"Скорая" ждать не любит

` Леонид Бабанский


«Скорая» ждать не любит

(рассказ)

Звонкие осенние холода. Это когда дожди уже закончились, а снег ещё не выпал. В эту пору асфальт на дорогах сухой и чистый, будто вымытый. Отдельные лужи, оставшиеся от дождей, на ночь замерзают, превращаясь в сухую прозрачную корочку, тоненькую и хрупкую, как покровное стекло на микропрепаратах. Машины «Скорой помощи» по утрам, в час пересменки, стоят в тревожном ожидании носами в направлении ворот. Ибо в такие времена бабульки и дедульки уже вернулись по домам после дачного перемирия в борьбе с болезнями, детишки съехались после каникул с югов и тут же многие попростужались, а кое-кто успел на первых ледышках поскользнуться и упасть.
Надо ехать и лечить. И две минуты тебе даётся, чтобы взять вызов – бумажку с адресом, разбудить шофёра (в некоторых случаях) и исчезнуть со станции. Но на пробки и светофоры отпускается минут двадцать, не более. А как заявку получил – так и пошла работа. Бывает, часами по городу колесишь, с вызова на вызов. И раненых собираешь, и травмированных, и больным помощь оказываешь. И часто без заездов на станцию и без передышек.
То, с чем приходится встречаться в чужих квартирах, по диагнозу однотипно: примерно двадцать пять наименований, которых лучше бы никому не знать. Но по состоянию и по обстановке такое всё разное… И всё на нерве. Поработаешь лет пятнадцать - начинаешь размышлять: вот все те, к которым ты мчишься, летишь, едешь, еле ползёшь, стоя в пробках, все до единого, должны после твоего визита жить и не болеть. И это естественно и всем абсолютно понятно. А врач? Врач должен жить? Или необязательно? И если да, то как? Вот не так давно выступал по ТВ один депутат, так он, конечно, не прямо в лоб, а так, косвенно, но с намёком, заявил на всю страну - зачем, говорит, врачам зарплату повышать - толку всё равно не будет. Ничего не изменится, лучше их работать не заставишь, пусть, говорит, останется всё как есть. Если что - с работы выгонять, в пример другим. Лишать дипломов, небось, остальные заработают, куда денутся. У нас медвузов много…Что это значит? Это значит – врачу жить необязательно. А депутату просто необходимо – как без него? Без депутата жить невозможно. Очень скучно.
С врачом на «Скорой» такой ясности нет. С фельдшером всё более-менее понятно – жить будет, куда он денется? И спрос с него не такой, и писанины поменьше. Следовательно, нагрузки терпимые, что, в итоге, продолжительности жизни способствует. А насчёт врача – жить или не жить – вот где вопрос.
Машины, вроде, новые, да жаль, в подворотню не попадают. Великоваты. А уж если двор маловат – то совсем беда. Приходится больного либо на руках тащить, либо на каталке. Через сугробы. Каталки, правда, не вездеходы, не каждый сугроб преодолеют. Потому на «Скорой» во время работы частенько встречаешься с руганью. Бывают отдельные эпизоды, а то – просто мат-мат-перемат-три мата – перемат. Как по сольфеджио.
И такие все материалисты – ни в Бога не верят, ни в чёрта. В этом деле, конечно, верховодят шофёры. Специфическая у них специальность. До такой степени, что буквально через слово. Работа тонкая, коллектив пролетарский и вся терминология в общем сохраняется от старого прижима. Но со мной им трудновато: всё-таки высшее образование да четыре усовершенствования. Никак не угонятся, куда им…Потому – друг - друга понимаем в совершенстве. И лучшие мои друзья – шофёры.
Вообще, сказать можно так, что запредельно тяжёлые случаи в практике врача скорой помощи встречаются не слишком часто. Потому, надолго запоминаются люди, какими они бывают, когда у них просто что-то болит.
В тот день внезапно наступила настоящая многоснежная зима. Над городом шумел буран. Улицы еле успевали освобождать от снега, а во дворах намело настоящие сугробы. Мы получили вызов «Отравление, ребёнок». А подробности по радио не сообщают.
Мы включили маяки, но на скорости это не отразилось – скользко,
остальные еле движутся, опасность столкновения чрезмерна. А во дворах сугробы и проезды, сплошь заставленные автотранспортом.
