Байкальская сага

С. Троицкий


Человеческое тело отлично
повинуется в некоей духовной
воле, если только эта духовная
воля уверена в самой себе…


Байкальская сага…



Я сижу, прислонившись к скале, и смотрю на раскинувшееся внизу море. Без прошлого и будущего, исторгнутый из времени, я обдумываю уходящую, чреватую бытием жизнь. Я понимаю, что сейчас для меня наступил нелегкий миг: я должен заглянуть в свою душу, которая, конечно же, ничего не отражает, как и текущие воды Байкала, разновеликими волнами спешащими друг к другу, - взглянуть и увидеть в свои лета, что я уже не юноша, а зрелый мужчина, сам не заметил, как стал им.
На миг я заглянул в бездну – и не поверил себе, поспешил обратно, оглядел себя снаружи, воочию, коснулся, провел ладонью по голове – и, удивился, даже испугался немного, весь обмяк – чело было свободно и ничем не стеснено, прекрасное блестящее чело…
Пусть я и не уяснил свою бездну, но я уже чувствовал себя одним целым с вечностью – дело не в разгадываемости смерти, не в агонии тела, пронзающего толщу времени, не в страхе, а в том, что невыносимо не жить…
Каких бы высот ни достигал Дух, но что он, по сравнению с жаждой Жизни, которую испытываю я? Дух мой может сколько угодно трудиться, стремиться к возвышенному, но тело мое будет жить мечтой о Жизни Земли…
Я хотел бы поделиться этой своей радостью с Байкалом, уже повел взгляд к нему, но вовремя остановил движение, вспомнив, что, не смотря на его величие, он, скорее всего, лишен одухотворенной жажды жизни, и услышь он
мысль мою, мог бы при своей суровой могучести воспринять это как насмешку, как намек на его будущее исчезновение в вечности…
Но тут, привиделось ли, вспомнилось ли – и я сразу встревожился, почувствовал, что в привычном для меня укладе мира что-то изменилось и нарушилось…
В серебристых водах Байкала, вдруг возникла, тут же исчезла какая-то точка и, увеличиваясь, становилась почти различимой; надо же, что за живое существо качается на серебристых волнах, что за диво дивное свершается, - а я вот ничем не обременен, легок как перышко, я вон как быстр, поймай, попробуй. Ритмично, спокойно, будто вовсе и не в байкальских водах плывет…
Непостижимо, человек плывет!
Уже и дыхание почудилось, и всплеск накатывающихся на пловца волн, накрывающих его время от времени с головой, пытаясь как бы, увлечь его в свою массу, сломить волю его, - лицо спокойное, несколько бледным кажется, но движения тела пластичны, полны сил. Непостижимо, зачем это ему понадобилось, зачем испытывает пловец свою шаткую в таких условиях, Судьбу? Зачем же оставлен родной дом, оставлена Любовь и дружеское общение с друзьями, а избрана это непостижимая, можно сказать, смертельная попытка, переплыть великое озеро-море, осилить пронзающий до мельчайших кровеносных сосудиков холод, долгое мучительное свершение там, в беспредельности вод?..
Выброс тела из вод отражает сейчас ту энергию, что в пловце, внутри происходит. Тесна, видимо, для него жизнь людская, мучительна, невыносима; сил не было оставаться далее в этой суете, в какофонии бестолковой и мелкой лживости бытовой…
И пловец плывет, подныривает под надвигающиеся на него волны, появляется вновь и вновь, - словно в силках бьется, вырваться, освободиться пытаясь. Волны и волны минует, одолевает пловец, и берег, столь долгожданный, все ближе и ближе, но как же медленно, отчетливее проступает, вода леденит тело, до костей пронимает, до дрожи. Нескончаемые волны пытаются воспрепятствовать этому смельчаку, достигнуть берега, набрасываются на него мириадами брызг, вот уже и руки застыли: как не выбрасывает он их из воды.
Спасение только в смене ритмов движений: дать телу хоть малый приток горячей крови - переворачивается на спину – и чувствует, как он, маленький, одинокий, плывущий, противостоит огромному миру вокруг, морю, небу, холоду…
В небе плывут и рассеиваются облака, какие-то птицы появляются и пропадают, туманная ли то пелена рождает духов своих, или это слезящиеся от молекул воды глаза морочат, обманывают его?
А помнил ли пловец, человек одинокий, как тянет над горой метель в густеющих сумраках января? То гул ее устрашающий, низкий, подобный свистящим снарядам, то взвизги высокие, тонкие – там, где цепляет она острую вершину, сколки ее, спадающие. А далеко внизу дом, с горячей ухой и строганиной омулевой под стопку водочку?
