом с садовыми ножницами в руке, решая, с какой стороны начать. Смотрел на него, и не верилось: как он вырос за девять лет! Кора ствола начинала чернеть, а широко раскинутые ветви придавали ореху величие. Урожайность пока была небольшая: дерево приносило когда полмешка, а когда мешок орехов. Но с каждым годом количество плодов заметно увеличивалось.
Пришлось сходить за ножовкой, потому что некоторые ветки оказались довольно толстыми для секатора. Поднявшись на верхнюю ступеньку лестницы, начал обрезку с середины кроны: отпилил пару тонких веток, чтобы освободить пространство и дотянуться до следующей, длинной и кривой ветви. Когда начал её пилить, показалось, что ножовка затупилась — как-то туго шла, зажимало полотно. Я с трудом вытянул лезвие из пропила. Такое ощущение, будто пилил дуб. Проверил зубья — вроде заточенные. Но в пыли опилок, налипших между зубьев, заметил странные металлические вкрапления. «Попал на гвоздь», — решил я. На всякий случай осмотрел место надпила — ничего, никакого постороннего предмета. Продолжил пилить… Смотрю, вперемежку с древесными опилками из-под лезвия сыпется жёлтый песок. Не останавливаясь, продолжил работу, понимая, что внутри древесины есть что-то инородное. Когда ветка обломилась и упала, на месте среза я увидел жёлтые вкрапления, расположенные спиральными кольцами разного диаметра. Вообще, это выглядело так, как будто я перерезал электрический кабель, и на месте среза, под изоляционным покрытием, по окружности торчат концы медной проволоки. Как на схеме: поперечный вид кабеля. Гипотеза, что каким-то образом, будучи ещё в земле, кусочек металла врос в корень и таким чудесным образом очутился в этой ветке, была единственной версией происхождения инородного материала. Но следом мелькнула мысль, которая, почему-то, испугала меня… Я вспомнил обрывок цепочки, те пять звеньев, которые Моника пожертвовала ради мечты. «…Если сильно-пресильно о чём-то мечтать, чего-то очень хотеть, то это обязательно сбудется».
Понятно, что я тут же отбросил дурацкие мысли, хотя был не прочь поверить в такое чудо. Быстренько спрыгнул с лестницы и подобрал спиленную ветку. Посмотрел на разрез — там те же вкрапления. Ножом раздвоил конец и разломал ветку вдоль на две половины. Каково же было моё изумление, когда внутри, по всей длине, моему взору предстали тонкие золотистые нити — жилы, переплетающиеся между волокнами древесины от самой сердцевины до подкорки, как кровеносные сосуды.
«Вот бы это увидела Моника!» — подумал я.
В полной нерешительности несколько минут оторопело смотрел то на ветку в руке, то на дерево. Потом спохватился, и вместе с веткой побежал в амбар. Там, за стеллажами, спрятал её, чтобы позже вернуться и тщательно обследовать.
Обратно вернулся. Долго смотрел на дерево, как на изваяние. В душе: и страх — от невероятного; и ликование и азарт — от предчувствия чего-то нового, что произойдёт в ближайшем будущем. Это как великое открытие учёным; это как те ощущения, что испытывает игрок при крупном выигрыше. В ту минуту я уже понимал: в моей жизни начинается новая эпоха, хотя ещё не был уверен ни в чём, пока досконально не исследовал обрезанную ветку. Но ничего другого и не приходило на ум, кроме того, что эти жёлтые нити — не что иное, как золото.
Я стоял перед Чудом. О подобном мечтает в сердцах каждый человек. Золотое Дерево. Да-да, то самое, о котором мечтала Моника в свои семь лет. То, которое мы посадили — сотворили, — положив полграмма золота рядом с саженцем. Передо мной росло Золотое Дерево, в возможность существования которого я, в отличие от Моники, ни капли не верил.
И вдруг меня охватила паника: что, если об этом узнает ещё кто-нибудь? Я сбегал в амбар за ведром, вернулся и собрал все опилки на земле, перемешанные с жёлтым песком. Отец вряд ли дойдёт до этого места самостоятельно, но мало ли, попросит прогуляться по саду в коляске. Мама уж точно не пойдёт сюда, у неё своих дел хватает по дому и во дворе, а сад был всегда под нашим с отцом контролем.
