МЕНОРА

МЕНОРА

„Когда-нибудь мы попадём в мир иной и встретим там миллионы евреев, которые
погибли в лагерях. Они спросят нас:“«А что ты сделал?”... А я скажу: “Я не забыл вас”.
Симон Визенталь


Я ни на что не претендую. Просто под впечатлением ряда сообщений СМИ захотелось зажечь менору сочувствия безвинно погибшим соплеменникам. Так появились семь новелл.
Названия новелл обозначены цифрозначащими буквами иврита. К сожалению, программа моего компьютера не позволяет использовать соответствующие символы этого алфавита.


АЛЕФ

Коль в человеке заложены черты гениальности, то они зачастую проявляются рано, ярко и полномерно... Он родился математиком.
Отца он не знал. Мать не любила вспоминать о тех давних событиях, а он, щадя её, не настаивал. То ли отец, утомившись плачем малыша и стирками пелёнок, сам ушёл из семьи, когда сыну не было и года. То ли мать, в общем-то, женщина покладистая, с мягким незлобивым характером, не выдержав жёстких повадок свекрови и вялый эгоизм бесхарактерного супруга, в одночасье собрала свои немногочисленные пожитки, уложила их в коляску поверх спящего сына и бесповоротно ушла к своим престарелым родителям. Однако родители категорически не одобрили поступок дочери. В дальнейшем его отец так и не пытался восстановить семью. А мать, учительница математики и физики в средней школе, растила сына в одиночку, Бог знает как собрав деньги на однокомнатную кооперативную квартиру. Это-то в Москве, на зарплату учительницы, не беря ни копейки у бывшего супруга и у своих стариков.
Математик в мальчишке проснулся рано. Едва научившись самостоятельно ковылять по комнате, он с радостным изумлением считал кубики: „Один и один – два, два и один – тли!“.
Он пошёл в школу на год раньше сверстников, самостоятельно выучившись читать и писать печатными буквами. В первом классе ему подвернулась книга „Замечательные приключения Радикса“, рассчитанная, как минимум, на пятиклассников. Книга была им прочитана за месяц с немалым трудом, местами по складам, однако со всё возрастающим интересом. Он «заболел» математикой, но это ещё была игра. А всерьёз увлёкшими его книгами были взятые с письменного стола матери методические руководства по преподаванию физики и математики в школе. Смешно морща лоб и недовольно сопя, он по нескольку раз перечитывал туманные даже для матери объяснения авторов и внезапно торжествующе хмыкал, накрепко уложив в голове их суть. Затем дифференциалы, интегралы и графики стали повседневными сотоварищами его игр.
В шестом классе на контрольной по математике его заподозрили в списывании: он постоянно заглядывал под парту. Бдительная учительница подкралась и обнаружила, что он увлечённо читал руководство по векторному анализу. Контрольная лежала тут же на парте, написанная наспех, грязновато, но совершенно верно, причём с применением неожиданного и предельно рационального способа решения. Об этом учительница, посмеиваясь, рассказала в учительской, как о курьёзе. История дошла до директорши, и у той хватило здравого смысла свозить пацана в Академию педагогических наук. В результате его перевели в академическую школу для одарённых детей. Через год на городской олимпиаде по математике мальчишка шутя перещёлкал задачи для десятиклассников, оказавшиеся непосильными многим выпускникам специализированных математических школ. Он не получил диплом первой степени единственно потому, что ещё не сдав как всегда грязновато исписанные листки с решением, вытащил из-за пазухи научный журнал со статьёй И.Р.Шафаревича и, забыв обо всём, погрузился в чтение. Такое поведение сочли за нахальство и всерьёз обиделись.
Несмотря на семитское происхождение к вступительным экзаменам в МГУ его допустили, но иронии не скрывали: на экзаменах механизм отсева нежелательных абитуриентов работал практически безотказно. Однако он поступил на Физмат, играючи преодолев скандально откровенные придирки экзаменаторов. На третьем курсе он опубликовал несколько работ, позволяющих оценить состояние крыла самолёта при возникновении флаттера во время преодоления звукового барьера. По окончании университета он защитил диплом, содержательная часть которого состояла из двух страниц формул, трижды прерываемых словами «следовательно», «таким образом», «что и требовалось доказать». Диплом утвердили в качестве кандидатской диссертации, и молодой учёный был принят на работу в одном из филиалов Академии наук СССР. Член-корреспондент АН, лауреат Госпремии Шафаревич по-прежнему был властителем его математических дум, и ему было ровным счётом наплевать на то, что говорил его кумир о политике, нацвопросе и о евреях, в частности. Главным было то, что думал Шафаревич о математике. Остальное вообще не заслуживало в этой жизни внимания.
В тот год в начале последней декады апреля установилась не по-весеннему холодная сырая погода. Сутки напролёт моросил мелкий ледяной дождь, проникавший, казалось, до мозга костей. Погода удручала, вгоняла в глухое раздражение, переходящее в злобную угрюмость. Ему же в такую погоду и думалось, и работалось легко.
С утра он засел в Ленинской библиотеке. В этот день ему явно везло. Перелистывая недавно поступившие труды зарубежных математиков, он вдруг почувствовал, нет, представил себе или, скорее, угадал возможность решения задачи, давно и безуспешно занимавшей его мысли. Да и не только его. Идея иного обоснования единой теории поля, выкристаллизуйся она в виде чётких математических выкладок, позволила бы по-новому подойти к проблеме гравитации.
Догадка взбудоражила его. Надо было пройтись, обдумать возможные подходы. Шагал, так и этак выстраивая в уме логическую нить решения, рассеянно озираясь при переходе улицы. Ноги вынесли его на Тверскую (тогда ещё улицу Горького). Погружённый в свои мысли он не сразу обратил внимание, что на этой, в любую погоду и в любое время суток переполненной народом и транспортом улице, было как-то странно малолюдно. В воздухе висела какая-то угроза, причём её аура была столь явственна, что он, несмотря на всю свою отрешённость от повседневной суеты, оторвал взгляд от тротуара и остановился.
По проезжей части улицы двигалась необычная демонстрация. Крепкие парни несли портреты Гитлера, свастики и орлы на длинных шестах. Передние ряды демонстрантов были одеты в чёрную униформу с красными нарукавными повязками, на которых в белом круге чернела свастика.
„Фашисты!“ – понял он, ошарашенно глядя на толпу. – „День рождения Гитлера...“.
На его семитском лице откровенно выразилось брезгливое отвращение.
Дальнейшее произошло мгновенно. С десяток молодчиков из рядов демонстрантов ринулись к нему. Он, безо всяких сомнений – еврей, был именно тем искомым демоническим объектом их истинно национальных идей, их высоких духовных устремлений, их прекрасного возмущения, их благородной ярости. Именно на нём, тут же, наглядно, они могли осуществить те приёмы и навыки, которым давно и тщательно обучались в потаённых лагерях и на секретных базах.
Толпа с гиканьем сомкнулась вокруг него, смяла и опрокинула наземь. И он, отчётливо понимая, что выхода нет и что сейчас он будет избит, искалечен, а может быть, и убит, окинул взглядом улицу, заметив, как немногочисленные прохожие спешно переходят на другую сторону, оставляя его наедине с фашистской бандой, и что милиционеры, сопровождавшие демонстрацию, словно по команде, исчезли. Весь видимый мир предавал его, еврея. И тогда на смену отвращению пришла ярость: он не порадует их – не будет молить о пощаде. Не закричит, ни за что не закричит!
О матери подумать он не успел...
Этому событию впоследствии уделили пару строк две московские газеты. Остальные средства массовой информации предпочли отмолчаться. Демократическое руководство страны никак не отреагировало на это происшествие. Правительство занимали проблемы более высокого порядка – власти срочно приватизировали общенародное достояние.
О разгоне фашистских организаций не было и речи.