Ритм пловца изменился, замедлился. Плыть все труднее. Усталость даже не в окоченевшем почти теле, но глубоко в душе где-то. Она начинается с короткого, недоуменного толчка изнутри, с удивления: Зачем это меня занесло, зачем, не сон ли это тяжелый? Пластичное, тугое прежде плавание становится прерывистым, затяжным, словно ноги и руки сетью рыбацкой опутаны; желание прекратить движение нарастает неудержимо…
Дело было даже не в засасывающем пространстве, которое еще предстоит преодолеть, а просто во времени, которое нужно продержаться, вытерпеть, - тот час или полтора часа, отделяющие пловца от берега.
Ведь можно легко сжать время – забыться, а когда очнешься – ты уже стоишь на твердой почве. Но впадать в забытье было нельзя ни в коем случае. И не потому, что в забытье он был бы поглощен толщей воды – нет, его ноющие ноги и едва двигающие руки продолжали выполнять, казалось бы, уже не посильную для себя работу, и, пожалуй, их уже было не остановить, настолько они рефлекторно сгибались и разгибались в своих суставах, пловец даже перестал их чувствовать – но в забытье он мог вот так же перестать чувствовать и все остальное, ведь в забытье ничего не чувствуешь, где у тебя что, а это пловец знал, и был самый верный способ уже никогда не выйти из забытья, вмерзнуть в эту материальную массу, на веки вечные – нет, забытье не подходило…
Чтобы не забыться, необходимо было о чем-то думать. А о чем?.. Думать о береге, более не поднимая головы над водой, то это очень легко перейдет в блаженное забытье, а пловец знал, далеко, не понаслышке, что смертное забытье окоченевшего человека всегда сладкое и благостное, что замерзших находят не с мукой на лице, а с улыбкой на ледяных губах.
Так что думать о чем-то хорошем и благостном было тоже нельзя…
А собственно, о чем благостном пловец мог думать?.. Лишь о том, что ждет его впереди, когда он окажется на берегу, затем сядет в машину и домчится до Иркутска, то есть единственное хорошее и было той целью, к которой он стремился, к которой плыл, плыл, казалось, из последних человеческих сил.
От хорошего его отделяло лишь пространство в несколько тысяч метров, а точней, промежуток времени в полтора, может, уже час, нет-нет, уже меньше…
Какой же отрезок времени он уже проплыл..? Вынес?..
Но что же было хорошего, в городе на Ангаре?.. пловец не мог ответить самому себе на этот вопрос, потому что не знал, что оно такое вообще – хорошее, благостное, которое потребно ему. Только ли творческая работа, которая ни себе, ни другим не в тягость? Только ли родовой дом свой?.. Или же просто спокойное сознание того, что тебя принимают таким, какой ты есть. Где от тебя не требуют быть лучше, или умнее, или знать то, чего не знают другие. Где хотят лишь, чтобы ты был, как все остальные? В их представлении это было равнозначно свободе – и так ли уж нужно было ему такое заблуждение? Нет, он был слишком далек от таких искушений…
Но если все хорошее впереди, то, что же позади?.. Вот тут пловец и осознал с полной ясностью, что позади у него тоже мало было чего хорошего, а, говоря по совести, там было много ненужного, никчемного и самообольстительного… В самом деле! Если даже поставить вопрос в элементарной сиюминутной простоте, то он звучал так: что заставило его, мчатся на Байкал, для того только чтобы сгинуть в леденящих душу его водах? Ведь останься он дома, преспокойно отдыхал бы, слушал бы свою любимую музыку, запускал бы в небо своих любимых голубей, и не пришлось бы вот так окоченевать…
Зачем покидать было дом свой? Ради чего? Он преспокойно мог бы пролежать весь, положенный ему, воскресный день отдыха – боже, какая же леденящая сердце вода!
Пловец вслушался в себя: вопросы гнали по артериям, венам и капиллярам горячую, волнующуюся кровь, проникая в руки, проникая в ноги, будоража сердце, массируя мозги.
Пловец смотрел в небо, если не считать фонтанирующих брызг, мешающих ему разглядывать звезды, которые мерцали в голубом, флюарисцирующем небе.
Первое, что он увидел: созвездие Стрельца, а вот, родное ему созвездие Водолея, созвездие Ариона, а это, прямо над ним, Большая Медведица! посылающая ему свое благословение…
Нет-нет, этого не может быть! Видел ли кто-нибудь, когда-нибудь, звезды, созвездия, Млечный Путь, в ясный, солнечными лучами пронизанный день?!
Непостижимо!
Но вдруг он почувствовал, как звездное Небо, как бы сжалось в его зрачках в одну горящую массу. Он рванулся: неужели – так мгновенно – он задремал?
Или он все-таки неосторожно впал в забытье?
