Резьба по дереву

Александра вышла за ворота больницы, сняла перчатки, взяла горсть свежего снега, слепила снежок. Постояла, оборачиваясь по сторонам, будто искала, в кого бы пульнуть, как в детстве. В людей, спешащих с сумками- передачами туда, к своим психически больным родственникам, в корпус А, и в тех, кто уже медленно и печально, с пустыми сумками и опустошенными головами, возвращались от таковых, еле волоча ноги, обратно… в них бросать не хотелось. И, вообще, видеть опять хотелось НИКОГО!

Она вспоминала тот вечер и мысли, которые теперь показались до смешного наивными и детскими. А, может, наоборот, по взрослому трезво- садистскими были они тогда? Она даже убирала горшки с подоконника, примеряясь к прыжку вниз. Потом представляла, как будет выглядеть ее переломанное окровавленное тело на клумбе под стеной дома. Останавливали две вещи: в квартире первого этажа живет маленькая Катюха, которая постоянно торчит в окошке, увидит, будет травма на всю жизнь; и еще то, что шестой этаж – не самый подходящий для самоубийцы, можно и не разбиться, а всего лишь инвалидом стать. Потом она долго искала веревку или крепкий поясок и крюк для комплекта, чтобы повеситься. Потом было еще много всяких задумок. В конце концов, идеи закончились, а желание как можно скорее уйти, убежать от всех и от самой себя грызло все глубже и все скрипучее сверлило тот орган, что люди обозвали сердцем.

Она вызвала такси, и уже через полчаса выходила из аптеки с упаковкой таблеток. Ну, конечно, это - самое простое: выпил, да и уснул навсегда. Говорят, тоже страшно, взять и сразу всю горсть проглотить. А, если по одной, то уже после третьей-четвертой можно сдрейфить.

- Возле киоска остановитесь. – Почти шепотом попросила она таксиста. Вышла, купила бутылочку кока-колы и теперь уже села на заднее пассажирское сиденье. Таксист посматривал странно в зеркало заднего вида на нее, будто чувствуя что-то. Но эти мелочи уже Александру не сильно трогали. Она потихоньку, стараясь не шелестеть, выдавливала из упаковки белые пилюли, подстелив шарф и ссыпая их на колени.

Остановить этот взмах руки, отправляющий в рот горсть таблеток, таксист не мог. Не видел, просто. Но когда Саша не ответила на его «Приехали, барышня!», когда он увидел пустые пластинки из-под лекарства и запрокинутую назад голову пассажирки, он тут же, не вызывая «скорую», развернулся и помчал в сторону психбольницы. Наверное, маршрут этот приходилось и раньше проделывать не раз.

- И зачем он это сделал? – думала она раньше. Но не думала сейчас.

Александра швырнула снежок прямо в шильду на заборе с надписью «Психоневрологическая лечебница».

- Больше я сюда никогда не вернусь! И дети у меня будут! И он там пусть процветает! Созреет – упадет. Фрукт, видите ли…

И как она, взрослый уже и вполне вменяемый человек, могла выписать сама себе такой рецепт ухода из жизни, ухода от себя, от людей, от этого нового пушистого февральского снега? Подумаешь, ее бросил мужчина! Подумаешь, подруга подслушала разговор под дверью гинеколога о том, что Сашка теперь, после аборта, обречена не иметь детей! Подумаешь, она, ее лучшая подруга, так серьезно ее «подставила» в редакции, подумаешь…

- Буду жить! – сказала она и подняла руку, тормозя автомобиль с шашечками.

***

На работе, в газете, все, естественно, были в курсе. Саша набрала номер главного редактора, и, в принципе, была готова к тому, что сейчас ей сообщат об увольнении. Она и сама понимает, что журналист с суицидальными наклонностями не может в принципе быть глашатаем какой-то здравой мысли. Да, не просто здравой, не просто таковую здоровую идею нужно донести до читателя, ее, ведь, нужно, как-то извратившись, еще и родить…

- Евгений Васильевич, это Александра.

- О! Привет! Слава Богу! Надеюсь, тебя исцелили?

- Ну, да. Можно и так сказать.

- Отлично! Ладно, не расстраивайся, все мы полоумные… Давай-ка, вливайся в работу. Можешь пару дней дома посидеть для адаптации, так сказать. Привыкай к людям. Заодно, готовь срочно про этого своего бунтаря материал, ну про нашего Агафа полесского… А то первая часть вышла, народ тут исписАлся весь… Даже, можно сказать, испИсался… Ждут. Раздула ты тему, умеешь!

- Не называйте Вы моего старенького Мирослава Агафом, прошу. Агафья в тайгу не сама ушла, это другой случай. Хорошо, спасибо Вам. Буду готовить.

Саша тут же загрузила компьютер. Первую часть рассказа про Мирослава нужно было теперь пересмотреть под другим углом. Он, этот угол, ракурс, точка зрения, теперь точно у нее станет острее.

Про отшельника Мирослава Саша услышала случайно. Она делала репортаж с… кладбища. Да, да, надо ж такой материал получить именно перед собственным этим вывихом мозгов!

Позвонили строители, просили кого-нибудь приехать на кладбище, что находится на окраине города, в лесополосе, между двумя деревеньками, подлежащими сносу. Их прислали сделать хорошее дело – обнести бетонным узорчатым забором всю территорию погоста, покрасить этот забор в симпатично грустный серебристый цвет, очистить редкие полянки между могилами от гор мусора.

Совершенно неожиданно на кладбище собралась целая демонстрация из местных жителей. Что не так, казалось бы? Забор красивый, порядок, чистота… И все - за государственные деньги, задарма, значит. Чем тут можно быть недовольными-то?

Даже вызванный людьми священник не мог разрешить разгоревшийся спор ни о чем, как тогда думала Саша. За стареньким перекосившимся забором кладбища находилось с десятка два могил, давних и совсем еще свежих. За забором хоронят тех, кто по собственной воле, ослушавшись Господа, свел счеты с жизнью. Строителям приказано было ставить общий забор - ни одна могила не должна быть снаружи. И как быть, если половина собравшихся согласна с таким решением дела, вторая же - категорически брызжет слюной против. Нечего, мол, самоубийцам делать на кладбище!

Александра, которая впервые вообще узнала о таком факте, которая впервые и со священником-то разговаривала, как с обычным консультантом или коллегой, была всем этим событием шокирована и озадачена.

В конце концов, с благословения, после многочасовых переговоров то с властями, то с народом, решено было и тем, кто ослушался когда-то Создателя и распорядился самым дорогим, что у него было, жизнью, по своему усмотрению, разрешить поселиться в этом одном общем «городе».

- Ох, ох, с самого начала, с самой первой могилы это кладбище не дает покою и живым…- прощаясь с журналисткой, сказал, глубоко вздохнув и перекрестившись, отец Валерий. Обидели человека, выгнали с кладбища, выгнали от людей навсегда…

- Простите, а Вы про кого говорите? Кого выгнали с кладбища?

- Про Мирослава говорю. Жил тут такой человек. Жену свою, вернее, женщину любимую, тут схоронил. Здесь роща березовая была, просто. И домик их стоял. Он и схоронил ее без позволения, прямо в рощице, чтоб все время рядом была. Она так просила. Как знала, что на кладбище не пустят. Так и получилось, люди выгнали с кладбища, посчитав ее самоубийцей. А когда в роще, у дома своего похоронил, повинуясь гневу односельчан, письма писать стали, жалобы, что, мол, самоуправство и это. Где это видано, чтоб посреди деревни в березах могилы устраивать. Пусть, мол, в положенном месте, за кладбищенским забором, самоубийца «живет». Вот он сам тихонько выкопал гробик, погрузил на грузовик, который уголь по деревне развозил, да и уехал отсюда навсегда. От людей подальше…

- …в неизвестном, направлении. – Продолжила Александра.

- Отчего ж, в неизвестном?! В известном. На Полесье уехал, поселился в такой глуши, где ни одного человека не встретить – вокруг река, да болота непроходимые. Он приезжал как-то лет несколько спустя, жену хоронил настоящую, я отпевать приходил. Так и рассказывал, как им там хорошо живется. Без людей.

- Опять простите, я что-то ничего не понимаю. Как это, настоящую? У него, что, две жены было, что ли?

- Долгий рассказ, это, милая. Мне теперь уже спешить нужно. Вы тут с местными поговорите. Со стариками. Старушки приврать могут грешным делом, вы мужской пол для такой беседы зовите. До свидания, храни Вас Господи!

Уже на следующий день Александра, набрав в редакции свежих газет в презенты старикам, отправилась в деревню, примыкающую к кладбищу, искать и «раскручивать» на обещавшую быть интересным материалом беседу местных жителей.

Хорошо, что прихватила запасную кассету в диктофон. И ее-то оказалось недостаточно для рассказа о бывшем местном, необыкновенно интересном, жителе, фронтовике и краснодеревщике Мирославе Ивановиче и его женах.



Александру встретили неприветливо, на эту тему никто говорить не хотел, всех уже «достало» внимание и к забору, и к кладбищу. Других проблем у деревенских хватает, на которые никакие власти внимания не обращают: отсутствие транспорта и магазина, разбитые дороги и проч. А уж, когда услышали, что она интересуется Мирославом и его нестандартной жизнью с двумя женщинами, и вовсе стали разбредаться по домам.

Если бы не подошедшая в это время пожилая почтальонка, которую и ждали собравшиеся на околице у последнего дома старики, пришлось бы ни с чем уехать. Но та, доставая из огромной сумки ведомость и деньги, долгожданную пенсию, поинтересовалась, что за мадам тут собрание устроила.

- А! Про Мирослава вспомнил кто-то… - с упреком сказала она. – А рассказывать не хотят, так это дело понятное – вину свою вспоминать не хотят. Такого человека стравили из зависти. Выгнали из деревни, можно сказать, выжили. А теперь и вспомнить противно, да? – обратилась она к пенсионерам. – Расскажите, расскажите, может, живой еще, да нуждается. Знаешь же, Степан, где найти его, ты ж тогда его сопровождал на новое жительство.

Спорить никто не хотел, и постепенно по слову, по фразе, по короткому замечанию стал связываться очень интересный обзор жизни человека, отшельника Мирослава.

Мира, как звали его здесь все, в этой деревне и родился. Он был единственным сыном у вполне зажиточных родителей. Больше детей им Бог не дал, потому на Миру легли все хлопоты по немалому хозяйству очень рано. Отец его был хорошим краснодеревщиком и сына учил с малолетства. Мебель у них заказывали и односельчане, ту, что попроще, да за копейки. С этого заработать нельзя было. Но постепенно заказы стали приходить и от городских, которым хотелось то буфет какой резной дубовый, то кровать – ложе царское изготовить со всякими крендельками, да полочками по бокам. Всей деревней ходили полюбоваться его шедеврами. Мать еле справлялась сама с животиной и огородами. А тут случай такой подвернулся – осталась в деревне девчонка – сирота, Тамарка Синицына. Родители ее то ли утопли, то ли еще чего с ними случилось. Девчонка- ровесница Миркина. Вот родители и взяли ее в дочки. И ей хорошо – родителей заимела, и Миркиной мамке помощница такая ладная, как подарок с небес свалилась вдруг.

Так и росли они вместе как брат и сестра. Дружбы особой не было, встречались только утром, да поздно вечером за едой, заняты ж были все, кто чем. Мужики – с деревом своим столярничали в сарае, бабы – по хозяйству.

А когда время настало жениться, ну, по возрасту, да и по всем другим потребностям, других кандидатур и не рассматривалось. Просто сказали родители, что, мол, пора и пожениться, чего так друг дружку по углам тискать-то. Ну, и поженились. Позвали соседей, самогону нагнали, кабана закололи, закуску красиво по столам расставили, да и поженили. Делов-то. И жили они дальше по накатанному. Хорошо жили, спокойно. Ни про какую любовь и речи тогда не заводили. Большинство. Хотя, конечно, исключения были. Всегда ж найдутся такие, что до одури головы теряют в этом вопросе. Но это не про них. Тамаркины глаза светились, Миркины были всегда далеко где-то.

Война пришла ко всем одинаково, внезапно. Мирку забрали на фронт в первые же дни. Тамара осталась с родителями, сильно к тому времени уже пожилыми, да с животом месяца в четыре.

Письма от Мирослава с фронта не приходили совсем первое время. Он, оказывается, не успев еще ни разу стрельнуть на войне, попал в госпиталь с тяжелым ранением в живот. Эшелон, в котором он ехал, разбомбили еще по дороге туда.

Как он не умер, он и сам не понимал потом. Только благодаря молоденькой медсестричке Алене, которая буквально круглые сутки не отходила от него и выхаживала, как родного.

В первый же день, когда к Мирославу вернулась речь, он попросил Аленку написать письмо домой, родителям, жене и тому, кто родился у них за это время.

Алена категорически не хотела положить на бумагу слова раненого бойца жене о том, что он, мол, ее не любил никогда как женщину, что их брак та может считать недействительным, и, если встретит достойного человека, если случится с нею любовь, пусть, мол, не сомневается, он против не будет. А сын или дочь, которые теперь у них есть – дело, мол, общее, и он не отказывается и помогать будет. Если вернется с войны, которая, по его мнению, надолго. Медсестра написала письмо, все-таки, по-своему, короче и ласковее, уговорив бойца не расстраивать семью. Она списала весь этот бред на неверие Мирослава в свое выздоровление. Истинных причин знать ей было неоткуда.

- Чего ты с этой шалавой тут откровенничаешь все, шушукаешься, не пойму. Такой парень серьезный, на кой она тебе? – шмыргая лохматой половой тряпкой по палате, заметила однажды тетя Лина, санитарка. – Она, думаешь, ради тебя тут ночки проводит. От главного прячется, сколько может. Она ж тут ему как фронтовая жена, козлу этому старому. Не суйся, а то обоим несдобровать будет, сынок.

Мирослав сначала даже не понял, про кого тетя Лина такое говорит. Он проглотил комок затвердевшего вдруг воздуха, ответить или переспросить сначала не смог, а потом и не захотел уже. Он теперь вспоминал, как главврач Иван Антонович обращался с Аленой, как смотрел на нее, что говорил. Точно, все совпадает, она – его фронтовичка, жена временная. Ничего себе! Ему ж за шестьдесят, сто процентов. А ей, наверняка, лет восемнадцать- девятнадцать! Да, еще такая вся хрупкая, утонченная, прямо Чеховым нарисованный образ. А он – громадина, грубый, резкий и такой властный мужик!

- Тоже «попала»… - только и подумал Мира.

Но с этого дня стал на Алену смотреть по- другому: с жалостью и необыкновенной нежностью.

Слово за слово, взгляд ко взгляду, рука к руке, а ночи дело свое сделали. И госпожа Любовь, не спрашивая ни у кого разрешения, допуска и пропуска, обняла одной рукой бойца, другой – юную и несчастную девочку из Ленинграда, обняла и соединила.

Тетя Лина догадывалась, что происходит, она даже бочком протискивалась между влюбленными по каким-то делам, боясь, видно, что шибанет ее током, напряжением, которое появилось между молодыми людьми и растет теперь с каждым днем стремительно. Тетя Лина охраняла молодых, всегда была на чеку, чтоб Иван Антоныч, не дай Бог, не застукал такое горе- счастье.