БЕТ

Мне он нравился. Да и не только мне – всем, кто его знал. Вы бы посмотрели на него: в свои сорок пять – богатырь, красавец. Не красавчик, а именно красавец. Метр восемьдесят с гаком, с крупной седеющей головой на короткой мощной шее, с широкими плечами штангиста – мастера спорта, с большими тяжёлыми мужскими руками. Его не портила начинающаяся полнота. Как-никак уже пятнадцать лет не занимался спортом и немного оплыл. Между прочим, главный инженер одного из известных ленинградских строительных НИИ, специалист международного уровня.
Особенно привлекало лицо, несомненно семитское и вместе с тем вполне европейское, спокойное, с несколько твёрдым подбородком, но в целом мягкое и добродушное. И только в задумчивом взгляде умных серых глаз чувствовалось, что этот человек крепок в своих убеждениях и знает себе цену.
Второго августа в День воздушно-десантных войск городом овладевало разгульное кабацкое действо. До самозабвения упившиеся парни в форме ВДВ прошлого десятилетия, украшенной самодельными аксельбантами и немыслимым набором разнообразных значков, среди которых порой встречались и действительно заслуженные правительственные награды, повсеместно учиняли дебоши и пьяные драки, терроризируя мирных граждан при практически полном невмешательстве милиции. Не трогать этих «попугаев» ей , вероятно, рекомендовало начальство.
Три перепившихся «попугая», обнявшись за плечи, вразвалку двигались по вестибюлю станции метро, для развлечения расшвыривая встречных пассажиров. Один из них лениво отвесил подзатыльник старику с орденской планкой на поношенном пиджаке – не успел, вишь, уступить им дорогу. Другой лягнул в зад семенившую перед ним старушонку, издевательски кланяясь ей и оглядываясь на своих товарищей. Все трое громко расхохотались. Два милиционера, стоявшие у дверей вестибюля, невозмутимо наблюдали за происходящим.
Приступ бешенства накатил на него, сметая привычную сдержанность и разумную осторожность. Не помня себя от ярости, он властно произнёс, чеканя слова:
- Подонки! Прекратите немедленно!
На миг все застыли. В вестибюле установилась мёртвая тишина.
- Чё ты сказал? – с нескрываемой угрозой спросил наиболее рослый из них, с наигранной вальяжностью надвигаясь на него в явном расчёте на испуг противника.
- Напрашиваешься, жидовская морда?! – в пьяном остервенении прохрипел другой, приземистый и широкоплечий, разворачиваясь и занося кулак для удара.
Железные руки штангиста мёртвой хваткой ухватили обоих за шеи. Глухо хрякнули сдвинутые со страшной силой лбы. На миг он упустил из виду третьего...
Нож вошёл ему под левую лопатку отработанным в спецназе и не раз опробованным в Афганистане приёмом – движение, доведенное до автоматизма, осуществляемое на уровне рефлекса, вне контроля рассудка. Учили здорово.
Он сразу понял, что произошло, и ещё смог прошептать:
- Хорошо, что не больно...
Не то, чтобы он панически боялся боли, просто – не любил...
На суде старик с орденской планкой заявил, что убитого никто не просил вмешиваться и что он первый затеял драку. А старушка, неодобрительно поджимая губы, добавила, что мы сами между собой разберёмся, а чужих заступников нам не надобно, и вообще, эти чужаки вечно суются не в своё дело. Этим немедленно воспользовался адвокат. Маловразумительная речь прокурора сводилась к тому, что во всём виноват афганский синдром. Убийца получил четыре года условно. Двух других отпустили на поруки...
«И спросил Господь Каина: «Почто убил брата своего Авеля?». Но на суде Бога не было и спросить было некому.

