Туда и обратно. Глава IV

«Газик» радостно несся по отполированному асфальту, вдали переходящему в блестящую водную гладь. Знакомый автомобилистам оптический обман... Вокруг разворачивается привычный для глаз пейзаж уходящего лета. Поля, покрытые колючей ржавой стерней, уставлены аккуратными стожками душистой, еще не слежалой соломы. Начавшие желтеть перелески, насквозь продуваемые ветрами, еще манят уставшего путника под шатры древесных крон. Придорожные села и деревеньки, разомлевшие в полуденном зное, сонно погружены в степенную домостроевскую тишину. Которую пока не развеять шестам телевизионных антенн и иным благам цивилизации, медленно, но неотступно заполняющим глубинку. В совхозах и колхозах побогаче стали возводить дома культуры, освобождая от «очагов просветления» порушенные церковки и старинные барские овины красной кирпичной кладки. Но по-прежнему традиционно благодатное место на селе — пятачок возле магазина или лавки потребкооперации, это своеобразная площадка «вечевого схода» окрестных кумушек. Здесь, на вольготном деревенском воздухе, бабенки обстоятельно обсудят и пополнят новостной блок местных пересудов. Кто и от кого ждет (естественно, ребенка), сколько у той в чулке (разумеется, денег), что еще наварганила тутошняя чародейка (завораживающий компонент бабских сплетен), ну и в довесок — что, где и почем продают?..
Саньку, как стало понятно, медом не корми, только дай остановиться у потребиловки с вывеской скобяных товаров. Мужик ищет заветную вещицу, сам не знает какую, но уверен — стоит той оказаться на прилавке, то непременно ее купит и будет вовек счастлив. Вот и пялит зенки, разглядывая сквозь мутное стекло — нет ли там, среди замков, дверных петель, оконных шпингалетов и затаренных метизов той единственной исключительной штуковины... Я вовсе не предвзят к водителю, понимаю — тот устает за рулем, парню необходима разрядка. Но почему тогда не остановиться в придорожной рощице, посидеть за срубленным из сосновых слег столиком, на скамьях, устроенных из пеньков, испить водицы из родничка-теремка, украшенного резными петушками. Встречаются по дороге таковые, и частенько... И еще шофера так и тянет на люди. Санька «в своей тарелке» среди невзыскательных деревенских мужиков. Сельские люди взаимно приветливы и радушны. Но в особенности заманчиво пофорсить перед смазливой бабенкой. Если бы только перекинуться интригующим словечком, но Александр Батькович хочет показать собственную значительность. И вот, напыжившись, поучает пассажира, посылает за водой из колодца для заливки в радиатор или за забытыми в кабине сигаретами. Но невольно пересекает грань, где я не даю помыкать собой, ставлю воображалу на место. Тогда Санька теряется, делается суетлив и быстренько сматывает удочки с глаз прелестницы.
На горизонте стала явственно вырисовываться густая темно-синяя полоса, поначалу тонюсенькая, но с каждой минутой начинает расширяться и набирать силу. Сразу не и смекнешь, что за странное природное явление... Но вскоре синева, безудержно расползаясь, трансформировалась в необъятное зеленое полотно, пожирающее пространство перед глазами. Прозреваю — да ведь мы приближаемся к заповедной стране брянских лесов.
Еще чуть-чуть и оказались в придорожном подлеске... Признаться, я рассчитывал встретить сразу же дикие непроходимые дебри, замшелые сосны-гиганты, мглистый полумрак, исходящий из чащоб, как на картинах Шишкина... Ан нет!
Шоссе обступили приземистые корявые сосенки, деревца охватывают дорогу клочковатыми рваными рощицами, в разрывах рыжеют скошенные пажити или пятнисто отражают небо пересыхающие болотца. И так длится с полчаса...
Но все-таки лес (в привычном понимании) пересилил. Непрерывной чередой потянулись сосны — «половозрелые» особи, но еще не доросшие до ожидаемой мощи, запечатленной русской живописью. Возможно, знаменитые партизанские чащобы укрылись вдали от проезжих дорог. Вот там и сохранилась первозданная красота истинного русского леса, былинно сказочные угодья, чарующий сокровенный дух.
Но, к скорому разочарованию, наше путешествие по брянским лесам оказалось бессовестно коротким. На подходе к Брянску, судя по дорожным указателям, лесной массив стал редеть, хилеть, а потом и вовсе пропал.
Нельзя умолчать о памятнике водителям, погибшим в военную годину. По правую руку гордо высится скульптурная композиция шоферов-фронтовиков, с левой стороны — на мраморных постаментах установлены два именитых грузовика «ГАЗ-АА (полуторка)» и «ЗИС (трехтонка).
Как бы ненароком смотрю на водителя, невольно проникаясь уважением к этой профессии. Санька держится подтянуто, осознает, что тут не место зубоскальству и пофигизму — это память рядовым труженикам, отдавшим жизни ради нашей Победы. Александр серьезен и суров, протяжно сигналит, отдавая салют павшим героям. Пронзительные гудки автомашин наполняют окружающее пространство... Где еще шоферы-бродяги повстречают столь величественный мемориал собрату по нелегкому ремеслу, да и где еще, как не здесь — на Брянщине, стоять такому памятнику! Пытаюсь впитать в недра памяти... — водители-воины, из темного гранита возвышаясь над окрестностью, словно бы говорят сидящим в кабинах машин и салонах автобусов людям: «Не плачьте! В горле сдержите стоны, горькие стоны. Памяти павших будьте достойны! Вечно достойны!..»