Тоска от того, что явно не успеваем, усиливается по мере приближения к указанному адресу. Пятый этаж, без лифта…Двери в квартиру распахнуты, на пороге растрепанная мамаша. Лет сорок, лицо опухшее, в слезах. Трезвая, но на одной ноге наложена гипсовая лонгета. Всё, как назло. Пролетаю мимо неё, к ребёнку. А девочке четыре года. Бегает по комнате, ручками машет, будто ловит невидимую бабочку. Ясно – начались глюки.
В центре комнаты таз с водой, на дне - пяток маленьких таблеток. Всё, что мамке удалось достать. Спрашиваю:
- Где лекарство?
- Вот…- женщина трясущейся рукой протягивает пустую склянку.
- Точно оно?
- Больше нет никакого…
- Сколько там было?
- Чуть меньше половины…Она их ещё утром съела, пока я поесть готовила. А потом я промывала…Часа два…Вот сколько достала таблеток…Думала, пройдёт, а ей хуже…
Дурдом. У девочки внутри было порядка двадцати таблеток сильнейшего лекарства из тех, что женщины принимают в начале климакса. По таблетке два раза в день. Пять штук нету, сколько всосалось? Бог ты мой…Страшно подумать.
А я один. Я всегда один, особенно, когда что страшное случись. Мне редко фельдшера давали в помощь, говорили – из-за дефицита. Но я думаю – не очень-то я был нужен на этой станции. Бывает, не любит тебя начальство, и всё тут. Не работа – каторга, идёшь на смену как в последний раз.
Конечно, в тот момент думать было некогда. Надо было соображать. А чего соображать? Спецбригада приедет через полчаса, не раньше, это раз. В детскую вену я один вряд ли попаду, это два. Лекарство всосалось, клиника пошла, час до смерти, это три.
В мировой практике два подхода к такой ситуации. По-немецки - «стой и лечи». Жди, к тебе скоро вертолёт прилетит, попадай в вену, капай. По-американски – «хватай и вези». Там дороги хорошие, водители «скорую» пропускают. Мне тогда пришлось по-русски. Схватил и поволок, а в пути реанимация, сколько возможно. Удивительно, как бездарная мамка за мной успела со своей гипсовой ногой - но тоже втиснулась в машину.
Мы тогда не ехали – летели. Я никогда больше не ездил по городу с такой скоростью. Всё было всем понятно. Сугробы разлетались по сторонам как брызги от скутера. Один попутный грузовик съехал на газон, чтобы уступить дорогу. И так бывает. Ещё мне удалось по рации через центр предупредить больницу. И встретили! Вот такие чудеса. Ребёнка у меня из рук выхватили только в реанимации, но дорогу туда указали молниеносно, и народ с пути отогнали, и двери открыли передо мной настеж. Далее пятнадцать минут на оформление документов о моей деятельности при транспортировке ребёнка, и всё. Такой короткий вызов. Как только живы остались…
Кстати, выжили все – девочку через трое суток перевели из реанимации в общую палату. Потому, никакого выговора мне не было. Ни благодарности, ни расследования. Успел – считай, повезло. Можешь работать дальше.
А что дальше – только сдал девочку, только обозначился по телефону в центральной диспетчерской – тут же начальственный голос с особым фельдшерским прононсом:
- Доктор, освободился?..Вас сколько можно ждать-то!..Где вы есть-то? Срочно, срочно, записывайте!.. Детская травма, только вам, больше некому.
Некому, значит, некому. Такая работа. Подробностей не сообщают. Зачем тебе подробности – на месте разберёшься. Вообще говоря, я не доктор, я врач. Только в медицине так: если ты врач, значит, уже доктор. Как Хома Брут. У Гоголя. А рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую – он бы сразу понял, что детская травма – это полная тоска.
Прилетаем в общежитие, пятый этаж, лифт не работает. Входим в комнату. Вокруг тишина и бледные лица. Бледные лица…Будто с ребёнком они уже простились. Чужой страх мурашками лезет за шиворот. В постели мальчик лет десяти. Смотрит, дышит, но молчит и не двигается. Снимаю простыню. Первые мгновения пребываю в трансе – психика не сразу может осознать увиденное: ребёнок по линии грудь-живот насквозь проткнут длинными и острыми как кинжалы осколками стекла. Штук пять-шесть. Есть пульс, дыхание, давление, сознание. Наружного кровотечения никакого.