ГИМЕЛЬ

Это очень простая история, о которой, может быть, и распространяться-то не стоило бы. Ну, да уж ладно...
Они приехали вГерманию из Николаева пять лет назад. Ничем не примечательная еврейская семья. Отец, тридцатипятилетний инженер-путеец; мать, тридцати двух лет, участковый врач, дочка десяти лет, ученица четвёртого класса обычной школы.
Никаких особых талантов, ни типичной для еврейских эмигрантов из Украины деловой хватки – той пробивной силы, которая приобщила к благополучию заметную часть членов гемайнды, за ними не значилось. Обустроились в трёхкомнатной квартире, по их понятиям – вполне приличной, во всяком случае более благоустроенной и удобной, нежели имели в стране исхода. Прошли возможные общеязыковые и профориентирующие курсы.
Родителям немецкий язык давался плохо. Это создало непреодолимые препятствия для получения рабочего места по специальности. Надо сказать, что экономии ради советская действительность частенько требовала от мужчины умения самому наладить санитарную и бытовую электротехнику, починить мебель, вставить замки и стёкла, ремонтировать жильё, копаться в автомобиле или мотоцикле (кто чем богат). В конце концов муж устроился помощником, а через год хаузмайстером у некоего владельца большого жилого дома, как человек честный, умелый, пунктуальный и работящий, заслужив его полное доверие. Руки у эмигранта оказались на месте, сообразительности и технической грамотности хватало, а тех, в общем-то небольших знаний языка, что дали курсы, для этого дела оказалось достаточно. Не избалованный деньгами в прежней жизни он считал, что зарабатывает вполне прилично, тем более, что хозяин, благодаря деятельному хаузмайстеру имея немалую экономию, время от времени поощрял его премиями.
Жена тоже не смогла подтвердить диплом и после хлопотных поисков нашла место постовой медсестры в небольшой уютной больничке, благо там, на Украине, ещё до замужества, прежде чем поступить в медицинский институт окончила фельдшерскую школу и два года отработала процедурной сестрой в хирургическом отделении.
Ну а дочке было легче. Её направили в четвёртый класс, где она в общении с разноплемённой детворой (в школе учились не только немцы, но и дети выходцев из Восточной Европы, Азии, Африки и, даже, из стран Латинской Америки) стала быстро осваивать немецкий, приобретая тот разговорный автоматизм, который обычно даёт Muttersprache или постоянное общение в детстве на иностранном языке.
Вдруг как-то само собой получилось, что она, неприметная ученица в Николаеве, вскоре оказалась в числе лучших учащихся немецкой школы и первой по успеваемости в своём классе. Кстати сказать, это не единичный случай. Видимо, там, в Союзе, обучение в школах было поставлено на довольно высоком уровне. То, что «эта русская» (в Европе и в Америке всех выходцев из бывшего СССР именуют для простоты и ясности русскими) оказалась лучшей ученицей, поначалу вызвало замешательство и некоторую конфронтацию, инспирированную женской составляющей семей немецких учеников. Но постепенно негативное отношение к девочке как-то сгладилось, улеглось, перестало носить характер демонстративного остракизма. Девочка держалась спокойно, дружелюбно, но без подобострастия. Её уравновешенный характер импонировал учителям, и постепенно соученики приняли её в свою среду, стали приглашать в компании и даже к себе домой – относительно редкое явление среди коренных немцев.
За пять лет, проведенных в Германии, девчушка подросла, заметно постройнела, округлилась, как и положено пятнадцатилетней Jungfrau, и не то, чтобы похорошела, но приобрела тот флёр, который придаёт современным девушкам хорошее питание, кое-какое занятие спортом, возможность приодеться и, что скрывать, в общем-то отсутствие перегрузок школьными занятиями. Это отмечают здесь все дети, приехавшие из бывшего Советского Союза.
Накануне очередных каникул девчонки из её класса собрались на дискотеку. Рядом со школой располагался один из многочисленных благоустроенных и ухоженных стадионов, где постоянно гоняли мяч мальчишки из их класса. А за стадионом, ближе к парку находилось небольшое одноэтажное строение, в котором днём собирались за чашкой чая молодые мамаши, и сотрудники Deutsche Rote Kreuz объясняли им их юридические права, учили уходу за младенцами, приобщали к новинкам домашней кулинарии и приёмам домоводства. Дважды в неделю здесь же собирались приехавшие из-за границы женщины на занятия немецким языком. Здесь же проходили вайнахтские праздники, ежегодно устраиваемые для жителей окрестных домов социальными жилищными службами с бесплатным угощением и раздачей памятных подарков. В общем, днём это скромное помещение использовалось для разнообразных общественных нужд..
Зато по вечерам в предвыходные и предпраздничные дни домишко, украшенный гирляндами разноцветных лампочек, преображался. Гремела и сверкала цветомузыка, и молодёжь, накачиваясь заблаговременно припасённым пивом, а то и чем покрепче, дымя сигаретами, к запаху табака которых отчётливо примешивалось характерное амбре марихуаны, предавалась танцам. А по утрам в ближайшем парке уборщики мусора находили разбросанные банки из-под пива, бутылки из-под водки и джина, обёртки от каких-то таблеток, а иногда девичьи бюстгальтеры и трусики. Ну что ж, в Германии секс широко пропагандируют различные СМИ и реклама, молодёжь начинает рано и это никого особенно не беспокоит. Да и к лёгким наркотикам отношение на Западе менее жёсткое.
На эту местную дискотеку приходила, в основном, молодёжь из окрестных домов, так сказать, завсегдатаи, более или менее знакомые друг с другом. Драк практически не бывало. Да и не принято в Германии драться. Это нечасто позволяют себе только выходцы из Восточной Европы, «русаки» (немцы из СНГ) и турки. Поэтому родители в Германии без понятного и привычного в СНГ опасения отпускают детей на танцы. Приходили, обычно, парами, оттягиваясь по полной программе (пардон – российский сленг) примерно в таком порядке: хмельное, наркотики, танцы, секс. Разумеется, схема не обязательно стопроцентная – возможны разнообразные комбинации и нюансы, но, как ни верти, в конце концов это приедается. Наступает та самая скука, от которой, что называется, лезут на стену. И лезли в буквальном и переносном смысле, оставляя на стенах многочисленные надписи и рисунки, разбивая стёкла кабин уличных телефонов, с грохотом носились на мощных мотоциклах по парку и ночным улицам, мгновенно исчезая при появлении полиции. Лезли, кто как умел и у кого как получалось. Но, повторяю, без драк, без крови.
В тот, в общем-то обычный вечер на дискотеку приехала на своём „BMW“ известная в кругу завсегдатаев местной дискотеки парочка. Около двух лет они вели семейный образ жизни без официальной регистрации брака – довольно распространённое явление в Германии, имеющее узаконенный статус. Она, рослая блондинка семнадцати лет, на лице которой отражался бездумный и разгульный образ жизни. Он, девятнадцатилетний оболтус с накачанной мускулатурой и безвольным лицом, вещественно подтверждающим знакомство с наркотиками. Дёрнули пива, покурили травку, заглотили по «колесу», без энтузиазма потанцевали, прерывая танцы приевшимся сексом в припаркованной неподалёку машине. Не заводило. Мыслей не было. Скучали, перебрасываясь малозначащими словами, раздражаясь отсутствием кайфа.
Опустошённая избыточной дозой наркоты и повторными быстротечными коитусами она испытывала тоскливое и злобное недовольство. Хотелось разрядки, чего-нибудь необычного, острого, нового. Вдруг ещё неотчётливо забрезжила идея.
- Ты когда-нибудь убивал? – она спросила неожиданно для самой себя, дрогнувшим голосом.
- Не-е, - протянул он. И это было правдой: он на улице даже слизня обходил, опасаясь ненароком раздавить.
- Попробуем? – скорее решила, нежели спросила она. Решила, как всегда, и за себя, и за него. И ободрившись ожиданием приключения, и как бы стряхивая только что одолевавшие её расслабленность и безразличие, пружинящим шагом пошла навстречу выходящим из дискотеки подросткам. Прямо-таки кошка, вышедшая на охоту.
Одна, явно семитка, стройная, с задумчивым, интеллигентным лицом, привлекла её внимание. Нет, не лицом и не фигурой, - тем, что была одна. Сработал внезапно пробудившийся охотничий инстинкт. Не думаю, что на выбор повлияла какая-то антисемитская настроенность, хотя ксенофобия у подобного толка молодёжи явление нередкое.
- Алло! – окликнула она её, ещё не придумав, что скажет далее, и от того растерянно и даже как бы заискивающе улыбаясь. И вдруг её осенило:
- Слушай, поедем кататься! Скука здесь. Встряхнёмся немного...
И девчушка (рок, что ли?) вдруг легко поддалась этой неуверенной улыбке и дрогнувшему голосу и без раздумий села в машину почти незнакомых людей...
Нет, её не изнасиловали. Её убивали, чтобы посмотреть, как умирает человек. Но что-то у них не получалось. Дело оказалось грязным, непредвиденно трудоёмким, даже неинтересным, и только обескураживало и удручало. Убивали долго и неумело, в конце концов разозлясь на неё за её покорность, за свою неумелость, за то, что это приключение не принесло им ни удовольствия, ни облегчения, а только какое-то неопрятное, омерзительное, вязкое и безысходное ощущение ошибки, от которой теперь им не отделаться, из которой не выпутаться.
На поиски девочки были подняты крупные силы полиции. Искали и многочисленные добровольцы, привлечённые публикациями об исчезновении ребёнка из эмигрантской семьи. Её обезображенный труп, тщательно засыпанный прошлогодней листвой, нашли спустя три дня в переплетениях разросшейся дьявольски колючей ежевики. Вскоре задержали и убийц.
Осуществляя на практике принцип гуманного отношения к преступнику, суд приговорил несовершеннолетнюю инициаторшу убийства к двум годам условно, обязав её еженедельно посещать лекции по психологической реабилитации в городском центре по делам молодёжи. Он, главный исполнитель, был осуждён на четыре года исправительных работ.
Вот и вся история.

