Изумрудное Море Эллио Ариоте

Из протоколов (ис)следователя J. (от руки):

«Из Салона Искусств Дже́кити Диэльфо́жи (наследницы русских эмигрантов) украдены (с разницей в три дня?) две картины: первая – во время еженедельного вечернего заседания художников – работа давно исчезнувшего художника (художницы?) Э́ллио Арио́те (на Антиострове произносят Элла́йо Ариоте́) – «Изумрудное Море» («Green-EsmeraldMaecwu»), на ней праморе изображено изумрудным – перед окаменением и расколом; вторая – обнаружена украденной из отдела реставрации на третий день после кражи первой, работа ученика Эллио Ариоте – Э́лло Ре́ба – «Искусство»: изумрудно-зелёные оплавленные восковые русалки (postpilánekme sfízewems – дословно «восковые женщины-рыбы») на краю пересохшего фонтана. Есть мнение, что для изумрудно-зелёной краски взяты частицы той же краски, что использовалась Эллио Ариоте в «Изумрудном Море», по легенде в её состав входят частицы вод праморя (zwólic – элемент, способный вызвать к жизни любой другой элемент, кроме пепла).»

Дело почему-то отправлено в архив. Точнее, нет, не в архив, а в Главную Инспекцию к Ма́реку Ма́рсоу, которая не занимается межпространственными вопросами, а Марсоу, по словам исследователя Анга́рто Солице́ё (а ему, похоже, можно в этом доверять), выгодно иметь много незакрытых дел, от этого Инспекция получает неплохое снабжение. Значит, этого никто не узнает? И (ис)следователь J. не обратил на это дело внимания?