Это легко рассказывать.
Нахожу взглядом глаза в глаза самого зелёного мужчину, похоже, отца.
- Давно случилось? Каким образом?
У него нашлись силы для ответа.
- Минут двадцать…Бежал по коридору и головой проломил стеклянную дверь. И повис в осколках…
- И потом что?
- Ну, дверь была на замке…Детишки такие же, как он, назад его потянули. За одежду…Осколки сошлись и …его проткнули…Что теперь делать?
- Что делать…Сумку мою не забыть. Возьмите кто-нибудь и не выпускайте из рук. А мне давайте одеяло, я сам понесу. Так…Всё нормально. Поехали.
С ребёнком на руках, глядя в его глазёнки, а думая о том, как бы не рухнуть, как бы ничего не сдвинуть, как бы не ухудшить того, что уж и так хуже некуда, втиснулись в салон и поместили мальчика на носилки рядом с отцом полусидя, чтобы проклятые стекляшки не поломались и не сместились. Да ещё и самому бы не порезаться.
Ехали мы, ехали – тут уж не до скоростей. Тут главное – никаких резких движений. И чуть-чуть везения, чтобы без задержек в пути. Вот уж, действительно, если повезёт, так и «скорая» тебя подвезёт. А не повезёт, так уж не взыщите.
Обезболивающее я сделал уж на ходу, а жидкость не переливал – давление определялось стабильно. Может быть, следовало бы его заинтубировать и дать наркоз, да побоялся. Невыносимо трудно и опасно. На бок ляжет, ещё осколки сдвинет…Так и доехали до детской хирургии.
Честно скажу – в педиатрии дело поставлено, задержек в приёмном покое лично я не встречал. Конечно, правильно надо в приёмном покое ситуацию обозначить. Краски сгустить, и порядок. Примут в одно мгновение, и сразу на стол. Главное – привезти живого. А если что не так – иди, стань на моё место! Делай как я! Или лучше меня, если сможешь. И мальчонку, в результате, прооперировали - вот выпала нагрузка хирургам… Наверное, им тоже жить необязательно. Не раз, похоже, ругнулись в операционной. Задал я им тогда задачу.
Хотя, при чём здесь я…Моё дело – дорога, улица, дом, подъезд, этаж, квартира.
Во дворе стояла огромная толпа. А я один. И каждый рассматривал меня с головы до ног, оценивал по-своему, но, как мне казалось, однозначно: да, этот вряд ли...
Активисты сообщили:
- Там они…Там они…На третьем этаже. Доставайте двое носилок.
Что значит двое? Вообще, у меня одни, и то мягкие. А вторые жёсткие. Да такие жёсткие, что на каталке стоят. И предназначены они только для грузового лифта, как в Америке. А поскольку у нас здесь не Америка, то каталки есть, лифтов нету. Я взял сумки, мягкие носилки на всякий случай – одни, сколько было. Остальные желающие пока отдыхают. Без носилок. И вперёд, на третий этаж. И всё зрители по стенам коридора, зрители, зрители…Люди другие, лица те же.
И что же там, однако, произошло? А вот что. Один мужчина любил на этом этаже женщину. Она его не очень. По крайней мере, отказала ему в супружестве. Что оставалось делать? Ей ножом в живот, себе тем же предметом по горлу. Классическая литература и искусство дали миру целый ряд высочайших образцов любви в её крайних проявлениях. Пожалуйста, вот он, один из них. Ей поглубже, для верности. А себе очень лихо. От уха до уха. Но так, поповерхностней, для показухи. И вот тебе театр Жизни и Смерти. И ты в нём действующее лицо. Билет никто не спросит, кроме прокурора. Он в городе главный контролёр. И главный врач, кстати, по совместительству.
Мужчина тихо лежал на полу лестничной площадки явно для убедительности воздействия на соседей, которые уже организовали ему небольшую группу поддержки. Ещё бы – тот исполнял свою роль почти безукоризненно. Почти. Лицо его мне сразу не понравилось, в медицинском, конечно, плане. Уж больно розовый. И дышит хорошо. И ресницы его поросячьи слегка подрагивают. А что это значит? Я с таким явлением уже встречался. В стационаре. Женщина изображала суицид, а сама за мной тихонько наблюдала из-под ресничек. За моей реакцией. А когда человек за вами наблюдает, значит он в сознании. Косит, значит, по-нашему. Прикидывается. Или агровирует. Увеличивает тяжесть состояния. А ещё можно сказать – включает дурку.