Время шло, Мирослав выздоравливал. И теперь свидания влюбленных все больше и больше приобретали налет безысходной грусти. Было понятно, что скоро, очень скоро они расстанутся навсегда.

То, что расстаться придется гораздо быстрее запланированного, они предвидеть не могли. Потому, когда их по наводке какого-то добродетеля все-таки главный застукал однажды в бытовке у тети Лины, они не успели даже сказать друг другу «прощай», а не то, что обменяться адресами.

Утром, когда заплаканная тетя Лина под присмотром другой медсестры, собирала вещи Мирослава, она только и успела сказать, что Алена наказана крепко, на работу выйти не сможет долго.

Мирослава ждала машина под крыльцом госпиталя, чтобы перевезти в какой-то другой госпиталь долечиваться окончательно.

На этом связь их прервалась, и что стало с его Аленушкой, Мирослав мог только догадываться. А догадываться не хотел. Ни по каким каналам он узнать не смог ничего. Письма домой писать не хотелось, но нужно было. И он писал: «Жив-здоров, чего и вам желаю». Узнал, что есть теперь у него сын. Это было единственным, что радовало.

Еще через год пришло известие о том, что его родители- старики попали под бомбежку и погибли.

Новостей хороших не было, всюду была смерть. А в сердце была жадная, наглая, и такая, не по- военному яркая и летняя Любовь. Он и выжил, пожалуй, в этой войне, только благодаря этому, неизвестному доселе и такому сильному чувству. Ждать и любить, не зная, дождешься ли когда-нибудь, гораздо труднее, чем просто жить и любить.

И он ждал… Ждал всю войну, где год за десять.

И это случилось, конечно! А иначе, зачем продолжать дальше историю?



Эшелон, в котором Мирослав возвращался на родину, сделал стоянку под Варшавой. Перрон маленького полустанка сразу же наводнили местные жители. Состав сделал какую-то техническую остановку на целый день. Они приветствовали наших солдат, приносили вареную картошку, молоко, кто-то цветы дарил, кто-то расспрашивал о том, не слышали ли возвращающиеся бойцы о таком-то или таком-то поляке. Тут ждали своих с каждого поезда, следующего из Германии.

Мирослав сидел в открытых раздвинутых воротах своего вагона и наблюдал за толпой на перроне. Вдруг фигура пожилой женщины, набиравшей из колонки воду в какую-то жестяную большую посудину, показалась ему до боли знакомой. Где он видел эту старушку именно в этой полусогнутой позе? Он с нетерпением ждал, когда же женщина отпустит рычаг колонки и повернется. Но вода текла такой тоненькой струйкой, а банка была такой необъемной, что Мира не выдержал, спрыгнул из вагона и поспешил к ней. В полушаге от бабули его осенило- это была санитарка из госпиталя, тетя Лина.

- Лина… не помню Вашего отчества… тетя Лина, Вы меня помните? Я – Мирослав, ну, Мирослав, который лежал в госпитале… ну, Алена… Вы помните…

- А как же! Чего ж не помню, милый. Кто ж тебя дал бы забыть… Долго мы тебя все помнили… Живой, вижу. Это хорошо. Дома скоро уж будешь. Ты же из Минска, так?

- Так, так… А Вы не знаете, как …

- Постой. Ты сначала про себя расскажи-то. Как твои там, живы ли все?

- Родители погибли. Под бомбежку попали. А жена и сын живы, ждут. А Вы не знаете, что с Аленкой? Жива ли? Где?

- А кто ee знает. Я-то в госпиталь попала случайно, жила рядом в деревне. Вот и напросилась работать. А теперь в Ленинград еду, к сестре. Деревню нашу сожгли немцы. Госпиталь переехал вскоре, как тебя выгнали-то. Ничё не знаю, ничё…

И тетя Лина пошла к своему вагону, который оказался соседним.

- Давайте, тетя Лина, банку вашу поднесу, тяжелая, ведь. – Стал забирать емкость из рук старушки Мирослав.

- Не надо, милый. Привычная я. Сама, сама. Прощай, Мирка! Живи хорошо. Больше уж не увидимся.

И они разошлись в разные стороны: тетя Лина – к своему вагону, а Мирослав пошел вдоль перрона, заглядывая зачем-то в каждые двери.

На следующем полустанке, когда опять пришлось куковать несколько часов, теперь пропуская какой-то более важный поезд, Мирослав подошел к соседнему вагону в надежде еще раз поговорить с тетей Линой. На перроне у входа стоял боец, покуривая папироску.

- Слышь, брат. У вас тут едет знакомая моя женщина, тетя Лина, позови, а?

- Лина… Что за Лина? – напрягся тот, вспоминая.

- Да старушка эта, что контуженную девчонку в Ленинград везет. Вон там они, в углу, на сене сидят.

Мирослав одним прыжком, едва только коснувшись подножки вагона, вскочил внутрь.

Тетя Лина, заметив его, быстро накрыла с головой каким-то куском не то одеяла, не то одежды, сидевшую рядом девушку.

Это уже не могло остановить или спрятать знакомый до боли профиль Алены, Мирослав узнал бы его и за километр.

- Алена! Аленушка моя! – скинув материю с лица девушки и не обращая никакого внимания на испуганную тетю Лину, зашептал горячо Мирослав. Он схватил ее за плечи, стал трясти безучастно глядевшую куда-то сквозь него девушку. – Вы меня обманули зачем, тетя Лина? Аленушка, Аленка, это я, Мирослав! Ты что, меня не узнаешь? Я искал тебя! Я думал о тебе каждую секунду! Я только потому не погиб! Я выжить хотел, милая! Да что с ней, тетя Лина?! – продолжая трясти опять, обнимая и целуя свою любимую, обратился он к бабушке.

- Успокойся ты. Чё ты в истерике бьешься? Садись вот тут, рядом, да оставь ее в покое, не узнает она никого. Буду тебе рассказывать…

И тетя Лина, буквально держа за руки Мирослава, поведала ему о том, что было с Аленой после того происшествия в госпитале.

- Иван Антоныч, кобель этот старый, побил тогда Аленку сильно. Сильно. И никто вмешаться не мог, все молчали. Она долго на люди не показывалась. Долго. Он, ведь, ее совсем еще соплюшкой, когда к нему в подчинение попала, к рукам прибрал, сделал своей походной подругой. Она его сильно уважала поначалу, а потом, видно, и стеснялась своего положения и боялась. Девчонка совсем неизбалованная, тихая, из интеллигентной семьи ленинградских врачей. Может, расстраивать своих не хотела, не жаловалась, так с ним и жила, как с папашкой.

Ее, ведь, еле откачали. Тебя из госпиталя погнали, ее запугал он, что ли… Наглоталась она таблеток каких-то, чуть не померла. Только отходили, вроде в себя пришла, а тут – новая беда – пришло письмо от родственницы, что родители и младшая сестренка погибли. Снаряд угодил в их дом. Сестренка еще сколько-то жила, но не выжила, померла через несколько…

И Аленка наша совсем головой заболела. Перестала всех узнавать. Как контуженная: не слышит никого, кажется, не видит, не говорит, только целыми днями ходит, плачет, да стонет. Вот, как сейчас, сядет в уголок, лицо повесит и раскачивается из стороны в сторону, да мычит, мычит…

Так при себе ее и вожу всюду. Главврача убило осколком снаряда. Переезжал госпиталь, отступали мы. Вот со всего обоза нашего его только и убило, будто специально в него кто метился. Алена видела, да не прореагировала никак, не поняла, что ли… Или ждала этого, кто знает… Плохо про покойников нельзя, но гад был человек, гад. Даром, что врач. Плохой человек, змеючий был.

А я решила – поеду к сестре жить, да и Аленке теперь при мне быть – судьба, видно. Кому ж она такая нужна?! Горемышница моя… За что так дитё Господь покалечил?!

Алена не смотрела на Мирослава, ниже и ниже склоняла голову, чтоб не встретиться с ним взглядом. И все качалась всем телом вперед- назад, издавая приглушенные и болючие стоны, как раненый зверек.

- Придется тебе, тетя Лина, планы свои перекроить. Ты к сестре одна поезжай, дорогая. Письмо мне напишешь, как устроишься, я адрес тебе дам свой. Алену я забираю. Со мной она жить будет. Я ее подранил, мне и лечить. Люблю я ее больше жизни, искал всю войну. Не отдам теперь никому.

- Да что ты, ополоумел, али как, Мирка? Куды ж ты ее, в дом свой, что ли, привезешь? Даже и мыслить не думай. Ее обижать нельзя, она – больной человек. Это тебе не рука- нога оторванная, это душа вырванная из тела, такое не лечится. Нет. Даже и разговору быть не может, не трогай ты ее. Сейчас не ты говоришь, не ум твой, порыв у тебя сердечный, воспоминания.

Толку от нее уже никакого нету, не будет. Считай, есть живой кто-то, а уже не человек, так… Полчеловека.

Ты иди, иди, Мира к своим. Скоро уж отъезжать будем, вон кричат, созывают народ. А уж завтра тебя дома встречать семья будет. А про Аленку свою забыть надо тебе, эта ( она взглянула на Алену) – не Аленка это, другой человек уж… Ступай, ступай…

Все громче и громче вдоль состава катился крик «по вагонам», бойцы вскакивали в открытые проемы- ворота, прощались с поляками.

- Тетя Лина, документы все Аленины давайте, я забираю ее. Возражать бесполезно. Нет, нет, Вы меня, пожалуйста, за руки не держите, бесполезно. Я так решил, и будет так. – И Мирослав встал, и стал укладывать в свой вещмешок все, что протягивала ему тетя Лина, вздыхая. Потом поднял с копны сена Алену, поправил задравшийся подол ее юбки, снял травинки, прилипшие повсюду к одежде. – Ну, что, Аленушка, нашел я тебя. Я же обещал, вот и нашел. И все теперь хорошо будет. Пойдем, пойдем…

Алена встала и пошла, и даже сама попробовала спрыгнуть с подножки вагона. Она, казалось, давно ждала всех этих команд – так послушно и быстро их теперь выполняла. Вот только смотрела не на Мирослава, а как-то сквозь него, не моргая, не выражая никаких эмоций.

Бойцов- соседей по вагону Мира успокоил сразу, оборвав самого «умного» ударом в челюсть на первом же смешке: «О! А что это за Зульфия с тобой? Второй, любимой, женой будет?»

Алена отрешенно сидела рядом, опять глядя в никуда. Однажды только она подняла на Миру глаза и пристально- пристально и очень тоскливо посмотрела на него, будто стараясь что-то вспомнить. В эту длинную минуту Мирославу показалось, что сознание вернулось к ней. Но это только показалось. Он понимал, что все гораздо серьезнее, чем кажется.

Он не думал о том, что будет дома, как он ее представит. Он знал, что Алена – его судьба. Он ее любил, он ее искал, он ее нашел, и он ее не отдаст, не прогонит. Судьбу не выбирают. Она просто есть. И у него она такая.

***

Сквозь стволы березовой рощи показались крыши домов родной деревни. Кто-то топил в такую рань баню, дым летел навстречу и смешивался, обнимался с утренним туманом, который сейчас был единственным посредником между деревней и ее жителем, возвращавшимся с войны. В мир ли…



***

Мирослав все ближе и ближе подходил к дому, не обращая внимания на редких в такое раннее утро его односельчан во дворах. На приветственные вскрики, и радостные и не очень (видно, не дождались своего хозяина с этой страшной войны), он только кивал и снимал пилотку, все крепче и крепче сжимая в руке холодную ладошку Алены.

Тамара на пороге возилась с чугунками. Разливала еду поросятам, наверное. Так и замерла при виде Мирослава и его спутницы. «Прилипла» к стене в немом оцепенении и только приоткрыла скрипучую входную дверь в хату. Мирослав остановился, сбросил с плеча свой вещмешок, обнял жену крепко, да так молча и стояли они, отчитываясь вздохами каждый за эти годы разлуки и неизвестности.

- Спит еще Вовка, за печью там, на дедовой койке… Иди, иди… - Первой заговорила Тамара и пропустила в дом и мужа и его странную спутницу.

Объяснения были долгими, трудными. Мирослав с Тамарой просидели чуть ли не до утра за этими разговорами со слезами и насухо, когда обалдевший от появления в свой жизни отца – солдата и от подарков в виде значков и пилотки, Вовка, наконец, наобнимался, наболтался, нахвастался соседским пацанам и уснул.

Алену тоже покормили и уложили спать. Она безропотно выполняла все, о чем просил Мирослав, понимая и постоянно кивая головой в знак согласия.

Попытки соседей войти в дом, Тамара пресекла сразу, отговорившись по поводу появившейся в доме незнакомки честным «Я сама пока ничего не знаю, уйдите!»

Мирослав честно рассказал ей все, что с ним произошло, рассказал про то, так и не написанное, благодаря Алене, письмо. Рассказал как другу, не как жене. И, к своему удивлению, не увидел в глазах Тамары особой печали или ревности. Она и сейчас относилась к нему так, как привыкла с детства, как к брату, родственнику.

Выхода из положения не видели оба.

Выгонять мужа из его же родительского дома, да от сына, Тамара не собиралась. Жить таким странным составом, да еще и с тронутой умом женщиной, нахлебницей, тоже не сильно хотелось: и тяжело, и деревенские же заклюют…

Решили пока все так и оставить. На вопросы односельчан не отвечать, а там время покажет, что да как. Самим бы разобраться.

- Ну, особо пытливым буду брехать, что родственница какая дальняя, чтоб белье не полоскали, она ж, все равно, у тебя, как рыба, только мычит, да смотрит исподлобья… - подвела итог разговорам Тамара.

То ли всех соседей такое непонятное объяснение устроило, то ли всем было не до того… но поболтали, поболтали, покумекали, прикинули, что – правда, что – неправда, да и отстали. Даже простая, на глаз, инвентаризация жителей деревни, показывала, что после войны недостача в населении образовалась в крупных размерах, полдеревни полегло на фронте.

Мирославу теперь приходилось по доброте душевной помогать тем, кто остался без мужских рук в доме: и строить бабам, и что- то подремонтировать, и огород вскопать, да и к ремеслу своему, слегка подзабытому, спешил вернуться. Потихоньку жизнь послевоенная стала налаживаться, и к Мирославу опять стал народ стекаться с заказами: кому кровать сочинить, кому – тумбочку. А потом и украшать дома стали: буфеты резные, шкафы книжные, шифоньеры, серванты, да трильяжи заказывать.

Алена так хвостиком за своим Мирославом и ходила: куда он, туда – и она. Он работает – она сидит, сквозь него на него смотрит, он с человеком разговаривает – она рядышком, чуть в сторонке стоит, улыбается, ждет. И потом опять руку, как ребенок, протянет, и рядышком семенит за своим Мирой…

Постепенно какие-то признаки сознания, пробуждения чувств появлялись: вот она тихо, жалобно и протяжно не то поет, не то завывает «У-у-у-у-у…» засыпающему Вовке… И Тамара объясняет удивленному Мирославу, что это похоже на колыбельную. Вот забирает из рук хозяйки ведро с кормом для коровы и сама идет с ним в сарай, и кормит Зорьку, и гладит ее, что-то подмурлыкивая нежное. А вот уже не с Мирославом пошла к заказчику, а с Тамарой в лес собирать травы… А вот уже решила, похоже, что за Вовкой присматривать – именно ее обязанность в семье, и идет утром провожать его в школу, потом ждет, возвращаются вместе. Иногда сама прогуляется по деревне, вернется с какими-то гостинцами – значит, общалась с кем-то, значит, на контакты выходить стала на том уровне, что получается у нее.