ДАЛЕТ

Если бы мне понадобилось рассказать о благополучном приезде в Германию какой-нибудь эмигрантской семьи из СНГ, то лучшего примера у меня бы не нашлось.
Их жизнь складывалась удачно, по-настоящему хорошо, прекрасно. В консульстве разрешение на въезд в Германию им выдали удивительно быстро, всего через шесть месяцев. ОВИР в соответствии с новыми веяниями в стране оформил документы тоже без проволочек. Денег после срочной продажи квартиры и немудрёного скарба хватило на билеты и даже немного осталось – на «чёрный» день.
Немецкий город, небольшой по российским понятиям, был непривычно чист, ухожен и красив, полон зелени, цветов и покоя. Встретили их неплохо. Дали отдельную (на две койки) комнатку в домике лагеря для Flüchtling‘oв, деревянном, но тёплом, со всеми удобствами и даже с кое-какой посудой и постельным бельём. И пособием не обидели – всё, как положено, чётко, вовремя. И на курсы немецкого языка определили в первый же месяц.
Им было интересно и весело ходить на эти курсы, учить язык, который постепенно стал нравиться, обретая в голове уловимую структурную ясность и логику, и, хотя с трудом, но усваивался. А когда уставшие после учёбы курсанты гурьбой высыпали на залитую солнцем улицу, то облегчённо перебрасывались русскими словами и весело смеялись, вспоминая сделанные ими ляпсусы на занятиях. Они были молоды, с дипломами известных в России вуз‘ов, давших им приличные профессиональные знания, которые безусловно будут востребованы в Германии. Перед ними открывался весь мир, вселяя определённую уверенность в своём будущем и даже некоторую беспечность, почти бесшабашность.
Немцы их сторонились. Нет, они не подчёркивали негативного отношения, не выражали ни словами, ни жестами, ни мимикой своего неприятия иностранцев. Но взгляды, холодные, изучающие, оценивающие, как бы что-то прикидывающие, примеривающиеся, были лишены того, выработанного с детства дружелюбия, с которым жители Германии общаются между собой. Впрочем, это можно было объяснить. С притоком восточных эмигрантов в городке стали происходить ранее немыслимые случаи варварства и вандализма. По утрам жители застывали в немом негодовании перед размалёванными дурацкими надписями и рисунками стенами какого-нибудь только что отремонтированного здания, то под ногами хрустели вдребезги разбитые стёкла кабин уличных телефонов или фонарей уличного освещения, что, впрочем, возмущало многих приехавших не менее, чем коренных немцев. Однако это не уменьшало проявлений отчуждения.
И всё-таки было ещё нечто, что не то, чтобы сильно тревожило или решительным образом насторараживало. Это было скорее какое-то неуловимое веяние, какие-то флюиды, предваряющие тревогу, даже не тревогу, а некоторое неудобство на глубоко подсознательном уровне, как бы это сказать, – на уровне генетической памяти. В общем-то пустяки, но иногда немецкие юноши шагали сквозь русскоязычную толпу с застывшим взглядом поверх голов, никого не толкая, но как бы понуждая людей расступаться, освобождая им дорогу. Оно, конечно, местные, хозяева... Как-то поздно вечером после одного из многочисленных праздников, которыми изобилует Германия и которые здесь любят проводить умело, «с помпой», они увидели, как выходящие из небольших кабачков мужчины прощались друг с другом, вздымая правую руку в нацистском приветствии и громко произнося „Heil!“. Но это были единичные, точнее нечастые эпизоды, которые вроде бы принимать к сердцу не стоило, но и забыть возникшие в глубине души тревожные вопросы не удавалось.
И они, приходя на занятия, задавали своим немецким преподавателям вопросы касательно этих проявлений, на что те им спокойно, с приветливыми, дружелюбными улыбками отвечали, что в отличие от той страны, из которой они приехали, в странах с подлинной демократией деятельность различных по своим политическим убеждениям лиц и групп людей естественна, и что на этом им не надо акцентировать внимание. Ну, что ж, не надо, так не надо...
Этот осенний день выдался на редкость солнечным, тёплым и безветренным. Занятия окончились, как обычно, в три. Впереди два выходных дня. Уговорились наутро всей группой съездить в Берлин на экскурсию. Если выехать в шесть утра, то к одиннадцати вечера можно и столицу осмотреть, хотя бы её центр, и успеть вернуться. Шумною гурьбой они высыпали на узкую улицу. Впереди шли женщины, как всегда громко переговариваясь по-русски. В нескольких шагах позади степенно вышагивали мужчины, покуривая и категорически не одобряя «Спартак» за вчерашний проигрыш.
Шли ставшим привычным путём, не задерживаясь взглядом на примелькавшихся домах и палисадниках. Прошли туннель под железнодорожными путями. Далее дорога шла вдоль рельсов, отделённых от тротуара решёткой и густыми зарослями ежевики за ней. На решётке висел чем-то наполненный полиэтиленовый пакет – обычное теперь свинство. Ясное дело, кто-то поленился отнести его в ближайший мусорный ящик.
Тут её окликнул муж и она, отставая от подруг, приостановилась в ожидании, когда он подойдёт к ней. Она стояла, залитая мягким осенним солнцем, и улыбалась характерной своей улыбкой с дружелюбным лукавством и затаённым вопросом, стройная, очаровательно женственная и чертовски юная. О чём речь – двадцать четыре года! И подходившие мужчины, как бы застеснявшись, вдруг, словно по уговору, замолчали и спешно прошли мимо неё. Когда же муж поравнялся с ней, она, прижимаясь к нему плечом и радостно смеясь, шепнула в ухо, что у них, наконец, будет маленький – теперь нет никаких сомнений. А он, изумлённо ахнув, крепко обнял её, чего они обычно не позволяли себе на людях.
И в этот момент в двух шагах от них оглушительно взорвался висевший на решётке пакет. Взрывом ей разорвало живот и она умерла сразу, унося с собой в иной мир несбывшуюся жизнь их долгожданного ребёнка. Мужу оторвало руку и ногу...
Организаторов взрыва найти не удалось.

