Мираж

1

Дача Михаила Павловича Грачёва была похожа на железобетонный ДОТ, установленный на загородной гряде приморских феодосийских холмов. В прошлом военный, Грачёв сам построил себе этот дом с решётками из витой арматуры на окнах и двумя стальными дверями с приваренными к ним запорами - чтобы не могли проникнуть вовнутрь ни хулиганы, ни профессиональные воры. Толстые стены не разбить даже прямой наводкой из пушки, а решётки и двери можно взять разве что автогеном. 3 года строил эту крепость. Начинал, когда ещё служил и был майором, а заканчивал уже пенсионером. Ну, да пенсия в авиации - это ещё не старость: 47 лет всего исполнилось, когда демобилизовался. Сам изумлялся: ведь крепок же, как каменный, старой постройки, дом! И такой больше не нужен - в запас? Что же это делается?..
Сначала, думал, свихнётся от безделья - даже любимое занятие, чтение книг, не спасало. Однако завершение строительства дачи настолько поглотило всё свободное время, что некогда стало и журналы почитать, которые выписывал. Зато дом удался на славу - вечно будет стоять! Зачем? Ну, как это зачем?! Жизнь - штука вечная: от отца к сыну, от сына к внукам, и так далее. Не для начальства создаётся. Начальство, оно что хочешь, испортит. А тут - надо основательно всё, чтобы не портилось. И - чтобы красиво. У всех дома стояли на дне лощинок, а дом Грачёва нижним этажом врубался в склон, послуживший жилищу тремя естественными стенами, которые Грачёв лишь зацементировал, да пристроил к ним 4-ю, наружную стену. Верхний этаж надстроил уже на вершине склона. Дом от этого казался стоящим, как бы, на холме. Из окна спальни была видна вся Феодосия: и город с улицами и переулками, и весь залив с портом в правом конце. Ликовала и радовалась душа, когда выходил на балкон, нависающий над лощиной, и смотрел на всё вниз. В морской и небесной синеве открывалась такая красотища, что захватывало дух.
Дом был небольшим, но зато вечным, из шлакоблоков. Внизу разместил кухню с кладовкой. Под кладовкой выкопал погреб, прохладный, как всякое подземелье. А всю землю ниже дома, что находилась в лощинке, разделал под огород и сад, гревшийся на солнышке в постоянном безветрии. Верхний этаж, жилой, накрыл крышей-плитой, в комнате настелил деревянные полы, прорубил 2 окна и вторую дверь на балкон. Балкон напоминал смотровую площадку для туристов: "Полюбуйтесь-ка, господа, древними видами! Феодосия - древнее всех городов Киевской и Московской Руси".
Древней была и главная трудность на этих пригородных дачах - снабжение водой для питья и полива огородов с садами. Но выход нашёлся, конечно, на то и люди. Наделали себе баков по 2-3 кубометра ёмкостью и организовали подвоз воды в автоцистернах за плату. Михаил Павлович вместо бака привёз себе с военной свалки списанную цистерну на 3 тонны воды. Запаял, где нужно было, почистил, поправил кран, и стала списанная вещь служить ему, как новая.
Грачёв так возлюбил свою дачу, персики и помидоры, клубнику и вишню, а также всё остальное, что росло на участке, обнесённом колючей проволокой и столбами, что летом почти не вылезал оттуда. Был у него и свой "Москвич", тоже ухоженный, крепкий, как сам, всегда на ходу. Добирался он на нём из города за 15 минут. Ставил возле цистерны напротив окна, и ни от кого и ни в чём не зависел: читай опять, сколько хочешь! Жизнь у него потекла после армии, словно в раю. Пенсию получал больше, чем сын зарабатывал, чего не жить да радоваться?
И вдруг вся эта налаженная и заслуженная жизнь разом кончилась, уступив место бесконечным невесёлым раздумьям и тяжёлым воспоминаниям. Начались они для Михаила Павловича после женитьбы единственного сына, когда тот прожил с женой всего лишь год, и начал безобразно ссориться, не стесняясь порою и родителей. Правда, если быть точными, то беда началась, пожалуй, ещё раньше - давно. Но тогда просто не задумывались с женой о последствиях. Думали, возрастное это у него, переходное, пройдёт, и всё образуется. А оно вот не прошло и не образовалось. А теперь, кажется, ещё набирало и опасную силу.


В эту пятницу Грачёв пришёл на дачу один, пешком - надо было запастись водой, которую шофёр автоцистерны обещал привезти к концу рабочего дня ему и соседу. А утром должны были приехать на "Москвиче" сын с невесткой и жена, чтобы отдохнуть всей семьёй на свежем воздухе и поесть клубники.
Почти так всё и вышло. Он запасся водой. Полил вечером огород. Потом поужинал с соседом - не обошлось, конечно, без рюмочки - и вернулся к себе. Часов до 11-ти смотрел телевизор, крепко уснул. У него всегда так после водочки: пил - редко, зато спал крепко. А утром проснулся и вышел, как всегда, босиком на балкон: порадоваться солнышку над утренним морем - вода вдали зеркально сияла, бликовала под лучами.
Дверь на балкон у него всю ночь оставалась открытой - для свежести - так что вышел он бесшумно. Внизу под балконом всё утопало в кустах шиповника, увито диким плющом и виноградными лозами, поэтому кухня и даже скамейка напротив неё - сверху были не видимы. Зато хорошо слышалось раздражение в голосах невестки и сына, которые тоже пришли пешком, а не приехали - "Москвича" нигде не было, да и слышен был бы мотор, если бы они приехали на машине. Наверное, что-то опять стряслось, если жена не дала им машину. Значит, Ромка выпил.