Нет, пловец не спал, а лишь погрузился на некое мгновение в тот спасительный анабиоз, о котором мечтал, - и сразу воспрянул, как только возник ответ.
Ему ведь до боли знакома эта невидимая сила, перемещающая его во времени и пространстве: данное мгновенье уже было когда-то в Жизни, ныне происходящее уже происходило с ним и раньше, а теперь лишь повторялось.
Ему даже было известно, ощущения эти даны душе не случайно, а свидетельствуют о многократных возвращениях в Земной мир одной и той же познающей, созидающей бессмертной души, принимающей разнообразные образы человеческие и, соответственно, другие имена – ну когда, в какие времена и тысячелетия могло это уже раньше быть?
Конечно, это покажется абсурдом для материалиста, противоречащим материалистической природе вещей, но так было…
Вслушавшись в себя, пловец уловил взволнованные и гулкие удары сердца в груди, услышал в себе возвышенное и благоговейное, подобное молитве: «Было… всегда… я жил уже не однажды, не зная о будущем ничего достоверного…» От этой уверенности буквально перехватило дыхание, его сковало при мысли, что он мог не дожить до настоящего времени, в котором ему выпало счастье жить ныне. Перемещения во времени, весть из других времен, вот что явилось этим скоротечным удушьем ли, обмороком ли, но и не только…
В тот миг, когда в пловце отсекалось внешнее, обыденное, он входил во вселенную и ничего не мог взять с собой, за исключением себя самого. Единственное – узнать себя, найти себя, - ведь это единственная сущность, которую он принес в этот мир, и только эту сущность он унесет из этого мира.
Все, кроме этой непостижимости, принадлежит миру – ничто не принадлежало ему.
Это парадоксально: в тот миг, когда пловец отрекался от внешнего, он
Получал целую вселенную…
Привиделась раскаленная плазма, густо-малиновая переходящая в небесно голубое свечение. Живой свет ее, в себя погруженной, сосредоточенной на самой себе. Непостижимое сочетание абсолютного движения и абсолютного покоя, представились пловцу реальностью Сотворения Мира: которое отпылав, отбушевав миллионградусным Огнем, жидкая плазма постепенно остужалась, густела, изменяла цвет, все больше остывала, грубела, обретала плоть, теряла незримую как бы духовную субстанцию, затягивалась пеной, зыбкой пленкой, подсыхала, отвердевая, становилась коркой, корой, толщей; Небеса отделились от Земли, приподнялись, взлетели, налились синевой, и в них, как сейчас, неторопливо проплывали кучные сгустки паров, облаков; сквозь остывшую массу проклюнулись разноликие растенья и потянулись к Солнцу, обрастая кольцами, плотнея в туловище, разворачивая царственные кроны нежно-зеленой хвои, земные провалы, котловины наполнялись дождевой и ключевой водой, в них зажили, заколыхались водоросли, в них оседал ил, в нем нарождалась иная, еще небывалая жизнь, и вот уже рыбьи всплески разбежались кругами по серебристой глади…
А несколько позже – вершиной, естественным и закономерным венцом Творенья – на берегу Моря появился Человек, духовно отожествляя великую Цель Всевышнего Творения, с той нелегкой и непостижимой задачей воплощения Духом Любви…
Не таково ли и рождение Мира вообще?
Не была ли эта эманация, многоцветное постепенное отражение свойств Абсолюта, на все более бледных и слабых (бесцветных) подобиях его; этакое постепенное протяжение объектом своей Духовной, Небесной прародины,
это алхимическое, ритуально окрашенное Сотворение Вселенной, и
содрогания и вздохи пространства, ориентированные на бытие Света, который есть в нем обитель, а оно – его обитель. Точнее – светер (свет+ветер) есть
житель – жилец: в нем и движение вперед, и распахиванье в стороны сопряжены с пульсом, тактами вдоха-выдоха, которые изнутри человека,
сопровождающие эту сублимацию, это восхождение в новое качество - …
А – самое непостижимое! – явление на Свет Всевышнего Отца, Творца, чьей волею и усилием воссоздавался, взывался к Жизни весь этот миропорядок. Явление человека, как созидающего и гармонизирующего Начала, как носителя отраженного божественного смысла, творческого замысла о мире – неужели не удивительно это ритуальное, Космическое действо?
И где еще, в подобной же чистоте и первичности можем мы наблюдать зарождение творчества, то есть дерзкой попытки человеческой повторить и пресуществить акт сотворения Мира?!