Мы с Санькой молчим, о чем говорить?.. В такой трепетный момент каждый остается наедине с сокровенными мыслями, наедине с самим собой — в высшем смысле этого понятия. Такие минуты очищают закосневшую душу от коросты, дают примерить на себя самоотверженность героев — позволяют стать мужественней и честней. Побольше бы таких минут на пути каждого...
Помолчим...
(Прерви чтение, и ты, читатель...)

Вскоре показались белые коробки многоэтажек... Впереди Брянск... Город встречает прямым, как стрела, Московским проспектом (углядел на дорожном указателе) с двухполосной проезжей частью, цивильно разделенной кованым бордюром. Пространство усердно заполняется белыми многоэтажками, чередуемых остатками частного сектора и заброшенных складских помещений. С ходу проскочили эстакаду над многочисленными железнодорожными путями, потом дорога виляет вправо, минуем речную пойму с гладью двух озер по бокам.
Переезжаем по мосту, изогнутому плавной дугой через Десну... Гораздо южнее, по сути, под Киевом, река сольется с седым Днепром. И единым могучим потоком «брат и сестра», рожденные в России, потекут через раздольные степи Украины к теплому Черному морю.
«А ведь так и не пришлось побывать на Черноморском побережье, не удалось увидеть красавец Киев, прикоснуться к гробам святых в пещерах тамошней лавры. Да и где конкретно был?..», — горестно подумалось Валентину.
Свернув направо, едем вдоль холмистого берега Десны в тени густых крон зарослей тополей и кленов. Вскоре выезжаем на оживленную улицу, поначалу застроенную невзрачными хрущевками, но постепенно серые панельки сменяются благообразными желтыми сталинками — определенно движемся к центру города.
Красноармейская улица (также выяснил по указателю) кишит толпами детворы, наверное, кончились занятия в школах. (Господи, чего мелю, ведь идет август месяц...). Однако откуда столько детей, которые оживленными стайками, говорливыми ручейками растекаются по старозаветным улицам и переулкам областного центра. Возможно, недавно закончилось людное зрелищное представление, насколько знаю, теперь в больших городах летом проводятся массовые досуговые мероприятия для детей и юношества. Вот откуда такое обилие «младого поколения»... Ребятня спешит домой, где наверняка ожидают родители и близкие, уже готов сытный обед, а потом последуют веселые игры или умные книжки. Детям предстоит мирная и такая обыденная, привычная жизнь. Люди, случается, сетуют на обыкновенность каждодневного бытия, на уныло тихий и размеренный уклад собственного существования — а ведь за этим стоит Мир. Мир — так трудно завоеванный нашими дедами и отцами на той опустошительной войне, жестокой косой прошедшей по родной стране.
А мы, неблагодарные, частенько ворчим на обретенный удел. Якобы завтра опять вставать чуть свет, тесниться в городском транспорте, пиликать километры под дождем или идущей с ночи порошей. Кому как, кто на что учился... И так изо дня в день...
Но человек не задумывается, как это здорово, когда заранее знаешь, что завтра опять окажешься в толкучке у заводской проходной, побежишь по ступеням институтской лестницы, придешь на колхозную ферму — одним словом, встретишь друзей... И ничто не омрачит душевного состояния, ну разве только собственная промашка, легко поправимая, каких с избытком пережито и давно забыто. Помоги Боже обойти случающиеся неприятности, хотя нет непоправимых вещей в мирном существовании, кроме потери близкого человека. Но это отнюдь не всенародное горе, каким предстает война — крест нашей Земли...
Как выяснилось, Брянск довольно людный город. Перед нашим носом проскакивают спешащие горожане: молоденькие девчушки в обтягивающих джинсах, бородатые парни, деловые отцы и матери семейств... Куда спешит народ, зачем лезет под колеса?..
Проезжаем просторную площадь с монументальным воинским мемориалом. В центре которого высится стела со словами «За нашу Советскую Родину» и бойцом с поднятым вверх автоматом. По бокам две скульптурные композиции: красноармейцы и брянские партизаны. Посредине, обрамленный цветником, горит вечный огонь. Впечатляющий памятник освободителям Брянска! Да уж, на нашем пути к Брянску и в самом городе часто встречались памятники, посвященные героизму советских людей в годы Великой войны, благодарные горожане подобающим образом чтут память о той войне и воинах-победителях.
Одним словом, будет что вспомнить... Скажу однажды при подходящем случае: «И я был в городе воинской и партизанской славы... Посетил, правда, проездом... Но зрил отроги заповедного брянского леса, дышал воздухом тех героических мест, видел плавный изгиб Десны...»