Ссора внизу была пока ещё сдержанной. А может, боялись его разбудить. Но почему так рано припёрлись? И тут их вдруг, словно прорвало - начали набирать обороты:
- Ну, и уходи от меня, если я такой плохой! Не держу!.. - выкрикнул сын злобно. Вверх от него поднимался едкий на свежем воздухе дым сигареты. Грачёв не выносил этот острый удушливый запах. Дымился, вероятно, уже и сам Ромка: - Чего ты за мной ходишь везде, как ищейка?!.
- Ну да, сначала заделал мне ребёнка, а теперь гонишь, так что ли? - всхлипнула Инга, произнося слова с привычным латышским акцентом.
- Этого - не может быть! - возмущённо и, вместе с тем, с каким-то испугом выкрикнул Ромка.
- Не мо-жет, не мо-жет!.. - передразнила Инга. - Так что сам бери и уходи теперь, если хочешь. А то ещё какую-нибудь грязь в дом принесёшь! – напирала она в словах на "о" и, чувствовалось, на Ромку тоже.
- Что-о?! - взвился внизу сын. - Кто тебе это сказал, кто?!
- Что сказал? - не понимала Инга.
- Про триппер.
- Какой ещё триппер?
- Ну, про грязь, если по твоей терминологии.
- Да что же я, по-твоему? Не знаю, что ли, где ты бываешь! - Инга заплакала. - Приходишь ко мне, как кобель обессилевший! Вечно не можешь…
- А ты не задумывалась, почему это?!
- Ну?.. Почему?
- Потому, что у меня… не стои’т - на тебя! - обозлёно выкрикнул Ромка. - Что в тебе хорошего?
- Зачем тогда женился на мне? - продолжала Инга всхлипывать и высказываться ещё громче. - Забыл, как уговаривал, чтобы пошла за тебя? Я ведь не хотела.
- Когда женился, ты - другой была!
- Это ты сам… стал другим, а не я! У меня - всё на месте, ничего не отвалилось и не убавилось. А вот про тебя, знаешь, что говорит Галка, к которой ты ходил?
- Не знаю, и знать не хочу!
- Она говорит… как это?.. что ты - истрепался! Тебя теперь возбуждают только новые женщины. И то лишь на несколько раз. А потом у тебя… и на них не стоит! А скоро, говорит, и совсем не будет стоять. Она - медик и опытная женщина! Она – знает…
- Тоже мне медик! Такая же медсестра, как и ты! И вообще, если ты не прекратишь, я дам тебе по морде за все эти слова!
Последняя фраза прозвучала растерянно. Инга, видимо, почувствовала это и заторопилась:
- Если справишься, герой! Мужчина называется! Тебе надо лечиться, пока не поздно!
- Лечись сама!
- Мне - не нужно лечиться, я веду нормальный образ жизни. А ты…
- Что - я?
- Не просыхаешь от вина! От тебя даже утром воняет перегаром и табаком. Посмотри на отца: не курит, не пьёт. Через год - будет 50, а в 5 раз сильнее, чем ты!
- Ну, и оставайся здесь с ним! А я - пошёл… Каждая баба начинает учить, понимаете! Какая-то Галка… А вот это - не видели?! - Ромка грязно выругался.
Грачёв едва успел отскочить с балкона, когда сын вылетел по ступеням наверх взъерошенным котом и ринулся к калитке, за которой тут же исчез. Грачёв снова, как был, в одних трусах, вышел из комнаты на балкон. Внизу, на невидимой ему скамье, всхлипывала Инга. Не зная, что делать, Грачёв охватил голову руками и, глядя на ровное бескрайнее море вдали, вспомнил другое утро, когда был сам почти таким же, как Ромка - ну, пусть на 4 года моложе. Правда, и море казалось тогда другим - холодным. Только закончил Энгельское училище лётчиков-бомбардировщиков под Саратовом. Получил направление служить в морской авиации, в Североморск, хотя самолёты, на которых они там работали, взлетали не с воды, а с земли - всё те же двухкилевые Пе-2, что и в училище. Но считалось, что это морская авиация. Вместо бомб они подвешивали в бомболюк торпеду. Самих переодели там в чёрную флотскую форму, вот и всё различие. В этой красивой новой форме, с кортиком на боку, Грачёв и приехал однажды в главный порт Кольского полуострова Мурманск, благо находился он рядом. Жить на севере без семьи дело тоскливое, хотел купить радиоприёмник, всё веселее.
В общежитии для холостяков мест уже не хватало. Грачёв снял в поселке частную квартиру и поехал за приёмником ещё потому в Мурманск, что там были и новинки, скомбинированные вместе с радиолами. А в Североморске такого выбора могло не оказаться, да и хорошего барахла для себя и квартиры тоже.
Всё это происходило летом 1947 года, когда в стране отменили хлебные карточки, и люди только ещё начинали налаживать свой домашний быт. Главными центрами этого бытового снабжения считались так называемые барахолки - базары, на которые съезжались со всего света с дефицитными товарами спекулянты, ухитрявшиеся садиться на режимные поезда, на которые продавали билеты только по справкам, специальным пропускам и… за взятки. На свои базарные доходы спекулянты подкупали не только кассиров, но и начальников поездов с их проводниками.