ХЕ

Странная была эта семья. Вроде бы люди как люди, но на каждом шагу проявлялась какая-то несуразность, нечто неприятное и отталкивающее.
Семьёй безраздельно руководила громкоголосая невестка, невыносимо самоуверенная стерва сорока пяти лет, маленького роста, заметно располневшая, отчаянно косящая правым глазом. При всём этом она явно претендовала на успех на сексуальном поприще. Ей беспрекословно подчинялись трое представителей мужского пола: семидесятилетний свёкор, несмотря на возраст ещё могучий осанистый мужик, единственный из мужчин семьи, изредка осмеливающийся приглушенным ворчанием робко выражать недовольство властной невесткой; его сын, сорокадвухлетний оплывший жиром медлительный гигант за два метра ростом, плешивый и очкастый; и её сын, семилетний пацан с хорошенькой шкодливо-плутовской мордашкой, характерной для единственного и позднего ребёнка, как бы предупреждавшей не перечить ему, поскольку любая его проделка вне семьи всегда сходила безнаказанно. Добавим: мальчишка вслед за женщиной терроризировал мужчин, постоянно информируя мать об их делах и разговорах.
Они приехали в Германию из крупного южнорусского портового города, где старик и его сын, в своё время так и не одолевшие семилетку, всю жизнь до отъезда работали рабочими судоремонтного завода, очень довольные своим положением. С одной стороны оно не понуждало приобретать особые знания и, соответственно, не обременяло какой бы то ни было серьёзной ответственностью, а, с другой стороны, обеспечивало весьма приличный заработок, дай Бог любому инженеру того же завода. Нахрапистая же хозяйка по окончании малопрестижного техникума исхитрилась устроиться на работу инспектором районного отдела народного образования, о чём не преминула сообщить в первые минуты знакомства. Её сынишка в России закончил первый класс с приличными оценками, не только не умея читать и писать, но даже толком не запомнив буквы русского алфавита. Зато в денежных знаках он разбирался превосходно, выуживая их из карманов пальто и курток зазевавшихся родителей и случайных визитёров.
Можете представить себе, какие скандалы и попрёки обрушивались затем на головы соседей по общежитию, походя обвиняемых в кражах. Истинный же виновник всегда находил безоговорочную защиту у пышущих праведным гневом родителей: „Да как они посмели заподозрить их ангелочка?!“.
Несомненно все четверо были евреями, но у мужчин на шее как символы предусмотрительной страховки висели маленькие серебряные крестики на засаленных шнурках, а у женщины, естественно, золотой на золотой цепочке. Пацанёнок тоже был крещён, о чём имелось заблаговременно припасённое церковное свидетельство. Однако говорить о приверженности членов семейства к какой-либо религии было напрасным занятием. Мужики понятия не имели ни о Ветхом, ни о Новом завете, равно как о Торе или о Талмуде, а религиозные праздники воспринимали единственно как повод выпить. Женщина, у которой язык был подвешен много лучше, чем у её мужчин, могла что-то сказать о Рождестве Христовом и о Его мученической смерти, но об остальных догматах христианства имела весьма смутное предствление. Добавлю, мужчины не знали, что такое менора, а мацу воспринимали как несуразное и невкусное печево. Об идише и, тем более, об иврите говорить с ними было бессмысленно.
Поражало их отношение к гигиене. Регулярно принимавший слабительное дед при многократных посещениеях туалета умудрялся орошать мелкими каплями жидкого кала не только весь унитаз и стульчак, но и сливной бачок и заднюю стенку туалетной комнаты. Убирать за собой он считал ниже своего достоинства. Там, в России, этим занималась его жена. Она умерла два года назад, и старик, живший отдельно от молодых, вскоре превратил свою квартиру в совершенный хлев. Это подвигло его на второй брак. Выйти за него решилась русская женщина, единственно имея ввиду предстоящий выезд в Германию. Но поскольку документы уже прошли консульскую проверку, ей, вписанной позднее, разрешение на приезд дали лишь на следующий год. Формально в ожидании жены дед считался в Германии одиноким и ему отвели в общежитии отдельную комнатушку. Старик ленился готовить, но не забывал купить бутылёк дешёвой водки и, из соображений экономии питаясь всухомятку, частенько сокрушался, что теперь некому за ним ухаживать – невестка, если и постирает, то неохотно, а, главное, не бесплатно.
По-видимому, неопрятность – черта наследуемая. После посещения туалета верзилой сыном на полу постоянно оставались обширные лужи мочи. Делавший регулярные обходы старый сантехник-немец, будучи не в состоянии вообразить себе такое скотство, угробил целый день в поисках дефекта фановых труб. В довершение общественных бед гигант не пользовался домашними тапочками. По вечерам собиравшиеся на кухне обитатели общежития вынуждены были обонять чудовищный букет, исходивший от его носков, пропитанных потом немытых ног и застоявшейся мочой. От мальчишки, во всём подражавшему отцу, пахло аналогично. В мокрых носках семилетний грязнуля норовил лазать по кроватям соседей или, забавляя членов семьи, танцевал на кухонном столе. Коробило только несчастных соседей по общежитию, да редких гостей.
Была у старика и старшая дочь, приехавшая в Германию шестью годами раньше. Дочь явно не вписывалась в семейные традиции. Аккуратно одетая, подтянутая, к тому же прилично владеющая немецким, она выгодно отличалась от своей родни. Дважды, навещая отца и семью брата, приезжала она из другого города на серебристом «Мерседесе». Однако, наткнувшись на скандальное недружелюбие невестки и подчёркнутое безразличие кровных родственников, она, оставив пару новокупленного белья отцу и коробку сладостей племяннику, сводила время общения к минимуму. После её отъезда о ней судачили матерно, не скрывая завистливого и насмешливого недружелюбия. Она ушла из семьи ещё шестнадцатилетней девчонкой и, по словам родственников, ничего, кроме забвения не заслуживала. Дирижировала хором хулителей, конечно же, невестка, утверждавшая, что дочь приезжает к отцу в расчёте на его денежки.
Дед, прилично зарабатывавший в России, привёз с собой крупную сумму, ещё до отъезда предусмотрительно переведенную в дойчмарки. Эти деньги были вожделённой целью невестки и в то же время служили служили старику некоей точкой опоры, позволявшей ему внутренне противостоять всеподавляющей властности настырной женщины. На этой и только на этой почве патриарх отказывал невестке в безоговорочном подчинении. Status quo обеспечивался тем, что старик постоянно держал дверь своей комнаты на замке, позволяя заходить туда остальным членам семьи только в своём присутствии. А в отсутствии молодых, дед, будучи в подпитии, любил прихвастнуть своей финансовой независимостью, неизменно именуя при этом сына дураком, а невестку – жидовкой.
Однако после каждого отказа передать деньги на хранение невестке у старого гипертоника резко подскакивало давление. Ночь напролёт он глотал таблетки, мучаясь жестокими сердечными спазмами, но не смел разбудить молодых. Наутро после приступа старик брёл в ближайший Praxis, где его уже знали и при полном его немецком безъязычьи безошибочно направляли к терапевту. Высокомерный терапевт-немец наскоро обследовав старика, выписывал бесплатный рецепт и, распорядившись насчёт инъекции понижающего давление лекарства, тщательно мыл руки.
До некоторого времени такое лечение помогало, но как-то раз приступ затянулся. Здоровье старика ухудшалось, и на четвёртые сутки его госпитализировали в ближайшую больницу, где первым условием лечения был объявлен запрет на спиртное. Спустя несколько дней его навестили сын и невестка. Старик, подшучивая над собой, рассказал, что лечат хорошо, кормят вполне достаточно, хотя и не по-нашему, и единственное, что плохо, так это отсутствие выпивки. В это время в палату вошла медсестра и, где словами, где мимикой, подтвердила, что алкоголь пока запрещён, более того, смертельно опасен.
На этом, собственно, можно закончить рассказ: дальнейшее вполне угадываемо. В голове у невестки моментально созрел план. Кося сильнее обычного правым глазом, она пообещала вскоре навестить свёкра. На следующий день невестка принесла литровую бутыль купленной в “русском магазине“ сорокаградусной. Лукавая женщина убеждала старика пить понемногу, не более глотка за раз, поскольку врачи предупреждают и тому подобное. Но, с другой стороны, ведь всем известно, что пьющему человеку разом прекратить пить – тоже вред. Только поэтому-то она и принесла...
Старик слушал её недоверчиво, но презент принял. А вечером он, мучимый жаждой, выросшей за неделю до непереносимых размеров, отбросил всякую осторожность... Короче, к утру бутылка была пуста, и старик тихо скончался, что и требовалось. Используя слова известного в России писателя и правозащитника А.Приставкина (правда, по другому поводу), скажем: «Практически, с моральной точки зрения, это – убийство, а формально – всё по закону». Во всяком случае, расследования, как такового, по всей видимости не было.
При описи скромного имущества деда деньги указаны не были. Бедного старика похоронили за счёт общины по еврейскому обряду. Пройдоха-невестка и тут сумела обойти довольно-таки недоверчивых руководителей гемайнды.
По слухам, спустя месяц, будучи в туристической поездке в Антверпене, невестка открыла счёт в местном банке на довольно круглую сумму.