Вся эта драма продолжается уже несколько лет, и все эти несколько лет Тамара экспериментирует с травами, пытаясь лечить Алену. Из сострадания ли, из каких других побуждений, с целью научной, так сказать, - кто ж знает… И это ли помогает девушке, или просто время и молодость делают свое дело, но вдруг однажды Мирослав ловит взгляд Алены и понимает, что смотрит она не сквозь него, на него, прямо в глаза. И смотрит осознанно, грустно, но как-то понятно грустно, а не тоскливо и преданно, как было до сих пор…

Почти все свое время теперь Алена проводит в каких-то хлопотах по дому, постоянно занята. С утра, пока еще солнце не съело росу, они с Тамарой идут собирать травы, и уже Алена не под ногами топчется, а отходит на расстояние и возвращается с пучками того, что нынче требуется знахарке – травнице Тамаре, потом, пока хозяйка хлопочет по хозяйству, Алена и обед потихоньку сварит нехитрый. А вечером за Вовкой хвостом по деревне ходит – присматривает, как за своим ребенком, пальчиком пригрозить может, кричит что-то, похожее на «Ура!», когда тот забивает гол.

Надо сказать, что деревня вся, включая и старых и малых, никогда над Аленой не подшучивала, не издевалась. То ли Мирослава уважали, а значит, побаивались, то ли сострадать за войну научились, то ли подозревали, что девушка рано или поздно придет в себя… Кто его знает… Все будто ждали какой-то развязки, и она должна была, наконец, наступить.

Ни в каких прелюбодействах Мирослава не подозревали, об извращениях всяких теперешних понятия просто не имели, видели, что спит все странное семейство по разным углам избы, да и про прежние, больше дружеские, нежели любовные отношения Миры с Тамарой, тоже знали. Не утаить в деревне таких подробностей.

Однажды Мирослав забежал среди дня за каким-то делом домой и застал своих женщин за обычным занятием: Алена промывала у колодца только что собранные травы, а Тамара в чугунке уже отвар какой-то очередной запаривала. Да только странной показалась трава в руках у Алены.

- Тома, я не понял? C каких это пор ты отвары из болиголова да белены готовить стала? Ты что надумала-то? – Он вырвал пушистый пучок из рук Алены и стал трясти перед лицом жены.

- С ума сошел?! Только увидел?! Да уж шестой год, как Алену твою отпаиваю ими. А ты думал, она сама по себе душой выздоравливает, выравнивается? Ее ни один доктор не вылечит. Души у нас не лечат! Не бойся, я все делаю так, как мама еще учила. Наша, между прочим, общая мама. Как знала, что может это тебе пригодиться. Не опасный это отвар, я все с умом делаю, осторожно.

- Смотри, Тамара! Не бери грех на душу, прошу.

Алена разговор не просто слышала, а, как показалось Мирославу, слушала. И даже, как будто, усмехнулась.

Чем больше Алена подавала признаков жизни, тем тревожнее становилось ее поведение.

Как-то ночью Мирослав слышал, что она тихонько прошла к входной двери, тихонько же ее и прижала с другой стороны, вышла во двор. Как обычно, когда она выходила по нужде ночью, он слушал и не мог заснуть, пока не вернется. А тут сон свалил его после тяжелого дня.

Утром, едва солнце кольнуло в глаза, Мирослав проснулся и резко вскочил – по неизмятой подушке на пустой постели он понял, что Алена так со двора и не вернулась.

Мира растолкал жену, и они вместе кинулись искать «пропажу».



***

Мирослав уже хлопнул воротами, выбегая из двора, когда Тамара окликнула его: «Тут она, а бане, Мира!»

А в бане открылась картина странная: Алена спала на полке, нижней и самой широкой. Полка была застелена простыней, и подушка под головой, и одеяло.

- Это что ж, она заранее все сюда принесла, получается? – сам себе сказал Мирослав.

- Очухивается потихоньку, в себя приходит. – Так же, про себя сказала Тамара. – Вот, хатку себе делает, отделиться хочет от нас, видно. Глянь, у нее тут и посуда какая-то, и лесовиков твоих приволокла сюда, на полки расставила.

И они вышли, тихонько прикрыв за собой дверь, потому что Алену, измаявшуюся, видно, за ночь, визит гостей не разбудил.

Только сейчас Мирослав заметил, что со двора пропали несколько деревянных истуканов – лесовиков и гномов, которых он иногда, балуясь, вырезал из дерева. И не просто безликих и сказочных героев мастерил, а все персонажи были копиями жителей деревни. Потому, у их ворот часто собирались дети и разглядывали новую появившуюся фигуру.

- О! Гляньте, наш председатель, Михалыч! С портфелем! И кричит что-то, ругается, видишь, как пальцем грозится?! – кричали пацаны.

- А вот Петькин батя, с ремнем! Айда за Петькой! – И они убегали, и возвращались уже с Петькой и его мамкой. А потом и сам отец Петькин приходил посмотреть на себя, захватив бутылек, чтобы обмыть шедевр с автором, отблагодарить за «памятник».

Некоторые даже просили Мирослава поскорее увековечить себя любимого. Мол, все уже деревенские есть в коллекции, тоже, мол, хочется поскорее в «коллектив», в коллекцию. На это Мирослав отвечал свое обычное: «Жди. Пока ты во мне интереса не вызываешь. Яркости в тебе никакой не заметил. Вот «засветишься» чем, тогда и жди вдохновения от меня.

Среди фигур была одна инородная. Никто не знал, на кого похож этот истукан женского рода: сгорбленная старушка со шваброй в руках. Знал только Мирослав.

И вот теперь, в бане, на полке он увидел, что и Алена узнала эту фигурку. Потому что из всех деревянных игрушек, в свой «дом» принесла она только «мирослава» и ее, «тетю Лину». Узнала, значит, вспомнила что-то…

В тот день Алена была обычною, такой, как всегда. Она и скотину покормить помогла, и травы по забору развешивала, и посуду мыла, двор выметала… Но целый день она что-то мурлыкала под нос, будто бы пела. Настроение у нее было хорошее, улыбалась впервые за столько-то лет!

После обеда Тамара собралась на реку полоскать белье. Вовке сунула в руки таз с бельем, а корыто, наполненное доверху разными простынями, полотенцами, да другими тряпками, понесли вдвоем с Аленой.

Алена, как всегда, устроилась на бугорке и смотрела куда-то вдаль, на тот берег речки. Тамара стояла на мостке, полоскала белье, забрав юбку и постоянно поправляя выбивающиеся из-под платка волосы. Вовка купался рядом.

- Вовка, а ну кыш отсюда, не мути ты мне воду, белье какое будет?! Отплыви ты подальше, прошу.

Вовка послушался, поплыл по течению вдоль берега. И Алена вернула свой взгляд из ниоткуда, и стала наблюдать за мальчишкой. Когда тот пропал за поворотом, она встала и тоже пошла по высокому берегу, стараясь не упустить его из виду.

Тамара за своим занятием не заметила пропажу ни сына, ни Алены, сидевшей на берегу у нее за спиной. И когда она вдруг услышала: «Помогите! Вова! Помогите!», она даже не поняла сначала, откуда летит этот голос. Она бросила все и побежала в горку, на берег, за поворот.

В тот миг, когда Тамара оказалась на вершине берега, она увидела, как с криком «Вова, держись!» Алена прыгнула с откоса берега в реку. Почти кубарем по крутому песчаному берегу Тамара скатилась вниз, но до барахтающихся в воде на середине реки Вовки и Алены было еще слишком далеко.

Тонущий сын и Алена, то полностью исчезающая под водой, то выныривающая на поверхность, никак не могли справиться с течением, в этом месте, за поворотом реки, особенно сильным.

- Господи… Господи… помоги… - вперемешку с плачем- криком бубнила Тамара и плыла навстречу потерявшим силы сыну и Алене.

Вовка уже почти не подавал признаков жизни, когда они все втроем оказались на берегу. Тамара испугалась так, что вмиг забыла, что нужно делать. Она только махала руками, кричала и бегала вокруг сына: «Ой! Ой! Сынок! Вова! Не умирай! Вова!»

И тут вдруг Алена, то ли забыв о своем недуге и беспамятстве, то ли вспомнив себя прежнюю, оттолкнула Тамару и спокойно и быстро стала приводить в чувство мальчишку так, будто делала это не раз в своей медицинской практике.

Она, будто заправский спасатель, «работала» над пациентом, одновременно в полголоса проговаривая какие-то четкие инструкции. Казалось, что читает их из учебника.

- Вытащив пострадавшего из воды, надо снять или срезать с него мокрую одежду, очистить обернутыми чистым платком или марлей пальцами рот и глотку от грязи, тины и земли и удалить из дыхательных путей и желудка воду… - Она сорвала с головы Тамары платок и намотала на правую руку. - Для удаления воды надо встать на одно колено, положить пострадавшего поперек другого своего колена и, осторожно надавливая на спину, сжимать его грудь…

Тамара, увидев, что Вовка приходит в себя, задышал и открыл глаза, теперь уже почти успокоилась и удивленно разглядывала Алену. Она поняла, что той Алены, что была еще десять минут назад, уже нет. Эта Алена – другая, та, которую она не знает. С ней знаком только муж, ее Мирослав.

И сама Алена в этот миг не могла еще предвидеть, как круто Вовка изменит ее жизнь. И жизнь всех, окружающих ее сейчас людей.

Когда Мирослав увидел приближающихся к воротам в мокрой одежде Тамару и Алену, тянущих под руки голого Вовку, он сразу догадался, что случилось что-то неладное. Бросил инструмент и кинулся навстречу.

- Что? Что случилось-то, Господи?

- Иди на реку, белье собери там… - Устало ответила Тамара. – Мы тут сами уже разберемся. И фельдшера позови, сбегай. Вовка тонул. Если бы не Алена твоя…

Так она с первого дня и говорила про Алену: «Алена твоя».

Мирослав потряс Вовку, убедился, что тот более- менее очухался, и побежал искать фельдшера Сан Саныча, которого, как нельзя кстати, совсем недавно прислали и в их деревню.

Сан Саныч устраивал свой нехитрый быт в медпункте. Мирославу даже обрадовался, потому что за две недели, пока он тут в деревне находится, ни один житель ни по какой нужде так и не обратился, все по старинке со своими хворями к Тамаре- травнице шли гуськом. А тут, первый вызов, да к ней, к самой знахарке деревенской.

Он взял халат и чемоданчик со своими причиндалами и отправился к дому Мирослава. А тот побежал на речку собирать белье и тазики.

У Вовки был жар, но ничего серьезного больше Сан Саныч не обнаружил. Дал пилюли, послушал дыхание, да и откланялся, пообещав, что и завтра зайдет навестить больного.

Алена не отходила от мальчика ни на минуту, как будто искала у него защиты от чего-то или от кого-то.

Она сильно изменилась за этот день: и выпрямилась, как- будто, ровнее и выше ростом стала, и взгляд… Это был уже взгляд совершенно другого человека. А главное – она заговорила, чем Вовку привела в ошалелую радость. Он шептался с ней, что-то спрашивал, смеялся, а она отвечала, говорила, говорила, рассказывала… Они даже смеялись о чем-то своем.

Тамара впервые и всерьез напряглась за все эти годы – увидела в Алене не душевно больную девчонку, а взрослую и красивую девушку, женщину, которую любит ее Мира.

Она заварила для сына чаю с малиной, а Алене подала стакан с отваром, который та принимала ежедневно и не первый уже год.

Алена долго держала в руках стакан, разглядывая мутную зеленоватую воду, будто впервые засомневалась, пить или нет. Но, когда встретилась с удивленным взглядом Тамары, тут же залпом все выпила и сказала «спасибо».

Она больше всего боялась теперь встречи с Мирославом. Скоро он вернется с реки…



***

С этого дня жизнь в семье Мирослава Ивановича стала потихоньку меняться. И, если бы ни фельдшер Сан Саныч, который стал частым гостем в доме, неизвестно, получилось ли бы мирным путем перейти этой жизни в мирный и новый виток.

Поскольку, Сан Саныч был в деревне человеком новым, Мирослав и его семейство стали и первыми его пациентами и первыми друзьями. Не зная Алену прежде, он стал с первого дня знакомства общаться с нею как с обычным здоровым человеком, и вскоре уже, если случай в его фельдшерской практике был сложным, обращался к ней за помощью как к нештатной медицинской сестре. Алена за годы работы в военном госпитале реанимационной медсестрой приобрела нешуточный и очень ценный опыт.

Однажды Сан Саныч засиделся позже обычного в доме Мирослава – Тамара посвящала его в свои отвары, делилась опытом как с коллегой, а он записывал в свою, ставшую уже толстенной, тетрадку очередной рецепт лекарства – снадобья.

Все ее рецепты он проверял, вычитывал по медицинским справочникам. И диву давался, как человек непосвященный, не имеющий образования фармацевтического, мог так правильно подбирать травы – ингредиенты многих, используемых медициной препаратов. Он слушал, записывал и так увлекся, что не заметил, как Мирослав с Аленой накрывают белой скатертью стол, да начинают расставлять праздничные блюда в центр. Когда ж запахло вкусным, заспешил откланяться. Догадался, что в доме какой-то праздник намечается.

- Куда? Куда, Саныч? Даже не думай, не отпустим. У Вовки нашего день рождения сегодня, будем все праздновать. И гостей в нашем доме уж сто лет не было. Оставайся, а то обижусь! – перегородил дорогу хозяин.

Гость сильно упираться не стал, остался, можно, сказать с превеликим даже удовольствием. Отлучился только на несколько минут, в медпункт свой сбегал, туда - обратно. Оказалось, за подарком. Принес свой кожаный солдатский ремень, да большую горькую шоколадку имениннику.

Праздник получился хороший, душевный. Все выпили понемножку. Мирослав с Сан Санычем – помножку. Пока женщины со стола убирали, да с хозяйством разбирались, мужики пошли во двор покурить. С собой взяли добавочки, на посошок выпить.

Да как засели под березкой поговорить, так и остались там на полночи. Сан Саныч стал первым человеком за все годы, кому Мирослав доверился полностью, рассказал ему всю историю от начала ее и до самого этого посошка.

- Жалко вас всех, люди вы мои бедные… - Вместо «до свидания» сказал Сан Саныч, обнял Мирослава и потопал в сторону своего медпункта, который служил ему одновременно и жильем. – А более всего, Тамару. Человек она у тебя. Настоящий.

Женщины давно спали. Или не спали. Но Мирослав в дом не пошел, он так и просидел в березках по ту сторону забора, пока не встретил рассвет.

А, как только рассвело, взял железный «метр» и стал вымерять что-то там, за двором, в березовой роще. А как-то только деревня проснулась, и начался рабочий день, отправился в правление колхоза решительной походкой.

Уже вечером Мирослав с помощниками рыл котлован под строение, а на следующий же день пришла машина, груженная лесом. Вопросов как-то никто и не задавал, что ж это Мирослав строить решил за собственным двором, но слушок пошел, шепот, полушепот, да и просто сплетни и разговоры, уже в полный голос.