Воронеж, Дон, Ока и вот, наконец, Десна, да и еще немало рек, речушек и ручейков повстречалось уже на этом пути. А что там, в далеком прошлом, какая река или иная водная гладь запала в детскую память Валентина?
И тут вспомнились «походы» на речушку Гадку. О, это всамделишный праздник! Так вот, выдавался погожий летний денек... Какая-нибудь из кумушек-домохозяек, матерь семейства, предлагала таким же товаркам сходить на речку с малыми детьми. Сборы выходили недолги, да и что собирать-то: хлеб, летняя овощ (зеленый лучок, редиска, огурчики), сварить парочку яичек, а если найдется полкотелки колбаски — то это уже — царский пир, ну и, конечно, соль и бутыль воды... И вот собиралась процессия из пяти-шести семейств и отправлялась в путь. Неспешно шли тенистой аллей старинного яблоневого сада, простиравшегося к востоку километра на три. Разумеется, делали два-три привала, детишки все-таки еще маленькие, как правило, еще дошколята.
Валентин ходил в «поход» с бабушкой Ларой, тогда еще нестарой пятидесятилетней женщиной. Бабушка, как и остальные попутчицы, в открытом летнем сарафане, Валька в коротких штанишках и легкой рубашонке — поутру (до полдня) под сенью раскидистых тополей и лип еще свежо, но не беда... Зато как задорно идти в радостном многоголосье детворы и окриках родительниц, опекающих шустрых деток, как курицы крохотных цыплят. Что странно, пожалуй, только Валькин дом-барак позволял такие невзыскательные прогулки с детьми, мальчик не встречал подобных экскурсий из соседних дворов. Идти, по детским понятиям, предстояло донельзя далеко. Топали как будто веки вечные... Ножки, конечно, уставали... Но на то и привалы-остановки, когда разрешалось присесть, а то и полежать на буйно разросшейся травке у корней высоченных деревьев. И тогда дети начинали забавляться игрой в петушка или курочку. Растет такая травка, по-научному — тимофеевка-мятлик, с пушистой метелкой по концу тонкого стебля. В народе растение зовут по-всякому: и луговик, и овсяница, и щучка... Зажимаешь стебелек между большим и указательным пальцами и с усилием тянешь вниз так, чтобы крохотные колоски метелки собрались в пучок — «хохолок». Если тот получится ровным, значит, «курочка», если из него торчит хвостик — то «петушок». Вот дети и загадывали друг дружке, что выйдет, угадал — выиграл, а нет — проиграл... Забавно, однако.
Но вот сад заканчивался, и гомонящий люд гуртом вываливал на отлогий берег речки. Внизу расстилалась раздольная, как тогда виделась, бескрайняя луговая пойма, на противоположной стороне которой возвышались холмистые склоны, поросшие кряжистыми дубками. Вот и Гадка...Впрочем, это народное прозвище, о правильном названии Валентин узнал уже в старших классах. Маленькая и незатейливая речушка, с весело струящимся потоком, укутанная по бережкам купами раскидистых ракит. Но встречаются и укромные заводи, как правило, служащие водопоем для окрестных стад и бродом для случайных пешеходов. Перейдя шаткий деревянный мосток, женщины находили песчаный бережок и расстилали заготовленные одеяльца или иную тряпицу, чинно рассаживались, доставая запасенную провизию. Ну а дети, скинув лишнюю одежду, оставшись в трусиках, устремлялись купаться... К полдню водица на мелководье прогревалась, плескаться в «парном молоке» было в удовольствие. Старшие не боялись за раскрепощенных чад, речушка мелкая, взрослому человеку до колен. Хотя имелись и омуты, но туда ходить строго-настрого запрещалось, да никто по малолетству и не отваживался... И вот, накупавшись, садились полдничать... Разумеется, все делились, чем Бог послал, да иного и быть не могло, жадность тогда не приветствовалась... Откушав, позагорав на ласковом солнышке, отдохнув, отправлялись обратно. Отрадное было времечко!
Случалось также, что старшие ребята брали Вальку на велосипедные прогулки до речки, сажали на перекладину рамы, жестко, но ничего, зато едешь... По пути бурный восторг у мальца вызывало скатывание с высоченного бугра вниз до самого русла реки. Бешеная скорость! И как только старший пацан не боится разбить и себя, и малютку вдребезги. Но ничего — обходилось... Спустя годы, подростком, и сам так скатывался... Но, став взрослым, уже притормаживал на спуске, иначе ненароком и шею сломаешь...
Но зримо-подробные воспоминания Валентина связаны с ближним большим прудом со странным названием Янсон. Пруд этот, обустроенный еще до войны местным совхозом, без преувеличения считался местной достопримечательностью. Вольготно раскинувшееся русло водоема раскорячилось укромными усынками, любимым местом для рыболовов и купаний детворы. В зимнее время, по сути, отвесная плотина превращалась в скоростной спуск для смельчаков-лыжников, а каток на расчищенном от снега русле привлекал и млад и стар, и со «снегурками» на ремешках, и с длинными дорогущими «норвежками».