Сегодня у исследовательницы О́дари (Ódare, «d» читается как в испанском «sentido», как «th» в английском «that», в переводе «Создающая», имя потомственных первооткрывателей) Амальга́ру первый рабочий день в Лаборатории Лингвистической Химии. Директор Лаборатории, Ю́лиес Я́нек (плотный пожилой исследователь с седыми усами в сером костюме в тонкую полоску) и его заместительница Андо́рати (в переводе «Разгадка») Лингвадо́ утром представили её всем сотрудникам Лаборатории: Анга́рто Солице́ё – худой, черноволосый, очень бледный молодой человек с карими глазами, младший исследователь, такое имя (Защитник) и такую фамилию (Солнечного Света) он мог получить только в семье правдолюбивых адвокатов (он имел зелёное удостоверение), пост Главного (Ис)следователя он никогда не смог бы занять, но и Лаборатория без него была бы невозможна; Ма́рко Джо́рбич – старший исследователь, потомок индейцев (вернее – индейского вождя, бросившего жену и племя и женившегося на европейке), смуглый длинноволосый полноватый мужчина лет тридцати, смешной и добродушный; Ками́лари – девушка с очень длинными ярко-зелёными волосами, похожими на листья (или – вплетёнными в них листьями?), её имя означает «Ива», она живёт в скале и поливает ивы, растущие у обрыва; Дже́рон Дже́ннери – директор управления лабораториями, человек лет пятидесяти, плотный, черноусый, после себя оставляет в комнате запах бездарного дорогого парфюма, курит сигары H.G., как Юлиес; Кальци́на (Ке́лси) Эста́нтендор (такое имя она могла получить только в семье потомственного химика) – очень весёлая светловолосая девушка в голубом форменном костюме – архивариус, хранительница библиотеки. Были ещё какие-то люди, но Одари не успела ничего о них записать. Через некоторое время пришёл – в распахнутом белом халате, в белой рубашке и чёрных джинсах на ремне с эмблемой «J.» – Главный (Ис)следователь – Gřand-Solšítore (слово «solšítore» – можно перевести и как «следователь», и как «исследователь») – Élkielel (Ищущий) Kířhem (второе имя – по отцу – «Судья») Salavár (третье имя – по отцу отца – «Военачальник») Jö́daš («J» здесь читается как «й», устаревшая форма слова «левша», на диалекте Антиострова также «иной»). Он был очень молодой – и абсолютно седой, совершенно белый, прищуривался – присматриваясь, взгляд глаз цвета переспевшего крыжовника был холоден, оценивающ, контур губ – чётко очерчен. Он был весь НАД происходящим, смотрел будто бы откуда-то сверху. Одари он был не рад. Ещё бы. Прежний его помощник (dukélpore) – Эрне́сто Амаде́уш Ангада́р (поэт) – исчез, не осилил работы. А теперь ему навязывали dikélpare – помощницу! Да она здесь и дня не выдержит!
Некоторое время они с Юлиесом громким шёпотом спорили в коридоре:
– Ты хоть понимаешь, чья она дочь?! – говорил Юлиес.
– А при чём здесь я? – говорил (ис)следователь J.
– Она будет искать его, Эл… – пытался объяснить Юлиес.
– Пусть ищет, – снова говорил J., – не найдёт.
– Она – найдёт, – не унимался Юлиес.
– И у тебя не нашлось более подходящего места, чтобы за ней присмотреть?! – возмущался J.
– Так ты ведь всё равно просил помощника… – защищался Юлиес.
– Очень хорошо, что ты ещё помнишь, что я просил помощника… – не унимался J., – помощника! А не помощницу…
Впрочем, итог спора был предсказуем, другого кандидата на эту должность у Юлиеса всё равно не предвиделось.
– Ну ладно, – сказал J., вернувшись в общий кабинет, – раз вы так хотите работать, извольте прежде перепечатать протоколы для Главной Инспекции. («Вы хоть печатать-то на Keve умеете?»)
(Это уж потом исследователь Ангарто сказал, что их всё равно никто читать не будет).
А протоколов этих, записанных (ис)следователем J. от руки весьма неразборчиво на диалекте Антиострова (Ksusandárite-tóus), накопилось несколько стопок… « Гражданка Прампла́ути (Prampláute – «Водоросль») S. облила лобовое стекло машины гражданки T. жёлтой краской…» (А лаборатория обязана проверить, действительно ли жёлтая краска – просто жёлтая краска и в ней не содержатся цитри́нные осколки праморя); «Гражданин D. ограбил duótnam-přóẑit (комиссионный магазин), и на разбитом стекле остались следы его крови…» (Но ведь лаборатория должна убедиться…) И таких дел – без счёта. Была уже глубокая ночь, когда в середине последней стопки бумаг Одари попалось дело о краже «Изумрудного Моря» Эллио Ариоте. Эллио Ариоте – был ещё и поэт, много писал и на языках Большой Земли (GřandLyónu), и на Keve,и многие зашифрованные в его стихах химические формулы так и остались нерасшифрованными. Первый же поход в архив окончательно убедил Одари в полнейшей невозможности передать дело в Инспекцию Марсоу.
(Ис)следователь J., которому наконец-то после нескольких суток непрерывной работы в Лаборатории удалось съездить домой, появился рано утром, когда только-только погасли фонари за окном. Он сразу же сел за какую-то свою бумажную работу. Курил кукурузную трубку, «писательский» сладковатый табак с названием «Выбор» («Kíppelnod»). Поглядывал на часы – то на те, что были на левой руке, то на те, что были на правой.
– (Ис)следователь Jödaš, разрешите к вам обратиться… – не выдержала Одари.
– Обращайтесь, – сказал J.
– Это дело нельзя передавать Марсоу, – сказала Одари, встав с места с папкой машинописных листов в руках.
– Нельзя? – J. пыхал трубкой, не отрываясь от своих бумаг, – Почему же?
– Боюсь, – ответила Одари, – что я не смогу этого сразу объяснить. Это вы можете… только принять на веру.
– Да? – J. усмехнулся, но оторвался от своих бумаг – и посмотрел в глаза своей собеседнице – тёмно-карие, почти чёрные, горящие (угольки, а не глаза – в самом деле!) – И почему же я должен вам верить?
Одари ничего не ответила. Она смотрела ему в глаза с вызовом. (Он издевается? Он же не слепой!)
(На самом деле – полуслепой).
– Ну что же, вот и возьмите это дело, Одари Амальгару. Кто же, если не вы? Не Марсоу? Может быть, Марко Джорбич?
J. над Марко посмеивался. (Кто бы он был, этот Марко, если бы Юлиесу не надо было приглядывать за его отцом?)
Через несколько минут у Одари уже было зелёное (ну, не красное же – как у (ис)следователя J.) удостоверение – «Gřand-Solšítore’sKelpore» – «Помощник Главного (Ис)следователя» – похожий на купюру лоскуток прошитой изумрудными нитями ткани с серебряными буквами «OdareAmalghařȯ» – с которым ей предстояло быть допрашивающей в разговоре с хозяйкой Салона Искусств Дже́кити Диэльфо́жи. Что удалось ей заранее о J.D-f (как она именовала её в своих записях) узнать? Что J. D-f – родилась на Антиострове (как и Одари), училась в Академии Искусств, очень рано вышла замуж – за такого же, как и она, – потомка русских эмигрантов с фамилией Deělfóğe (De –артикль среднего (любого) рода, ранее – женского; ěl – или el – предлог родительного падежа (аналог английского «of»); foğe (ğe=жи) – белый медведь). Как бы это сказать – Беломедведева??? Jékete – от Jeketeríne. Ей чуть больше четырёх десятков лет, у неё есть взрослая дочь Ната́рия-Цавори́на (Natářia-Cavořína, приёмная – судя по возрасту и двойному имени), тоже реставратор по основной профессии. Салон Искусств – последнее не закрывшееся заведение на Каменистой улице (SurímdaresTrap – Улице Камней), двадцать четвёртый трамвай проезжает её по пути к Заруинью. Вчера Одари проезжала это место по дороге к тёте Жано́ре.
Уже темнело. Сегодня был не самый длинный день. Начинали зажигаться фонари – бледно-оранжевые факелы, где-то газовые, где-то электрические. Трамвай был наполовину пуст.