Дом строился, жизнь продолжалась. Алена все свободное и несвободное время помогала Мирославу на стройке: и бетон замешивала, и доски подавала, и граблями мусор из-под ног сгребала. Вовка теперь тусовался на территории двух дворов и одного отца.

Тамара, чтобы поменьше видеть растущую на ее глазах новую жизнь, все чаще стала проводить вечера в медпункте, общаясь с коллегой – лекарем. Сан Саныч рад был обществу этой кареглазой красавицы, умной, общительной, простой и такой грустной всегда. Знакомство с Тамарой заставило Сан Саныча вспомнить свое заброшенное за годы войны увлечение – живопись. Он долго ездил по столичным магазинам в поисках всего: красок, мольберта, холста, и, в конце концов, наступил тот день, когда он попросил Тамару стать натурщицей – ему не терпелось написать портрет этой деревенской красавицы.

Этот день стал днем их первого свидания. И с тех пор по вечерам она, управившись по хозяйству, причесав волосы по особенному красиво, подкрасив губки, брала Вовку с собой или оставляла с отцом, и отправлялась в медпункт.

Если бы Мирослав не был в курсе, ему давно донесли бы «добрые» соседи, но он все знал. Ну, то есть, знал, что Тамара с Сан Санычем беседы беседует, да он портрет ее пишет. А про остальное догадывался. Догадывался и хотел не ошибаться в своих догадках.

Когда однажды Тамара не пришла поздно вечером домой, и Вовка собрался уже сам за нею сбегать, отец отправил его спать и пошел в разведку. Мало ли, а вдруг что случилось – так поздно жена еще никогда не задерживалась.

Уже на порожке, дотронувшись до ручки двери и услышав звуки изнутри, он развернулся, сошел, стараясь не скрипеть половицами с крыльца, сказал, вздохнув «Ну, и, слава Богу!», и отправился домой.

А к осени, когда в еще незавершенный, но уже с окнами, дверью, а, главное, с печью, небольшой домик, собирались на скромное новоселье соседи, никто и не удивился тому, что рядом с Тамарой, в строгом костюме и галстуке, сидел, всеми уважаемый в деревне, Сан Саныч. Никто не удивлялся и тому, что Алена с Тамарой вовсе не похожи на соперниц, а Мира с Санычем выходят покурить, смеются и общаются, как старинные друзья.

И, в общем-то, совершенно, казалось бы, безболезненно, хотя совсем не похоже на наши нравы, прошло это перераспределение ролей в отдельно взятой деревенской семье. И все казалось теперь естественным и обещало оставаться спокойным и ровным: Сан Саныч нашел свою любовь, Тамара светилась неизвестным до этой поры счастьем; про Мирослава с Аленой и говорить нечего – любовь никуда не денешь, не спрячешь, если это – Любовь; Вовка своим умом почти уже взрослого парня по-своему ответил сам на все свои вопросы.

Утро следующего после новоселья дня обещало быть безоблачным, тихим разноцветным и счастливым.

Обещать обещало, да только осень и сюрпризы преподнести горазда.

Тучи стали сгущаться уже к вечеру. Быстро, стремительно, угрожая грозой, ливнем и порывистым ветром.

А деревенская, местечковая непогода может вреда нанести, будь здоров, сколько!





Утром к воротам Мирослава подъехал председательский «ГАЗик», водитель, не выходя из машины, крикнул: «Эй, краснодеревщик! Петрович просил передать, чтоб к десяти был в правлении. Насчет школы всех собирают».

За первые послевоенные годы детей в деревне стало столько, что решено было строить свою восьмилетку. Благодаря расторопности молодого председателя, чуть- чуть не успели к первому сентября. А сейчас, когда здание было готово, требовалась начинка: нехитрые скамьи и парты, шкафы и полки решили своими силами соорудить, чтоб сэкономить.

И теперь, шагая по деревне в сторону конторы, Мирослав думал, как вовремя он управился со своим домиком – работы будет на пару месяцев невпроворот в школе, с утра до позднего вечера.

А на правлении ждала другая новость, еще круче. Оказывается, Алексей Петрович (чтоб его!) и на поликлинику собственную, деревенскую, замахнулся. Уже и бумаги все подписал, утвердил.

- Специалисты свои, колхозные имеются: Сан Саныч институт медицинский последний год домучивает, да и Алена – высокого класса, медицинская сестра с фронтовым опытом. Грех таскаться за несколько километров, чтоб градусник под мышкой подержать! Сами будем себя лечить. А Тамару Владимировну отправим на обучение аптекарем. Аптеку свою заведем.

Все хлопали в ладоши от такой радости. Мирославу, честно говоря, эта затея тоже по душе пришлась. А Петрович подытожил:

- Итак, значит, договорились… Ты, Мирослав, двигай на школу, а там уже к амбулатории или … как его… к поликлинике готовься. А баб своих, то есть, жен, обеих… прости, Сан Саныч… (обернулся на фельдшера)… обеих, значит, давай, собирай на обучение, на курсы или, что там у них… узнай, Сан Саныч, как, чего, куда поступать надо, я отправлю.

На том и разошлись.

Уже через месяц на том же председательском «ГАЗике» будущую медсестру будущей поликлиники и будущую же аптекаршу того же будущего учреждения отвозили в город на соответствующие курсы. А к вечеру то Мирослав, то Сан Саныч встречали женщин на автобусной остановке за околицей.

Год прошел очень быстро, совсем можно сказать, незаметно. Мирославу приходилось крутиться и на работе в школе и уже кое-чем помогать, руководить, на строительстве будущей поликлиники, да еще и хозяйство все на нем повисло. Слава Богу, Вовка рос пацаном трудолюбивым и послушным: и учился не в пример другим разгильдяям, и отцу помогал по хозяйству. А, главное, Мирослав заметил, что из сына-то как раз и выйдет мастер – краснодеревщик настоящий: Володя имел вкус художественный какой-то, природный, особенный, да, к тому же, к дереву относился, как к живому существу – не просто вещь делал, а разговаривал со своим творением.

Отец даже ревность в себе обнаружил, но потом успокоился мыслью о том, что только тот мастер хорош, у которого подмастерья выше на голову в смысле таланта вырастают. А тут еще – сын! Гордиться надо, да и только!

***

К открытию поликлиники готовились так, будто первым клиентом сам Господь Бог обещался зайти. Ни много, ни мало, облздраву захотелось похвастать, как восстановление разрушенного войной хозяйства ведется в отдельно взятом селе. А похвастать и чем было и, главное, кому, - из самой Москвы приехало какое-то высшее руководство по медицине.

Ну вот, снаружи похожее на белый терем, строение поликлиники, внутри и коврами устлали, и койки заправили по- домашнему, только что накидушек кружевных не нацепили на кушетки. Сан Саныч носится, волнуется; Алена в накрахмаленном халатике, с подкрашенными розовым губками, уложенной красиво русой длинной косой, на каблучках, бегает, суетится; Алексея Петровича застращали этим визитом так, что его пятнами побило… Приказано еще и после торжественного открытия банкет организовать для высоких гостей. Вся деревня, возглавляемая Тамарой, пришла на помощь.

Надо сказать, что к тому времени Алена Станиславовна заслужила уже огромную любовь и уважение у односельчан как высококлассная и знающая все в хворях, медсестричка. Завидев ее на другом конце деревни, любой радовался, как солнцу, - с ее лица теперь не сходила улыбка.

Тамара принесла тот портрет, написанный Сан Санычем, и вывесила его на случай праздника как украшение в светлом коридоре – пусть все, мол, полюбуются, какая она красавица, а, заодно, и оценят талант ее ненаглядного фельдшера – художника Александра Александровича. После получения диплома врача – терапевта короткое имя Сан Саныч для всех деревенских, как какой-то рудимент, отвалилось, а на его месте выросло длинное, но красивое полное имя – отчество.

Комиссия приехала на нескольких черных машинах и под аплодисменты выстроившихся в рядок, как на свадьбе, жителей деревни, торжественно прошествовала внутрь поликлиники. Там их встречали уже только причастные к медицине Сан Саныч, Алена и Тамара. Толпу, само собой, на принятие объекта не пустили. Так что, оставалось только ждать, с какими лицами выйдут наружу важные персоны.

Вышли довольные. Все, и чужаки, и свои улыбаются, кивают приветственно толпе, будто только сейчас ее и заметили. Гуськом, не спеша, разговаривая важно о чем-то по дороге, процессия направилась к клубу, в котором уже все готово было к началу торжественного собрания и банкета.

Первым выступил кто-то из своих, минских начальников. Поздравил, поблагодарил за труд, поздравил с тем, что война закончилась, и враг разбит. Ну, как всегда, в те годы – речи у всех одни, о главном, о войне, которая уже давным- давно закончилось, а эхо до самой высокой отметки еще долго катиться будет, ясное дело…

За ним еще пару мелких чиновников поговорили о том же, но другими словами. Потом сам попросился и вышел на сцену самый главный проверяющий из Москвы. Вообще- то, он скорее напоминал какого-то артиста, как показалось Алене, - даже стоял красиво, статно. А уж как заговорил – сразу видно, что не местечкового розлива человек: не по бумажке, а своими словами, да так сердечно и весело, просто даже как-то, сказал пару слов сельчанам, от которых и из мужиков слеза брызнула.

Ну, а в заключение, заикающийся Алексей Петрович сказал сумбурную благодарственную речь, больше начальникам, чем деревенским, от волнения сорвавшуюся на петушиный крик.

И вдруг, ни с того, ни с сего, решил персонально самых усердных помощников своих поблагодарить:

- Особо кланяюсь нашему Мирославу Ивановичу, краснодеревщику, мастеру с золотыми руками и умнееейшей головой, и всему его семейству: и женам, Алене и Тамаре… ой… - Он поперхнулся, заметив смущение и удивление переглянувшихся, не осведомленных, гостей, но решил не исправляться уже, а продолжил, - и их… этому… как его… и нашему главврачу Александру Александровичу.

И уж, чтобы совсем как-то закончить красиво, нашел в толпе глазами Алену, да и брякнул, захлопав в ладоши, мол, помоги!

- А сейчас предоставляется слово нашей медицинской сестре, заслуженной, с большим фронтовым опытом, и просто нашей любимице и спасительнице, если что… Алене Станиславовне Соловьевой! Прошу Вас!

Алена от неожиданности смутилась было, но потом, вспомнив, как она сегодня необыкновенно хороша, даже с удовольствием процокала по свежевыкрашенному красному и блестящему полу к сцене.

- Дорогие мои друзья! Уважаемые гости! Я, честно говоря, к выступлению не готовилась, но скажу с превеликим удовольствием. Поздравляю вас всех с тем, что и поликлинику так быстро и такую красивую построили и…

- Алена Станиславовна! А вы родом, случайно, не из Ленинграда будете? – громко перебил ее московский молодой начальник.

Алена даже опешила от такого вопроса. Она, как ей казалось, уже даже забыла о существовании такого города на белом свете, а, тем более, в ее жизни.

- Я? Я… да, я из Ленинграда… - у нее стали подкашиваться ноги…



- И от кого же прячется здесь в маленькой белорусской деревне такая красавица по фамилии, если не ошибаюсь, Соловьева, из прекрасного города на Неве?! – громко и довольно ехидно продолжал проверяющий.

В первых рядах пошел удивленный шепот зрителей. Мирослав сидел на самой галерке и ничего слышать не мог. Он только понял, что происходит что-то неладное и вытянул, как гусак, шею, напрягая слух.

Москвич повернулся к своему коллеге из облздрава и вполголоса, так, чтобы зацепить уши сидящих рядом, сказал:

- Это ж та шлюшка из госпиталя, я тебе рассказывал… Бойцов реанимировала успешно, говорят. Одним местом. Ишь, какие мы скромненькие…

Алена не слышала этих слов, но она почуяла такую жуткую тревогу, что буквально уцепилась в трибуну, чтобы не упасть. Она видела смущенную реакцию тех, кто, в отличие от нее, расслышал это нечто из уст высокопоставленного медика.

- Да как Вы смеете?! – Вскочил со своего места Сан Саныч. – Вы не смеете… - И он уже замахнулся, чтобы ударить проверяющего. Но Алексей Петрович, председатель, вовремя перегородил дорогу.

- Угомонись, Александрович! Простите, товарищ…

- Продолжайте, продолжайте, уважаемая! – Выбираясь из рядов и направляясь к выходу из зала, громко крикнул московский начальник. И захлопал по - клоунски в ладоши, подняв руки выше головы.

Алена стояла ни жива - ни мертва, в общем-то, совершенно пока не понимая, что произошло. Она следила взглядом за удаляющейся фигурой своего внезапного обидчика. И когда увидела, как он наотмашь, по- хозяйски, вытянув вперед сильную руку, ударил в дверь ладонью, распахивая пространство для себя, и как через пару секунд, уже на улице за окном, вытряхивал папиросу из пачки и прикуривал, сразу поняла в ужасе, какого же артиста ей напоминал этот московский гость. Конечно! Все повадки, голос, походка, мелкие какие-то жесты и манера говорить снисходительно со всеми без исключения, - все было от отца, от главврача ее фронтового госпиталя Ивана Антоновича.

Тамара поднялась на сцену, видя, что Алене дурно, и вот-вот та потеряет сознание, и увела ее за кулисы, чтобы оградить от толпы.

Алексей Петрович крикнул в шумящий зал свое «спасибо, все свободны», и под локотки провел делегацию в комнату, где столы ломились от яств, приготовленных для банкета. За москвичом сбегали, дверь за собой плотно закрыли, и деревенские, галдя, как улей, разбрелись по домам. Расходиться никто не собирался – надо ж обсудить, что это было!

Надо сказать, люди наши, самые сердобольные в мире, любят обсудить все и про всех в деталях. Не могут они оставить вдруг непонятной какую-то мелочь. А тут ситуация совершенно вышла из-под контроля: про свою медсестру, несколько лет невменяемую какую-то родственницу Мирослава, а теперь такую красотку, умную, да еще из самого Ленинграда, они, оказывается вообще ничего не знают! А дыма без огня не бывает! Просто, не может быть! Извиваясь от любопытства, пряча глаза, односельчане проводили исподлобья от самого клуба до дома… то есть, домов, Миролюба, всех их четверых: Сан Саныча и Мирослава – краснодеревщика с обеими (ишь ты!) женами…

Банкет начальства плавно перешел в пир, пир - в гулянку, гулянка – в пьянку, ну, а пьянка закончилась прощанием, при котором уже не обнимаются, не зовут приехать еще раз, и даже «на посошок» поднять рюмку уже никто не в силах. Просто одни расползлись на месте сами, других растащили по машинам и увезли на следующую проверку- банкет.

Так уж случилось, как стало известно позже, что ведущим и тамадой местного праздника в этот раз был Виктор Иванович, ленинградец, потомственный хирург, а теперь – столичная, московская минздравовская «шишка».

Он поведал народу все про эту «Сестрицу- Аленушку», как звали ее бойцы в госпитале, про то, как она «лечила», как к его отцу, занятому, сделавшему так много для медицины в общем, и для спасения раненых на фронте, в частности, врачу… как, притворяясь невинной школьницей, питалась его пайками… как спала со всеми подряд, а заодно, домогалась и главврача, распуская слухи по всюду о их близости… О том, как он странно погиб, один из госпитального обоза, о том, как страдала мать, жена его отца…

Не мог он только сказать, а, скорее всего, и просто подзабыл слегка, что старый Иван Антонович, его любимый батюшка, был сексуально озабочен даже в жуткие те годы; что и раньше был тем еще «резакой», и мать плакала в подушки от его постоянных измен всю свою супружескую жизнь; что поколачивал его любимую родительницу постоянно и прослыл среди осведомленных людей тираном, жестоким мужиком, бабником, да еще и интриганом - мучеником… Ну, и … талантливым хирургом, не без этого.

