Казармы Парижа

Мы с товарищами были не разлей вода с самого детства, ибо казармы наши стояли рядом, а квартирки совсем через стенку. Родители наши знали друг друга с незапамятных времен, а родители родителей тем более дружились все вместе.
Казармы наши, построенные при фабрике французов в далекое начало двадцатого века, местные звали дерзко и звучно – Париж. И не было в произношении этого слова ни капли тепла или ласки, восторженности от света софитов, или патриотичного восторга, как у парижан. Только звучное короткое, иногда несколько пренебрежительно, обозначение нашего места проживания подле фабрики французских промышленников.
Павло-Посадская фабрика и возведенные возле неё корпуса образовали новый район жизни, в котором кипела бурная деятельность и день, и ночь. Жители отделяли себя от остального города и районов, полностью поглощенные «парижской» деятельностью. Кроме казарм возвели баню, фабричный клуб и стадион. Чуть позже и маленькую часовню с единственным священнослужителем, прибывшим из далеких земель Сибири.
Маленькими детьми мы с радостью посещали стадион, где играла наша команда «парижан» из рослых и крепких парней, а став взрослей смогли посещать клуб. Европейцев, к моменту моего рождения, на территории завода не было, хотя управляли им всё еще группа анонимных французов. Но всем жителям Парижа совершенно не интересно было знать кто владеет фабрикой: работа есть, жить тоже имеется где, развлечения маленькие присутствуют – больше и не нужно. Для радости человеческой мало нужно.
Красные кирпичные казармы с белоснежными редкими барельефами и квадратными, уходящими в небо, лестницами находились рядом с железнодорожным узлом, что весьма радовало местных. Из белоснежных рам, обрамленных по бокам железными цветками, мы, детьми, смотрели как привозили в серых вагонах материал для ткацких и бумагопрядильных цехов, как десятки мужчин в старых рабочих костюмах разгружали состав, а потом, вечером, в клубе обсуждали за чаем новую поставку.
Мирно не жили мы никогда. Казарм было несколько и у каждой свои правила для проживающих, потому нередко происходили стычки по праздникам, когда кто-то не договорится о правилах жизни или ценностях бытия. Редко, заканчивалось кровопролитием. Обычно старались толпой развести ярых конфликтующих по углам.
Но бывали дни, когда конфликты перерастали в настоящие бои между казармами за правильность правил жизни. Тяжело нам, детям, смотреть как наши отцы и деды, иногда и братья, с яростью бросаются друг на друга в попытке доказать правильность жизни. Матушки вздыхают в углу, редко выкрикивая имена родных в попытке остановить побоище. Но кто послушает другого человека во время боя?
Это было весной, когда только начали таять сугробы после долгой не типичной для наших краев снежной зимы. Ноги проваливались в рыхлом снежном покрове и утопали прямо в лужу, спрятанную внизу, под ледяной корочкой. Именно в такую погоду отлично лепятся снежки и снеговики: снег податливый, как пластилин, из него выходят прекрасные фигурные изделия, а руки не сильно замерзают при лепке от колючих снежинок.
В один из таких дней, ночью, во время драки, по случайности погиб молодой парнишка лет двадцати. Он недавно только начал жить в отдельной комнате, рядом с родителями (в принципе, все, кто не покидал Париж, жили рядом со своими предками в соседних комнатах или этажах), играл на барабанах виртуозно, но выбраться из Павло-Посадского района не смог, оттого пытался реализоваться в местной группе музыкантов.
Я помню настолько хорошо, будто он был мне близким человеком. Хотя, если быть честным, все жители казарм знали друг друга как родных, жизнь бок о бок сближала нас, делая одной большой семьей. И его помнил замечательно: невысокий, щупленький, с коротким светлым «ежиком» на голове и только-только проглядывающейся растительностью на лице. Похож на маленького херувима, спустившегося на землю в истинном своем облике. Светлый и чистый не только внешне, но и внутренне.
Знал о нем я не особо много на момент случившегося: мать, родившая его слишком поздно, была больна, отец обварил руки на производстве пару лет назад, но продолжал работать на не трудной должности, чтобы не терять единственное жилье, казарму, и парнишка взял на себя ответственность тянуть их обоих, продолжая работать на фабрике. И только по вечерам, играл в местной музыкальной группе, там же повстречал молодую барышню, с которой имел прочные любовные связи. Только жить начал, так сказать, обрел собственные крылья. И тут такое горе.
На похороны его собрались почти все жители казарм. Мне было около шестнадцати лет, но и я решился проститься с моим родным, по жизни в общем доме, человеком. Как на яву помню: он лежал в красивом гробе, обитым красным бархатом, (родители отдали последние деньги на его покупку), глаза полуприкрыты, будто спит, лицо белоснежное, кожа нежная, почти детская, сияющая от солнечных бликов, и губы розовые, как пион, растянуты в улыбке. Я смотрел на него и не мог поверить, что провожаю его в последний путь, он казался нереалистично живым. Потрепли его по плечу и тот отойдет ото сна.
Но похороны были редко в нашем Париже, редкостью, чем постоянностью. И относились к смерти все в казармах спокойно, понимающе. Наш священник, пришлый с Сибири, часто давал проповеди и отвечал на возникающие вопросы. И было в нем что-то по-настоящему святое! Завороженно смотрели на него и на проповеди, и на похоронах, и на улице, когда он ходил за водой на колонку. Никогда ничего не брал у парижан в дар, а что было своего, лишнего, раздавал ребятишкам да старикам. А иногда, на солнце, его фигура будто светилась, но то было лишь игрой детского воображения и оптических иллюзий.
И было в нашем Париже много всего веселого и интересного. То время, что я прожил до момента переезда с семьёй на Урал, помню с теплотой и тоской. Но, когда я вернулся обратно в родные стены спустя почти всю жизнь, то увидел полуразрушенные здания, заброшенную фабрику, давно увядшие в земле рельсы да выбитые окна. Смотрели на меня, старого и дряхлого мужчину, пустые глазницы казарм с осуждением и печалью.
А ведь столько жизней прошло тут, в глубине старых казарм, где игрались мальчишки и девчонки, ходили в родные ясли, лечились в кирпичной больнице и знали один единственный Париж. Наш. Родной и настоящий трущобный Париж.