Ведь, ей-Богу, только творчеству величайшего гения открывается и соответствует Духовной Жизни: появление на свет обнаженного младенца, растущего и расцветающего, стонущего и взывающего о пощаде, и исторгающего крики восторга, сильного, то ничтожно слабого, то героически дерзкого, раз за разом низвергаемого Дольностью, но снова и снова рвущегося куда-то, в каком-то неопределенном, тоскующем стремлении Духа…
Но вдруг, пловец останавливается, вдруг спрашивает себя: а зачем, к чему все эти видения, эти сомнительные рассуждения? Не глупость ли это, не остаются ли они где-то далеко-далеко от глубинного, истинного течения жизни? Бог весть…
Сколь ни фантастичны эти видения, а человек-то, Вселенная, существует ведь! И сроку человеку, как и Космосу, - вечность, и поколение за поколением несет в себе, сохраняет в Душе своей неизменное первородство, стремление к созидательному творческому акту, к некоей Гармонии Сфер, находит воплощение свое в устойчивости Единства. И было бы исчезновение этого единства невосполнимой, глубиннейшей потерей Духа.
Любая утрата устойчивой жизненной структуры, формировавшейся и формирующейся непрерывно, воплотившей в себе опыт Духа и Души, духовное сосуществование их – утрата такая есть трагедия, и размеры ее не сразу осмысливаются, да и совсем не осознаются оскудевшими, нищими духом потомками. Любая потеря губительна, ужасна; но какою особенною болью содрогнулся бы взор Всевышнего Отца, исчезни в человеке Душа!
Сколько же раз человек приходил и уходил, распадаясь на мириады себе подобных внешне, но утерявших свою духовную, Божественную сущность?..
И до сих пор неизвестно еще, устоит ли человек, удержит ли свою духовную силу в биологическом материальном сосуде? Сколь мало целостно-духовного, благоговейного отношения к Жизни Духа осталось в людях – и они рискуют потерять его в сутолоке бестолковых стремлений к материальной жизни…
…Мир вокруг пловца сужался, становился тесным до предела. И берег, и горы – все заволокла пелена усилия, преодоления, работы. Лишь зримое остается перед глазами: не загорелые уже, но остужено побелевшие руки, мелькающие в водах. И только опыт долгих заплывов заставляет пловца претерпевать, переждать этот миг бессмысленности, отчаяния, неверия в добрый исход. Лишь пронзительное и необъяснимое упорство жизни заставляет его длить и длить эту непонятную добровольную муку. И удивительная, непостижимая свершается фантасмагория! Настал момент, когда очевидно бессмысленная, ненужная никому работа, борьба, которую продолжает пловец посреди уже бушующих волн и космического одиночества, - когда само движение вперед начинает рождать из себя некое подобие смысла и цели! И что-то свершается, проясняется, наполняется мыслью вокруг; как будто упорное, долгое усилие духа человеческого внесло некий порядок и ритм в бушующую вокруг водяную круговерть. Словно вдруг бестолковый, бессмысленный хаос материи оказался подсвечен едва уловимым призрачным светом…
И пловец изменился. Пусть все те же натужные, замедленные рывки вперед: – оставшееся позади бушующее море дает о себе знать, - но эти продвижения осмысленны, они светлы теперь! Всеобъемлющая пустота, которую достиг пловец, когда материальность мира, как мутная взвесь, исчезает, а Дух проясняется, когда светлеет усталый, туманный доселе взгляд – это провиденциальное состояние духовидцев. Остаточное расстояние уже не страшно пловцу, - ибо он сроднился со стихией воды, он вживил ее в себя, в свою волю, в свою Жизнь, пробудились силы, которые фиксировали и вбирали ранее неведомые ощущения.
Прекрасный и светлый мир – мир леса, звездного неба, весенних ручьев,
величественных гор. В этом мире пловец растворялся и получал несказанное удовольствие. Синь моря блестела чистым Небом, все было залито солнцем,
неожиданным многоцветьем. И все вокруг воспринималось уже пловцом не только как совершенство природы, но и как человеческое чудо. Как нечто,
связывающее его с живым миром, требующее особой бережности.
Бережности как всеобщего человеческого свойства, вне морального поля…

Я пытаюсь согреться, отдышаться, вернуть себе стабильный ритм сердца – но я буду помнить, что пловец-то еще плывет в бескрайности ледяных вод Байкала, приручая волны его. А пловец-то все плывет, подныривает под ласкающие уже его волны, использует их энергию, и взгляд ясный, спокойный, направлен на весь окружающий мир – пловец и плывет-то, словно по незримой, направляющей серебряной нити…
Куда ты, мой дорогой друг?