На первом этаже Салона Искусств (к которому вело длинное крыльцо с высокими ступенями, покрытыми пёстрым ковром), в кафе, где выставлялись художники в основном современные (точнее – своевременные), её (Одари) встретила бариста-художница Се́пи (Sépi) – SapidéřbaLangžuaéstari (Сапиде́рба Лангжуаэ́стари) – фамилия из серии «покажете потом, как это пишется», имя – можно перевести как «Девушка в шляпке», или «Модница» (в то время, когда это имя было популярно, все девушки, которые носили шляпку, считались модницами). Сепи была не старше Одари. Сепи всегда ходила в шляпке – даже в помещении, даже на работе – в маленькой чёрной шляпке с маленьким синим бантиком. Она несла Одари – в красной в белый горошек чашечке – свой фирменный кофе – пока та ждёт, когда J. D-f освободится.
– К хозяйке пришла Та́ри («Птенчик») – Натария-Цаворина. Подождите, если можете, – сказала она.
Одари не могла не подождать. Не умела – не подождать.
Сепи принялась – с каким-то неистовством – рассказывать о себе, как будто встретила родную душу. За те пятнадцать минут, что они просидели вдвоём за кофием в пустом (на редкость) кафе, Сепи рассказала всё о своей жизни: она – дочь художников; она живёт у отца – неподалёку, у поворота в Заруинье; он тоскует и пьёт; мать уехала на Антиостров, когда Сепи было двенадцать, – вышла замуж за скульптора с Антиострова; Сепи до двадцати жила с ними; когда мост между островом (городом) Т. и Антиостровом пригрозили навсегда снести, Сепи вернулась к отцу (как он тут будет один – без всех?) – бросила, не окончив, Академию Искусств – и работает теперь бариста, злится на пьющего отца и тоскует по оставшемуся на Антиострове своему другу Та́ку, с которым больше нет – и не могло бы быть – никакой связи. Одари сочувственно кивала и пила холодный кофе. (Кофе здесь всегда подают холодным, почти ледяным, без молока и сахара – крепкий и горький, «кофе искусств»).
Потом J. D-f пригласила Одари в свой кабинет, где начался допрос, который не дал никакой новой информации. Холодная, строгая, прямая блондинка в строгом зелёно-синем платье – Джекити Диэльфожи – не смогла рассказать ничего нового, курила из своей пачки какие-то неприятные мятные папиросы, нервничала.
Уходя, Одари зашла к Сепи в кафе попрощаться.
– Раз ты так интересуешься пра-художниками, тебе было бы интересно пообщаться с L.B., жаль, что он к нам теперь почти не заходит, – начала Сепи с порога.
– L.B. – кто это?
– Хранитель музея-квартиры Эллио Ариоте в городе Т.
– В Т. есть музей-квартира Эллио Ариоте?
Оказывается, есть. Через несколько минут у Одари уже был номер L.B. с указанием сообщить, что она – подруга Сепи (а иначе он и разговаривать не станет – с незнакомцами и незнакомками).
Телефонная будка (если это зелёный остов избушки можно назвать телефонной будкой) был за углом – метрах в трёхстах. Одари высыпала в отверстие для монет горсть гроссул, в тяжёлой, металлом пахнущей трубке раздался голос собеседника – L.B.
–Можете приехать сегодня? Через сорок минут? Хорошо…
Путь лежал через Заруинье, в глубь района, к FleřmeProtvanna. Одари пожалела, что не отправилась сегодня из дома на Зеркальной Машине. Но было поздно. Трамвай опаздывал. Сильно стемнело. Фонари стали блёклы на фоне подступившей тьмы. Дом номер четыре, Туманная Площадь. L.B. просил позвонить из будки уже на месте (она была на углу его дома – музея-квартиры Эллио Ариоте), чтобы он вышел встретить.
Это был старый сонный район, заросший зеленью, зловеще шелестящий, и этот гул из-под земли – просто наваждение какое-то…
L.B. оказался молодым человеком лет двадцати пяти – высоким, скромным, с каштановыми волосами-каре до плеч, усталым и воодушевлённым. Он встретил Одари у парадного входа. Квартиру он всегда (выходя даже на минуту) запирал на четыре ключа, отпирал долго, сердясь на самого себя. В квартире было две комнаты, бо́льшая – была проходной, здесь и располагалась основная экспозиция, и ещё – стол и два кресла, к Эллио Ариоте не имеющие никакого отношения. Во второй – меньшей – комнатке – располагалась реставрационная лаборатория, здесь L.B. трудился в уединении.
Вот портретная фотография сестры Эллио Ариоте – Э́дны, прадеда в пёстром мундире, книжный шкаф Эллио Ариоте – с книгами и рукописями на древнем Keve, они – за стеклом. Детский спальный ковёр Эллио Ариоте (якобы), свёрнутый в углу. Радиоприёмник. Кофейный сервиз семьи Ариоте, ещё какие-то мелочи…
Дверь в реставрационную была чуть приоткрыта, там на тяжёлом письменном столе лежала вынутая из рамки небольшая картиночка, окружённая разного рода инструментами и баночками. Дверь L.B. поспешил прикрыть. Он долго и с увлечением рассказывал об Эллио Ариоте – то, что Одари и так о нём знала: никто и никогда не видел его лица, потому предполагали даже, что это не художник, а художница, ходили слухи о врождённом уродстве, которое его родители тщательно скрывали, заставляя его (или всё-таки её?) с детства носить на лице фарфоровую маску… По легенде он последним запечатлел окаменевшее праморе перед самым окаменением, когда оно в бурлении и волнении наполнявших его оттенков (веществ) сделалось вдруг изумрудно-зелёным.
– Но ведь вам интересны и другие художники тех времён? – Спрашивал L.B. – Все они в основном придерживались классической техники: Борми́н Сперо́, Ка́риан Лафр, Ама́ли Сту́рцерн, Ре́ко А́нтракас…
– А Элло Реб? – Перебила Одари.
– Реб? Реб – нет… Там скорее световые пятна, приведённые в движение… силой фантазии что ли… Да вот и у меня сейчас в работе… – L.B. несколько замялся, пожалел, что начал об этой работе разговор, но было уже поздно. – Взгляните…
Они прошли в реставрационную.
– Трудный оригинал, – сказал L.B., – и опять эти блёстки… (šéuѳej) …
– Блёстки?
– Да. Всюду под синей краской… Я измучился их снимать. Они нарушают всю композицию… липнут к инструментам, не отмыть…
На столе стояла баночка с раствором, полным серебристых блёсток. У Одари перехватило дыхание: ше́ути (šeuѳi) – единственное противоядие развоплощению («Чтобы оживить пепел – нужно заставить его поблёскивать»).
Одари попросила воды – «душновато». Воды, конечно, не оказалось. Вода – на вес золота. Но L.B. предложил белое вино. Они пили. О чём-то ещё говорили. Одари нащупала в кармане плаща кусочек тингуи́на (растворимый минерал, именуемый «снотворные сумерки»), он остался ещё из путешествия сквозь пустоту, и как только L.B. отвлёкся, чтобы достать из-под стекла рукописную тетрадь Эллио Ариоте, tinguínоказался в его бокале. Он мог бы заметить, что белое вино в его бокале стало чуть голубоватым, но был так увлечён тетрадью, что не заметил, выпил всё залпом, не отрывая глаз от рукописи, и машинально налил ещё. Через несколько секунд он присел в кресло. Ещё через несколько – тетрадь выпала из его рук. Одари убедилась, что он жив, подняла тетрадь и положила ему на колени. Потом вынула из кармана пустую ку́лу (нечто вроде шприца), втянула в неё некоторое количество жидкости с блёстками из баночки и на всякий случай сфотографировала лежавшую на столе картиночку (она всегда носила с собой цифровой фотоаппарат, хотя любая цифровая техника здесь запрещена). Нужно было уходить. Дверь – на свой страх и риск – пришлось оставить незапертой.
Дома опасения подтвердились: блёстки действительно оказались веществом šéuѳi. Ох, не эти ли блёстки проступают и сквозь волны «Изумрудного Моря»?..
Утром Одари и (ис)следователь J. направились к Джекити вдвоём.
– Я вас не буду, Одари Амальгару, спрашивать, каким образом вы установили, что это šéuѳi, Вы и сами знаете, что за один только факт наличия у вас таких реактивов, я вас обязан отправить в Songuéllo…
Одари молчала.
– И где вы их взяли, спрашивать не буду – и так ясно. Про цифровой фотоаппарат я вообще молчу. Сами всё понимаете. Рано или поздно Вам придётся его выбросить в пропасть. Осторожнее, Одари Амальгару.