Грачёв уже знал о знаменитой мурманской толкучке и, приехав в город ещё до света, направился утром сначала на "толчок". Но перед тем как идти прицениваться к барахлу для квартиры, зашёл возле толчка на почту, чтобы отправить родителям денежный перевод - хотелось порадовать стариков первой сыновней помощью. Вот, мол, вам, недаром 4 года учился - лётчик, офицер! Деньги у Грачёва были: скопил с двух получек с северной надбавкой, да подъемные выдали в училище, когда получил назначение. А много ли холостяку на самого себя надо, живя на всём готовом? Так что шевелились деньжонки в кармане…
С почты Михаил прямым ходом пошёл на толкучку. Приценился кое к чему, но не покупал - вдруг получше что-нибудь наклюнется: костюм для отца или кофта для матери. Но первой попалась ему молодая и красивая цыганка, возникшая перед ним на дороге. Блестя чёрными озорными глазами, обратилась с заученной цыганской присказкой:
- Молодой, интересный, позолоти ручку, всю правду тебе расскажу: что с тобой было и что будет? Как тебя звать и где найдёшь ты свой интерес? Кто твои родственники и где они сейчас находятся? Чего должен ты остерегаться, а чего опасаться? Ну, так что, Миша, будешь гадать, нет? - Цыганка задорно тряхнула смолистыми кудрями.
Грачёв был поражён: впервые в жизни увидев его, угадала даже имя! Конечно, тут же "позолотил". Да и не только потому, что угадала. Ошеломила она его и своей красотой. Никогда не встречал таких: хотелось смотреть и смотреть на неё. Пышная красная юбка. Осиная талия. Сама маленькая, а глазищи - большие и, словно покрытые тёмным лаком - так и играют, так и блестят!
Между тем, красавица, подмечавшая всё, уже приступила к своему ремеслу, взяв в руки его левую кисть. Глядя на "линии", понеслась в уверенной скороговорке:
- Влюбчивый ты, да не очень удачливый, скажу я тебе! По службе у тебя - всё хорошо, а вот женишься ты - неудачно. Возьмёшь в жены себе красавицу, да не будет она любить тебя. Понял? От неё произойдут все твои беды. Не веришь мне? Спроси людей. - Цыганка повела левой рукой, указывая на толкучку. - Настю здесь знают: никому не соврала. Хочешь, скажу тебе, где отец твой и мать?
- Ну, скажи, - Михаил влюблёно улыбался ей, млел.
- Город точно тебе не назову, а только места, возле которых ты рос. Человек ты хотя и нездешний, но тоже северный. - Вглядываясь в его ладонь, Настя сделала паузу, а потом уверенно добавила: - Либо из архангельских ты краёв, либо немного южнее, где город Котлас. Угадала, нет?
И опять он был поражён: "Это же надо!.." Радостно воскликнул:
- Точно, из Котласа мы!
- Говорила же тебе, Настя не ошибается! А не забыл, чего опасаться должен? Встретишь красавицу на пути, не женись на ней!
- А на тебе я могу жениться? - спросил он вроде бы в шутку. И смотрел на цыганку с надеждой - что скажет? Добавил: - Пойдёшь за меня?
Она взяла да и согласилась:
- Видишь, я же говорила, что женишься на красавице. Не боишься, что не буду тебя любить? Настя никого не любит! Понял? За это цыганский барон и прогнал из своего табора. Ну, как, будешь оглядываться назад, нет?
- Да нет, не приучен я пятиться от своих слов. А сама-то ты - как? Согласна?
- Значит, идём, что ли, писать заявления в ЗАГС? Так мне тебя понимать? - снова уклонилась Настя от прямого ответа. И он, разжигаясь ещё больше, выкрикнул:
- Ты не крути сама! Паспорт-то у тебя есть хоть?
- А как же без паспорта, молодой, интересный? Есть, конечно. - Настя порылась в полотняном мешке, который носила с собой вместо сумки. Достала документы, завёрнутые в красную тряпицу. Грачёв прочитал: "Небога Анастасия Петровна, год рождения 1927, цыганка. Родилась в городе Кутаиси Грузинской ССР".
Настя была моложе на 2 года. Но жизнь, чувствовалось, повидала, это же надо, куда занесло! И по-русски говорила чисто. Чудеса, да и только. Спросил:
- А живёшь где?
- За городом. 3 шатра кишинёвские цыгане поставили. С ними. Но это не родной мне табор. Случайно присоединилась к ним. Торговать приехали.
- Ну, что же, Настя, пошли?..
- Куда? К тебе домой или в ЗАГС? Без печати Настя ни к кому не пойдёт, хоть и надоели шатры!
- Так ведь и я - не обманщик. Подадим заявления. Вызову родителей на свадьбу. Тогда и переедешь ко мне. - А сам всё растерянно улыбался - не верилось, что Настя не шутит.
Но цыганка твёрдо спросила:
- Значит, берёшь меня в жены, какая я есть?
- Беру, а чего же… - Отступать было уже некуда, да и офицер всё-таки… даже с кортиком теперь. К тому же отрекаться от своих слов и менять решения - действительно не в его правилах. Тем более и в "Наставлении по производству полётов" чёрным по белому писано: лётчик не должен менять в полёте решения даже в том случае, если оно неправильное, иначе его ждёт катастрофа. Правда, это касалось принятия решений в особых случаях, когда полёт становился опасным. Но ведь и сама жизнь полна опасных неожиданностей. А судьба не любит суетливых ни в полёте, ни на земле.