Однажды Валька наблюдал за рыбной ловлей, как тогда понималось, уже взрослых ребят — знакомых, живущих поблизости с ним. Мальчик переходил от одного рыбачка к другому, те откровенно показывали бесхитростный улов, иные разрешали даже запустить руку в бидончик и пощупать плескавшихся в тесноте колких карасиков и пескарей. В особенности везло верзиле с часами на руке, по видимости, самым старшим из ребят-рыбаков. Парень вел себя покровительственно и явно благоволил к Вальке. Но мальчуган не оценил такого благодушия... Как бы невзначай запуская руку в садок того «дяди Степы», хитрюга уворовывал рыбку за рыбкой, которых затем украдкой переносил соседскому Вовке. Но вскоре убыль улова была обнаружена, вызвав ироничное внимание к шкодливому поступку. Вальку по малолетству не ругали, да и стыдно парнишке не было. «Покража» обернулось забавной шуткой... Гораздо позже мальчик осознал собственный проступок, но уж так хотелось тогда помочь давнему дружку Вовке, которому в тот день странно не везло...
Но, как говорится, это семечки... На пруду произошло нечто такое, о чем бабушка Лара строго-настрого велела ребенку помалкивать. Хотя и понятно... здесь явственно просматривалась вина женщины, недогляд которой закончился бы весьма плачевно. Валентин, естественно, не помнил подробностей происшедшего, вспоминал больше со слов бабушки. Впрочем, став подростком мальчик проговорился и открыл эту страшную тайну матери, но событие уже ушло в далекое прошлое и уже не вызвало не то что скандала, но даже и серьезных нареканий, одним словом, по давности лет — сошло Ларисе Станиславовне с рук.
Вальке, по всей видимости, было тогда не больше пяти лет, поэтому он и не смел рассуждать об имевших место обстоятельствах. Но хватит тянуть кота за хвост... В летнее время, в непродолжительный купальный сезон, пологие берега пруда Янсон постоянно усеяны окрестными жителями. Никаких специальных удобств, разумеется, там не было: ни кабин-раздевалок, ни оборудованных заборчиком «лягушатников» для малышни. Но, по заведенному обычаю, вблизи мелководья обыкновенно устраивались мамочки и бабушки с малыми детками, плескавшимися в тепленькой водице, не отходя далеко от берега. Само собой и Валька с бабой Ларой выбирали подобные местечки. По обыкновению женщины принимали воздушные ванны и обсуждали насущные местные проблемы, то есть, проще говоря, сплетничали...
Эти жуткие мгновения навсегда запечатлелись в сознании Валентина. Зелено-голубое тяжелое марево и над головой, и вокруг... Уходящие к верху большие стеклянные(?) шарики-пузырьки... Хочется вздохнуть, но воздуха нет, нос и рот плотно заткнуты... И наступает темнота...
Потом малыша откачали... Но тот даже не помнил собственного кашля...
Как позже бабушка рассказывала — увлекшись беседой, она и не заметила, что внук зашел за грань дозволенного... Да и имелась ли та грань? Обыкновенно родительницы пристально наблюдают за чадами и чуть что предостерегающе кричат, запрещая ребенку заходить на глубину выше детского пояса. А тут за Валькой попросту не уследили... Спасибо тетке Фросе, которая не сдернув платья, так и шуганула с разбега в воду и вытащила уже бессознательного крошку на берег. Бог милосерд — обошлось...
С этого дня Валентин лет до двенадцати панически боялся погружаться для купания в открытые водоемы. Да и потом с грехом пополам научился плавать, да и то по-собачьи.. Ноги упорно не хотели подниматься к верху, тянули вниз, в бездну...
Скажите, полная ерунда, ну и что такого — не умеет плавать, как остальные... Но не говорите... Вот, собственно, и завязочка для комплекса неполноценности. Таковой присутствует в каждом человеке, да не всякий в нем признается, даже самому себе. Один боится высоты, другой боится начальства... Страх заложен в природу человека, потому и нет абсолютного бесстрашия, ну уж если только у полных идиотов — но тех держат в клетках для буйнопомешанных.
Валька эту ношу почувствовал еще в детском садике. Но по порядку...
Мать сошлась с Павлом, когда мальчику едва стукнуло шесть лет. Отчим тогда сильно не пил и поначалу выглядел образцовым семьянином. Молодожены частенько брали мальчугана на совместные прогулки, а с наступившим теплым летом вечером, после работы, отправлялись на пруд. Там Павел, похваляясь перед близкими, плавал брассом и кролем, часто и надолго нырял. Да и вообще, Куница выглядел этаким ухарем.