Конечно, у него около горла накопилась лужа крови, Но я уже знал, что такое кровопотеря. Однажды, на практике в операционной, при мне случилось так, что медсестра, видно, тоже практикантка, уронила на белый кафельный пол баночку крови – триста граммов. Посудина разбилась, кровушка растеклась, сестричка впала в истерику. А врач-анестезиолог сказал мне тогда очень простые слова:
- Смотри сюда. Лучше смотри. Запоминай – вот как выглядит кровопотеря в триста миллилитров. Кажется что много, а жизни не угрожает. Запомни цвет и размер. Пригодится. А пятно большое потому, что это не водичка. Кровь растекается толщиной в одну молекулу.
У наших ног на белейших плитках располагалось огромное пятно размером с пол-операционную, очень определённого цвета, но не бурого и не алого, скорее тёмно-красного.
Я запомнил, потому и перешагнул через мужчину, не потеряв на него ни секунды. Не такая уж большая около него была лужа. В конце концов, существует военно-полевая сортировка, ещё с Пироговских времён. А когда собутыльники взвыли – как же это я бросаю человека в таком пограничном состоянии, пришлось просто повернуться к нему и потребовать:
- Слышишь?!Ну-ка вставай!..А то ещё, не дай Бог, подохнешь.
И, действительно, не успел я отмести упрёки в излишней грубости, как убийца, почти состоявшийся, довольно резво встал и позволил мне замотать его шею полотенцем, а сверху ещё и шарфом, предоставленным мне теми же собутыльниками, исходя из их мужской солидарности в смысле оценки произошедшего.
Представьте себе – карета Скорой помощи, где на носилках жертва с внутренним кровотечением, у её изголовья, на ступеньках, убийца, источающий аромат крови в значительной смеси с запахом суррогатного алкоголя. И я один.
Но доехали быстро. И каталка для женщины нашлась, и хирург был свободен – сразу подошёл. И принял обоих без вопросов и замечаний. Женщину тотчас увлекли в операционную, а мужчину уложили в соответствующую клетку дожидаться специалистов из области юриспруденции. Ибо в тюрьме есть тоже лазарет.
Источник кровотечения нашли в тот момент, когда я дописывал сопровождающие документы. Уже потом, когда мы выскользнули на большую дорогу и ехали молча, если не считать урчащего двигателя, в голове начали собираться кое-какие образы. «Снег,..дождь…- думалось мне – дождь,..бензин,..автомобиль,..женщина…» И всё не выходила из ума колотая ножевая рана нижней трети живота.
- Я первый, я первый, - кричал по радио молодой диспетчерский голос. - Я первый! Ответьте первому!
«Какой ты первый, - подумал я. - Это я первый. А ты пока что никакой.»
И включил рацию на передачу.
Вообще, тот день складывался более-менее удачно. То есть, без задержек. На Скорой задержка – это кошмар: базар и ругань. Не помню только, тот это был день или какой другой… Или это ночь была, похожая на день. Теперь уже не разобраться. К вечеру случился вызов, можно сказать, занятный.
Едем на отморожение обеих стоп. Но приезжаем в новенькую контору на первом этаже. Вывески нет. Небольшой коридор, несколько комнат, повсюду беготня и звонкий девичий смех. А также звон хрусталя и лёгкий аромат хорошего алкоголя. На переднем плане, прямо в прихожей, в канцелярском кресле сидит заросший, но свежевымытый молодой человечек с тревожными глазами. Одет чисто, хоть в явном б\у. Обе стопы гигантских размеров, обёрнуты простынями и запихнуты в фирменные полиэтиленовые пакеты.
Кто-то из конторских служащих сбегал за предводителем. Тот явился не сразу, видно было – из-за стола. Потому крайне деловой и сердитый.
- А,- начал он, вытирая губы носовым платком, - «Скорая помощь»… Вот вам молодой человек. Заберите его, пожалуйста, и доставьте на соответствующее лечение.
- А вы, простите, кто будете? - поинтересовался я.