Он и не суетился тогда, делая всё обдуманно, не спеша. В заявлении указал, что месячный испытательный срок им не подходит, так как невеста уезжает через 2 недели очень далеко, а он, жених, служит в Североморске, и свой отпуск уже использовал. Уточнил, что после выпуска из училища ездил к родителям. Это помогло. Их "расписали" через неделю. Правда, ехал Грачёв в следующее воскресенье из Североморска в Мурманск с сомнениями в душе, не надеясь увидеть свою невесту ещё раз - пошутила цыганочка, небось. Но нет, Настя явилась тоже и уехала с ним через 2 часа в его гарнизон законной женой, ничего не сообщив своим цыганам. Боялась, начнут удерживать, либо заявятся на свадьбу всем табором, а это ему будет неприятно.
Зато сам Грачёв предупредил, что женится, и товарищей, и командование, и назначил свадьбу на следующие сутки после приезда родителей. Отца и мать он вызвал телеграммой, заверенной штабом флота, чтобы старикам не чинили в дороге препятствий. Им и не чинили: Котлас не за горами - приехали.
Настя родителям понравилась. Ну, а то, что не принято было у северян жениться на цыганках, на это закрыли глаза - теперь, мол, и жизнь другая пошла, и молодёжь уже не та. Куда денешься, если любовь? Да и Михаил снял с неё всё цыганское, одел по-городскому. Тела после пышных юбок, правда, не стало, но ничего, мясо нарастёт, были бы кости. В общем, как говорится, благословили, отгуляли – ух, и плясала же с жаром невестка, на гитаре чуть все струны не оборвала, всем понравилась, даже адмиралу! - и с лёгким сердцем уехали к себе домой; не им с ней жить… Так и сказали Грачёву на прощанье: "Тебе - люба? Значит, и нам тоже. Живите в любви да согласии!" Поцеловали Настю уже как свою.
Вот и пошла у Грачёва с тех пор своя жизнь - правда, северная, холодная. Дни скоро стали короткими, а потом и вовсе почти сплошная ночь настала - полярная.
Прохладной оказалась и Настя. Казалось бы, горячая цыганская кровь, южный темперамент, а ничего этого - впрочем, как и задницы, когда с себя тряпки сняла - на поверку не оказалось: лягушка фригидная. Не оказалось и девственности - с 15-ти лет, как выяснил методом опроса. Настя любила, оказывается, какого-то молодого цыгана из чужого табора, а барон её к тому цыгану не отпустил - сам стал жить с ней как с женой, схоронив жену прежнюю. Да почему-то не беременела от него Настя. Сама она считала, оттого, что ненавистен был ей этот властный старик. Но ненавистными стали после того для неё и половые акты. Так что даже обрадовалась, когда он прогнал её из родного табора, щёлкая длинным кнутом. Освободившись одним махом от всего, Настя кинулась искать табор молодого цыгана, которому нравилась и который нравился ей. Да где там!.. Ищи ветра в поле. Цыгане на одном месте тогда не жили ещё, кочевали по-старому. Гоняясь за ними после Грузии по следам, очутилась она аж в Молдавии. Но так и не нашла - говорили, женился где-то.
Хорошо гадать по рукам она не умела. Случайно увидела на почте, как Михаил подписывал перевод своим родителям. Получателем был Павел Семёнович Грачёв. Отправлял деньги и подписывал адрес - Михаил Грачёв. Трудно ли было после этого ошеломить Михаила на толкучке? Нет, конечно. Будучи наблюдательной, Настя всё и везде слушала, запоминала. "Линии жизни" были для неё чаще всего не при чём - она сама намечала себе клиента и подходила к нему, если что-нибудь узнавала о нём. Образование у неё - 4 начальных класса. Поэтому в её задачу входило ошеломить, а не знать и предсказывать.
Впрочем, судьбу себе и Михаилу она, кажется, угадала - нелегко стала складываться их совместная жизнь. Однажды Михаил даже упрекнул Настю - обидно, резко:
- Что же ты не сказала мне про своё прошлое, когда заявление подавали? А только теперь…
- Плохая у тебя память, Миша. Разве не я тебя спрашивала: берёшь меня в жены, какая я есть?
- Верно, - согласился он, вспомнив. – Ну, а зачем же шла за меня, если я тебе не люб был?
- И тут ты не прав, Миша, - твёрдо возразила Настя. - Ты мне тоже сразу понравился - открытый, простой! Я поняла: вот человек, который не бросит меня, не подведёт, хотя и не цыган. Подумала, что полюблю тебя, как и ты меня. А потом выяснилось, что я – так любить не умею. Разве можно упрекать теперь за это?
Согласился опять:
- Верно, ты и об этом предупреждала.
На том та размолвка и кончилась. Настя ходила уже беременной, дала слово не пить больше и не курить - до этого любила и то, и другое, когда Грачёв уходил на службу. Только вот насчёт курения зарока не сдержала - старалась лишь, чтобы запаха не чувствовалось. Да разве же курение скроешь! И запах был слышен к вечеру, и тёмная смолка с внутренней стороны зубов не исчезала. Так что ребенок их оказался отравленным никотином ещё в зародыше. Но тогда они не очень-то разбирались в этом. Это уж потом наука установила, какие страшные разрушения причиняет плоду никотин, поступающий к нему с кровью матери: всё равно, что заставить курить грудного младенца.
Весной 48-го родился мальчик, похожий на Настю - такой же смуглый, кудрявенький, с тёмными красивыми глазами. Но мелкий, хилый. Плохо прибавлял в весе. Да и телосложением, как выяснилось позже, пошёл в мать - узкогрудый, тонконогий. Так он и рос потом всё время хилым и недоразвитым. Тянулся к матери, не к отцу.