Джекити приняла их в своём кабинете, Сепи принесла кофе.
– Возьмите папиросу, мистерс Диэльфожи, – сказал J., положив открытый портсигар на стол.
– Благодарю, у меня есть свои, – сказала Джекити.
– Нет, Вы возьмите мою папиросу. Возьмите-возьмите. Это приказ.
Джекити закурила. J. попросил Одари подождать за дверью. Из-за двери она слышала (и записывала на микроплёнку) всё, что рассказывала Джекити: о том, как взяла под опеку Цавори́ну, дочь своей исчезнувшей подруги и банкира с Антиострова (а J. уже знал о нём, что он спонсирует несколько частных лабораторий на Антиострове); о том, как совсем недавно на свои деньги купила у разоряющегося коллекционера из Кела́ри картину «Изумрудное Море»; о L.B., который смог установить её подлинность; обо всех, кто был на том вечернем заседании художников, когда картина была украдена; рассказывала – даже то, что сама не помнила, как будто кто-то насильно вычерпывал железным ковшом фрагменты её памяти.

J.: Пианистка Роза играла весь вечер?
J. D-f.: Да, весь вечер. Нет, не весь. Несколько своих вещей сыграла Мусси́, сестра художницы Баа́рб Гу́рской.
J.: А где была пианистка Роза в это время?
J. D-f.: Слушала из зала, наверное… Нет, в зале её не было.
J.: Кого ещё не было?
J. D-f. (против своей воли – удивляясь сама): Цаворины, её жениха – Ри́ццио; остальные – были, только Жви́на, официантка, ходила туда-сюда из кухни в залу, носила напитки.