- Общество помощи молодым бездомным. А вот он как раз и есть, перед вами. Мы его выявили, достали из траншеи, подкормили, переодели, хоть в своё, но размер в размер. А обувь никак подобрать не можем – у нас нет ничего подобного! Не налезает ни один ботинок. Мы проверяли. Уж будьте добры – он ваш. Везите в больницу. А как выздоровеет – может обратно к нам обратиться. Мы ему и работу подыщем.
- Ясно. Как его зовут?
- Ну,.. говорит – Коля.
- Что, Коля, - спросил я молодого бездомного,- в больницу едем?
- Придётся,- вздохнул Коля. - На ноги-то не встать.
- Отморозил? Или обжёг?
- Кто ж его знает…Вроде, и то, и другое.
- Ну, ну. Пузырики были на ножках?
- Ага. Были, да лопнули.
- Очень хорошо. Дойдёшь до машины?
- Ну, не знаю…Дойду, наверное. Если помогут. Попробовать надо.
- А чего тут пробовать? В туалет сам ходишь? Или носят тебя?
- Не…Сам хожу. Сколько понадобится.
И тут в голову мне пришло просветеление.
- Скажи-ка, Коля, - молвил я, - а что-нибудь ещё у тебя болит?
- Нет, - встрепенулся Коля. - Нигде и ничего!
- Уверен? А живот?
- Не болит! Так, иногда ноет…
- Вот как. А понос бывает?
- Нет! Никогда!
- А что бывает?
- Так,..ерунда. Просто вода течёт, бывает, и всё.
- Течёт, значит…А как самочувствие?
- Самочувствие у меня всегда хорошее, - заверил Коля.
Я удалился на два шага, для личной безопасности, и чтобы задать вопрос предводителю общества по борьбе с молодыми бездомными.
- Скажите, давно ли он у вас?
- Недавно,- последовал ответ. - Одну неделю.
- А как насчёт лекарств?
- Не обращался. Потому и не предлагали.
И напоследок я спросил Президента, не приходило ли ему в голову, что однажды изо всех из них, собравшихся в конторе, чтобы прекрасно провести время за казённый счёт, однажды тоже потечёт водичка отовсюду, может быть, даже с кровью. Ответ был негативно краток в связи с общей занятостью господина Президента. Уже находясь в дверном проёме я заверил последнего, что вскоре прибудет транспорт для доставки болящего в соответствующее лечебное учреждение. Направление мною было отписано практически на коленке.
Уже потом, сидя за железными дверями в своём прекрасном санитарном автомобиле, оросивши своё лице и руки жидкостью для дезинфекции операционного поля, я дооформил бумаги и вызвал инфекционный спецтранс.
И только через десять дней дошли до меня громовые разряды от этого выезда. Инфекционная больница на уровне заведующего отделением пыталась совершить на меня наезд из-за того, что как это я сам не повёз к ним этого мужчинку, а вызвал фельдшерский транспорт.
Им легко было рассуждать по пришествии всех соответствующих анализов, а мне каково потом всю машину обрабатывать? Я, честно сказать, подумал тогда о холере, которая имеет стёртые формы. И не требует, кстати, строгого карантина. А вот насчёт брюшного тифа в такой лёгкой форме не сообразил. Ты смотри, что бывает…Диагноз я поставил какой положено, инфекцию в хирургию не завёз – это моя блистательная победа. Значит, все от винта. И чао бамбини сори.
В тот день, в тот самый-самый день и в ту ночь случилось ещё столько всего, что и не пересказать. Однако, вот что было под самый-самый вечер.
А был вызов. Температура, головная боль, 24 года, муж. Хоть и неженатый.
Ну, прилетаем. Улица, двор, подъезд, лампочка под козырьком – освещает часть стены, не ту, правда, где обозначены квартиры, но разглядеть домофон вполне возможно. А с неба снег на голову. Белый такой, белый…Средней пушистости. Четвёртый этаж без лифта. Дверь дрянь, вся облуплена. И незакрыта вообще, даже приоткрыта на полпальца. За дверью обшарпанный коридор, туда идёшь, где свет горит. Входишь в следующую открытую дверь. И что же там? А там студент сидит на раскладушке. Почему студент – много книг вокруг разбросано и тетрадей. Потому, что сессия. Потому, что за голову держится – то ли от учёбы, то ли от температуры.