И уже во мне самом нет той безмятежности, бездумности роковой. Я вспоминаю, что узнаю о том, что стоит за всем видимом мире; я знаю страдание, которым оплачена явь-мечта, бред, сон, иногда в своем желании
разглядеть картину мира, стремясь приблизиться к пониманию некоторых духовных состояний, отношение к природным началам и личностное прикосновение мое, способность видеть ярче и проникновеннее. Это, прежде всего Гармоническое становление, это внутренний покой и внутренняя цельность, поражающая щедрая доброта. Нравственно и первозданно тончайшее духовное прикосновение к непостижимости, которая уже стала постижимой. Я вспомнил и уже не забуду, из каких бездн и пустот вернулся я
к осязаемому зримому миру, каменистому берегу, к травам и цветам, к их запаху, в солнечную и радостную юность свою…
Но вот некая ностальгия так и остается во мне: внезапная ли задумчивость,
необъяснимая печаль ли, напряжение ли, усилие, искажающее мой облик,
лицо мое, резкими морщинами ни с того, ни с сего спокойное, безмятежное
лицо доброго человека.
Жизнь натуральная, явная и жизнь Духа – заглянуть в бездну своей души, в которой есть место и предосудительности, и осуждению, и порицанию. И проявление Люцифера – вина – поступок и ответственность.
И берег ощутимо потеплел для пловца; его галечная кромка вдруг стала близка, до боли дорога, он, внезапно почувствовал сиротливую душу берега,
он увидел его как болезненное тело, увидел наносные, вздыбленные каменья его, примятую траву, пробивающуюся из песка, деревья, сбегающие со склона горы и рукотворную дорогу, уходящую обок горы из сумерек в сумерки…
Пловец, наконец, уже отделяется от воды, возвышается уже над ней, переступает устало ногами по дну – доплыл!.. В чем-то уже мною понимаемый, распознанный, но оставшийся все же загадочным, непостижимым для меня. Он делает несколько шагов по берегу и ложится на горячие камни, оставляя в себе тайну своего плавания, этой необъяснимой прихоти и мучительной забавы своей, странного, не иссякающего в нем порыва…
Вы, конечно же, узнали, дорогие читатели, в пловце этом – Петра Михайловича Соломина?! Я был уверен в этом… и чувствую ваш встречный вопрос: « Какое отчаяние двигало Петра Михайловича на такое экстремальное, рискованное действие, забывшего про свой уютный свой дом в Сиреневом переулке, про свою Валентину? Что за блажь непонятная? Вместо того, чтобы употребить себя, свой долг докторский на исцеление больных, страждущих, ну, на худой конец, на свое литературное, поэтическое творчество…», - ясно, каким непониманием полны разговоры людей, и догадаться можно, что измышляют они, Петру Михайловичу оборачиваясь в след! Думается мне, и самому Петру Михайловичу порою не по себе, когда смотрит он на все обыденным, трезвым взглядом, – но эта рассудительность людская тут же бывает сметена глубинной волною его внутреннего, душевного сознания! И тогда объясняется, понимается это свершение, это рождение в себе великой этой мечты о нем!…
Ведь пределы эти он в себе одолевает и свершает…
Как понять это людям, не видящим этих пределов?.. Они не видят их и не знают, сколь важен порыв преодоления в жизни, какие неожиданные, сверхчеловеческие поступки он понуждает совершать, как томителен этот порыв, когда едва не пропадаешь оттого, что усилие, напряжение то, в
распознавании мира и себя самого, взрывает до дна твою душу, будоражит
ее, глубинные, неведомые доселе глубины раздвигая, когда ты не знаешь, что же делать, как быть с взволнованной, затосковавшей душою своею?.. –
и понять это – родиться человеком…
Вот-вот, кажется, ты должен переродиться, что-то новое и небывалое обрести в себе – и мучение тончайшее, непрочное достигает высшего напряжения, возгласа твоего, переходящего в звучание! И этот миг длится, и
нет ему конца, зовущему и обещающему что-то…
Кто из людей не знает тесных объятий «заветной мечты», ее сладостной и горькой насмешки, злой ее иронии? Кто не бродил неприкаянный в сумерках
по пустым, малознакомым улочкам, кто не содрогался от мыслей о никчемности, о бесцельности, пустопорожности собственной жизни, когда не радует женская улыбка, когда не пьянит коньяк, когда он усиливает мрачность и воинственную озлобленность против всех и вся…
А что есть печаль-тоска, порыв, по высшему, то есть, человеческому счету? Печаль это чувство богооставленности. Высказано оно по отношению к отдельной личности, к индивидууму; но ведь и эпоха целая может быть остро пронизана этой болью - богооставленностью. И теперешнее время мира - время утери духовных опор и связей, утери представлений о Мире как о Творении Божьем – нет наибольшей тоски-печали…
Но тоска-печаль - смутная догадка о существовании высокого, надличностного смысла Идеала, Гармонии. Мучительное осознание собственного несоответствия, расхождения с идеалом рождает у человека задумавшегося порыв, часто слепой, неопределенный, лишь бы за пределы очерченного круговорота людского. … За пределы… Печаль-тоска - важнейшее и глубиннейшее из состояний человеческих, ведущее человека за пределы его сегодняшних материальных знаний, зовущее «за горизонт»…
Это состояние – колыбель и мать человеческая; в духовной печали-тоске
по смыслу своему и цели рожден был человек, и туда же, в волны непостижимого, погрузится он снова, когда иссякнет его слабый порыв, тщетная его попытка достичь Гармонии и Идеала…
Доктора, особенно хирурги, кого уколы тщеславия и гордыни не достают уже, - творцы, особенно чувствуют остро печаль-тоску. Ибо нет других сил, способных подвигнуть их на то, что совершают они изо дня в день, и так в течение долгих лет…
Ужас приступившего к безнадежной операции врача столь велик, что лишь ужас еще больший, ужас догадки о бесцельности, о бессмысленности оставленной Богом жизни, может пересилить его.