Вечером того дня я был словно безумный. Даже мама заметила моё странное поведение. Ночью незаметно пронёс в свою комнату спиленную ветку, предварительно очистив её от листьев и коротких побегов, чтобы не мусорить в доме. Полночи сидел и ножом аккуратно отделял блестящие нити от породы. В итоге, освободил одиннадцать штук длиной в три фута. Некоторые нити оказались тонкими, как паутина, и порвались. Но это не беспокоило меня. Все вместе, эти жилы весили как минимум граммов двадцать. И это с одной шестифутовой ветки! А когда орех вырастит до 40 метров, когда ствол не обхватишь руками, — сколько, сколько тогда килограммов можно извлечь: десять, пятьдесят? Сто? А если постепенно, по чуть-чуть каждый месяц отделять, — получится тонна золота!
Я еле дождался утра и спозаранку уехал в Линкольн, прихватив с собой пятидюймовый отрезок нити. Я мог бы проверить у ювелира и в Колумбусе, но не захотел привлекать внимание: там многие знают меня. А сельский народ, сами знаете, быстро растреплет языком: ювелир — жене, жена — подруге, подруга — мужу…
В полдень я уже освободился от дел и сидел в придорожном кафе на выезде из Линкольна и нервно пережёвывал рунзу, запивая её томатным соком. Передо мной на салфетке лежала нить. Золотая. Так и есть, — это оказалось золото. С примесями, но золото настоящее. Ювелир долго возился с нитью, рассматривал, поливал её какой-то жидкостью, но вердикт вынес однозначный — зо-ло-то! Пока я ждал ответ, моя рубашка полностью промокла от пота. Я боялся, что чем-нибудь выдам себя ненароком, или он начнёт задавать мне ненужные вопросы: откуда, мол, где?
Надо отдать должное моим родителям, в частности отцу, который привил мне трудолюбие и терпение. Да и вообще, сельская жизнь, она, знаете, с малых лет воспитывает в человеке усидчивость и терпение. Без этого никак. Гусь не вырастит за три дня; кукуруза не созреет за неделю; яблоня раз в год приносит плоды, но никак не два раза.
Я набрался терпения и стал ждать своего часа. Одно неверное движение в сторону, одна оплошность, и всё коту под хвост. Конспирация — вот важная составляющая задуманного мной плана. А для меня это было не сложно, — я же вырос в глуши, так сказать, а не в шумном квартале Нью-Йорка. В детстве мой ближайший друг жил на соседней ферме, которая находилась в пяти милях от нас. Раз в неделю нам разрешали встретиться: то его привозили к нам, то меня к нему в гости. Так что с друзьями у меня всё в порядке: их у меня просто нет. Образ жизни отшельника мне был не нов, и сказать, чтобы я сильно страдал от одиночества, я не могу. Стал ждать. Мне не было скучно, потому что я не тратил время зря, пока ждал своего звёздного, как тогда считал, часа.
За пару месяцев изучил ювелирное дело и знал о драгоценных металлах ну не всё, конечно, но почти всё. Особенно, что касалось золота. Мало того, попутно принялся изучать геологию, химию и, соответственно, металлургию — необходимо было научился плавить металл. Я понимал, что сбывать золото в таком виде, причём постоянно в одной и той же необычной форме, долго не получится. Спустя год в амбаре я оборудовал мастерскую: что-то среднее между кузнечным, столярным цехом и ювелирным салоном.
Я жил и ничем не привлекал к себе внимание. Основным моим занятием оставался сад, птица да аренда земли: эти доходы позволяли нам жить безбедно. Мама не вдавалась в суть того, чем я занимаюсь. Ей достаточно было видеть деньги, полный холодильник еды, оплаченные счета и покой для отца. В свои двадцать лет я умело справлялся с фермерским хозяйством. А в остальное, свободное от работы время, готовил почву для новой жизни. И каждый день приходил к ореху, навещал своё восьмое чудо света.
Я был очень осторожен и аккуратен. Не торопился, не жадничал, не трепал языком. Лишь спустя четыре года в первый раз я сбыл первые восемьсот граммов золота, очищенного от примесей и вылитых в слитки весом по сто граммов. Процесс очистки я довёл до совершенства, и моё золото признавалось (по оценкам пяти разных ювелиров, проживающих в разных штатах страны) 999,5 пробы.