И вот Павлу (которого Валька так и не назвал папой) взбрело в голову научить пацаненка плаванию. Мама Валентина, сама плавать не умевшая, относилась благосклонно к затее мужа, несмотря на категорические протесты сына, даже убегавшего подальше от «страшной» воды. Женщина смеялась над непонятными причудами ребенка и поощряла мужа к активным действиям. Как же мальчик ее тогда не любил... Павел же подманивал пасынка, сграбастывал и увлекал «на глубину». При этом Валентин испуганно орал благим матом во всю ивановскую, вызывая недоуменные взгляды окрестных купальщиков. А уж когда отчим заходил в воду по собственную грудь, тогда паренек мертвой хваткой цеплял мужчину за шею, так что незадачливому учителю приходилось вылазить на берег со словами: «Он меня самого утопит, ишь как вцепился, не оторвешь...». Один раз Павел сумел изловчиться, отщепил ручонки ребенка и оттолкнул того... Валька, что было сил, забарахтался, подобно брошенному в воду щенку, но на плаву так и не удержался. Как оказался «на суше», мальчик не знает. Одно только крепко втесалось в голову. Мать стала укорять мужа за легкомыслие, видимо, осознав собственную опрометчивость. На что Куницын, отбрехиваясь, во всеуслышание заявил: «Говно не тонет...», остальная произнесенная фраза уже не имела для Вальки никакого значения... С того дня Валька больше с отчимом и матерью на пруд ни ногой...
И еще один унизительный довесок к этому неприглядному инциденту. Паренька, как говорится, с «младых ногтей» привлекал «женский пол», уж как «шпингалет» любил воображать перед девочками-сверстницами, форсил и выдрючивался на всевозможные лады, выискивая расположение этих «мамзелей». А вдруг — такая бяка!.. Однажды девчушка-детсадовка оказалась свидетельницей конфуза мальчика на пруду и чисто по-бабьи разнесла эту весть по садику, педалируя словами: «Орет, как резанный!.. Как малюточка...». Вот это позор! Стыдоба!..
Чтобы реабилитироваться перед девочками, день спустя Валентин по секрету заявил подружкам, что у него стеклянный глаз, видимо, спроецировал глазной протез отчима на себя. Что определенно вызвало сиюминутный интерес девчонок к нему. Но Вальке и этого хватило... Мальчик получил внимание «прекрасных особ» и был тогда счастлив.


Рыжая гладь шоссе петляет меж приземистых покатых холмов. В разрезах встречных карьеров пластом свежей халвы маслянится глина, да и сама почва отдает серо-бурым оттенком. Российское Нечерноземье — скудная, истощенная земля — то ли дело наши тучные черноземы. Глядя на такую отпущенную природой нищету, становится понятно, отчего по радио и телевидению так часто славят хлеборобов Нечерноземья — по упорному труду и воздаваемая честь. Одно дело бросать семя в благодатную пашню, другое дело в хилый суглинок, а ведь итог полагается один — хлеб.
«Газик» лихо несется по навощенной шоссейке, дорожных указателей нет, но мы твердо знаем, что впереди конечный пункт нашей поездки — Рославль.
Что известно об этом городе?.. Да почитай ничего, впрочем, тот старше Москвы на десять лет и основан Смоленским князем Ростиславом (потому и Рославль) — скудны, однако сведения в Советском энциклопедическом словаре. А так, мало чем примечательный городишко...
На спусках к переправам через встречные речушки и ручейки дорога отполирована, словно лоно ледяной горки, устроенной для детских забав. Но там с высоты метра-полтора детишки, закутанные в одежки, как вилок капусты в листья-лепехи, скатываются в рыхлый снег — здесь, же вниз катят тягачи с необъятными фурами, междугородние автобусы и юркие частные «Жигули» с людьми и грузом. И не дай Бог тем авто поскользнуться — угадят в тартарары... А вот «гужевому транспорту» подобает свернуть на обочину подальше от греха, не то бедная Савраска не сдержит тощим задом громыхающую кастрюлю телеги.
Санька нещадно ругается на нерадение здешнего дорожного начальства: «Попробуй, прокатись по такому зияющему проплешинами покрытию на лысых скатах — костей не соберешь...» Однако вскоре парню пришлось остудить негодующий пыл. Неожиданно параллельно старому убитому тракту потянулись суглинистые отвалы, и вскоре «Газик» поравнялся с причудливых форм агрегатами, определенно служащих для подсыпки гравия или там песка в основу строящихся автодорог. А эдак через километр попыхивал нефтяным дымком столь же громоздкий асфальтоукладчик. Картина стала понятной — прокладывается вторая полоса трассы. Но с резво промелькнувшим подлеском закончилось и дорожное строительство, наше шоссе опять стало «одноколейным». Тут ничего не попишешь — «Москва не сразу строилась»...
Вспомнилась шикарная автомагистраль «Куйбышев-Тольятти» — поистине наглядный пример для подражания дорожным проектировщикам... Видел в «Клубе кинопутешествий», что через Италию сквозняком с севера на юг проходит люксовый автобан «Дорога солнца», к слову сказать, — говорящее название... Любопытно, а как самарцы окрестили волжскую двухполосную красавицу?..