Не помню я, как его звали. Но температуру мы ему измеряли дважды - в первый раз нам показалось, что градусник врёт: намерил сорок два градуса с половиной. Но когда во второй раз тот же прибор нам показал сорок три градуса, то мы дальнейшее обследование на этом прекратили и стали думать, что делать дальше. Сам он иногородний, комната арендована, соседи в отъезде, а его девушка помочь пока не может – у самой экзамен. И тогда мы решили с ним в больницу подаваться. Во-первых, там хорошо: и покормят, и полечат, и документ выдадут для отмазки. А сессия не убежит, куда она денется, главное ведь живым остаться!
На том и порешили. Собрали нехитрые пожитки – зубную щётку, пасту, паспорт, студенческий полис, телефон и зарядку. И двинулись. По лестнице он спускался замечательно – даже не качался. А я шёл впереди него для страховки – уж если рухнет, так на меня. Но до машины добрались без приключений и доехали до той самой инфекционной больницы превосходно.
И тут случилась ерунда.
Мы потихоньку выбираемся с этим самым студентом из машины и движемся к переговорному устройству. А во дворе просто благодать – ни машин, ни пациентов – никаких очередей. Только снег и чистота. Доплелись мы с ним под ручку до этого самого устройства и вступили в переговоры с приёмным покоем.
- Девушки, а, девушки,- воскликнул я довольно жизнерадостно в микрофон,- ответьте, девушки, приём!
И восклицал я эту фразу разочка три с интервалом в несколько минут, пока не услышал:
- Ну, что там у вас?
- Мальчик, двадцать четыре года, ОРВИ, токсическая форма.
- Состояние?
А я возьми и брякни:
- Удовлетворительное.
- Ждите,- был ответ. Я этого не ожидал! Вот так номер…Тем более, что сестричка отошла и как провалилась. А минут через пятнадцать ожидания я понял, что тучи очень сильно клубятся над моею головой. Студент покачнулся, обхватил меня и обвис на подкошенных ногах. Практически у меня на шее. И это при всём при том, что мой шофёр, такой же в точности лопух, как и я, без спроса и предупреждения поехал разворачиваться вокруг всего больничного корпуса. Вот я и один! В центре города, на больничном крыльце! И помощи нам со студентом нет ниоткуда.
Что оставалось делать – на кнопку нажимать. С третьей попытки в динамике раздался тот же голос:
- Ну что там у вас?
- Да то, что состояние ухудшается! Можно как-нибудь побыстрее, а?
- Нельзя. Я вам сказала – ждите, вот и подождите.
- Чего ждать-то?..Сколько можно?..
- Да сколько нужно, столько и подождёте,- известил меня сварливый голос. Вот тут я и разошёлся – стоять и ждать с пацаном на шее уже сил не было никаких. Я начал издалека:
- Ты слышишь, крыса?! Ты, тварь!..Слышишь, нет?
- А как вы разговариваете?!.. А что вы позволяете?..Да как вам не стыдно?.. Да вы у меня до утра ждать будете, понятно?
- Я-то буду, - орал я,- а ты, гнида, запомни – как дверь откроешь, я тебе в рыло дам! Я обещаю, сейчас ты у меня получишь! Я тебя научу, стерва, как надо в шести боксах разбираться! Что молчишь, проститутка?
Тут же над дверью зажёгся огонёк, включился зуммер и дверь отворилась. Как в сказке про волшебника из Арабских Эмиратов. И тот волшебник опять же, хоть и стыдно сказать, был я.
А голос мстительно сообщил напоследок:
- Сейчас я ответственного дежурного вызову.
А мне-то было уже не всё равно?
Мы с браткой потащились через порог, и он помогал мне из последних сил. Проследовали первую, железную, дверь. Потом вторую, мутного стекла. А когда открылась третья дверь, я увидел – батюшки ты мои светы - человек тридцать в верхней одежде, обоего пола, молча сидящих и лежащих на топчанах. Эпидемия была, оказывается, в разгаре! Ну, моё какое дело - кто-то встал, наверное, из сопровождающих, студенту нашлось место для посадки, мы с ним тут же договорились, что жить теперь уж будем совершенно точно.