На утро картина деревенской улицы, необычно оживленной для занятых хозяйством людей, была уже совершенно другой. Лица переменились. Они теперь говорили усмешливыми кивками: «А вы скрывали? А мы узна-а-а-али!»

Когда Алена, набирая из колодца воду, вышла на следующий день за ворота, и, пробегающий мимо с крутящимся колесом, прикрученным к длинной палке, деревенский мальчишка, совсем еще пострел, крикнул «Привет, сестрица Аленушка!», она выронила из рук ведро – поняла, что вот и наступил конец ее счастливой жизни.

Любят наши люди простые любить! Они так тебя залюбить могут! До смерти! Пока ты живой и успешный, они тебя будут травить разными способами: сплетнями, завистливыми наговорами, могут натурально и магию какую-нибудь черную подключить. Например, курицу убитую под твоими воротами закопать. Могут, увидев, что ты в магазине купила не просто трусы, а трусы с цветочком… О! У нас же в красивом белье ходят только простиГосподи которые! Начерта это бабе обычной замужней покупать необычное для мужа – перед кем красоваться-то? И вот уже ему, супругу, кто-то из смущенных мужиков, получивших от своей жены приказ «донести до адресата», говорит, как бы между делом, что, мол, ты б за своей приглядывал, а то, мол, болтают всякую ерунду… Кто болтает, какую ерунду, вжисть не скажут – люди ж порядочные (!), не будут «сдавать» друзей, но присмотреть, все- таки, надо, это ж просто совет дружеский, никакие не наговоры…

И так они будут любить, жалеть, охать и ахать, что уже их самих, наговорщиков жалко. Они ж цели никакой не преследуют – они ж не хотят человека, к примеру, с супругом поссорить, или дать ему захворать, или (не дай, Бог!), вообще, помереть!

Они и тут же будут первыми, кто придет на помощь: и с мужем помирят, и обидчиков «отбреют», и вылечат, если надо, да и похоронят по- людски, если ты, все-таки, случайно от чего-то их молитвами «загнешься».

О! Похороны народ деревенский у нас особенно любит! Тут уж они расскажут, каким ты был распрекрасным и уникальным, как тебя все уважали, обожали, лелеяли, как тебя не понимали, а так старались, какой ты примерный семьянин и незаменимый работник! Наслушаешься – помирать не захочется, аж встать и пожать руки, да расцеловать каждого индивидуально душа рвется…

А разогнать такие похороны по домам не предоставляется возможным ровно до тех пор, пока не закончится закуска, а, главное, выпивка на столах. Слушаешь про родного человека и рвешь волосы на голове – да ты ж его только сейчас и узнал от сердобольных сочувствующих…

Но пока жив… Берегись!

Один раз в день для Алены услышать от какой-нибудь старой «клюшки» ехидное: «Аленушка, пока за грибами схожу, поди, старого моего подлечи, что-то не стоит у него последнее время…» или «Ой, Алена Станиславовна, как бы с Вами насчет больничного договориться? Может, и Вам чем помогу когда, мало ли муж занеможет…», было достаточно, чтоб три дня «сидеть» на валерьянке и рыдать по ночам. Мирославу она не рассказывала про такие встречи на улице, она просто старалась все свое время проводить в медпункте, под охраной Сан Саныча. Тамара заступалась за нее при каждом случае, но и Тамаре она докладывать ничего не хотела, зная ее крутой нрав. Уж она-то обидчикам бы ответила по полной!

Утром Алена долго стояла у окна, выжидая момент, когда улица будет безлюдной, чтобы быстренько пройти от дома до медпункта. Но стоило ей выйти из двора, как, будто по команде, будто они стояли наизготове, на старте, и ждали терпеливо, обязательно выныривали несколько баб с ведрами, которым срочно и одновременно понадобилась в доме вода.

Мирослав, используя свой давнишний авторитет, даже ходил с некоторыми «подозреваемыми» беседовать по домам. Но! По одиночке-то они, каждый, - милейшие люди, которые в ответ говорят одинаковое «Да ты что, Мирославушка?! Как ты подумать мог! Мы ж…»

Долго это стреляние дерьмом по человеку продолжаться не могло, какая-то развязка в отношениях семейства Мирослава и деревни должна была наступить. Наступила…

В тот день Сан Санычу позвонили откуда-то «сверху» и сказали, что к обеду приедет машина. За ним. Быть готовому, и собрать вещи. Ни на один его встречный вопрос никто отвечать не собирался, да и не слушал никто его вопросов.

В обед на глазах у всей деревни, Сан Саныч сел в черный автомобиль, и его увезли в неизвестном направлении.

Алексей Петрович, председатель, на вопросы Мирослава не нашелся, что другое ответить, кроме как: « А нечего на «проверку» из самой Москвы с кулаками кидаться из- за какой-то…»

Алена на работу на следующий день не вышла. На растерзание сельчан она идти не могла…

- Мирослав, позови к нам Алену Станислововну, У Жорки температура тридцать семь и пять! – обратилась к нему одна деревенская, встретив за воротами.

- Малину из погреба достань! – Резко бросил в ответ Мирослав.

Тамара была в жутком ударе. Она сходила в магазин, заглянула, не заходя в свой дом, в сарай, где, нехотя, стругал что-то Мирослав.

- Мирка, слышь… Ты возьми Володю к себе, а мне сегодня Алену выдели – мы с ней поскулим, да выпьем чуток. Так на душе погано… Девишник у нас, ладно?

- Ладно. Выпейте, девчонки. Правильно. Надо нам всем как-то лечиться.

А вечером он слышал, как они обе плакали, говорили, говорили, опять плакали, потом смеялись, даже ржали как-то натурально, не деланно…

А когда свет в «гареме» погас, он тоже, наконец, успокоился, выкурил на пороге еще одну папироску и пошел спать к сопящему на кровати Алены сыну.

- Угомонились девки мои, слава Богу. Напились хоть раз, душу отвели. Слава Богу. Так-то лучше, надо им. Обеим.

***

Проснулся Мирослав уже через какой-то час, да так всю ночь и, изворочившись, встал, да пошел в сарай работать – толку нет так просто в постели валяться, все равно не уснуть уже.

Когда скотина в сарае стала вопить голодными голосами, он только и понял, что женщины проспали кормежку. Вошел в хату, стал сам готовить корм. Заодно и решил проверить, как там его бедолаги, Тамара с Аленкой.

Позы в которых они лежали, заставили Мирослава испугаться по взрослому: Алена – навзничь на кровати, со свешенной к полу головой, Тамара- со стянутым на пол одеялом, так и осталась на вязанном прикроватном коврике.

Дыхания он не обнаружил ни у той, ни у другой. Только врач, приехавшей на «скорой», успел сказать, указывая на носилки с Тамарой: «Эта пока жива. А беленькая… это, вообще-то, не к нам уже… Милицию сейчас к вам вызовем, пусть решают».

Вся сердобольная деревня тут же наполнила двор. Теперь общество было искренним в своем сочувствии: и «бедная Аленка» хорошей стала в один миг, и о Тамаре запереживали, но уже, конечно, не так искренне – она ж пока жива, вроде.

Жива. Осознание того, что одна жива, помогла Мирославу позаботиться в последний раз о второй своей женщине, Алене. Он вдруг вспомнил сегодня, как совсем недавно, еще до того выступления в клубе, еще, когда они были счастливы, она ни с того, ни с сего сказала: «Мира, а обещай мне, что, когда я умру, ты похоронишь меня в этой березовой роще, у дома. Я за тобой смотреть буду…» Он рассмеялся и ответил, что уж никак не ему о ней заботиться придется – он, первым с жизнью когда-то распрощается, а ей жить еще и жить, сто лет минимум.

Тамаре лежать в реанимации предстояло, по словам врачей, долго, потому Мирослав, получив тело Алены после заключения о смерти, в котором была прописана причина, привез ее к дому, стал готовить обряд погребения. Вовку послал за бывшим священником, стариком уже, отцом Валерием. Отпевать или еще что-то там такое придумывать, он не собирался, давно это дело не в моде стало, но очень уж хотелось, чтоб хоть один человек с душой, не заляпанной грязью, у могилы постоял.

- Ты, Мирослав, правильно делаешь, что тут, в рощице, Аленушку хоронишь. – Сказал отец Валерий. – Ей тут спокойней будет. Она, горемышная, не сама ли из жизни ушла у тебя?

- Кто знает, как там у них все получилось, батюшка. Ничего не говорят мне, следствие продолжается, ждут, когда Тамара придет в себя. Может, что и прояснится. У них, у следователей. А я знать и не хочу. Не дай, Бог, мне знать.

Болтанул мне помощник патологоанатома, что отравление ядом растительного происхождения, а состава определить не смогли, не знают такого растения. А я сразу вспомнил, как мать однажды говорила, что есть самое, мол, надежное средство от пьянства – травка одна… Она совсем безвредная и даже полезная, но, если ее настоять, знаючи, да с водкой выпить чуток – конец алкоголизму. Ну, то есть, конец всему, и, само собой, и всем хворям, включая и эту… Только я тебе название этой травки даже произносить не буду, пусть со мной и умрет эта тайна. И ты не проговорись, прошу. Так что, я до кое- чего тут дотумкал. А правильно ли, так это было или нет – знать не могу.

- Ага, понятно, Мирослав… Забыл я уже, забыл… Вот и я говорю. Чем понапрасну мучиться, правильно ли хороним, лучше так, на индивидуальной могиле, так сказать…

- А что значит, правильно – неправильно? – удивился Мирослав.

- Ну, если сама с жизнью своей расправилась, которую ей Господь вручил, так уж ее, как самоубийцу, нельзя на кладбище хоронить, только за забором. Но в наше время, если разобраться, отчего народ стал сам сводить счеты с жизнью, так надо еще тех, кто довел их до этого, сразу тут же, рядышком положить… Ох и время пережили, сколько народу сгубили и без войны… Прости, Господи. Ты, Мирослав, не памятник, а крест простой сооруди, красивый, ты же у нас – краснодеревщик, все- таки…

Стала собираться вся деревня, увидев странные безлюдные похороны. Стояли в сторонке, перешептывались не тихо, не в голос. Так, чтобы Мирослав слова хорошие про Алену слышал, но чтобы адресованы они были не открыто ему. Боялись.

Вовка с батюшкой копали могилу, опускали гроб. Миролюбу, по словам бывшего священника, делать этого нельзя было, а деревенским Мирослав и не дал бы. Положили букеты цветов на холмик, постояли, поохали, да и разошлись. А Мирослав с сыном и отцом Валерием долго еще грустили молча, потом пошли в хату помянуть Алену.

- Так вот, Мирослав, закончить хочу мысль свою… Про краснодеревщиков, Мастеров. Я давно тебя знаю, и диву даюсь всегда, как ты делаешь свое дело. Берешь ведь дерево, одно из многих, одинаковых и безликих, а какие персонажи у тебя, какие лица получаются, характеры! Один – в один, как в жизни! Проходишь мимо двора твоего – глянь, а Петрович с портфелем, с суетой в глазах, несется куда-то… И нельзя этого делать, уж я-то знаю, но сравнил я твой промысел с промыслом самого Господа. И Он, ведь, из одного «материала» сотворил нас. Мастер Он – резьбой по сердцу занимается, души украшает, старается. Испытывает для закалки… И всем же одинаково дыхание свое дал, душу подарил бессмертную, а мы, вона как, ею распоряжаемся: в грязь обляпать – да, пожалуйста, другому в нее, в душу, наплевать, обидеть – легкое дело, справимся! Отчего так, как думаешь?

- Не знаю. Ничего в этом не понимаю. В церкви не был ни разу. А ты как думаешь? Если Бог есть…

- «Если» и «Бог» не произноси рядом. Советую. На всякий случай. А агитировать тебя не стану – Господь все видит, и каждого на ликбез позовет, когда почувствует – пора. Ты про Сан Саныча нашего не слыхал ли?

- Нет. Откуда? Тут сразу все в одно время случилось… Не знаю. Не до живых пока, Валерий Александрович.

- А я скажу. Бабы треплют, что его в какую-то поликлинику новую заперли, в глушь, в Витебскую область. Узнаю чего, скажу тебе, обещаюсь. Да… Тамаре бы выжить как-то, бедняге. Молюсь за нее. И за Алену. За всех вас. Хорошие вы люди получились.

Прошло какое-то время, и Тамара, наконец, пришла в себя. Если это можно так назвать. То, что не стало Алены, а она жива, привело ее в и без того жуткую депрессию и отчаяние. Она целыми днями плакала, отвернувшись к стене лицом. Странным образом, следователь был у нее дважды, да так ни с чем и ушел, никуда не вызвав после выписки, ничем не грозя, ничего особо и не допытываясь, как все ожидали.

Потом был еще один неожиданный и неприятный визит. В сопровождении двух окостюмленных, лащенных мужиков, зашел, щелкнул модными заграничными туфлями у койки, кивнул, сказав «Мое почтение, уважаемая!», сунул огромный букет из белых роз в вазу, спешно подставленную медсестричкой, тот самый противный москвич – проверяющий, который так лихо разделался с Аленой на сцене клуба.

- Сердечно благодарю! – И так же щелкнув по- военному туфлями, усмехнулся ехидно, развернулся и вышел из палаты.

- Сволочь! – прошипела вслед Тамара.

Было много других слов, но, если все их сложить вместе, они бы как раз в это одно и вместились.

Как только Тамара встала на ноги, стали готовить на выписку - сверху здорова, а внутри неизвестно что и как лечить.

- Сами Вы, говорят, промышляете лекарством, так что болезнь, Вами изобретенную, сами уж подлечивайте, в домашних условиях. – Сказала медсестра, заполняя бумажки. – А у нас тут народ по коридорам дожидается, мест не хватает на всех «нормальных».

Забирать Тамару из больницы Мирослав приехал на машине – договорился с водителем Петровича Генкой. Дорогу всю так и проехали бы молча, но, в Старине Мирослав похлопал по плечу Геннадия: «Ты не забыл? У почты тормозни, Вовку заберем».

- А что тут Вовка делает? – Удивилась Тамара.

- Так ведь, с Полиной у них, похоже, серьезно все. Не ночует иногда и дома уж. Зря мы над ними шутили, вот всю школу за одной партой просидели, теперь уже по- взрослому женихаются.

- А… Девчонка хорошая. Да и взрослые уже они. Пусть…

Вовка разрядил обстановку, радостно обнимая и жалея мать.

- Господи, хоть одна радость есть у нас – Вовка! – улыбнулась впервые за много дней, сильно похудевшая, постаревшая и бледная, как простыня, Тамара.

- Это точно! Я у вас – радость! – совсем, выбиваясь из общего настроя, бодро и весело, подхватил Володя. А скоро еще две добавится!

- Это еще какие две? – Повернулся с переднего сиденья Мирослав. – Говори, давай, нечего воду тут мутить?

- Ой, даже три! Нет, аж четыре радости! Первая – я женюсь! – заскакал, заерзал Вовка, решив, наверное, именно сейчас, когда совсем не до него, все и выложить одним махом. Не станут же сейчас «пороть»!