В плохом здоровье сына Настя винила север - нет, мол, свежих фруктов, овощей, тёплого солнышка и молока. Грачёв только и знал, что писать рапорты с просьбой о переводе его на новое место службы - куда-нибудь поюжнее. Однако перевод состоялся только через 5 лет и не на юг, а в Литву, на аэродром под городом Паневежис. Пришлось переучиваться летать на реактивном бомбардировщике Ил-28. И хотя опять это был "сухопутный" самолёт, тем не менее, полк, в котором служил Грачёв, по-прежнему относился не к ВВС, а к ВМС. Дальность полётов в реактивной авиации резко возросла вместе со скоростью, так что стало не обязательным базироваться возле самого моря. Но в 1959 году, когда хилому Ромке пошёл 11-й год, Грачёва перевели неожиданно в Крым. Оказалось, что под Феодосией остался на берегу моря испытательный центр от института военно-морских сил, который перебазировался в Ленинград. Оставшийся центр состоял из лётно-испытательного полка, занимающегося исследованиями по взаимодействию с кораблями военно-морского флота, и Управления центром, с приданной к нему научной частью. Плюс морской полигон для проведения испытаний. А так как институт, переехавший в Ленинград, объединили теперь с военно-воздушными силами, то Грачёв как офицер, связанный и с морскими силами, и с авиацией, подходил для проведения таких испытаний на все 100% и был встречен в Управлении, открывшем вакансию на одного лётчика, чуть ли не с распростёртыми объятиями. Его опыт работы на севере, солидный налёт часов предполагали лёгкий переход на бомбардировщик дальней авиации, на котором стало нужно летать для взаимодействия с моряками аж на морские полигоны Камчатки и Дальнего Востока. Грачёв, засидевшийся в капитанах, этому обрадовался, так как в прежней его авиачасти, чтобы получить звание майора, надо было сначала дослужиться до должности командира эскадрильи, не меньше. А тут тебе, на дальнем бомбардировщике, из командиров звена можно прыгнуть даже в подполковники – вон какой сразу рост. Да ещё служба на юге.
Сбылась, наконец, мечта и у Насти поправить здоровье сына на винограде, южных фруктах. Правда, первые 3 года пришлось жить на частной квартире, пока строились новые дома для семей офицеров. Но не беда - пережили. А в остальном всё было удобно. Жили в городе, не в степи, как это обычно в лётных частях. По утрам за мужьями приходили автобусы и увозили их на целый день, а иногда и на недели, если улетали в дальние командировки. Это Насте даже нравилось. Пей тогда, кури, делай, что хочешь - никакого контроля. К тому же и денег со временем прибавилось. За дальние командировки. За полёты в сложных метеорологических условиях. За новую должность, майорское звание. Даже "Москвича" купили себе. Ну, и всякое барахло, конечно, прибавлялось. Особенно же Настя радовалась за Ромку: "Всё, теперь у мальчика дело пойдёт! Сначала здоровье наладится, а там кончит школу, поступит в институт…"
Планы были большие, но ничего хорошего из Ромки, однако, не вышло. Рано начал курить, а потом и пить вино. И, несмотря на небольшой рост, дегенеративное сложение, стал путаться с 15-ти лет с пьяными городскими потаскухами. Почему-то эти падшие девки липли на хилого Ромку, как мухи на сладкий мёд, звали "куклёночком". А потом одна из них, не зная, что уже заразилась дурной болезнью, наградила этой пакостью и своего "куклёночка". А он, дурачок, испугался, ничего дома никому не сказал и принялся за самолечение, которое ему порекомендовали всё те же потаскухи.
Узнал Грачёв обо всём, когда его вызвали вместе с Настей в школу, в которой Ромка учился. Оказалось, что сын почти месяц уже как не появлялся в школе. Вернее, появлялся по утрам, а потом куда-то исчезал с уроков и больше не приходил. Сознался во всём Ромка только после зверской порки, которую устроил ему Грачёв. Хотел Михаил выпороть заодно и жену: за всё, что происходило в доме, пока его не было. За образ жизни Насти, неумытой с утра и нечёсаной, потакавшей во всём любимому чаду. Но весь пар из него уже вышел, и на "домохозяйку" Настю просто его не хватило. Хватило лишь на упрёк, в котором скопилась многолетняя боль:
- Ты же тут целыми днями дома сидела! И вообще ничего не делала всю жизнь! Так хотя бы сына воспитывала! Должна была видеть, что отбивается у тебя от рук! А ты - видела?..
- А сам где был? - огрызнулась Настя.
- Я на службе целыми днями! А то и вовсе был далеко. Только по вечерам с ним занимался. Когда ты – по самодеятельностям шастала! Пела там и плясала…
- Что же ты не научил меня ничему другому? А теперь упрекаешь. Забыл, как меня хотели взять продавцом в журнально-газетный киоск! Кто не пустил тогда "торговать"? Помнишь, как ты выкрикнул это слово?
Характер у Насти от выпивок с годами становился всё раздражительнее. Краски в лице от курения поблекли. Да и вообще от былой красоты мало чего осталось - разве что глаза. В остальном Настя больше походила на рано увядшую и неряшливую бабу, а не на красавицу, которая могла бы украсить себя сединой на висках, да мудростью в выражении глаз. Какая там мудрость! Подвыпив, Настя пускалась в рассказы соседкам о своей красоте, о том, как все влюблялись в неё. Говорить с нею о сыне, понял он, уже бесполезно.