ВАВ


“Барух Ата Адонай Э-лой-хейну мелех хаолам ашер кидшану бэмицвотав вэцивану лехадлик нер шель йом тов”.*

Она проснулась раньше обычного с ощущением чего-то нового, значимого, необыкновенного, что вот-вот вторгнется в её жизнь и всё переменит, перевернёт, вспыхнет фантастически ярко, как фейерверк. И завтракая, и потом, рассеянно делая заданные на дом уроки, она постоянно чувствовала магию этого ощущения. Это ощущение не покидало её весь день, постепенно усиливаясь, пугающе и в то же время приятно тревожа и, даже, радуя.
Маленького роста, худенькая, с несколько асимметричным горбоносым лицом, на котором как бы независимо от неё самой жили огромные тёмно-карие, почти чёрные глаза, придавая её в общем-то некрасивым чертам тревожную одухотворённость и какую-то колдовскую притягательность. К этому добавлю густую шапку коротко остриженных чёрных кудрявых волос, по-девичьи тонкую шейку, худенькие плечики, невысокую грудь, узкие бёдра, несколько полноватые икры крепких коротковатых ног с крохотными стопами 33-го размера – сплошное мучение при покупке туфель. Еврейская девочка семнадцати лет из России. Ничего особенного.
Они приехали в Израиль несколько месяцев назад после мучительных колебаний и многократных семейных сцен, расколовших тихую интеллигентную семью на два лагеря. Лагерь “вечных мазохистов” и “России верных жидов” состоял из матери, такой же, как дочь, худенькой и непривлекательной женщины сорока пяти лет с легко узнаваемыми семитскими чертами лица, преподававшей в одной из школ Москвы русский язык и литературу, и дочери. Они полагали, что ехать не стоит. Пик антисемитизма начала девяностых годов в их воспоминаниях успел понемногу сгладиться, а теего п роявления, с которыми так или иначе приходилось сталкиваться в последующие годы, стал, как бы это сказать, не то, чтобы безразличным, нет, скорее привычным, как, например, давка по утрам в метро или запах мочи в подъезде. То есть было неприятно, но быстро забываемо, и акцентировать на этом внимание, видеть в этом нечто значимое и, тем более, сводить к этому все проблемы и невзгоды бытия никак не следовало. Надо было стоять выше этого, и они стояли. А что ещё оставалось?
Оппозицию возглавлял отец, преподававший рисование и черчение в той же, что и его жена, школе. Этот невысокий сутуловатый мужчина сорока девяти лет с нервическим лицом и большим крючковатым носом, как бы олицетворял собой карикатурный типаж еврея. Возможно, он чаще других подвергался различным антисемитским выпадам на улице, в транспорте и, порой, на работе. Он и умершая незадолго до их отъезда в Израиль бабушка представляли собой группировку “безродных космополитов” и “предателей Родины”. И хотя все эти эпитеты употреблялись с явно дружелюбной и понятной иронией, они всё-таки задевали нечто потаённое, если не оскорбляя, то всё же возбуждая внутренний протест и способствуя некоторому охлаждению отношений в ранее очень дружной и крепко спаянной семье.
Отец и бабушка были убеждены, что вслед за волной антисемитизма перестроечных лет последуют новые антиеврейские кампании, что руководству и населению страны присущ дух национализма. Случись какая-нибудь внутриполитическая или межгосударственная заваруха, то, отводя удары разгневанных толп от проворовавшейся верхушки, гнев народа канализируют в направлении нацменьшинств и, в первую очередь, на евреев. С этим ощущением и с этими мыслями уже уехали многие их друзья и знакомые, и им нечего дожидаться очередного холокоста. Надо уезжать, и уезжать в Израиль, где все евреи и, значит, антисемитизм невозможен. Там как-нибудь притерпимся, приживёмся, устроимся, выдадим замуж малышку, а, может быть, и на долю нас, старших, перепадёт что-нибудь хорошее. Поживём – увидим.
С тем и приехали, привезя с собой небогатый скарб учительской семьи, и, главное, увозя дочь от бед, которые, как они были убеждены, сулила ей дальнейшая жизнь в России. За время, прошедшее после приезда в Тель-Авив, они как-то устроились, благо нашлись московские друзья, уже акклиматизировавшиеся на новой родине. Срочно учили язык, которого, само собой разумеется, не знали и не могли знать, прожив всю жизнь в окружении русских людей. Это сделало русский язык, русскую культуру и русский образ мыслей естественными и даже родными несмотря на все, известные любому российскому еврею, перипетии. В некоторой степени выручал английский язык, который все трое более или менее знали, то есть умели читать и немного говорить на бытовые и профессиональные темы. Конечно, для свободного общения их знаний английского было недостаточно. Впрочем, по соседству каждый второй говорил по-русски. По-русски говорили многие и в школе, которую она начала посещать, хотя было ясно, что год пропал. Но ведь надо было с чего-то начинать, что-то делать, как-то вживаться в новую, яркую, непривычную и необычную жизнь.
А сегодня вечером она с одноклассницами пойдёт на танцы. И это тоже непривычное и новое, так как в Москве ей редко приходилось бывать на танцах. Да и не была она охотницей до танцев. Её, невзрачную малявку, мальчишки в общем-то не часто и неохотно приглашали, и она, лишённая привлекательности и раскованности своих подруг, чувствовала себя в танцзале стеснённо и неуютно, вроде как Золушкой. Но сегодня всё будет иначе, поскольку мама выдала ей свои единственные туфли на высокой шпильке и она теперь будет почти на десяток сантиметров выше. И она, притоптывая и пританцовывая в этих туфельках, привыкая к ним и приучая себя двигаться естественно, вдруг с радостным удивлением отметила, как постройнели и приобрели пикантную форму икры полноватых ног, как округлилась попка, прогнулась поясница, подтянув живот и вызывающе выпятив маленькие грудки, и гордо взметнулась на тонкой шейке кудрявая черноволосая головка с загорающимися тревожно-радостным огнём огромными тёмными глазами. Да, сегодня что-то непременно произойдёт, обязательно произойдёт. Предчувствие было почти осязаемым. Такое не подводит...
На дискотеку они пришли пораньше: до начала танцев девчат пропускали бесплатно. Подруг сразу же разобрали знакомые ребята и она, как это не раз бывало в России, опять оказалась в одиночестве в шумной и нарядно одетой толпе. Но сегодня это её не огорчало. Она знала, что сегодня всё будет иначе. Она не будет одна, потому что сегодня, именно, сегодня, придёт он, увидит её, подойдёт к ней и скажет... И, вообще, сделает что-то такое необыкновенное, прекрасное и долгожданное. И она, постепенно переполняясь этой уверенностью, этим ожиданием, весело оглядывала толпу бурлящей молодёжи, высматривая его, которого она, конечно же, узнает сразу, как он её, узнает сразу же, раз и навсегда.
И вдруг каким-то шестым чувством она поняла, нет, скорее ощутила, восприняла, как некое таинственное знамение, что он уже здесь, он идёт, он ищет её. И она сама, напряжённо вытянувшись и вибрируя каждой своей молекулой, медленно повернулась и взглядом сразу выхватила его из толпы. Это был невысокого роста юноша в тёмном костюме, хорошо сшитом и, в целом, неплохо сидевшем на его явно худощавом теле, но делавшим его несколько плотным в талии, как бы непропорционально полноватым. Он шёл с гордо поднятой головой, увенчанной шапкой непокорных черных кудрей, обрамлявших смуглое семитское лицо. И всё в нём было явно к месту и только украшало его – её тоску, её надежду, её ожидание, её счастье.
Экзальтация переполняла её, рвалась наружу, порождая необъяснимое сочетание восторга и отстранённой, почти холодной рассудочной наблюдательности. О, как горели его глаза, гордо, с какой-то недоступной леденящей высоты озирая бурлящую толпу и, казалось, не видя её, что заставляло людей расступаться перед ним, словно они чувствовали в нём некую неординарную, неподвластную силу иного порядка. Впрочем, у всех здесь было полно своих дел и, пропустив его, очередного посетителя дискотеки, толпа вновь смыкалась в водовороте тел, взглядов, слов, шуток, смеха, поиска встреч и ощущений, не обращая на него особого внимания и, тем более, не испытывая ни её трепета, ни её обожания. Но это был он, несомненно он. Он шёл к ней, ещё не видя её, и она, вбирая его глазами, вновь почувствовала какой-то цепенящий восторг, к которому теперь примешивалось ненужное тревожное и холодное нечто, впрочем, оставаясь неосознанным и не пугающим.
Под её взором он вздрогнул, как бы очнувшись от глубокой задумчивости или внутреннего одиночества, отчуждавшего его от толпы и, резко повернув голову, встретился с ней взглядом.
“Что это она так смотрит? Не может быть!.. Вычислила?.. Ну, что ж, тем лучше!” И он пошёл ей навстречу, неотрывно глядя ей в глаза и внутренне сопротивляясь её властно влекущему взгляду, немного сбиваясь в шаге, но вместе с тем неуклонно приближаясь к ней, как движется сомнамбула навстречу гипнотизёру или лазерная детская игрушка навстречу лучу, управляющему её механизмом. И, шагая в таком сомнамбулическом состоянии, он всё время тревожно думал: “Чего она так таращится? Распознала-таки! Сейчас закричит! Надо успеть...”.
И всё же он медлил. Идя к ней, загипнотизированно глядя ей в глаза и, в свою очередь, гипнотизируя её взглядом, он внезапно ощутил неуверенность в себе и в своём деле и, почувствовав это и отбрасывая от себя эту неуверенность, он со злобной иронией подумал, что девчонка хоть и некрасива, но необычайно привлекательна. И тогда...
И тогда, как в трансе, не помня себя и не понимая, что с ней происходит и что она делает, как будто с мольбой она протянула к нему руки. Мгновенно её гипнотические чары развеялись. В его ушах и в мозгу громко зазвучали, зримо и почти вещественно возникли наставления и инструкции, на которых строилось его обучение в последние месяцы. В голове пульсировала одна паническая мысль: “Разоблачён! Сейчас схватят!!”. И забыв крикнуть каноническое “Аллах акбар!”, он судорожно рванул пуговицу, натянув шнур спрятанной на его теле бомбы.
Ей показалось, что её и его глаза слились в единой яркой вспышке. И сразу ничего не стало.
Взрывом разметало толпу в радиусе пятнадцати метров, но для неё ничего этого уже не было...
Растерянно бродя в этом эпицентре ужаса и смерти, мать нашла две чёрные туфельки тридцать третьего размера с высокими каблуками - шпилькой, совершенно целые, словно бережно оставленные на память. Её туфельки, их туфельки. Других таких не было во всём Израиле. И чувствуя, что сходит с ума, спросила непонятно кого и зачем, спросила сухим, бесцветным и холодным голосом: “Почему они уцелели? Почему-у?..”. И кто-то, так же сходя с ума, таким же бесцветным и сухим голосом ответил ей: “Причуда взры-ы-ва...”.
А дальше была тьма. Что-то умное и, наверное, правильное прочувствованно говорил премьер Шарон, но она ничего не понимала. Впрочем, он говорил на иврите.
В ту же ночь тихо скончался отец – не выдержало сердце.