Тамара с Мирославом переглянулись и одновременно сказали: «Ну..?»

- Ну, вторая… я женюсь, и буду жить здесь, в Старине, с Полиной. Ее родители перейдут к бабке, а мы останемся в их доме…

- А мы? А я как? Вова… - уже почти заплакала, задрожала нижней губой Тамара.

- О! А это будет третья радость! Ты будешь жить с нами, потому что… потому что ТАМ ты тоже не хочешь жить… потому… потому что ты скоро станешь бабушкой – у Полины, то есть, у нас будет ребенок! Ну, тихо, тихо… Знаю, что сейчас скажете… Работу я нашел, меня берут столяром, да и так я на жизнь всегда заработаю. Ты ж сам говорил, - обратился он теперь к отцу, - что я – мастер!

- Ага, вижу. Мастер на все руки! И не только… Еще двадцати лет не исполнилось, а…

- А уже мозги мудреца! – Закончил Вовка весело.

- Четыре радости, ты, вроде, обещался? – Тамара.

- Да я уж все пять рассказал, - ответил, резко погрустнев, Володя.

И после длинной паузы, повисшей в воздухе опять, сказал совсем уже серьезным голосом: «Я жить ТАМ не буду! Не хочу. И вы не хотите, если честно».

Дальше, до самого дома, ехали молча. Каждый думал о своем.

А там уже ждали новые новости. Как же без них?

***

Подъехали к своему дому, и сразу же, еще выходя из машины, заметили, что там, за двором, за новым домиком Мирослава, в березках ходит целая делегация какая-то, что-то обсуждают, меряют, спорят громко.

- Володя, ты мать в дом проводи-ка, а я пойду, разузнаю, что у меня там за собрание такое… - сказал Мирослав, помогая Тамаре выйти и подавая сумку с ее вещами сыну.

И он быстрым шагом прошел через весь старый двор, хлопнул калиткой, и дальше, таким же быстрым шагом, через свой уже огород вышел в рощицу. У могилы Алены стояли, громко споря, зампредседателя с архитектором сельсоветским и еще с каким-то, незнакомыми мужиками. Прямо на резном кресте висела какая-то авоська, железный метр, веревки.

- Здрасьте вам! А что тут у меня происходит? Что тут за партсобрание, не понял? – в общем-то дружелюбно, но своим тоном требуя ответа, поинтересовался Мирослав.

- О! Видал ты? «У меня! У моей могилы?» Хозяин земель пришел собственной персоной! – противно парировал зампред Семен. – Иди, иди, отдыхай! Без тебя разберемся на своей территории, ты тут причем? И, кстати, могилка сооружена не по закону. Где это видано, чтоб хоронили не на кладбище, а в огороде, среди картошки? Ты б ее еще в школьном палисаднике похоронил, как героя войны!

- Ты язык свой засунь в задницу, если давно кулака настоящего не видал! – У Мирослава заиграли желваки на скулах. Если бы не подошедший в это время Володя, он вряд ли себя сдержался, а перешел бы от слова к делу.

- Семен Викторович, так, а Вы объясните, что тут происходит. – Вставил свое слово Володя.

- Погоди, Володя… - отстранил сына Мирослав. – Транты свои с креста снимите. Совсем святого нет ничего, что ли? Что тут забыли?

- Докладываю… - подбоченился Семен. – Кладбище в Слободе переполнено, да и далеко очень. Нашим и петровским выделена новая делянка под захоронения. Другого места подходящего нет, вот и решено здесь кладбище новое разбить. Еще скажи спасибо, что так тебе повезло, потому что кляузы в исполком пошли на то, что в нашей деревне людей хоронить стали прямо на огородах. Нам указали, чтобы срочно перезахоронили, ликвидировали самоуправство и безобразие. Вот тут вот, от того дубка ровно по линии электропередач пройдет ограда. Сейчас вот разметку сделаем, веревочку натянем, и уж Алика – узбека разрешаем завтра тут первого и похоронить. Ты, кстати, слыхал, что он помер? Какая-то сердечная недостаточность вдруг получилась после разборок в гаражах…

- Слыхал. – мрачно ответил Мирослав. – А что вокруг деревни места нет, так, чтоб подальше от домов-то? Что, пашни полгектара урезать нельзя для такого дела?

- Пашни нельзя. А что тут такого-то? Или ты покойников бояться стал? – ехидно хихикнул Семен. – Тебе до забора-то метров пятьдесят будет. И Алена твоя за забором останется, как положено. Но уже отбрехаться можно перед начальством – все- таки почти на территории кладбища, специально отведенного места.

- А почему это « как и положено»?

- Ну как? Она ж, вроде как, самоубийцей признана? Или нет? Или ее убил кто? Тебе ж виднее, ты скажи. А самоубийц испокон веков за забором хоронят по вере православной.

- Про веру даже вспомнили, мать вашу… - взбеленился Мирослав. – С каких это пор уже и мертвыми заведовать стали?!

- А выступать будешь, сам лично буду требовать, что перезахоронил, да в середку кладбища перенес, а забор из-за нее одной двигать ни на метр не стану!

- Так ты специально, значит, как собака на сене, станешь делать так, чтоб только не по-моему вышло? Выжить совсем решили? Кладбище под окном мне организовываете? За что так с семьей моей? Чем вам не угодили-то?

- А ты чем, когда годил-то кому? Живешь, как куркуль: две бабы, две коровы, мебель, как в царских палатах, два дома… И родители твои такими же были, во все времена, как пуп торчали среди всей деревни. Резьба по дереву, блин… Халтура левая твоя поперек горла у всех стоит. Все люди, как люди – на колхоз по- честному горбатятся, а ты, видишь ли, индивидуальные заказы выполняешь, сам себе – организация. Когда хочешь, встал, когда хочешь спать пошел. Не по расписанию живешь, Мирка! Даже могилку индивидуальную, видишь ли, имеешь! А мы все на общее дело горбатимся!

- А я на общее дело не хочу! Я и горбатиться не хочу! И по расписанию не хочу, и сыну своему не дам! А вы на койках железных как спали, так спать и будете, вам же полметра над землей лишь бы было, а как, на чем и с кем – без разницы! Была бы чарка, да шкварка, да не было б войны… А я жить хочу!

- И что? Нравится, как живешь-то?

Мирослав развернулся и пошел в дом. Вовка – за ним. Успокаивать. Хотя сам от новости такой расстроился не меньше отца.

В дверной ручке торчали два письма. Оба от незнакомых Мирославу людей, но оба были адресованы именно ему, Мирославу. Обратные адреса указывали на то, что люди, отправившие эти письма, живут в Гомельской области, но названия населенных пунктов были разными.

Мирослав с сыном присели на диван и распечатали сразу оба.

«Мирослав, добрый день. Не пугайся, что на конверте стоит адрес чужого человека, это, чтоб быть уверенным , что вам доставят. Это я – ваш Сан Саныч.

Здравствуйте, мои дорогие!

Вот при первом же удобном случае решил вас успокоить и сообщить, что я жив- здоров. Очень скучаю, надеюсь в ближайшее время найти способ приехать, навестить и решать на нашем семейном педсовете, как быть дальше. Меня увезли по чьей-то высочайшей просьбе сюда, в глушь, заведовать фельдшерским пунктом. Пока. Обещают перевести в больницу. Но верю слабо. Я, ведь, пока не понял, куда и для чего меня так украли от вас, честно говоря, струхнул сильно. Даже думал, хоть бы не расстреляли (смеюсь).

Как там моя Тамарочка? Как Аленка? Так переживаю о вас всех, что ночами не сплю…»

Дальше было уже не очень важное. Мирослав пробежал быстро глазами, сказал «Слава Богу, жив» и перешел к следующему письму.

Это было серьезнее. От неожиданности и радости Мирослав аж подскочил и вскрикнул: «Колька мой! Нашелся!»

Он давным- давно делал запросы и в Красный Крест и в розыскную военную комиссию по поводу своего однополчанина Николая, земляка, который его когда-то там, на войне, в самые первые дни, вынес с поля боя со вспоротым животом. Сам раненый, он тащил Мирослава несколько километров, пока не сдал в руки медсанчасти. Ответов так ниоткуда и не получил, и вот он сам, его земеля Колька пишет ему собственной рукой! Николай приглашал встретиться, рассказал, что живет на берегу Припяти на Полесье, рыбак- охотник, настоящий полешук, звал в гости.

- На! Отнеси маме почитать от Сан Саныча. – Он подал Володе письмо. – А про кладбище это пока ничего не говори, не беспокой. Я позже загляну, поговорим все вместе. К свадьбе твоей надо готовиться. Вы с мамой пока поговорите, я тут печь протоплю и приду. В Вашей хате с утра протопил, тепло там.

В этот день разговора не получилось – Тамаре совсем не моглось, а тут еще это письмо от Сан Саныча совсем ее свалило без сил. Одно только и решили, что свадьбу надо срочно делать, а то девчонке жизни не дадут, как узнают, что она в положении. Надо ехать знакомиться с ее родителями в Старину, да все обговаривать по поводу бракосочетания.

Следующее утро началось с противного звука лопат, долбящих землю в рощице под окном – пришли копать могилу Алику. Тамара не могла успокоиться от такой новости, и в обед, когда загремели литавры духового оркестрика, и прошла процессия мимо ворот, она закрыла наглухо окна, разрыдалась и снова легла на кровать, подрагивая всем телом от тихого безысходного плача.

Мирослав приготовил инструмент, отправился к могилке Алены. К тому времени, как Алика отправляли на новое «место жительства», вокруг резного красивого креста с вырезанным на нем именем Алены, уже стояла оградка из деревянного заборчика, окрашенного в цвет оранжевой листвы. А калитка оградки была закрыта на шпингалет изнутри, чтоб заходили только те, кого сама Алена впустит, чтоб за столик на широкой скамейке приходили поговорить с нею только родные люди. От остальных теперь нужно и здесь подальше.

Мирослав бросил горсть земли, постоял, простился с Аликом, первым «соседом» его Аленки. Потом долго стоял и думал, как странно это – человека опускают вниз, глубоко, сверху присыпают, под венки, памятники прячут для того, чтобы он взлетел вверх… От Бога никуда не скрыться, не зарыться, как бы ни старался…

Родители Полины, люди простые и очень даже хорошие, но выпивающие, увы, рады были будущему зятю, а более того, его отцу, который во всей округе был известен как куркуль, зажиточный, себе на уме, от того, что не точил лясы на завалинке, а постоянно был занят своим ремеслом. А за него, соответственно, имел и вознаграждение неплохое. Даже в их доме кое-что, сделанное мастером- краснодеревщиком, было. Еще по случаю рождения Полинки кроватку ей заказывали с резными цветочками, зайчиками- белочками.

Если Мирослав вырезал цветы, то любой мог сразу и определить, что это цветы не придуманные, а астра, скажем, или роза. От них разве что только запах не шел – такие натуральные, почти живые получались. Если зайчик, то можно сказать, от охотника он сейчас убегает или под кустиком дрожит от дождя осеннего. Руками его душа руководила, что бы он не делал из дерева.

- Да… Раз наша будущая невестушка выросла на кровати, которую я делал, то тут уж не откажешься, не придерешься ни к чему – наш человек! – весело начал сватовство Мирослав, едва заметил свое произведение в спальне Полины.

Договорились и все порешали быстро. Расходы на себя взял Мирослав- чего уж тут мелочиться для сына родного единственного?

Одно условие – свадьбу решили и начинать и заканчивать здесь, в Старине. Свою родную деревню праздником решили не омрачать.

Тамара познакомилась поближе и с родителями, и с бабушкой Полины, да и с соседями освежила отношения – знали все друг друга и так с самого детства. Реанимировали только, так сказать. Ну, и вопрос о переезде Тамары сюда как-то за столом сам собою решился. Когда родится внук или внучка, она к ним и переберется, нянчиться будет.

На свадьбу Сан Саныч приехал тоже – не так сама свадьба, как с Тамарой встретиться-то нужно было, а это был первый случай и первая его возможность приехать.

Мирослав слышал, как они разговаривали в саду, за домом, и впервые в жизни не отошел в сторону, а разговор этот подслушал.

- Тамара, ну, смотри, как все хорошо складывается… Ну, в данной, конечно, ситуации. Сын женится и переезжает в дом жены, ты совершенно теперь свободна, и мы, наконец, можем быть вместе. Мне домик выделил колхоз. Неплохой. Хороший даже. Ну, почему же не можешь, не пойму? Я – врач, все- таки, а за тобой уход нужен, я тебя любить буду, лечить буду… Поедем, прошу!

- Сашенька, я тебя люблю, ты же знаешь. Я тебя очень люблю. Но, пойми, мне и Мирослав дорог. Не хочу его совсем одного тут оставить. Тяжело ему. Он молчит все время, а я-то чувствую, как он, бедняга, страдает. Я даже это вижу по его резьбе – не такая она стала, совсем на него не похожая – углы все строгие, рисунки неживые… Страдает он… Да и мне тут быть надо бы, когда дитенок родится у молодых. На Полининых родителей, сам видишь, надежда слабая. Но это даже - не главное. Главное – Мирослав. Он от могилки никуда не поедет. А я – от него, получается. Да и здоровье мое не даст мне жить так долго, на сколько ты, мой хороший рассчитываешь. Я и без докторов знаю – внутри у меня жизнь кончается, это я снаружи еще хорохорюсь, травка та наша, если сразу не забрала душу, так постепенно тело съест все равно. Это уж никто не излечит, даже я теперь. Недолго мне осталось, Сашок.

***

Свадьба получилась хорошая. Красивая, скромная, без гулянок на три дня. Интеллигентная какая-то по тем временам.

Сан Саныч так ни с чем и уехал, и Тамара опять загрустила. А у Мирослава теперь нервы совсем сдавать начали: народ, как назло, помирать стал гораздо активнее, чем раньше. Кладбище все расширялось и расширялось. И вот уж появились у его Алены первые «друзья по несчастью»: то в соседней деревне повесился пьяница, то в своей девчонка беременная отца грозного забоялась, да под поезд бросилась… И теперь уже этих, порешивших себя самостоятельно, стали возле могилки Алены подхоранивать. И поползло кладбище вместе со своим «аппендиксом» под самые окна Мирослава…

- Мирослав Иванович! Письмо тебе! Танцуй! – Вовка приехал родителей навестить, а, заодно, и письмо с почты прихватил для отца. – От твоего фронтового друга Николая опять.

Мирослав почему-то в этот раз обрадовался весточке этой гораздо больше, чем даже раньше. Друг писал, что грустно ему так, что и жить не хочется. Просил прощения за долгое молчание. Письмо, мол, получил, а даже обрадоваться не успел – не до того было, жену схоронил. Пошла по клюкву на болота, да так и не вернулась оттуда своими ногами. С сердцем плохо стало, а до подмоги добрались бабы пока, которые с нею были, уже опоздали.

- Поеду! Теперь поеду! – сам себе сказал решительно Мирослав, и тут же направился Тамару известить с сыном.

Собрался за час, и к вечеру отправился уже пешком на Минск – автобусов не было в это время. Ушел, а через час вернулся. Сел напротив Тамары с сыном:

- Вы вот что… вернусь, давайте, скотину сдадим колхозу, какая нам не нужна… ты, Тамара к Вовке с Полинкой перебирайся, а я отсюда совсем уеду.

