Я --мы: война

Война вошла в мое сознание ожиданием несчастья, постоянной тревоги и нескончаемыми гуртами скота, косяками лошадей и эвакуированными из - под Ржева, Москвы и Ленинграда. В ноябре-декабре 1941 года маму по мобилизации отправили строить оборонительные укрепления под Наро-Фоминск. Брат жил у тети Аксиньи в Глухове, а меня отвезли к бабушке в село Худошино. Жена врага народа не могла отказаться от мобилизации. Пешком, в 40-градусный мороз, женщины совершили пеший переход туда и обратно. По пути она заглянула к отцовой родне в Гремячеве, была сердечно принята и обласкана, о чем вспоминала как о выдающемся событии.
Мне не было и 4-х лет, когда с оказией, на санях, я был доставлен в село Худошино, в 7 км от Глухова, к деду Древнову Василию Ефимовичу и бабушке Насте, получившей в 1944 году орден Мать-Героиня.
Я слышал, что где-то идёт война и люди гибнут в боях, но что это такое и не представлял. Это ныне по телевизору норовят смерть подать крупным планом да в замедленной съемке. Тогда же считалось, что это страшно. Дед Василий был на первой мировой санитаром на передовой. Там он выносил солдат из-под огня, и на смертей и кровь насмотрелся, а сам даже и царапин не получил. Уличное имя ему было Горелый. Когда ему было лет шесть, то пацанва решила развести во дворе костер. Его, самого младшего, послали принести горячих углей из русской печи. Слово старшего - закон. Он нагреб огненных угольев на шесток, потом смахнул в подол холщевой рубахи и побежал во двор. Угли жгли живот, а он от страха их прижимал сильнее. Упал возле перепуганных ребят. Когда появились взрослые живот обгорел так, что кишки еле держались. На телеге отвезли его в Большой Макателем. Там в больнице были искусники земские врачи. Живот зашили, вылечили. Дед был могутным мужиком. Мог взять под каждую руку по мешку с рожью и грузить на воз. Не зная чуры он и схлопотал грыжу, которую ему вырезали в 75 лет.
У деда был деревянный, зеленый сундучок. Как только он его открывал, я всегда из-за спины тщился увидеть его сокровища: разные ножи и ножички - это было его хобби, денежки разные, квитанции, книжечки-удостоверения, картинки на крышке и стенках. Дед обычно не пил, но за компанию - пожалуйста. Летом, на Троицу, Казанскую, Петров день он уходил за реку Сатис, на Гнилой конец, к своим друзьям предаваться разврату (так говорила бабушка Настя) - выпивали, основательно. Неспешно закусывали при душевной беседе и на травке зачинали играть в карты. Тайная страсть, душимая от праздника до праздника, овладевала этими 50 летними мужиками. Сколько азарта, страсти, чувства радости и отчаяния они испытывали от игры в девятку, подкидного дурака, петуха. Играли на деньги. Ставки начинали с копейки, а проигрывались в пух и прах. Надо было видеть, сколь несчастен и беспомощен был дед пред очами бабки, сразу вычислявшей итог встречи. Дед был в такой момент - вопиющее раскаяние.
В эту военную зиму дед вечерами плел лапти, бабушка для нас пятерых готовила еду, да еще заботилась о корове, овцах и поросенке. Мне было любо наблюдать, как дед зачинал и выводил обводы лаптя. Тогда зимой все носили лапти. Я помогал ему чистить лыки, потом сподобился более ответственной работы и, наконец, дед стал меня учить плести лапти. Самостоятельная творческая работа - это замечательно. Когда мои дети часами смотрят "ящик" в согбенных позах, я вспоминаю тот азарт пацана, плетущего лапоть при свете керосиновой лампы. Бабушка, тетя Арина или тетя Катя иногда шили на машинке. Это тоже давало пищу для воображения. Я обнаружил, что при натяжении нить звучит! Это открытие требовало применения. Натянув на гвоздики нитки я создал нечто подобное балалайке, пел "Катюшу" и "Три танкиста" при льстящем одобрении взрослых. По селу пошел слушок о моих концертах. Появились восторженные слушатели. Помню первую в жизни конфету, которой меня угостили из подарка детям соседа-красноармейца - круглая, в шоколаде "Мокко", леденец с начинкой. Как ярки и сильны впечатления детства! Как бы это не забыть и предавать детям и внукам!