Пришлось, однако, немного помучаться в поисках каналов сбыта. Но нашёл. Точнее, вышел — чуть не лишившись головы — на кое-каких людей мексиканского происхождения в Сан Диего. Прошёл проверку, вошёл в доверие, и до сих пор не меняю клиента. Меня устраивает, и цена и то, что мне не задают лишних вопросов.
Когда мне исполнилось двадцать четыре года, умер отец. Следом, через два с половиной года, скончалась и мама. Мои руки были развязаны. Жизнь шла своим чередом. Птицу я держал лишь для вида, но сад по-прежнему оставался главной культурой фермы. К тому же он прикрывал мой основной доход. Ещё плюс свободные земли находились в аренде. В общем, всё шло как нельзя лучше. Я честно платил налоги и был законопослушным гражданином своей страны. Простой, одинокий фермер.
Спустя десять лет благоустроил дом, установил охранную сигнализацию, оборудовал бункер в подвале, и мой цех переехал из амбара в особняк. Я ничем себя не ограничивал: ни едой, ни выпивкой, ни женщинами. Но — всему знал меру. Особенно, что касается девочек. И понятно, что ни о каких женитьбах и думать не думал. Жить вдвоём, значит, придётся делиться своей тайной с супругой, иначе тайна когда-нибудь вскроется сама. А если вскроется, то информация в любой момент может дать утечку. Поэтому, никаких жён.
Только об одной женщине я думал всегда с вожделением — о Монике. Ну, а как не думать, если золотое дерево мне напоминало о ней каждый день. Хотя честно, не всегда вспоминал её с радостью. Я и так жил в напряжении и настороже, каждый день в ожидании, что моя «золотая» жизнь вскроется, и, бывало, услышу шум приближающейся машины, и сердце в пятки — сразу про Монику думаю: вдруг это она едет, что, если решила навестить меня и приехать, не предупредив. Не могу ничем объяснить свою боязнь её приезда. Может оттого, что был не уверен: а сумею ли сдержаться и не рассказать ей об орехе?
И в то же время я думал о ней, как о единственной женщине, которая мне близка. Незримые нити золотого дерева связывали нас с детства. Мне порой хотелось найти её, привезти и рассказать о дереве, о золоте, о том, что её детская мечта сбылась и… И жить с ней. Что, если она, думал я, станет мне преданным другом, и мы в тайне сохраним наш золотой орех; и тихо проживём всю жизнь, не выделяясь и не показывая своё благосостояние. Но потом возвращался в реальность и понимал, что даже не знаю, где она. Да и вообще, вероятнее всего она давно с кем-то живёт, имеет семью и счастлива.
К тридцати годам я был миллионером. Миллионы мои хранились в бункере: в купюрах и в ювелирных изделиях, которые я, как профессионал, изготавливал сам. По мере надобности я спускался в подвал, открывал дверь, оборудованную сейфовым замко́м, и доставал нужную мне сумму или необходимое количество золота.
Орех к тому времени вырос до тридцати пяти футов. Мне пришлось приобрести грузовик с подъёмником, чтобы добираться до веток на верхушке. Иногда я давал дереву передышку: не трогал год, не пилил, чтобы дать возможность нарастить густую крону, «наполнить», так сказать, ветви золотом. При этом азарт, жажду наживы и нетерпёж мне приходилось в себе перебарывать. Когда входит в привычку «срывать», как говорится, каждый день с дерева «золотые слитки», это как наркотик, понимаете, — нелегко остановиться, трудно сдерживаться. Тебя затягивает. Казалось бы, тебе достаточно уже всего, но ты всё равно продолжаешь пилить, пилить, расковыривать ветки, вытаскивать нити, переплавлять их, переплавлять… И постоянно мерещится: что, если завтра такого не будет, вдруг орех заболеет и умрёт или, обиднее всего, в него ударит молния и дерево сгорит, или его вытянет с корнем торнадо?! Однажды я так накрутил себе, что испугался, и посреди ночи помчался с фонарём на участок садить новые орехи. Выкопал десяток лунок и в каждую кинул по пять плодов от золотого ореха и засыпал землёй, перемешанной с золотой крошкой. Представляете, чуть с катушек не поехал от алчности. Наутро аж страшно стало за себя. Кстати, из тех ночных орехов только два саженца взошли, и то, один погиб после холодной зимы в том же году, другой вырос, но никаких жил в древесине я так и не обнаружил. Постоянно его распиливал, проверяя «на золото», и вскоре он, бедный, высох и погиб (не имея, естественно, веток, которым я не давал возможности подрасти).