- Как?! – опешила Тамара. – А Алена? А дом? И коровок не отдам – внук же скоро родится… Нет! Мира, ты что?!

- Думайте, братцы. Вернусь, готовы будьте. Я недолго…

Если Мирослав сказал, то спорить уже не нужно. Он решений своих менять не станет, а, если принял какое – так тому и быть. Значит, вынашивал долго.

***

И вернулся он скоро, через неделю с небольшим. И был решителен еще больше, чем раньше.

- Сейчас не поеду. Зимой надо ехать. Дом я себе нашел там, только к нему летом дороги нет, болота там серьезные. Зимой поеду. А пока спокойно и скот распродадим, и дом, может, кому понадобится. А нет, так ставни заколочу, пусть стоит, решит время, как быть. А вы рожайте спокойно, отведать приеду, само собой.

Внук родится, Тамара, и ты тогда собирайся. К Сан Санычу заезжал, он там рядом совсем живет, от Николая километрах в тридцати, не больше. Пообещал ему, что ты переедешь. Серьезно с ним поговорили. Ждет он тебя, нечего тут тебе ерепениться и хоронить себя заживо. Жить надо сегодняшним днем, а не назад оглядываться. Тут тебе жизни не будет. А Вовка молодой, не пропадет. Пусть на новом месте по- новому осваивается, нечего яблоки со старых деревьев собирать, пусть новый, свой, сад разводит.

ЦУ, которые Мирослав раздал всем и себе, в том числе, в точности были исполнены: часть скотины продали колхозу за копейки; корову, козу и кур перевезли в Старину к молодым; дома, и новый, и старый, продавать было некому, так что Мирослав понадежнее ставни справил, да запоры крепкие привинтил на них; Тамара с вещами переехала ждать своей участи бабушки в дом к сыну с невесткой; сам Мирослав мастерил дни напролет деревянные большие сани. Для чего они ему, никому не говорил, да никто и особо не интересовался.

***

- Ну вот… Дальше уж не мне рассказывать. Дальше я ничего не знаю. Ты теперь, голубушка, Степана найти должна. Того, что его, Мирослава, перевозил отсюда, из деревни. Под самый Новый год переехал он навсегда. А дома их быстренько растащили по досточкам – щепочкам. Сообразили, что люди с родного места выехали навсегда. Вернее, что их выехали, всех и навеки.

У Александры давно закончились обе кассеты в магнитофоне. Она просто сидела и слушала почтальонку Галину Владимировну, и совсем потеряла чувство реальности, совсем забыла о свои проблемах и ненастрое на жизнь.

Саша и не заметила, как они давно уже сидели в заглушенном автомобиле и просто разговаривали об отшельнике Мирославе, полешуке – беглеце.

- Спасибо Вам, Галина Владимировна. Вы рассказали мне такую жизнь! Вот только обидно, что история эта не окончена. А он жив-то хоть, Мирослав, теперь?

- Да, жив, жив. Был недавно, по крайней мере. Я ж тебе говорю: приезжал жену хоронить. Тамара долго еще прожила, но сильно болела. Она к Сан Санычу так и не переехала: внук родился, она вынянчила до годика, да и слегла. Но Сан Саныч писал, (я ж письма носила!) звонил даже на почту раз в неделю. Он к ней бережно относился, любил. Даже узнавал, пытался сюда переехать, да потом что-то не получилось у них, не знаю… Годы молодые прошли, запал, видно, прошел, по- другому жизнь потом видится.

А Мирослав в ту поездку-то первую с другом пошел то ли на охоту, то ли по клюкву, да как пробрались через самые топи в лес дикий, да как попали на поляну сказочную среди березовой белой рощи, так Мирослав и сказал, как отрезал: «Вот то место, где я буду жить! Как хорошо – людей нету!»

А на той поляне избушка маленькая стояла, родник рядом, озерцо…

- А откуда же, Галина Владимировна, в такой глухомани избушка?

- А вот когда сезон клюквы, люди знающие тропы в болотах, забираются в места ягодные далеко, за несколько километров от дома, а там сооружают такую ночлежку. Ночуют пару дней, а то и больше, пока ягоду покрупнее не выберут, а потом уж выносят ее оттуда потихоньку, по тропочкам, частями.

Теперь уж таких мест диких почти не осталось у нас, да и по ягоду так серьезно не ходят, это раньше промысел был – в заготконторы люди сдавали, деньги хорошие имели. А теперь что? За такие копейки корячиться, дураков нет.

Сани-то он, оказалось, мастерил, чтоб Аленку свою провезти через болота зимой, летом там дорог не бывает.

Вот зимой и подговорил Степана, он шофером на грузовике здоровом работал, да и не болтливый, нормальный… Они с ним гробик выкопали рано утречком ( стук стоял жуткий на всю деревню – земля сильно мерзлая была), на грузовик погрузили, сани эти здоровые, как у Деда Мороза закинули тоже, да и уехали вон туда, в южном направлении, на Гомель.

Александра поблагодарила Галину Владимировну, спросила у нее, как можно найти Степана. Та ей даже телефон его мобильный дала.

Всю дорогу до дома она прокручивала в голове эту историю про краснодеревщика. И, когда услышала голос главного редактора в мобильном, никак не могла понять, кто это и чего от нее хотят.

А вечером улеглась в постель совсем рано, поставила на колени компьютер и начала писать не то репортаж, не то роман под рабочим названием «Резьба по дереву. Неоконченная история».



***



А за вечером пришла ночь, которую тут же смело утро. То утро после тяжелого дня, то утро после бессонной ночи, когда Александра подвела итог жизни не только мало известного ей человека, какого-то краснодеревщика и его жен, а и своей собственной бестолковой жизни. В то утро она поняла, насколько нелепа жизнь, насколько бессилен человек перед обстоятельствами, насколько не спасает ни вера, ни люди. Люди… Это - самое непонятное. И, правда, по одиночке еще можно разглядеть Человека, а вместе, в толпе они перестают быть индивидуумами, личностями, и почему-то в лидеры чаще всего выбирают того, кто меньше всего достоин. Почему Мирослав, явно выдающийся из толпы и умом, и совестью, а, значит, душой своей, не стал лидером, не стал вожаком, а позволил, имея сильный характер, будучи независим и красивым человеком, позволил уничтожить себя и своих близких людей?

Как смог ее любимый, обожаемый и такой преданный человек, ее Влад предать ее, Александру, променять на успешно - бездушную выскочку ради благ, которые ему дали понюхать? Ради «серьезных» родителей и связей ее соперницы, ради машин, квартир и гаражей… Они же выросли вместе, они же поклялись когда-то быть рядом до самого конца! И что? Что теперь?

Она выбирала самый короткий путь, чтобы нажать, наконец, «выкл». Зачем жить, если можно не жить? Ради кого, если нет рядом вообще ни- ко- го!!! Бежать! Куда? Бежать от людей! От себя! От цивилизации!

А потом в голове пронеслись разные варианты: и выбросится в окно, и повеситься… А потом была аптека… И психлечебница…

Да… Эта поездка корреспондентская на кладбище добила ее окончательно тогда.

Все! Забыть! Надо работать и жить! Мирослава этого давно и в живых, может, нет, а она…

И Александра не знала теперь, как подступиться к продолжению истории. О чем писать-то? На чем остановилась тогда? Вот дура: написала, отправила шефу в печать скорее, а сама в это время отравилась, да – в дурдом! Дурдом просто какой-то…

- Евгений Васильевич, не могу я что-то сосредоточиться в кабинете. Можно, я дома попробую дописать. Не отпустите на денек? Я за ночь подведу итог, закончу репортаж дома. Можно?

- Ой, Александра… Забодала ты! Ладно, дуй домой, ляг, отоспись, прими ванну, а ночью допиши. Завал тут совсем, а ты застряла со своим Агафом…

- Мирославом!

- Да, какая разница? Все, иди. До завтра. Отпускаю.

Саша собрала ноутбук, вернулась в неуспевший еще охладиться СИТРОЕН, припаркованный прямо под порогом редакции, и через двадцать минут была уже дома.

И сделала все именно так, как советовал Евгений Васильевич – тупо улеглась спать средь бела дня, отключив все телефоны и завесив ночные портьеры. А потом, как всегда, писала всю ночь.

- Почему ночью мои рассказы и репортажи становятся длиннее, чем днем? – думала она, шевеля губами. – Потому… - отвечала тут же сама себе, - что ночью я остаюсь наедине с собой, и ни одна зараза меня не трогает, на меня не смотрит, для меня не существует.

Уже под утро, очнувшись от звонка будильника, она выключила компьютер, как раз успев поставить хоть и многоточие, но последнее, в рассказе. Потом опять загрузила ноутбук, вошла в текст, убрала в названии слова «Неоконченная история»,и, сказав про себя: «Надо бы закончить», побежала в душ просыпаться.

- Зима, зима… Это хорошо, что пока зима! Мороз, мороз… Слава Богу, что сейчас мороз! – Напевала она, импровизируя на ходу. – Джип, джип… У кого же взять на пару дней джип…Мирослав, Мирослав… Еду,еду… Жди, Жди...

- Евгений Васильевич, доброе утро! Ой, я Вас разбудила… Sorry… Это Саша. Евгений Васильевич, простите, что так рано… Мне позарез нужны отгулы. Два. Нет, три, если можно… Позарез! По семейным обстоятельствам. … нет, нет, я в порядке. Нет, ничего я не собираюсь опять учудить, я в порядке. Серьезно… Ну, миленький… Спасибо огромное! Вернусь – сразу отзвонюсь. Обещаю!

- У тебя, Сашка, не понос, так золотуха: то больница, то отгул, то два отгула, то три отгула. И все по семейным обстоятельствам, которых у тебя нет. Тебе не с людьми при твоей впечатлительности жить надо, а без них. Да и писать тебе запретил бы – как сочинишь что – у народа крышу сносит, а у тебя, представляю, что в головушке буйной твориться… Ладно. Три дня. К пятнице чтоб была!

- Есть, товарищ главред! – бодро отрапортовала Александра.

Теперь осталось самое простое и сложное – найти нормальный джип, на котором не страшно ехать по зимнему лесу. Это очень просто – такой серьезный внедорожник есть только у ее бывшего возлюбленного. А он как раз тут, в Минске, со своею мадамой, случайно, смс-кой привет формальный прислал. Сложней другое – Ей у Него просить что-то!

- Ладно, прогнемся ради такого дела. – Она вздохнула и набрала давно знакомый ей номер.

Уже через час она сидела рядом с Владом на пассажирском сидении и внимательно слушала, как обращаться с навигатором, который видела впервые в жизни.

- Сашок, слушай, а тебе машину-то водить можно? Тебя прав не лишали разве в больнице, это ж, все-таки, психиатрия? Я, понимаешь, с удовольствием бы поехал с тобой, но сама пойми… моя и так будет вопросов задавать кучу, кому я на три дня машину отдаю…

- Плевать! Отстань, а? Сама разберусь со своей психиатрией!

Степан сонным голосом, растерянно и послушно, отвечал на вопрос о том, где он живет, не поняв ничего, кроме того, что его какие-то корреспонденты по какому-то важному делу беспокоят.

Он послушно рассказывал Владу и Александре, а те рисовали в блокноте населенные пункты, реку, мосты. И все поглядывал на красненькое противное удостоверение Александры, так и не поняв, каким органам и для чего вдруг понадобился Мирослав…

Когда дверь за гостями захлопнулась, он еще долго думал о том, отчего же краснодеревщику Мирославу и там, в глуши, нет места от людей. Переживал, что «сдал» его, повинуясь врожденному страху перед бумажками и напором других.

- Господи, да когда же на Гомель дорогу нормальную сделают?! – обоснованно психовала Александра, проехав съезд на Марьину Горку. Теперь обгонять и держать скорость приличную никак не удавалось долго – пошла однополоска со сплошными потоками фур и грузовиков.

Вплоть до Гомеля навигатор не был нужен, да и потом, когда на заправке она решила сверить по бумажке населенные пункты и еще раз опробовать навигатор, поняла, что пока справится по- старинке, без него. Зашла в кафе, выпила чашечку крепкого кофе и оправилась дальше. Уже во второй половине дня, когда стало пахнуть тем, что светлое время скоро распрощается с ней, она остановилась у маленького деревенского магазинчика, чтобы расспросить у местных, по какой дороге лучше двигаться к Бояровичам. Как объяснил Степан, именно там нужно быть предельно внимательной – не промахнуться на развилке за деревней. По крайней левой грунтовке по лесу можно будет еще ехать километров тридцать, та часть дороги чистится зимой. А дальше уж, как повезет. Может и пешком придется километров пять идти тропой.

Продавщица подтвердила, что Саша пока на правильном пути, а заодно поинтересовалась, к кому в гости-то она едет.

- Дедушку навестить. На хуторе он живет. Один.

- Так, может, чего прикупили бы у нас? Такой погодой с хутора-то, небось, выбраться – проблема? – умоляюще предложила продавщица.

- О! Точно! А я как-то и не подумала… Давайте мне все. Все, что может пригодиться. Ну, не знаю… Тушенку, гречку, мандаринов взвесьте, бутылку водки давайте, хлеб, селедку…

Такой выручки, наверное, и в праздники магазинчик не делал – Александра почти оголила убогие полки с продуктами, загрузила целый багажник, тронулась резко с места, оставив в недоумении и сильном подозрении бедную женщину – продавца.

И вот оно место «Х» - дорога становилась все хуже и уже, свет фар «съели» окончательно развесистые лапы старых елей, и Александра поняла, что это, если и не конец, то каюк полный!

Она вышла из машины, сразу же провалившись в сугроб выше колена. Даже если струсить и развернуться, то это просто невозможно сделать сейчас в темном заснеженном лесу на полоске просвета, которую дорогой уже даже с натяжкой не назовешь.

От того, что ярко светила луна, стало только еще страшнее. Она достала мобильник и решила, не признаваясь, где она, просто кому-нибудь позвонить. Пролистала весь список контактов и поняла, что звонить некому.

Совсем еще недавно, до больницы, до этого ее репортажа, ей стоило только свистнуть, как тут же нашлось бы море желающих придти на помощь. А сейчас… Сейчас она листала контакты, а видела только цифры, только номера.

Почему- то, наверное, машинально, она набрала «скорую». И испугалась голоса. Но это был вовсе не голос дежурной, это говорил оператор услуг мобильной связи: « Абонент находится вне зоны действия сети, либо недоступен…»

- Ну, это – мой шанс. – Опять заговорила Саша сама с собой. – Я же хотела умереть – есть шанс умереть красиво, в зимнем лесу!

Она нащупала в одном из пакетов бутылку водки, захлопнула машину, и пошла по тропинке лунного света вперед. «Пошла», сказано громко, конечно. Она стала пробираться вперед, попеременно доставая из сугроба одну ногу, а другую тут же погружая в сугроб. Плакать не хотелось. Идти хотелось.

И она шла. Долго шла. И про себя отметила только то, что ей не то что не холодно, а так жарко, что впору расстегнуть пальто. Вскоре перед ней открылась огромная поляна, в свете луны похожая на фиолетовое море в штиль: ровные волны сугробов, не изъезженные дорогами и не исхоженные тропами, казалось, медленно перекатывались сюда, к ней, к берегу. Таких огромных и медленно спускающихся на землю хлопьев снега она не видела отродясь. И – ни души…

Только теперь она разглядела, как густо вся поляна была испещрена следами каких-то мелких животных. То ли зайцев, то ли белок.