Совсем некстати погода внезапно испортилась. Придорожные лужи подернулись свинцовой рябью, ветви одиноко стоящих осинок затрепетали, замандражировали на хлестких порывах ветра. Небо на глазах помутнело, стало хмуро и невесело... А затем зарядил непритворный осенний дождь, нудный и беспросветный. Пришлось задраить боковые стекла кабины. Но хоть бы хны... иная увесистая капля, ударив по краю стеклянного поля, проскальзывала сквозь резиновые обшлага и рассыпалась на мельчайшие осколки внутри кабины, осыпая бисеринками студеной водицы водителя и пассажира. Санька включил дворники на лобовом стекле, щетки натужно смывали водяные потоки, но собиралась новая мутная волна и тотчас ухудшала видимость. Шофер чертыхался, но упорно «пилил» вперед. Дорога повернула влево, и косой шквал ливня теперь обрушился «по правому борту». У старого автомобиля оказалась никудышная герметичность, Валентину пришлось укрыть подвергнувшийся ударам стихии бок полой куртки. Водитель же, почувствовав облегчение — обзор улучшился, весело заметил:
— Нет худа без добра... Теперича и машину мыть не надо, сама умылась... Захочешь сам... и то, так не вымоешь...
— Да уж...— ехидно поддакнул Спицын, указал на забрызганные колени и встряхнул вымокшей курткой.
— Эти гады в капиталке такие херовые уплотнители поставили, — решил оправдаться водитель. — Никак руки не дойдут... Но к зиме непременно возьмусь, заменю... Не то такого дубняка дашь, что и коньки откинешь (без мата, конечно, не обошлось)...
И начался у нас с Санькой любимый мною разговор о дорожных происшествиях, дурацки-нелепых казусах и роковых случайностях, как правило, заканчивающихся летальным исходом. Но собственно в том и крылась будоражащая воображение притягательность подобных повествований.
Как выяснилось, шофер недурной рассказчик. У него имелась способность заставить слушателя уж если не поверить в достоверность описанного, но уж проникнуться сочувствием, сопереживанию герою, попавшему в передрягу, радеть о судьбе бедолаги. Даже неуемно-диковатые, на первый взгляд, фантазии преподносились «сказителем» с таким житейским правдоподобием, обставлялись такими наглядными подробностями, что невольно погружаешься в повествование и становишься непременным участником того.
К примеру, водитель изложил душещипательную байку о милосердном водителе, подвезшем к дому (одинокому хутору) припозднившуюся в ночи путницу. Женщина в качестве благодарности отдается добряку в кабине машины, а по приезду приглашает того «перекусить с устатку». И тут парень попадает в лапы безжалостным душегубам (мужу и жене), которые опаивают простофилю и, связав, немилосердно истязают беднягу, а затем распинают еще живого на кладбищенском кресте. В этой страшной «повести» была и красавица-хозяйка, поначалу соблазнявшая несчастного, а потом на пару с муженьком учинившая злодеяние. Тут наличествовали и острые длинные ножи, и пеньковые веревочные путы, и ночное зловещее кладбище... Но присутствует и хеппи-энд... Очнувшись, распятый водитель каким-то чудом развязывает узлы, освобождается и, пропетляв с полдня в неизвестных местах, попадает в людное село, где обращается к местному участковому. Пожилой лейтенант (на память приходит Анискин-Жаров из фильма) с недоверием относится к рассказу шофера. Но нанесенные увечья заставляют милиционера предпринять попытку к поиску преступников, но тщетно... И хутор, да и кладбище неизвестно куда исчезли, словом, испарились... Вот такая вот непритязательная, «святочная» история.
Разумеется, без филфаков понятно, что подобный фольклор сочинили ямщики и завсегдатаи протадышних постоялых дворов. Но как увлекательно слушать такого рода былички под зловещий клекот порывов ветра, наложенный на ровное урчание мотора и частую дробь разошедшегося дождя. Наверное, так же издержавшийся в пути гусарский подпоручик, завернувшись в тулуп или накинув медвежью полость, слушал ухаря-ямщика, посмеиваясь над леденящими кровь небылицами. Но как бы там ни было, в исконно-русской душе, негодуя, вопрошал к Богу: «Господи, доколе будет творить зло на этой грешной земле?!.» А если бы странник оказался просвещенным в университетах господином, то так же сердито роптал, но только не вышним силам, а на властных чинов. С досадой бы ругал государевых людей, что потакают разбойному люду, лишая мирного человека покоя и уверенности в собственном благополучии.
Санька же, не вдаваясь в столь отвлеченные материи, продолжал рассказывать занятные повестушки. И что удивляло, в печально-поведывающем тоне малого постоянно сквозила пессимистическая мысль: «Зло вечно и пребудет вовек, как не противься человек, как не рви жилы — ибо заповедано, что по гроб жизни будешь опутан лихом и коварством, коли не людей, так природных стихий... Или, грех сказать, недоступной разуму чертовщиной. И ничто не спасет в этом случае — ни крест, ни молитва, разве только кривая вынесет...»
— Ну пришел, значит, мужик домой, встречает жена... Да только видит паря, как глянула супружница на него, так и слова молвить не может — язык у нее отсох. Ну, с дороги тому невдомек. «Чего это с бабой... белены что ли объелась?» А как подошел к зеркалу, как взглянул на отражение... И не может там себя узнать. Из зеркального нутра на него смотрит седой старик. Что означает только одно — поседел от переживаний, с ужаса... Вот такие дела на белом свете случаются... — произносит Санька философски-устрашающе.
