уехать бы на опушку

Да. Были времена былинные. Мог позвонить для всплеска вдохновения, иль книжку чудную открыть...И лишь строка коснется легким крылом сетчатки и хочется петь и заедать ягодами с куста, раздвигая коленями колючие ветки, и уже близоруко смотреть на соседские крыши... И мириады образов проносятся на внутреннем экране, и важно ухватить самое главное в этот момент. Текст возникает из ничего, как и сейчас...
Осы в бутылке.
Чай на веранде.
Осень в улыбке,
Просьба - отстаньте.
Казалось бы, не плохо, но тут же память сигналит о том, что тебе сказал один малознакомый поэт, когда ты был в гостях у друга-художника, этакого русского Климта в православном интерьере души, и что с того, что он восхитился твоими стихами. Тогда еще мало хвалили, а он, этот городской сумасшедший, вовсе не похожий на записных юродивых сказал тебе пылкие слова и словно напророчил что-то напоследок, потому что именно в этот день он уехал далеко за город и кончил жизнь на лужайке, просто умер, чтоб никому не мешать. Так его и нашли с просветленным лицом и тетрадкой на груди, а в ней были твои юношеские вирши. Он лежал по православному, сложив руки на груди, хотя и был иудейского племени, а я и не знаю, как принято складывать руки покойника у них, да это и неважно. А мама его из-за моей коричнево - коленкоровой тетрадки, которую он листал в долгие часы перед смертью, прониклась ко мне, хиповому парню, такой признательностью и доверием, что становилось неловко перед прощающимися. И всё-таки покалывала подлая мысль: как бы кто не решил, что я тоже из евреев. А их было удивительно много в этот скорбный час. Над нами качалось бабье лето и солнце сквозь прорехи крон било в щели метлой золотой, пахло прелью лесной и бумажной. Где-то еще выше каркали беспечные вороны и роняли свой черный мистический пух на могилы.
Много лет миновало с тех пор. Но меня нет-нет и кольнут воспоминания о словах этого парня: -Саша, вот и ты будешь, как эта оса в бутылке лежать, подрыгивая лапкой, пока кто-нибудь не пустит в бутылку струю табачного дыма и будет смотреть на твои предсмертные судороги. Что это было: предсказание незавидной судьбы или поэтический символ в раскоряку? Не знаю,… не знаю. Но, порой хочется обрести волю и смелость и уехать вот так же на опушку и тихо отойти без насильственных действий с надкусанной ранеткой в ладони, которая еще не ласкала грудь, которая торчит как карандашики. Но все ж верится в иную судьбу, в свою расхристанную, но не потерянную душу и что я еще напишу стихи, которые бы понравились тебе мой печальный критик. До скорого.