И вдруг Саша увидела огромного размера очень глубокие следы, идущие откуда-то рядом из чащи. Следы человека.

- Наверное, охотник. - Подумала она радостно.

Судя по тому, что следы были какие-то овальные, она поняла, что этот кто-то был в валенках. А главное – при таком сильном снегопаде они могли остаться четкими только, если человек прошел совсем недавно. И скоро их заметет, между прочим.

Это было совсем уж странно – у кого тут такие срочные дела вечером, кроме нее?

Повинуясь и страху и надежде одновременно, Александра пошла по следам, не думая даже, куда же они могут вести. Машины давным- давно не было видно, хотя луна освещала ту просеку, на которой она стояла.

Когда путешественница устала настолько, что уже с трудом переставляла ногу в очередную «заготовку» от валенок незнакомца, она вдруг обнаружила странное свечение луны – прямо какое-то озарение. Саша остановилась и уселась на сугроб, чтобы передохнуть и рассмотреть это чудо.

И тут вся ее безнадега вырвалась наружу диким радостным криком «Урррра!» - лунное свечение оказалось электрическим обычным светом! Еще довольно далеко, но уже так маняще, горел прожектор на обычном высоком столбе, который был четко виден на фоне лунного неба. Это чудо цивилизованной жизни освещало какие-то постройки.

Неизвестно, откуда в таких случаях берутся силы, но Саша преодолела расстояние от безлюдного густого леса к освещенной человеком поляне со скоростью звука.

Больше всего она боялась, что вот сейчас навстречу выскочит изголодавшаяся собака и просто съест ее. Она собак боялась не намного меньше людей.

Но, слава Богу, к поляне света Саша подошла спокойно.

Сначала был легкий шок. Потом – удивление и любопытство. Следы, по которым она шла, во дворе, то есть на поляне, потерялись среди других, похожих. Возможно даже, среди самих себя.

Понятное дело, это была далеко не охотничья сторожка или ночлежка сборщиц клюквы. Перед ней стоял не иначе, как терем Дедушки Мороза: небольшой, но высокий бревенчатый домик, аккуратный, красивый, как в старой книжке сказок. Дальше, на фоне освещенного луной неба, в конце поляны- двора, стоял такой же, похожий, но совсем маленький, который был венчан куполом, таким, как на церквях обычно бывают.

- Часовня, что ли… - промелькнуло в голове.

А рядом с этим культовым строением Саша увидела крест. И теперь сомнений не осталось – кроме Мирослава здесь жить никто не может.

Входная тяжелая дверь подалась от легкого прикосновения плеча. И Саша сделала было следующий шаг в темном коридоре, как внезапно услышала голоса. Не голос, именно, голоса. Говорили, по крайней мере, двое.

Она испугалась и автоматически вышла назад, на крыльцо. Стараясь не скрипеть, по расчищенной дорожке вдоль дома она подошла к окошку. Большая вертикальная форточка была приоткрыта, и здесь голоса стали совсем четкими. Говорили громко, на повышенных тонах. Сквозь плотную тюлевую занавеску видны были только фигуры. За столом, широким и очень большим, сидели… раз, два… три… Она насчитала шесть человек. Все слушали, замерев. И только эти двое о чем-то горячо спорили.

- Вот ты говоришь, чего я приперся на ночь глядя. А как я мог не придти, если на прошлой неделе опять тебя не было? Я ж знаю, что хлеба нет давно, да и другие припасы уже на исходе… Пенсию не получил… А вдруг заболел, умер? И сколько я тебе доказывать буду, сколько звать можно? Я ж один, хата большая, люди кругом, время какое! А ты сидишь тут бобылем, сховался от всех! Еще и меня зовешь, глупый…

- Пришел бы… Чего ты распаниковался, Коля? – оправдывался второй. – Да и не могу я. Некогда. Работы много, бросить не могу.

- Ты ж один, какая к черту работа?

- Я не один. Вон, нас сколько!

- Хватит! Хватит уже! И чего я раньше тебя не нашел? Я не дал бы тебе так жизнь свою изничтожить, состругать на нет, Мирка… Каждый раз, когда подхожу к тебе и слышу, как ты разговариваешь с кем-то, вздрагиваю. Думаю, ну вот, гости непрошенные добрались до тебя. Как ты думать начинаю, понимаешь? Опасно это. И как можно бобылем, вот так, самому с собой в жизнь играть?!

- Я не один, ты не прав… У меня вот… семья. Все при мне.

- Это же кому в ум такое придти может, чтоб с истуканами деревянными жить, разговаривать и семьей это называть? И сколько звать тебя можно? К людям нужно, в цивилизацию. Ты ж боишься себе подобных! И не дай Бог, в окно к тебе кто поскребется, мир твой нарушит! Как можно человеком родиться, такой дар от Господа получить – жизнь, – а от человеков шарахаться, в уныние себя по собственной воле отправить?! А тебе кричать нужно: «Я здесь! Я живой!» К тебе люди шли и идут, а ты, как мымра, и сам не идешь, и других отталкиваешь.

В этот момент Александра уже замерзла так, что не было больше сил стоять, замерев в одной позе под окном, чтобы не скрипнуть. Да и сам момент был как нельзя подходящий. Она постучала косточкой указательного пальца в звонкое морозное стекло: «Тут-тук-тук…»

В доме на какое-то мгновение наступила абсолютная тишина. Потом как-то радостно и торжественно Николай крикнул:

- Открыто! Заходите, гости дорогие! Даааавно ждем-с ...

Александра даже вздрогнула от неожиданно громкого приветствия. Она опять вошла в темный «предбанник» и нащупала уже вторую входную дверь.

Перед ней стояли, один – наигранно веселый, второй – растерянный и хмуроватый, двое пожилых, седовласых, но довольно крепких и моложавых симпатичных мужчин. И гадать нечего, кто есть кто.

Добрый вечер! – Сказала она смущенно.

- Добрый вечер, добрый, добрый… - игриво и весело отвечал Николай. - А Вы тут по клюкву, али по подснежники мачеха послала? А, может, пенсию нашему ветерану уже на дом, лично, как людям, доставлять стали?

Мирослав бы сильно растерян от такой гостьи.

- Ну, чего ты напыжился? – пришел опять на выручку Николай. – Обычное дело – зашел человек в гости, что тут такого особенного? Провожай в терем свой, да угощай. Пока мы поболтаем, девушка- красавица отогреется, а потом и своего немножко расскажет нам, правда, любушка? Вы к нам на минуточку или как?

- Ой, простите, но похоже, «или как»… Скрывать не буду – приехала с Мирославом Ивановичем лично познакомиться.

- И где же Ваш вертолет? В небе сейчас над нами болтается? Поместье Миркино иначе, как с неба, не видать, не разыскать. Да Вы проходите, проходите. – Смеялся Николай, уже снимая с Александры пальто. – У нас тепло. А Вы похожи на ледышку в образе человека. Вот, Мирослав, чем тебе не образ? Уедет - еще одну фигуру выстругаешь!

В доме, и правда, было очень тепло. В печи потрескивали поленья.

Александра просто обалдела от увиденного в прихожей, а, когда провели в большую комнату, она «проглотила» от впечатлений язык.

- Вы присаживайтесь, присаживайтесь, Снегурочка! Вас как величать?

- Александрой…

- Отлично! Мы Вас, Шурочка, чаем сейчас отпаивать будем. С малиною. А Вы пока отогревайтесь и осматривайтесь. Тут есть на что посмотреть. Так вот, Мирослав…

И Николай стал говорить то же самое, только другими словами. Ну, и мягче, ради незнакомки, наверное.

Александра ни в одном краеведческом музее, которых за свою жизнь по долгу службы посетила великое множество, с таким интересом не рассматривала экспонаты. Каждый уголок дома, каждый предмет достоин был называться образцом деревянного зодчества. О фигурах людей, сидящих рядом за широченным огромным дубовым столом, и говорить нечего – восковые из музея мадам Тюссо и рядом «не стояли»! Вот Алена, с полуулыбкой на губах, с прядью волос, выбившейся из косы, заплетенной лениво и наскоро с утра. Вот Тамара что-то говорит укоризненно Сан Санычу, а тот в ответ улыбается любя и виновато как-то. А вот и Вовка со своею молодой женой Полиной рядышком. Обнял ее за плечи, нежно и игриво смотрит в глаза.

- Ты перемешал всю жизнь в своей голове. Где мертвые, где живые? Чего ты могилы-то охраняешь? Зачем мертвых возишь за собой? За живыми бегай! Мертвых и так догоним. Им место там! – Он указал пальцем в небо.- А тут их поминать надо, отпустить, свечку ставь, в голове своей держи. У тебя – сын, Полина, внучок Ванька уж бегает вовсю. Слава Богу, его хоть из березы не выпилил! Я уж тебе, раз молчишь, даешь сказать, наконец, мнение, все выскажу, что накипело на душе… А хоть и при гостье! – Вдруг вспомнил он опять об Александре, замершей над стаканом горячего чая. – Ничего, пусть слушает наша «партизанка».

Ты жизнь свою в резьбу по дереву превратил! И это понятно… Художники, писатели, музыканты… как их.. композиторы… тоже такие же ненормальные, как ты! У них чуть что не так, ну, какие события радостные ли, печальные в жизни произойдут, так они не в морду бьют или, наоборот, целоваться- обниматься спешат, она сразу- шась за кисточку с краской, и – в свой мирок! Там они все нарисуют, споют, напишут! И им проще, и нам – подарок! Вот так шедевры и получаются!

Вот это все: и терем твой… его впору с комнатой знаменитой Янтарной сравнить, и фигуры эти все такие, что и мне иногда хочется заговорить с ними; и часовня с куполком позолоченным, - вот твой шедевр! Все, хватит шедеврить! У тебя шанс есть все изменить хоть теперь. Поздно никогда не бывает, сам знаешь.

Род твой продолжать надо. Ванька – копия ты. Сан Саныч у твоих чаще бывает, фотографии все передает. А я б тебе во передал! – И он показал кукиш Мирославу в самый нос.- Ты смастерить внука даже не можешь, не чувствуешь, сам говоришь. Так вот, краснодеревщик ты мой, тебе надо хоть раз в жизни чувства твои в людей выплеснуть.

Деревня тебе виновата? Люди поганые? Нет, люди, они везде одинаковые: и в деревне, и в другой деревне, и в городе! Только идут порой, как бараны, за тем, кто рулит сейчас. А ты, чуть что не по тебе, - в кусты, в сарай, да за лобзик свой с ножичком! А надо спорить, и в морду давать, когда обижают, и получить в свою иногда не мешало бы, и с соседом на лавке потрепаться, и рюмочку иногда выпить…

Тебя ж только свои, родные, боялись, уважали и слушались. А, вернее, ранить беспокоить натуру твою художественную боялись…

Они ж в себе свое держали, друг с дружкой плакали, пели и смеялись… и выпивали… - Он тяжело охнул, перевел дыхание. – Споткнулся ты – и жизнь другого повернула в сторону твоего спотыка… Женить решили тебя на сестренке, практически… Ты бунтовал? Нет! А зачем? Так пусть будет. Аленку оставил тогда в госпитале на раздрай этому старому мудаку… Понятно, ЧТО ты, солдатик, мог?! Мог! Бить морду надо было. Тебя бы бойцы поддержали госпитальные, все ж видели все! Что-то, да делать было надо. Да, дело добром бы не кончилось, но, точно, что было бы честнее.

И одну жену к другой везти не надо было. Да, что говорить… Не Господь Бог я, а ты не на исповеди. А надо бы, надо…

- Ну что, согрелись, Сашечка? – Николай опять увидел гостью.

- Да, спасибо. Так вкусно. А я тут дар речи потеряла от красоты такой! Это ведь, как я понимаю, все своими руками Мирослав Иванович, сотворил?!

Мирослав выдохнул тяжело, обрадовавшись перерыву в речи фронтового друга и утвердительно свесил голову.

- Я Вам привет привезла из Вашей деревни, а дорогу мне нарисовал Степан. Вы уж его не ругайте, прошу…

Теперь уже слушали внимательно Александру. Она поведала о том, как узнала историю Мирослава и его семьи, как репортаж стал основой для некороткой повести о жизни краснодеревщика. И честно призналась, что приехала, чтобы собрать материал о необычном белорусском отшельнике и окончить свой репортаж.

- У читателей мой материал о Вас вызвал огромный интерес. А мне, можно сказать, он помог выжить, когда совсем было нехорошо мне. Но я просить Вас об интервью не стану, вижу, Вам не до этого…- Замолчала она. – Я Вас очень понимаю, и мне даже неудобно перед собой, что когда-то, совсем недавно, я хотела свести счеты с жизнью.

- Вот что, ребята. Время уже позднее. Давайте, чуток перекусим, а ты, нам, Сашенька, расскажешь, от чего тебе-то, молодой, неймется… да спать ляжем. А завтра, на свежую голову, поговорим.- Предложил Николай.

- Ой, нет. Про меня уж не будем. Я в порядке, слава Богу, самоизлечилась.

Сашу уложили на русскую печь «прогреть косточки». Она впервые в жизни почувствовала, что это за чудо, и все складывала и складывала в несколько слоев под собой одеяло – так пекло от печи чем дальше к ночи, тем горячее.

Николай похрапывал в прихожей на диване. А Мирослав, хоть и расстелил свою постель, так до утра и не прилег. Ходил, ходил вокруг дома, поскрипывая тихонько снегом. Сквозь приоткрытую по- прежнему форточку Саша чувствовала время от времени запах табачного дыма. Курил, думал, опять купил…

А утром, когда все проснулись и собрались пить чай, Мирослав вдруг позвал не за свой «семейный» стол, а на кухню. Под окном у порога стоили сани, груженные каким-то скарбом.

- Вы, Сашенька, меня до Минска не подкинете? – Как-то смущенно обратился Мирослав к ночной гостье.

- Внука навестить решили?

- Вот молодец! Пора уже в гости-то! – Обрадовался Николай. – Уломали мы его, Александра! Ура!

- Отчего ж, навестить? Жить поеду. В деревню свою. Дом у меня там. А внук – рядом. На лето к себе Ваню заберу, ремеслу учить стану по-тихому. И жизни, опыт-то какой-никакой имеется… С меня уж хватит резьбы по дереву. А терем этот, - он вздохнул легко, - ему подарю, пусть распоряжается, раз уж так вы его хвалите.

От терема до могилки Алены, к кресту, тропинка была истоптана так, что и чистить от снега не надо. На блюдце лежали конфетки, рядом- рюмочка, с водкой, наверное. И горшок с цветущим «декабристом» алого цвета, который Александра видела вчера на кухне.

- Помянул. Простился… - Подумала Саша.

Николай похлопал по плечу товарища. Они обнялись и стояли так долго, покачиваясь.

Потом Мирослав закрыл дом, а ключ положил под мерзлую половицу на крыльце.

- Может, люди какие зайдут, а тут закрыто… Пусть поночуют, если что.

И они пошли втроем по тем же следам, которые вчера вечером привели Александру в дом отшельника. Теперь это были едва заметные темные пятнышки на поляне, заметенные снегом. Но были.

След человека остается всегда, при любом снегопаде и вьюге.


Конец.