Это мудрость, - добавлю я. Это мудрость, когда хирург не умом одним, а всем своим существом приходит к тому, что есть более высокое, чем сделать тяжелому больному блистательно - спасительную операцию. Мудрость - не делать ее, сделать ее ненужной.
Трагедия зрелого врача и человека, еще и в том, что, прибегая к сложным методам лечения, выполняя многочасовые, головокружительной сложности операции, зная что нужно, это правильно, следуя своей профессии, он знает и другое… Что эти методы возникли не от совершенства медицины, а от ее несовершенств, лучше бы сделать что-то проще, да пораньше.
Но даже когда состояние критическое… дилетанты говорят торжественно: « была сделана сложнейшая операция» … Как будто это хорошо, что сложнейшая… Вернее сказать: «И в этом сложнейшем случае сделана простейшая операция…» К этому долгий путь восхождения – к простоте…
«Мудрость – это такой опыт зрелости, который высвобождает из-под гнета опробованных схем»,- обронил мне Петр Михайлович устало…- «Смелая мысль не притязает на то, чтобы потеснить «сверх смелую», но и она интересна. И трудно было бы представить, что я отвергну ее только потому, что она пришла не мне, не по моей линии исследования!»
«Почему всегда пишут о руках хирурга? – задаю я себе вопрос, - наверное, потому, что «хирургия» - это «работа руками».
- Это только в начале так, в молодости…
Приходил в операционную со схемой в голове, а руки должны были выполнить схему. Они и работали.
- А теперь вы приступаете?
- Теперь я прихожу, смотрю, что нужно делать, и делаю что нужно!
Вот так просто он и выразил, что такое молодость и что такое мудрость.
Обладая мудростью, то есть внутренней свободой и спокойствием, уже не занятый, не озабоченный собой и своим, Петр Соломин внимателен и зорок к больному, которого оперирует, и эта операция берет его в свои права, выступает во всей своей неповторимости, единственности.
И тонкий материал хирурга – больной орган, больной организм, изменчивая природа – внятно говорит и заставляет хирурга делать то, что нужно, именно ему, только ему.
Видеть, что нужно делать, и делать что нужно.
«Ме-то-ды… - Петр Михайлович саркастически растягивает, распевает это слово, - Не надо увлекаться методами».
«Вот так,- скажут коллеги,- доктор Соломин – против новых методов. Это любопытно, не правда ли?»
Слушаешь этих всезнаек… - А что, себе сделали бы они так? Нет, выбрали бы попроще.
Петр Михайлович вспомнил Казанцевское: «перенос на себя». Мне кажется, я понимаю его: не методы любить, не свое мастерство, а больного.
Я спрашивал, верно ли, мое впечатление, я хочу знать, верно ли оно, - что некоторые операции, в том числе, даже те, авторские, которые осуществлял только он не применяет более и что вообще старается вмешиваться по возможности осторожно, по возможности меньше…
- По возможности – не вмешиваться!

И пусть, «сказители» разных мастей, косятся на Петра Михайловича с усмешкой, что «это он сам, своею прихотью, своею «чокнутостью посылает себя в зимнюю реку». Нет, это тянет Петра вечная его хозяйка и спутница – печаль-тоска… по оставленной им некогда Свободной Жизни, где он летал и плавал в священных водах великого Космоса - по прекрасной жизни в материнской утробе …
Зато ведь есть и награда за мужество, за безропотное плавание в ледяной воде одинокой жизни. Вглядитесь в лик Петра Соломина, когда возвращается он из очередного плавания, поймайте взгляд его светящийся, от усталости плывущий: что вы увидите, что разгадаете в нем?