Потом позвали Жвину, заставили, хотя она была некурящая, курить папиросу из портсигара (ис)следователя J..
– Всё понятно, – сказал он, – зовите Цаворину.
Цаворина приехала через четверть часа. Не могла – не приехать.
– Тари? Как ты могла, Тари? – шёпотом причитала Джекити, когда Тари курила папиросу (ис)следователя J..

Это всё она, Натария-Цаворина, руками Розы, давней своей подруги, ради жениха, Риццио, ради своего отца, его друга. Но судить её по законам города Т. нельзя, она гражданка Антиострова. Можно только выслать без возможности возвращения, что J. и предпринял.

Потом, когда (ис)следователь J. и Одари возвращались в лабораторию, J. сказал:
– Для вас, Одари, это была проверочная работа. Вы молодец, что заметили то, что заметили. Но неужели вы думаете, что это настолько важно? Изумрудно-зелёный (оживитель) из одного только Келари уходит такими партиями, что не отследить. А šéuѳi? Что – šéuѳi? Это капля в море – то, что на картине. Ну, одну-две чёрные тени этим они оживят, а что дальше? Их сотни, тысячи – вне моего поля зрения. Они друг друга съедят сами, без моего участия.

Однако же, вернувшись в штаб лаборатории, J. распорядился по телефону – проверить всех из города Т. выезжавших на Антиостров и особенно – всех стоявших на посту у въезда на Мост («Антимост»). И мелькнула в этом списке одна ему до боли знакомая фамилия – Гро́сслет…