Пришлось самому водить Ромку на лечение по вечерам к частнопрактикующему венерологу. Положить сына в больницу не решился из-за огласки. Боялся, поползёт по городу слух о "заразном школьнике", сыне военного лётчика. Это было бы позором на всю жизнь.
К счастью, врач был опытным, вылечил сына довольно быстро. Но предупредил, что болезнь была запущенной, а здоровье у "мальчика" слабое. Настоящего сопротивления не было, инфекция зашла глубоко. Так что "детей у вашего сына, возможно, не будет совсем, и вы должны быть готовы к этому и сами". Вот такой был поставлен диагноз.
С тех пор, пожалуй, и начался разлад в семейной жизни Грачёва, а не сейчас, когда сын женился. Уже тогда, когда Ромке было только 15, Грачёв стал считать жену прямой виновницей всего, что произошло с сыном. Но и Ромкой начал брезговать, хотя и не признавался в этом. Знал, сын давно здоров, заразиться от него невозможно, а не верил уже в дальнейшую чистоплотность - вдруг опять принесёт какую-нибудь заразу в дом! Знал, кто грязен, тот не отмоется.
"Странно устроены люди, - думал он. - Ведь как я любил и Ромку, и Настю, а стали словно чужие. Нет души ни к сыну, ни к жене. Не изменил ей ни разу даже в мыслях, а в одной кровати не хочется с ней лежать, хоть разводись. Да и у них ко мне отношения, кажется, переменились. Ромка тянулся раньше к Насте, а теперь, я же вижу, ко мне. Только стесняется показать. Лезет помогать в гараже, когда я что-нибудь ремонтирую. Вертится рядом, если собираюсь куда-то идти. А мать - прямо недолюбливать стал, это же видно. Да и Настя, будто упущенное навёрстывает: старается угодить, заглядывает в глаза. Боится, что брошу, что ли? Ну и жизнь, бляха-муха, ну и запутанная же штука!.. Это не про цезарей книжки читать!"
Грачёв вдруг вспомнил первые восторги, когда приехали в Феодосию. Солнце показалось маленьким и далёким в голубом чистом небе. Море изнывало от зноя. Воздух над ним дрожал и казался волнистым - разогретое марево. То там, то сям синяя равнина вспыхивала отдельными крошечными электросварками, зеркально взблескивала. Помнится, захотелось пить. Но не из нагревшейся бочки с квасом, а купить громадный прохладный арбуз в базарной тени.
Рынок встретил их шумом и гамом, пестротой летних зонтиков и платьев, запахом бараньих шашлыков, жарившихся на дымных восточных мангалах, укропом из вёдер с малосольными огурцами и накрошенными дольками чеснока. Яблоками. Полосатыми арбузами и жёлтыми дынями на длинных столах под навесами, мухами и осами на винограде. Короче, изобилием. Человеческий рай на земле, расцвет плодов и цветов! Жить бы да радоваться…
"А она пьёт, дура, по-прежнему. Знает же – высокое давление, нельзя! Но - продолжает. Раньше хоть отговорка была: нет, мол, своего угла, от переживаний. Ну, а теперь от чего? Давно дали двухкомнатную квартиру, рядом с центром, рынком! Сказать-то уже нечего. Так наладилась пить втихую, с утра. Думает, к вечеру выдохнется всё, я не почувствую. Неужели дураком считает? Забывает даже бутылки вынести!"
Школу сын всё же окончил, но с такими знаниями и отметками, что не решился даже подавать документов в институт - ни в какой. В армию его тоже не взяли - получил "белый билет": не годен к строевой службе, ограниченно годен в военное время. Грачёв помчался в военкомат: в чём дело? Здоровье - это же не шуточки!..
Председателем врачебной комиссии оказался ровесник, спокойный и добродушный врач. Никуда не спешил, отнёсся к тревоге Грачёва с пониманием и разъяснил всё без обиняков.
- Понимаете, какое тут дело, - начал он. - Ваш сын давно уже на учёте у нас как негодный к строевой службе в мирное время. Причём - по чистой, как говорится: "белобилетник". Вы разве не знали об этом?
- Не знал, - искренне и с удивлением признался Грачёв.
- Понимаете, у других призывников - ну, бывает там, не в порядке нервишки, можно подлечить и призывать на службу. А у вашего - патологическое истощение нервной системы. Отсрочка от призыва ничего ему не принесёт.
Как отец, знающий о своём сыне почти всё, он сразу понял всю ситуацию и огорчился. Можно было встать и уйти. Но неудобно было сознаваться перед чужим человеком в поведении Ромки - зачем тогда приходил и затевал весь этот разговор, если всё знаешь? - и он спросил, будто не понимал:
- А почему у моего сына это истощение, как вы говорите? Откуда оно у него взялось?
- О, у этой болезни много причин… - грустно и загадочно произнес врач. - Да вы не расстраивайтесь так, - тут же принялся он утешать. - Жизнь – штука длинная, всё может быть… Попытайтесь создать для сына спокойный жизненный режим. Без спиртного, наркотиков. Без ссор и других раздражающих конфликтов. А лучше, вероятно, было бы, если бы он у вас женился. Пожалуй, это исключило бы многие отклонения от нормальной жизни, связанные с современным холостячеством. Там недоспал, там перепил, здесь перенервничал, и так далее.
- Так ведь, вроде бы, рано ещё! - удивился Грачёв. – Парню всего 18, а мы ему - создавать свою семью… её - кормить надо, одевать. И - ответственность…
Врач не обиделся:
- Я не настаиваю, дело ваше. Моё - только предупредить. Он говорил вам, что покуривает так называемый "план"?