Подобными присказками или «эпилогами» заканчивался очередной рассказ водителя о счастливцах, избежавших смерти. Только не часто так было... Санькина беспросветная манера, поначалу одобрительно встреченная, однако, пресытила меня. Невольно начинаю дурашливо смеяться, даже ерничать, хотя понимаю, что так легко обидеть парня, по простоте душевной взявшего роль сказителя. Поэтому мотивирую невыдержанность — то услышанным странным словечком, то уж слишком лихой прытью отрицательных персонажей Санькиных быличек. Шофер подозрительно косится, наверное, догадывается, что этот смех определенно не по делу... Но потом мелькнувшая недоверчивость гасится энтузиазмом рассказчика, которого распирает дух фантазии, и «водила» опять напевным речитативом поведывает жуткие измышления.
В конце концов, не выдерживаю и ржу самым неподобающим образом. Санька все понял... Мужик обиделся на неблагодарного слушателя, надулся, «как мышь на крупу» и уставился в глубь дорожной дали, ушел, как говорят, в свою скорлупу...
Пришлось извиниться. Толкаю водителя в бок.
— Ладно, Сань, чего нафуфырился, как красная девица. Я ведь не со зла... Так по глупости смеюсь...
Шофер понемногу оттаивает, но пыл вдохновенного сказителя пропадает, уже нет стимула в лице признательного слушателя...
И мы начинаем (абы не молчать), еле ворочая языками, собирать разную чушь, вспоминая глупые случаи из собственной жизни: когда и сколько чего перепили, когда облапошили начальство, или когда, наоборот, сами оказались в «вагоне некурящих».
Дождь закончился, порывы хлесткого ветра разорвали серые, сморщенные, словно отжатая половая тряпка, тучи. В возникшие драные прорехи застенчиво проглянуло лазурное небо. И, наконец, видимо, разведывая окрестности, блеснули косые лучи солнца. И убедившись в представленной свободе, хлынули яркие потоки света, тотчас преобразовав окрестный пейзаж до неузнаваемости. Разом налилась сочной зеленью вымоченная дождем прежде пожухлая травка, промыто заблестели листочки осин и березок, ярко высвеченные поля и луга создали настроение радостное и игривое. Так что захотелось уж если не взмыть соколом в поднебесье, так, сняв опостылевшие ботинки, броситься бежать по мокрой обочине дороги. Лететь стрелой, накалывая стопы придорожным злым чертополохом. Парить в воздухе, подпрыгивая кузнечиком при очередном уколе. И бежать, бежать, бежать, вкушая кожей ног «мать-сыру землю».
На такой мажорной ноте, проехав развилку дорог, свернув налево, въезжаем в окрестности Рославля. По обе стороны раскинулся, похоже, яблоневый сад. Но вот началась негустая частная застройка. Протопив километра полтора, поравнялись с церковью, выкрашенной в линялый небесный цвет, с шатровой колоколенкой и покосившимися маковками на худеньких барабанах. Видимо, эта примечательная веха означает, что мы оказались в черте самого города. Но, только переехав пойменную низину с невидимой в камышах речушкой, очутились уже в чисто урбанистическом пейзаже. Еще пара минут, и взору открылась центральная площадь с памятником вождю и двухэтажными строениями по периметру. Вот и Рославль — уютный маленький городок.
Шел уже четвертый час дня. Пронзило острое желание — отделаться уже сегодня, хотя предстоит нудное занятие: выписать накладные, загрузиться, — а уж затем на парах покинуть это провинциальное местечко. А почему бы и нет?.. Почему бы судьбе не подарить такой подарок?..
Санька загорелся таким же желанием. Уж не знаю, как водитель сориентировался, но только с одной подсказкой, минут пятнадцать пропетляв по улочкам городка, «Газик» оказался перед двухэтажной стеклянной проходной Автоагрегатного завода — конечной точкой нашего пути. Шофер лихо подкатывает чуть ли не к самим вращающимся дверям.
— Ну, теперь, как говорится, — дай Бог ноги! Может, прорвемся...

Валентин по рождению, да и по месту постоянного жительства никак не соотносил себя с коренным горожанином. Спицын — житель рабочего поселка, который хотя и считается отдельным микрорайоном города, но на деле пользуется пусть и эфемерной, но относительной, хотя бы на словах, самостоятельностью. Худо бедно организован поселковый совет, ну и, соответственно, избирается депутатский корпус с положенным по закону статусом. Спицын ни каким боком не соприкасался с работой этого органа местной власти, но, впрочем, знал, что на практике властными полномочиями совет не располагал. В детские годы мальчика всякого рода начальство имело неприступно-сакральный вид, еще не изжит в народе «сталинский» страх — и, честно сказать, это было хорошо... Пользуясь этим, местные женщины пугали расшалившихся детей, да и до кучи ведший себя неподобающе люд, тем, что заявят на них в «поселковый». И, на удивление, — действовало, да еще как!.. Но время преходяще, теперь подобных угроз никто не боялся, а сам этот обрезанный термин вызывал больше улыбку, нежели почтение.
Автобусное сообщение в поселке было налажено отвратительно, и поездки в город совершались, как правило, пригородным поездом. До электрификации железнодорожной ветки по этому маршруту ходил рабочий поезд, ведомый паровозом «СУ (Сормовский усиленный)» с еще дореволюционными пассажирскими вагонами с верхними полками. Этот коротенький состав в народе называли «Литер» или «Трудовой».