Как-то празднуя сам с собою своё тридцатипятилетие, я решил вернуться в соцсети, стал отчаянно искать Монику. Знаете, бывает такое, стукнет в голову, и хочется увидеть старых знакомых. Так и у меня. Я нашёл её, любовь свою. Написал. О чём, не помню уже (много бренди ушло в тот вечер!), но ответ запомнил. Она ответила на следующий день: «Привет! Всё нормально. Спасибо за приглашение. Рада за тебя. Я в Техасе, в Остине (?на моей же странице указан мой адрес?). Прости, не могу. Мой ковбой очень ревнивый».
И точно, накануне я поторопился и не открыл полностью её страницу. Там и правда был написан адрес. Мало того, на карте было показано её месторасположение: красная «капля» над прямоугольником по Тринити-стрит. Здание не было похоже на жилое, но я выписал на всякий случай адрес, — мало ли что.
В дальнейшем я был, видимо, навязчив: слишком часто писал ей, поздравлял с праздниками. А она почти не отвечала. Только однажды поздравила с Рождеством и поблагодарила за поздравление с Днём рождения.
То ли я себе такой образ с детства создал, то ли это от одиночества и замкнутого образа жизни, но я мысленно любил только её одну. Никаким женщинам не доверял. Никого не любил. Только Монику. И только, как образ. А может это потому, что она подарила мне сказку и беззаботную, беспечную жизнь. Может, любил за то, что она часть моего детства, моего счастливого прошлого. А может этой мнимой любовью я просто-напросто компенсировал своё молчание насчёт золотого дерева, потому что никогда не находил в душе своей покоя из-за чувства вины перед ней. Я и признаться ей не мог (или боялся, или стыдился), и вычеркнуть из своей жизни не был в силах. И эту вину я пронёс через всю свою жизнь. Этот обман — почему-то именно перед ней, а не перед обществом, государством или родителями — мне всего тяжелее переносится. Несправедливость — вот что меня гнетёт и мучает. Несправедливость по отношению к Монике. Меня съедает моя алчность.

Мне сейчас 52 года. Я по-прежнему сыт и богат. Не болею (когда столько денег, нет желания вести нездоровый образ жизни, хотя я почти все прелести испытал в своё время). Всё так же скрываю ото всех своё благосостояние. И всё, вроде, ничего. Чёрный американский орех растёт и хорошеет. Он уже 65 футов высотой. Обхват ствола — четыре руки. Внутри (я недавно сделал надрез) уже не тоненькие нити, а, как вы догадываетесь, золотая 4-миллимитровая проволока.
Приближающаяся старость всё чаще заставляет меня думать о будущем и о судьбе золотого дерева. Куда всё это девать, когда я умру? Завещать ферму некому, семьёй не обзавёлся, детей нет — род на мне прекратит своё существование. При жизни признаться и раскрыть свою тайну я никому не осмелюсь. А незнакомым людям или сомнительным организациям нет желания завещать свои богатства, — как-то жалко мне такой куш отдавать абы кому.
Если только… Монике?

Две недели назад я нанял башковитого юриста из Филадельфии. Он помог мне оформить завещание на право наследования Моникой моей собственности и всего движимого и недвижимого имущества вместе (и этот пунктик обозначен отдельно!) с «деревом, сорта американского чёрного ореха, что растёт на заднем дворе в конце фруктового сада на границе с лесопосадкой».
Оставалось уточнить два вопроса: точное место жительства Моники и фамилию, которую она могла сменить, выйдя замуж. Я предоставил юристу имеющийся предполагаемый адрес, который выписал когда-то, а он по своим каналам сделал запрос в Остин.
Я же тем временем пытался связаться с Моникой по интернету. Но она не отвечала, хотя я видел, что она выходила несколько раз в сеть. Пока юрист проверял данные, я отважился и напомнил ей про сокровенное: впервые за столько лет написал про детство, напомнил про мечту и про дерево. Только напомнил, не более. Просто намекнул. И в конце добавил: «приезжай».