- Нет! - в ужасе вырвалось у Грачёва. - Где же это он его достаёт?..
- Ну, где достаёт, это мне неизвестно. Но, к сожалению, таких ребят сейчас уже много, и с каждым годом становится всё больше и больше, - заметил врач опять с грустью. - Рано вступают в половые связи. Пьют, курят. Всё это и без того истощает неокрепшую нервную систему. А когда уже начинается нервное истощение, прибегают к более сильным средствам - даже "колются", как теперь принято говорить. И в результате – сами понимаете, чем может всё это кончиться? Крики, ссоры - тут не помогут. - Врач развёл руки.
Всей семьёй пришли тогда к выводу: Ромке нужно жениться. Но сын быстро отрёкся от своего согласия, и ни в какую: не хочу, и всё. Ещё не нагулялся. Ругань, нападки на него, действительно, ни к чему хорошему не приводили. Сын откликался на такие проработки одним - напивался, куролесил. На него тяжело было смотреть. И Грачёв понял: всё не собственное, идущее от родителей и навязываемое ими своим детям, приводит лишь к обратному результату. Тогда посоветовал Насте найти Ромке невесту исподволь. Чтобы парень увидел её, и влюбился. Однако, Ромка переменился вдруг сам, устроившись учеником в слесарную мастерскую.
У сына, к удивлению, оказались золотые руки. Он так увлёкся работой с металлом, что перестал пить, и всё время был занят то какими-то сложными замками, то созданием уникального инструмента. Словом, готов был "блоху подковать", как Левша. Но через год его приняли помощником сменного мастера по ремонту оборудования на ликёрно-водочный завод, и жизнь Ромки вернулась в прежнее русло - начались опять выпивки, ночёвки с сомнительными женщинами. Уволиться с такой работы он категорически отказался, и Грачёв махнул на него рукой - устал. Да и безразличной стала его судьба. Не рвала же на себе волос Настя? Плюнул на всё и он: как, мол, хочет, так пусть и живёт - не маленький. Да и свои неприятности начались к тому времени - увольнение в запас, заботы по строительству дачи. Так и тянулось всё.
Грачёв закончил уже строительство, когда Ромка объявил вдруг летом 1973 года, что хочет жениться. Невесту выбрал себе как-то неожиданно и не из местных - положил на пляже глаз на 20-летнюю приезжую латышку. Уж очень фигура понравилась и спокойный характер. Так и заявил матери:
- Надоели мне здешние истерички. А эта, знаешь, какая умная, рассудительная! - Прибавив ещё комплименты про фигуру и характер, привёл и последний довод: - Самостоятельная. Работает медсестрой в санатории. Это в Булдури, под Ригой.
Доводы были несерьёзными, но Настя спросила сына:
- А чего же она сюда приехала? Сейчас у них там тоже разгар сезона.
- Посмотреть. В тёплом море покупаться. У неё отпуск, вот и приехала дикарём.
- Ну, хорошо, приведи её к нам в гости - посмотрим…
На другой день с Ромкой пришла серенькая с виду блондиночка. Небольшие умные глаза. Чуть приметные веснушки на щеках. Модная короткая стрижка - под мальчика. Отлично говорила по-русски. И, действительно, очень спокойная, уверенная в себе. Грачёвым она, в общем-то, понравилась. И хотя решение Ромки казалось им несерьёзным, препятствовать его женитьбе они не стали.
Первый же месяц после свадьбы показал, что кроме отличной фигуры, у девчонки оказался и цепкий наблюдательный ум - серьёзная такая, не в пример Ромке. Инга не теряла равновесия, если даже Ромка, подвыпив, хамил. Что же касалось её фигуры, то она у неё была просто замечательной. Впрочем, как и у её матери, у которой было ещё 3 дочери, одна другой младше и все от разных отцов. Это поначалу насторожило Грачёва, но потом он успокоился. Невестка оказалась действительно столь рассудительной и спокойной, что все подозрения сразу отпали. Ингу оценили даже соседи.
Однако с появлением невестки жить в двухкомнатной квартире стало тесновато. За много лет в доме накопилось столько книг, что не заметили, как эти книги заполнили обе комнаты так, что негде стало повернуться. Хорошо ещё, у Инги и терпение оказалось, как у самого Грачёва. А то с этими "цыганами", как называл он теперь жену и сына, ей не ужиться бы - чуть что, искры из глаз, раздражение по каждому пустяку. Сам спасался от этого шумного и грязного "табора" только на даче – и работал там, и читал, и ночевал. Купил второй телевизор, и последнее время жил у себя "на горке" почти уже невылазно. От постоянной физической работы был румян и статен - ни живота, ни кашля даже зимой. Всё умел делать сам, и слесарничать, и плотничать, и за садом ухаживать, и за "Москвичом". Не ухаживал только за Настей - опротивела своим табачищем с вином. Другой на его месте развёлся бы, а он вот терпел.
Терпела, выходит, и Инга. Да, кажется, лопнуло терпение и у неё надо что-то делать, отношения стали катастрофическими. К тому же забеременела, говорит…


Свесившись с балкона вниз, Грачёв позвал:
- Инга, хватит плакать, поднимись.
- Зачем? - Всхлипы внизу прекратились.
- Поговорить надо. Я тут случайно слышал всё…
Невестка появилась в комнате не сразу - видно, умывалась там, внизу, приводила себя в порядок. Он, когда она вошла, надевал спортивные брюки. Продолжая заправлять майку, не глядя на невестку, спросил:
- Это правда, что ты забеременела?
- Нет.