Вопреки ожиданию, не мука и боль, не ужас пережитого страха в глубине его зеленых глаз, но покой, но примирение долгожданное с миром, но свет обретенного смысла можно там разглядеть! Печаль-тоска отпустила, словно добившись от него жертвы, дани себе, она дала ему вольную, ненадолго оковы свои сняла. Перестало жечь и томить изнутри то мучительное несоответствие между собою и миром вокруг и еще чем-то неясным, смутно мыслимым только. И недоверчивая, пьяная, будто улыбка, блуждает по измученному, бледному лицу Петра Михайловича… Он получил словно в награду, за пережитые муки допуск к миру, право на гармоничное, непротиворечивое слияние с ним. И все, что вокруг видит он, - все чужое, чуждое прежде, становится тоже вдруг чище и светлее …
Впрочем, на мой назойливый вопрос, на уровне исследовательской мысли, Петр Михайлович смешливо ответил: «… Любое так называемое страдание – стрессовая ситуация, иначе говоря, - запускает единые, общие механизмы. И уж совершенно там безразлично, мучения ли то спортсмена или пловца в ледяной воде, всенощное бдение монаха, изнуряющего плоть свою постом и молитвой, или поэта, пишущего ночами напролет свои вирши или даже головная боль алкоголика, рвущая его череп на части – ответ организма всегда будет один: выброс энкефалинов, пептидов низкомолекулярных. Эти внутренние наркотики и вгоняют человека в эйфоричное состояние, пьяное: и боль, приглушив, силы придав для продолжения плавания в ледяных водах житейского моря, и подарив воспаленному взору, быть, может, неземные видения. Так что, рассуждая банально, все можно свести к наркомании, к биохимической зависимости со всеми характерными ее признаками - тягой неодолимой, едва пройдет малое время, снова продолжить свой непостижимый заплыв…»
Может ли такой подход объяснить духовную сущность порыва, к тому или другому действию? Вряд ли… Я же, лишь имея это в виду, отодвину подобные рассуждения в сторону, потому что уверен, что физиологический подход далеко не способен исчерпать всех сторон, всех смыслов обширного феномена Петра Соломина, его Духовный космос. И загадка его погружения в плавание, столь велика, есть, что только высокий взгляд, исполненный трепетным ощущением тайны, и способен лишь охватить удивительное это явление. Вряд ли обыденная жизнь явит нам другой феномен, столь же очевидно и ярко утверждающий непостижимость его Духовного начала во Вселенной…
Плывущий в Байкале или Ангаре Петр Михайлович Соломин постоянно опровергает бытовое отношение к жизни, утилитарное, он ведет словно непрерывную, исследовательскую борьбу с миром – борьбу за Дух свой, борьбу за свет, за надежду, за обретение смысла радости, Любви в исходе долгого, мучительного пути…

Петр Михайлович Соломин в праве открывать духовную ценность чувства Любви, хотя оно, несомненно, имеет подоплекой вполне определенные, открытые, яко бы учеными, исчисления, мерцания гормонального фона. Но для русского духа Петра Михайловича, чужие подсказы и рассказы мало что значат, чужое, оно и остается чужим, наносным, в сути чужеродным естеству живого в себе, в своей душе, в своем выверенном разуме, и уж, конечно, в своем духе.
«…Отец Всевышний явил Свет, человек скопировал мир. Он построил мир идей и вещей, моделируя образ человеческий, знаменуя человеческую плоть, да и есть она плоть. Вот сумма вещей и сила вещей, рождающая свет, и знаменует Свет - человеческий дух, да и есть он Дух – воплотившийся свет»...
Стою я на Горе, взмывающей в небо, и смотрю на Байкал-море, столько миллионов лет омывающего свои водами, каменистый берег, у основания Горы, которая уходит глубоко в воды его, которая, более того, являет собою и само дно его, мысленно переношусь в прошлое и будто погружаюсь в вечность.
Мир вечности столь же велик, сколь неисчерпаем мир знаний! Вечность щедра и бескорыстна.
Достаточно испытать ощущение вечной непостижимости жизни,
осознавать и духовно (интуитивно) прозревать чудесную структуру всего
сущего и активно сосуществуя постигать, чтобы схватить пусть даже малую толику разума, который проявляется в Природе Бога.
Ведь в суете самого нашего бытия нас пьянит мгновение, распознавания себя, обернувшееся вечностью…
Гора и Байкал, и Петр Михайлович Соломин открыли мне всю полноту
этого превращения… и я задаю себе вопрос:
Как могут люди тянутся душой к жизни самоубийства и войн, распрей,
ведь весь мир наполняет: Прекрасное? И думается, страшно касаться
какой-то частью в себе вечности, а другой – ужасающей людской деятельности на Земле…
Байкалу было прекрасно это известно; ибо воды его поддержали нашего пловца, не поглотили его, а открыли ему единство духовного мира, единство превращения мига в вечность…
И тут мне припомнилось вот еще что, дорогие мои читатели: как-то мне
довелось присутствовать «В Святая святых», в операционной, где проходила очередная операция, которую вершил хирург - Петр Михайлович Соломин. Припомнилась именно своим глубинным смыслом происходящего.