Как только я утвердился за служебным столом для написания документов, появилась моя знакомая Наташечка-лаборантка, вся, отчего-то, в слезах. Я бросил писанину, обнял подружку, потому что имел такое право – мы с ней уже однажды целовались – и чистой-пречистой салфеткой попытался хоть как-то вытереть её слёзки. Она тогда вообще разревелась и уткнулась личиком в мою чистую-пречистую униформу. Я ничего не мог понять.
- Натулечка! С тобой-то что происходит? Ты почему вся в расстройстве? Дома, что ли, непорядок? Или случилось что? Скажи, кто тебя обидел?
- А ты как думаешь? - всхлипнула Наташа.
- Вот интересно, я-то при чём?.. Наташечка, да неужели из-за меня? Вот глупости какие…Да неужели я могу сказать тебе худое слово? Ты хоть раз слыхала? Да ты-то здесь каким боком? Ну как ты могла так расстроиться? Сейчас же успокойся, слышишь?
- Знаете, доктор,- произнесла Наташечка сквозь слёзы,- так на вас не похоже…
Тут уж я и сам расстроился.
- Наташечка, не сердись!.. Прости меня, я лично к тебе обращаюсь. Я не буду больше. И вообще, если хочешь, хоть завтра поженимся. Ты мне что обещала? Обещала подумать! Я-то подумал!..Да я хоть завтра! Или уже сегодня. Понимаешь? Договорились? Да? Или как?..
Начались и смех, и слёзы. Но в ту же секунду появилась та самая медсеструха, с которой мы только что общались по служебному домофону. Понимаешь иногда, отчего его именуют в медицинской среде матюгальником. Я сразу её опознал – влетела как раненая рысь, из носу дым, из попки пламя. Но как поняла, что нам с Наташей пока не до неё, так и угомонилась. Не стала усугублять. Навела копоти и исчезла. Ох, и сложная же это ситуация - одну девушку успокаиваешь, жениться на ней собираешься, одновременно второй показываешь огненный кулак, так, на всякий случай, чтобы служба мёдом не казалась.
И Наташечка тем временем пришла в себя.
- Пошёл ты на фиг, - вздохнула она,- завтра поговорим. Скажи, ты правда больше так не будешь?
- Да никогда! Да ни за что на свете! - поклялся я, и сам твёрдо поверил в то, что обещал.
- Посмотрим. - решила Наташа. - Тогда отпусти меня. Слышишь, отпусти. Мне надо у него кровь из пальца брать. А то сейчас ответственный придёт, ты понял?
- Чего ж тут непонятного?
- Поаккуратней, Склифософский…
Пришёл и ответственный. Спросил, что случилось. И такой он был усталый и замученный, что я встал перед ним во весь фрунт, назвал и номер машины, и номер подстанции, и воинское звание, на всякий случай - капитан медицинской службы запаса.
- Докладываю вам,- говорю,- товарищ ответственный дежурный врач, что я доставил молодого человека с диагнозом «ОРВИ» и с подозрением на особо токсичную форму течения, отчего прошу вас обратить на него особенное внимание как на иногороднего студента, не имеющего в быту соответствующего ухода.
Совсем голову врачу заморочил.
- Хорошо, - сказал он,- а ещё что?
- Никак нет,- заверил я,- больше ничего!
- Всё спокойно?
- Так точно,- подтвердил я,- всё спокойно и всё тихо.
- Ладно,- сказал ответственный по больнице,- приму к сведению.
И ушёл. И я собрался уходить. На прощанье подошёл к студенту.
- Что,- говорю ему,- студент, до новых встреч?
Тот слабо улыбнулся. В ту же секунду - поверит кто-нибудь или нет -
раздались аплодисменты. Причём, нарастающие. Я сначала ничего не понял и обратился к ближайшей женщине:
- А это что? Это кому, как вы думаете?
- Как это кому – вам!
- Мне!? За что?
- За то, что заступаетесь за нас. За больных. Спасибо вам, большая это редкость…
И тут я всё понял – это же меня приветствуют! За какие-то, выходит, достижения! Что делать? Встал, как на ринге, поклонился на три стороны и сказал присутствующим:
- Извините, товарищи. «Скорая» ждать не любит.
Так и ушёл под аплодисменты. Чего только в жизни не бывает…
Главное, день тот прошёл. И ночь прошла. И все остались живы.