Была пятница...(отрывок)

Кастрюльки, эмалированные миски отмываются не только рекламированными порошками. Обыкновенной питьевой содой многоликий бьющийся и небьющийся быт выдраивается в один присест. Главное – не запускать. Оказывается, все нужно делать вовремя. Скажете – прописная истина. А попробуйте!
Пальчики после мытья посуды или стирки становятся прозрачными и чуткими. В детстве пальчики были тонкими и розовыми, но не от стирки. Стирала мама. Ей было тогда столько, сколько сейчас мне. И была она умной и доброй, и всезнающей. И на фотографиях они, прежние, совершенно другие, нежели мы сейчас. За сто пятьдесят рублей ели, пили, одевались, к морю ездили. (О нынешних своих ста пятидесяти молчу, и лицо у меня не то чтобы глупое, но уверенности маловато и романтической мечтательности тоже).
Я уже не стою у окна, а падаю вниз. И, если ты помнишь, летать разучилась. Ты что-то пишешь в своих тетрадях, бывших наших, занимаешься самобичеванием, но без меня. Твои пальцы иногда дрожат от непонятных тебе же волнений. Как же так?
Как же так? Ты сравниваешь мои стихи с прежними, подчеркиваешь строки, где одни и те же фразы повторились разным людям в одном и том же чувстве, влечении. Лишний раз доказываешь, что все уже было, но не с нами. И ты не знаешь, что будет завтра. Тогда почему говоришь, что ничего не изменить? Верю – не верю, не у той двери. Но мой квадрат – это твой квадрат? И моя рука – твоя рука? Ты не держишь, твои пальцы разжимаются в бессилии, и я падаю вниз. Без тебя.
А ты? Тебе предлагали вечность. Тебе? Что ты знаешь об этом? А я? Страна запоздалых «мы». Страна дураков: крекс, фекс, пекс,– и много золотых монет вырастает на дереве.
Встанет небо голубым наплывом
За твоим зашторенным окном…
Шторы плотные, не пропускающие свет.

Была пятница, 29 января 1837 года,– день рождения Жуковского. Пушкин умирал жестоко, в несправедливых муках. Он должен был умереть, дабы вознесли его поэзию, приукрасили и напудрили безобразный лик. Он должен был умереть, чтобы государь великодушно покрыл долги и взял на обеспечение семью. Чтобы Натали стала целомудренной Ланской. И все бросились сострадать, и возвышать. Это нужно было им, но уже не ему.

* * *

Вот, пожалуй, и все. Она отложила исписанные листы в сторону и с огорчением подумала, что ничего классического с твердой определенностью формы не получилось. Некоторая усталость посетила ее голову и онемевшую спину. Она подошла к окну и распахнула его настежь. Порывистый ветер ворвался в комнату вместе с каплями осеннего дождя, вечерней свежестью, звуками избитых, дешевых мелодий городских кафе. Затем, повернувшись спиной к окну, невольно зацепилась взглядом книжных полок, цветов, закрытой двери.

Вечер уткнулся в уставшие за день каштаны,
Капельки рос заполняют собою листву.
Близится ночь. И в предчувствии сказочной тайны
Мир затаился. Зачем эта тайна ему?

Лужи пугают случайных безликих прохожих,
Падают тени, споткнувшись о фары машин.
Кто этой ночью тебе безысходно дороже,–
Рядом идущий иль прочь уходящий, один?

Станут пытать тебя словом, железом каленым.
Станут судить и вину в одночасье найдут.
Срубят, что грех, утомленные сонные кроны
И поутру, просто так, для забавы сожгут.

Мне же завяжут глаза, и в неведенье странном
Буду рукою дырявить застывшую мглу.
Близится ночь. И мечтая, как прежде, о тайном,
Мир затаится. Зачем эта тайна ему?

Стало страшно. Чувство одиночества никогда так не тревожило ее, как сейчас. Нужно было поскорее выбраться из этой комнаты, воспоминаний и облаченной в литературную форму боли.