“Йитгадаль вэйиткадаш шэмэ раба, бэ‘альма див‘ра хир‘утэ вэйамлих малхутэ, бэхайехон увйомэйхон увэхайей дэхоль бэт Йисраэль, ба‘агала увизман карив, вэ‘имру. Амен”.**
-----------------------------------------------------------------
*), **) Русская транскрипция Субботней молитвы и Каддиша взяты из „Luach Kalender 5761 2000/2001“, изданного Landesrabbinat von Hamburg und Schleswig-Holstein, Konzeption und Realisierung U.Michael Lohse.


ЗАИН

Евреи бывают настоящие и ненастоящие. У матери-еврейки дети получаются настоящими евреями, а если мать не еврейка – извините. В таком случае как бы отец-еврей ни старался, у него ничего не получится. Точнее, получится недоразумение, которое антисемиты вовсю травят, как еврея, а ортодоксальные евреи на дух не принимают, безоговорочно почитая иноплеменником - гоем. Впрочем это выяснилось на седьмом десятке лет его жизни, когда он приехал в Германию. В приёме в гемайнду ему категорически отказали, мотивируя выше сказанным.
Поначалу это его только удивило. Какого чёрта тогда, во времена фашистской оккупации, его разыскивали полицаи и фельджандармы? Какого чёрта его третировали в школе, особенно в пятьдесят втором году? Какого чёрта попытки трудоустройства всегда, негласно, но явно осложнялись пятым параграфом? И почему к нему там, в России, так рьяно тянулись евреи, охотно приглашали в свои компании, с восторгом читали его статьи о проявлениях антисемитизма?
Затем на смену удивлению пришли раздражение и негодование: “Не признаёте? Ну и хрен с вами!” Впрочем, вскоре прошло и раздражение. Наступило равнодушие. Он поддерживал отношения с некоторыми еврейскими семьями, но внутренние проблемы еврейской диаспоры перестали его интересовать. Здесь, в эмиграции он вдруг стал замечать те особенности поведения и черты характера евреев, по которым частенько проходились еврейские и нееврейские юмористы в многочисленных байках и анекдотах. Проанализировав эти новые для него ощущения, он огорчился. Объективность, как он полагал, была его сильным качеством, а тут, похоже, он стал её утрачивать.
Одиночество его не тяготило. Хотя в трудоустройстве ему по возрасту официально отказали, дел было по горло: язык, адаптация, поиски, а затем обустройство квартиры, текущие мелочи быта, работа над многочисленными рукописями, привезёнными в черновиках из России (не для опубликования, а для себя, по многолетней привычке доводить до конца начатое), - занимало весь световой день. А когда наступали сумерки и уставшие за день глаза и тело буквально скулили об отдыхе, вступали в свои права воспоминания.
Вспоминать было о чём: работа, жена, дети, ныне покойные родители... Да мало ли о чём может вспомнить человек на седьмом десятке лет жизни, если он от этой жизни не бегал, не прятался, а погружался в её водоворот по самую маковку.
Работа... Всю жизнь он работал, много, всецело отдавая себя работе. Порой в одиночку тащил воз, который был бы под силу лишь хорошо оснащённому научному коллективу. И всё это за гроши, вынужденно делясь авторством и результатами с демонстративно равнодушным к его делу начальством. Вынужденно потому, что иначе они ставили бы ему “палки в колёса”. Впрочем, и так ставили, ещё как ставили, и даже не ради собственной пользы, а просто для развлечения – посмотреть, как он вывернется из создавшегося затруднения. Да ещё представляли себя в роли борцов за чистоту науки, в которой многие из них, говоря по совести, ни черта не петрили. И в конце концов он выдохся. Творческий энтузиазм, не питаемый заинтересованностью и поддержкой руководства, а значит, и нереализуемый на практике, иссяк. И он дорабатывал до пенсии уже в другом коллективе, отношения с которым в дань текущим событиям в стране густо приправленные антисемитизмом, никак не складывались.
Дети... Он корил себя за то, что уделял им слишком мало времени и сил, ума и сердца. И хотя оба они “получились”, то есть выросли порядочными, трудолюбивыми и имели хорошее образование, обеспечившее им прилично оплачиваемую работу, обзавелись семьями и устроились с жильём, ему было всё-таки жалко упущенного времени общения с ними. Было досадно за своё слишком малое участие в формировании их индивидуальности, в выборе ими профессии и всего того, что принято называть характерологическим складом, путёвкой в жизнь и т.п. Отсюда определённое отчуждение детей по мере обретения ими самостоятельности. А от первого брака у него осталась дочь. При разводе и позднее первая жена и её родня сделали всё, чтобы исключить общение отца и дочери, и в конечном итоге добились своего. С тех пор он не виделся со своей первой дочерью и ничего не знал о её судьбе. Но воспоминания о ней сидели занозой в его сознании и каждая ночь начиналась с тревожных и мучительных размышлениях о тех необратимых событиях.
Родители... Родители давно умерли, но для него это был особый разговор, особенно чувствительный пункт его ночных размышлений. Он гордился ими, и было за что. Оба были действительно хорошими и по-настоящему честными людьми. Возможно поэтому они ушли из жизни раньше времени, не успев достигнуть того положения, которого заслуживали и, наверное, достигли бы, продлись их жизнь и научись они находить компромиссы, без которых успешная карьера невозможна. Да, он гордился ими, но не пошёл их путём, трезво оценивая разницу их и своего творческого потенциала. И ещё он испытывал обиду за них, поскольку события в стране свидетельствовали о том, что их жертвы были напрасными.