Новый,1942, год мы встречали с братом и мамой дома, в Глухове. На школьной елке я был с братом. Как самому маленькому мне предложили рассказать сказку. Водруженный на табурет у елки я поведал о соломинке, пузыре и лапте. С удивлением воспринял аплодисменты, яд успеха и легковесной славы.
В 1944 году я - первоклассник. Осенью собираем колоски в поле. Утром, перед уроками, зарядка при любой погоде, даже на морозе. Занятия по военной подготовке - два часа в неделю. Военрук учил нас действиям в строю, петь строевые песни. Наше воинство с воодушевлением пело "Три танкиста", "Варяг", "Катюшу". Надо сказать, что я сердцем принял требования военрука:
- не стонать,
- сам помирай - товарища выручай,
- забудь - "Я не могу".
Сознаться в собственной физической слабости, неумении, трусости - считалось тогда позором. Рассказ о подвиге Матросова заканчивался вопросом: "А ты бы мог броситься на амбразуру?". Ответ ожидался: "Да." Я и до сих пор считаю, что это утверждение я был обязан исполнить. Как просто и строго нас учили и воспитывали. Именно из-за этих убеждений, я не впишусь в рыночные реформы, и не коммунист и не чернитель прошлого. Эта метода была сильна в России, а теперь "граждане мира" считают Родиной то место, где сытно кормят. Неужто желудок превозможет разум и душу?
В жизни приходилось замерзать в чистом поле, тонуть в горных реках, липнуть к скалам без страховки, стоять под прицелом, стоять перед парткомом при обвинении в антисоветизме, отказываться от дружбы и любви, прыгать без подготовки с парашютом. Все это не только судьба, но нравственно-духовная основа не только национальная, но еще коммунистическая, воспринятая с младых ногтей. У добросовестных учеников были добросовестные учителя. Считалось, что жизнь за общее дело надлежит отдать без колебаний.
8 8 8
Зимой через Глухово волнами растекались эвакуированные из-под Москвы, Тулы, Ленинграда. О блокадном Ленинграде мама даже вспоминала в молитвах - там до войны жил брат отца, Василий.
В школе появился новый директор - капитан Северский. Крупный мужчина в черной флотской шинели, припадал на правую ногу. Мы боялись смотреть ему в лицо, изуродованное гримасой отчаяния и глазами, готовыми выкатится из глазниц. Говорили, что он отстреливался в горящем танке, сумел открыть и спастись через нижний люк перед взрывом. Вот так душевное напряжение записывается на лица страдальцев.
Появился в селе Павлик. Родившийся в Глухове, он работал в Ленинграде каким-то начальником. В блокаде тронулся умом. Когда отправляли в эвакуацию, он требовал оставить, чтобы защищать город. Был он интеллигентом, говорил прекрасным языком. Стал пастухом. Когда взрослые интересовались как дела, он с болью в сердце отвечал: "Люба! Люба, черт возьми, изменяет. Твою мать!" Так великая трагедия страны, отозвалась трагедией ее граждан, а жизнь брала свое.
К нам на постой из сельсовета направляли разных людей: эвакуированных, командированных, трактористов. То был кладезь информации, народной мудрости и таланта. Направили к нам фронтовую пару: Фаю и ее раненного лейтенанта. Фае было лет 20. Ее жизненный опыт - война, но какая жажда жизни и вера! Разговор с мамой был таким.
- Фая, как же Вы жить-то собираетесь?
- У нас с товарищем (это про лейтенанта) ... есть обмундирование. Одну шинель постелем - другой укроемся.
- Ну а что есть то будете?
- Я была в сельсовете. Нам в колхозе дадут полмешка картошки и овощей, зерна. Уцелели в боях - а тут подлечимся. Проживем.
- Ну а ложки, чугунки?
- Ну уж Вы нам не откажите на первое время.
Лейтенант был слаб, болезненен, неразговорчив. Фая рассказывала ему о встречах с начальством, поднимала его дух, меняла и стирала бинты. Такая любовь и вера, наверное, сделали их счастливыми. Эти полудети, еще не разделяющие любовь и товарищество, прошли нейтральную полосу между жизнью и смертью, должны были начинать совершенно новую, пугающую многих жизнь.