Ответ пришёл спустя неделю, в прошлый четверг. Он пришёл одновременно с ответом на запрос юриста, но я не сразу его прочитал. Адвокат связался со мной и сообщил, что адрес, который я предоставил ему, не является жилым владением. Там находится хоспис. Я решил, что Моника в нём работает.
Сразу же после разговора с юристом поспешил перейти на сайт и прочесть ответ Моники. Спустя столько лет молчания мне не терпелось её «услышать». Пусть это будут два слова, да пусть хоть единственное «привет», я буду беспредельно рад. Главное, что она, наконец, откликнулась. Я прочитал…
Прочитал — и помчался в аэропорт. Ночью прилетел в Остин. Утром приехал в хоспис, но… опоздал — она умерла накануне. Рак крови четвёртой степени убил её в 51 год.
Со слов персонала я узнал, что она была пациенткой, и последние годы жила и работала тут же, в хосписе. Оказывается, она болела всю жизнь, но мужественно боролась с болезнью. Никогда не была замужем и не имела детей. Мужчин в её жизни никогда не было, кроме друзей из числа пациентов. Лет пять назад, когда состояние её ухудшилось, она продала свою двуспальную квартиру. Деньги от продажи разделила пополам: часть внесла в фонд хосписа, часть перевела в международный детский фонд больных лейкемией.
Близких и родных у неё тоже нет. Но руководитель хосписа мне рассказала, что за два дня до смерти к ней приходил сотрудник нотариальной конторы, и она подписывала какие-то бумаги.
На следующий день были похороны, в организации которых я принимал непосредственное участие. Горстку земли с её могилы я насыпал в пакет, чтобы забрать с собой и рассыпать вокруг золотого дерева. Вечером того же дня я вернулся в Небраску.
Опустошённый.

Последнее время часто бываю в саду, сижу на раскладном стуле в тени ореха. Даже когда идёт дождь. О чём-то всегда думаю. В том числе и о том, а счастлив ли я? Меня мучает чувство вины за то, что я не рассказал Монике про золотое дерево. Не рассказал сразу, ещё тогда, когда в первый раз обнаружил на срезанной ветке золотые нити. Поделись я с ней тогда открытием, может и жизнь у неё сложилась бы иначе. Как и моя.
Мне трудно теперь жить… как прежде. Да и не интересно как-то стало. Вроде и освободился от оков — не узнает она никогда про орех, — а всё одно: щемит сердце, ноет; сидит занозой чувство неполноценности какой-то, недосказанности. Иногда смотрю на золотое дерево, и так хочется взять бензопилу и…
У меня не выходят из головы её слова, которые она написала в том последнем сообщении, после чего я срочно вылетел в Остин. Слова стоят перед глазами. Даже ночью.
«Отстань от меня. Не нужна я тебе. И никому не нужна была! Помнишь, отчего моя мама умерла? Видимо, это наследственное. Мне не долго осталось… И про дерево не надо — это всё детские глупости. Нет никакого золотого дерева. И мечты не сбываются, знай… как бы ты этого не хотел…»
Кстати, когда я стоял у могилы Моники на похоронах, я ещё не знал о том, что наше дерево раз в три года приносит золотые плоды. Да-да, три крупных ореха, под скорлупой которых находятся три самородка весом 45 – 50 граммов каждый.
Если считать, что золотое дерево — это мечта Моники, то эти три ореха по праву должны были принадлежать трём людям с несчастной судьбой: дяде Питу, тёте Роберте и Монике.
Но никак не мне.

Сегодня утром по почте мне пришло письмо-уведомление с обратным адресом: «Остин, Техас». В нём сообщалось, что я могу получить на главпочтамте ценную бандероль. Дата отправления совпадала с той датой, когда к Монике в хоспис приходил нотариус за два дня до её смерти. Мало мне было печали, так ещё и эта весточка, — как зов оттуда — разбила меня окончательно. Но не забрать посылку я не имел права.
В ней находилась небольшая шкатулка с ювелирными изделиями. Все свои немногочисленные украшения из золота и серебра, которые Моника накопила за жизнь, она подарила мне.
Они умещались в двух ладонях, сложенных «лодочкой».


КОНЕЦ