Жена... Это был второй брак. И он дорожил им, стараясь предусмотреть надвигающиеся проблемы и, по возможности, оберегая его от тех житейских сложностей, которые так неожиданно и суматошно привносит в семейную жизнь наше время. Безусловно, он по-настоящему любил свою вторую жену и знал, что она отвечает ему взаимностью. Однако он понимал, что она любит его не романтической безоглядной любовью, а, так сказать, в рамках здравого смысла, до определённого предела. Так в спорах с детьми или при его разногласиях с её родителями она всегда вставала на их сторону даже при очевидной их неправоте, охраняя тем свой покой и явно предавая мужа, вредя его авторитету и вынуждая к нежелательным, а главное, неправильным и ненужным компромиссам. Частенько при этом она, как бы соглашаясь или, по меньшей мере, не споря с мужем, в решительный момент могла потихоньку поступить обратным образом, неожиданно оставляя его в конфликтной ситуации в проигрышном положении к немалому его изумлению и возмущению. Разумеется, он прощал ей эти предательства, объясняя их её инертностью и мягкостью её характера, но побаивался, что эти её качества могут в решительный момент привести к опасным, а то и к непоправимым изменениям в их жизни. Не раз он пытался объясниться с нею, и она, как будто соглашаясь, по своему обыкновению спокойно и молча выслушивала его доводы, но в дальнейшем всё повторялось сходным образом.
В начале девяностых годов прошлого века на фоне агонизирующего советского строя в России возникли некие борющиеся за власть силы, пополнявшие свои ряды за счёт маргинализированных слоёв населения. Педалируемый ими антисемитизм, стремительно нарастая, обрёл непредсказуемый размах. На фоне массового националистического психоза как грибы росли и множились радикально ориентированные группы и объединения, которых роднила и сплачивала антисемитская риторика и погромные тенденции. Явление небывалое, ранее немыслимое, казалось, невозможное в стране, потерявшей в борьбе с фашизмом свыше 26 миллионов человек , – при явном попустительстве новых властей в России создавались и открыто действовали фашистские и профашистские партии и союзы, открыто издавалась фашистская литература и пропагандировалась гитлеровская идеология с подчёркнутой антиеврейской направленностью. Антисемитскими выпадами были отмечены выступления ряда общественных и политических деятелей, парламентариев и военачальников. Защиту этих высокопоставленных антисемитов без стеснения взяла на себя Государственная Дума. Всё это возмущало, ужасало и наполняло ощущением невозможности компромисса с происходящими в стране чудовищными переменами, убеждало в своей ненужности здесь, укрепляло отчуждение. Рушились нравственные устои и многие, провозглашавшие себя борцами за демократию и межнациональное сотрудничество, походя меняли свои ориентиры и лозунги – “ловили рыбу в мутной воде”. Жить в таких условиях было для него невыносимо, как, к примеру, невозможно существовать в выгребной яме. Надо было уезжать, хотя не было ни денег, ни знания языка, ни сил, ни надежды на профессиональную востребованность в стране приёма.
Эти мысли он подробно и аргументированно изложил жене. В ответ услышал, что она с ним не поедет. Её спокойствие его покоробило. Это было именно то предательство, которого он внутренне ожидал и боялся, в тайне надеясь, что это всё же не случится. Случилось-таки...
Не показывая своего разочарования и огорчения, своей боли, он без аффектации сказал, что в таком случае уедет один. Больше к этой теме они не возвращались вплоть до его отъезда.
В ночь перед его вылетом в Германию они долго сидели, прижавшись друг к другу. Молчали. Думали. Много в их жизни было нужного, доброго, радостного, дорогого. Плохое обычно приходило извне, хорошее рождалось в семье. Поторопилась она отказаться. Поспешил он уезжать. Одиночество ни тому, ни другому не сулило ни покоя, ни успеха. Старые они уже, измотанные жизнью. И они заговорили о том, что будут делать всё возможное, чтобы съехаться, воссоединить семью. С этими мыслями спозаранку ехали в аэропорт. С этими мыслями он прошёл таможенный осмотр. Последняя улыбка, последний взгляд, последний взмах руки...
Больше они не виделись. Законы Германии не воссоединяют семьи, расставшиеся без веской мотивации и опомнившиеся впоследствии. Зачем им эта обуза, эти лишние рты? А ему была непереносима мысль о возвращении в страну, где похоронив отца и мать, где честно отработав всю свою жизнь, он оказался чужаком, изгоем, внутренним эмигрантом, третируемым по национальной принадлежности, - в страну, которой он стал откровенно не нужен. Создать новую семью он не пытался.
Так шли годы. Одиночество, одиночество, одиночество... Постепенно уходили силы, подводила память, ослабевал, а затем и вовсе исчез интерес к творческой работе. Не размышлялось, не писалось, не создавалось. Всё чаще им овладевала тоска. Нет, это была не ностальгия. Родина выдавила его из своего лона. Перерезанная пуповина не болела и не влекла за собой. В этом отношении он воспринимал эмиграцию без негативных эмоций. Терзали воспоминания о жене, о её глазах, её голосе, её дыхании. Жгли воспоминания о детях. Мучительно переживая разлуку с семьёй, он не находил выхода. Мысли стали вязкими, застыли в безысходности. А время шло. Сил и желаний становилось всё меньше и меньше. Дальнейшая жизнь становилась бесцельной, существование – бессмысленным...
Поздним вечером он вышел на балкон. Долго стоял, прислушиваясь к себе. С высоты десятого этажа был хорошо виден распростёршийся внизу огромный город, красивый, уютный, равнодушный, чужой. Город засыпал, и в наступающей ночи была отрада, покой, был выход...
Глухой удар об асфальт не привлёк ничьего внимания. Обезображенное падением с высоты тело ранним утром обнаружила по пути на работу соседка-немка. Одинокого иностранца опознали, освидетельствовали, кремировали. Сообщили родственникам. Вот и всё.
„Главный враг человека, живущего в одиночестве, – он сам“ (Шаолиньская мудрость).


ЛЮДИ, ПУСТЬ НЕ УГАСАЕТ ОГОНЬ СОЧУВСТВИЯ!
ЗАЖГИТЕ ВАШУ МЕНОРУ!
* * *