«…Он уйдет, Петр Михайлович?..
-Одному Богу известно. Спасет старца только Бог. Я что… как говаривал Ипат Ипатыч: « …Нам что, зашивай, собирай косточки, если необходимо, отпиливай, сбивай, отрезай, выкорчевывай… Действия известные, так сказать… вот про душу это… забывать не следует, за нее родненькую и
выпить не грех»…
- Жалко будет, если умрет, - сказал ассистент, потирая свои виски. Во всем его напряжении, в этом движении была заметна обреченная
усталость. – Столько усилий…
- Спасибо за помощь – согласился Петр Михайлович, - отличная работа.
- Удивительно, сердце бьется!
- Мда-а… - отрешенно кивнул Петр Михайлович, думая о чем-то своем
Сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь – и Божество
и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь… так говаривал Александр
Сергеевич Пушкин.- Тут штука в том, если старец все сделал на нашей
святой Земле, если выполнил свое предназначение, то, ради которого
он сюда, на Землю, заслан, то уйдет. Если ему кое-что еще предназначено, если стоит перед ним еще какая-то задача… выживет.
- А вы как думаете?
- По мне… старец не должен умереть. У Создателя свои планы.
есть время, и есть человек! – отрешенно, о чем-то своем думая…
За внешней строгостью Петра Михайловича, сдержанностью и даже замкнутостью всегда было радостно ощущать глубину и доброту, пламя сильных чувств, болеющего познанием и говорящего об этом с какой-то внутренней застенчивостью и проникновенностью, как о, самом важном…
- Если у старца есть цветок и у меня есть цветок и если мы обменяемся этими
цветами, то у старца и у меня останется по одному цветку. А если у него есть
мир и у меня есть свой духовный мир, и мы одариваем друг друга,
мирами, то у каждого из нас будет по два мира, или точнее, одна Великая Вселенная Любви, но чтобы не делали люди – ничто не сделает из двух людей одного человека, но нет ни единого существа, принявшего свое положение
как оно есть.
Есть мечта о лучшем мире, в котором человек мог бы жить и пребывать в
более высоком сознание, ибо истина – не вопрос большинства или меньшинства.
Истина всегда индивидуальна, она никогда не принадлежит толпе.
Никто за всю жизнь человечества не мог скрыть истину. Она подобна
Свету – разве можно скрыть свет? Истина может быть для нас далекой, как
Звезда, и мы не способны достичь ее – но никто не в силах помешать нам, узнать истину.
Действительная жажда увидеть Бога, есть близость осуществления этого
желания, осуществления и достижения абсолютной истины, ибо Дух
сочится в человеке смыслами и переливается в естестве его, истекая
Вселенскими мыслями и образами.
И это не трудность – непостижимый смысл Божий. Трудность – научиться
их читать конкретно, достойно. Нет ничего более захватывающего,
дорогой друг, чем поиск и обретение истины, божьих знаний,
ниспровергающих предрассудки за предрассудками, и проливающими
свет в людские непросвещенные умы…
Наша с вами работа – это, пожалуй, правда: что люди умирают. Но в
сознание они такие же, смерть не дает им, расти или меняться. Они
навсегда остаются в памяти живыми, и мы всегда будем видеть и слышать
их…
Я с вами – творю память. И я не хочу верить, что она разрушится
временем, как рушится все в этой жизни…
- Вы орудие Бога, Петр Михайлович.
- Ну и, слава Богу, – легко согласился Петр Михайлович и замурлыкал
что-то себе под нос…»
И вдруг, в продолжение этой сцены, во мне зазвучал романс Петра
Михайловича, в одну из дружеских встреч, прозвучавший из его уст, в этот миг открывший мне в нем самом, но и во мне то единственное и непостижимое:


Краса, укоризна; души непорочной,
Играющим в прятки вокруг и внутри,
Волнам, утихающим в сумерках летних:
Любви, ненаглядной вечерней зари…

Всего, что томит, обвивается, ранит:
Вздохам Байкала в глубинах своих,
Текучих Его изумрудов в тумане,
Всего, что сказать я еще не могу…

Легко заплываю я с брега земного,
В ту область… как хочешь, ее назови:
Простор ли Любви, рожденье ли Слова,
Иль, может быть, проще: молчанье Любви!..

Любви бесконечной, Любви беспредельной,
Где в хляби Пути глубина не видна…
Томленье Природы – тоски безмятежной –
Веселость Байкала, и гор серебра…


Порт Байкал,
Щелочка,
В дому у прекрасного художника,
Друга – Галины Новиковой!
В 1977 лето, нового исчисления.

С.Троицкий.