Ох, как Валька ждал эти случавшиеся крайне редко «экскурсии», иначе и не назовешь... Одним словом — это любимый праздник для души. Обыкновенно мальчика в город брала Лариса Станиславовна. Одетые в нарядную одежду, бабушка и внук загодя приходили на станцию, чтобы «Боже, упаси не опоздать». Павильон «ожидаловки» постепенно набивался людьми: мужчины чадили папиросами, женщины тоже не теряли времени даром — сплетничали... А паренек бесцельно шастал между ног взрослых, но выходить на перрон опасался, да нельзя было... Ибо и бабушка, и дядьки во дворе говорили, что мчащий мимо поезд может запросто затянуть под колеса и зарезать... Валька в этом и не сомневался, стоило только увидеть гигантские ядовито-красные колеса пассажирского паровоза, заранее издававшего громкий протяжный гудок. Мол, — берегись, народ, не то задавлю!.. А уж когда мчащий на всех парах поезд равнялся со станцией, то специально раздавалась во истину режущая уши пронзительная сирена, будто наступал конец света. Бытует такая детская считалочка: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить, все равно тебе вадить...». Странные слова — с недобрым предчувствием... Старики-пенсионеры у дома нарочно пугали малыша и говорили, что чрезмерным злодейством отличался скорый поезд «Москва-Камышин». Этот экспресс проходил мимо поселка рано утром, оповещая округу истошным гудком, заставляющим леденеть кровь в жилах. Помнится, дед Сережа Савушкин замогильным голосом повествовал: «Камышинской, он, брат ты мой, режет всех подряд!.. Чуть зазевался человек близ путей, и нет его... Враз засосет под вагоны... Страшный поезд, сколько людей погубил, не счесть... Ты, малец, не ходи на путя — береженного Бог бережет...» Очевидно, дедок и сам верил в поведанные ребенку легенду, уж слишком достоверно рассказывал, как будто очевидец тех ужасов.
В тесном вагоне «Литера» мужики продолжали курить, женщины ругали негодников, те незлобиво ответствовали: мол, чего возмущаетесь, чай не баре... Ехали, по понятиям ребенка, мучительно долго, хотя на самом деле минут двадцать... К слову заметить, поселок являлся своеобразным анклавом, непосредственно не примыкал к городу. За окном проносились станционные постройки, лесозащитные посадки, речная пойма с пасущимся стадом, громыхали грузовые составы... И, наконец, начинались городские скученные предместья, затем шли складские пакгаузы и заводские цеха — поезд замедлял ход...
Ранние детские впечатления о городе, естественно, стерлись наложением каждодневных картин текущей жизни. Осталось только два эпизода, которые навсегда запали в память. Один чересчур неприглядный... На городском рынке, на отшибе, размещался коопторговский овощной павильон без электрического освещения и с земляным полом. Рыночные торговки, неотесанная и хамоватая деревенщина, устроили из него отхожее место. Разнузданные бабы без зазрения совести, задрав подолы платьев, примащивались в углах и делали пакостно-гнусное дело. Молоденькая продавщица, еще девчушка, оттого и беспомощная в противоборстве с невежами, была бессильна с творимым безобразием. Протесты девушки игнорировались без зазрения совести. Бабушка Лара взялась было совестить паршивок, да куда там... В ответ звучал ехидный мат, перемежаемый сетованием, что бедным женщинам некуда сходить по-маленькому из-за отсутствия на рынке туалета. Что явная неправда — паренек твердо знал это. Но бесполезно вразумлять распоясавшееся отребье. Бабушка ушла, негодуя... А Вальку этот случай потряс до глубины души. «Какие поганые взрослые тети, — так и хотелось сказать. — Грязные ведьмы!..» Надо ведь, какая гадость запомнилась...
И еще навек врезалась в память двусторонняя лестница в старинном соборе, что стоит напротив входа в рынок. Лестничные марши церкви облюбованы десятками нищих и инвалидов с культяпками, в окровавленных бинтах. Зрелище не для слабонервных, и уж никак не для маленького ребенка. Что понадобилось бабушке в Божьем храме — непонятно, ведь баба Лара не склонна к религиозности... Поэтому и постаралась побыстрее увести внука подальше от гнетуще-тяжелой прозы жизни. Потом Валентин уже не встречал таких... слов не подберешь, средневековых сцен, ну только опять же, в детстве, в нишах галереи к Виленским воротам Аушрос. А тогда, в раннем детстве, мальчик оказался свидетелем последствий недавно прошедшей войны, когда ее горестные жертвы оказались предоставлены самим себе, ну и милосердию, по сути людей не на много богаче их. И по сей день случается, что Валентин просыпался в кошмарном сне с тянувшимися для подаяния руками нищих...

Родной город Спицына, пусть не сильно, но изменился в лучшую сторону. Уже давно нет той послевоенной запущенности и безнадеги. Чего не скажешь об увиденном сегодня Рославле, экая глухомань и убожество...