- Я так и знал. А зачем же сказала ему?
- Осуждаете? - Инга подняла на Грачёва печальные, измученные глаза.
- Нет, не осуждаю. Просто хочу понять: зачем?
- Думала, может, его это обрадует? Изменится, подобреет.
- Ну, а потом как? На что же рассчитывала?
- Я не могу вам это сказать. - Инга снова потупила взор.
- Почему?
- Потому что стыдно о таком говорить.
- Вот тебе на-а!.. Я же - не чужой всё-таки.
- Потому и стыдно, что не чужой.
- Не понимаю тебя…
- Вам это будет трудно понять. Вы не всё знаете.
- Чего я не знаю? Ну, договаривай, раз уж начала…
- А вы не прэдадите меня своему сыну?
- Нет, не предам. Ну, и слова же у тебя!..
- Слова, как слова, русские слова. Хуже обстоит с поступками.
- Какими поступками?
- Помните, вы уезжали с Анастасией Пэтровной на 3 дня к знакомому в Сэвастополь?
- Ну? Помню.
- Рома пригласил к нам в субботу своего товарища, и мы дома выпили. А потом Ромка вспомнил, что ему нужно в милицию. Хотел выпросить шофёрские права, которые у него, сказал, забрали. Обещал вэрнуться через час. Попросил этого товарища подождать его, а меня – быть гостеприимной хозяйкой. И ушёл.
От какой-то обиды Инга замолкла, сглотнув в горле ком.
- Ну, и что же было дальше?
- А ничего хорошего. Этот парень начал сразу приставать ко мне. Полез целоваться. Я отбивалась, сколько могла. Звать на помощь - постеснялась: что скажут соседи? А потом почувствовала, что устаю от его желания и ласк. Сдамся. И сильно ударила его по лицу. Он посмотрел на меня, и признался, что всё это попросил его сделать мой муж.
- Ромка?!. Но зачем?!
- Чтобы "застукать" нас. Оказывается, он не ушёл. Ждал в коридоре за дверью. Когда станет тихо. Таким способом он хотел избавиться от меня.
- Ну и ну-у!.. Мерзавец!..
- Объяснял мне потом, что хотел, чтобы я забеременела от его друга. И родила ребёнка, которого он считал бы своим.
- Какая чушь!.. Дураками, что ли, считает всех?
- Я поняла, надо же ему было как-то выкручиваться? Ну, и говорил, что приходило на ум. Сам сделал себя в моих глазах дураком.
- Да нет, тут уж, как ни крути, тянет больше на подлеца.
- Думаю, есть и то, и другое.
- Зачем же ты живёшь с ним, дочка?! Любишь, что ли? Так ведь сама же говоришь - дурак!
- А куда мне теперь? К маме? Мое место в Булдури - давно занято. У мамы без меня 3 девочки. Булдури - не город, курорт. Где я устроюсь? Там каждое место на счету! Поехать в Ригу? А где там жить? Остаться одной здесь? В чужом городе? На мою зарплату я здесь по-человэчески не проживу: надо угол снимать, покупать мебель, посуду.
- Да, положение!.. Выходит, и дальше терпеть Ромкины фокусы? Но, сколько же, и зачем?!.
- А что мне делать? Посовэтуйте… - Инга снова расплакалась.
- Не подумай, что мы гоним тебя! Нет, живи… Но, какая же перспектива?..
- Устроюсь на хорошую работу. Продавцом, например. Уйду в общэжитие. Дальше - видно будет.
- Да, без надежды жить нельзя, - согласился Грачёв. - Ты - пока молодая, выйдешь замуж ещё раз. Это даже хорошо, что у тебя нет ребёнка!
- Замуж ещё раз я, видимо, не выйду.
- Почему? - удивился он.
- Кто меня теперь возьмёт? Красоты - нет, не девочка…
- Ну, и рассудительная же ты! Прямо, как о посторонней!..
- Что делать: нет счастья, надо быть рассудитэльной.
- А вот с беременностью, которой у тебя нет, ты поступила не рассудительно. Хотела покоя, а нарвёшься на скандал.
- Скажу, ошиблась. Разве не бывает ошибок?
- Бывают, конечно.
- А как вы думаетэ? Если бы я на самом деле забеременела, он успокоился бы?
- Даже не знаю. А ты - что, всё-таки любишь его?
- Тоже не знаю теперь. Может, люблю, может, нет.
- Так не бывает.
- Бывает. Вы ведь тоже не любите свою жену. А всё же и любите.
Врать не хотелось, хотелось, чтобы она доверяла и дальше. Сказал:
- Нет, я её не люблю, жалею.
- Я - тоже жалею. В душе - он добрый. Это его выпивка губит.
- А знаешь, что? Когда у вас с Ромкой отпуск?
- В августе, уже скоро.
- А тебя отпустят в разгар сезона? Всё-таки процедурная медсестра.
- Наш санаторий большой, найдут, кем замэнить.
- Вот и отлично! Я знаю за Керчью одно безлюдное место на берегу моря - ни души на 15 километров вокруг! Надо нам махнуть туда всем вместе!
- Зачэм?
- Там же рай! Чистейшая вода, причём, тёплая! Свежий воздух, тишина! Для Ромки и его матери - это же будет настоящая подзарядка сил. Может, и жизнь у вас после этого наладится. Отдохнёте, станете друг другу ближе. Не будет же ни одной причины для раздражения! Ни капли вина не возьмём с собой…
- А вы сами: надеетэсь на сближение с Анастасией Пэтровной?
- Дело не во мне. - Грачёв даже рукой махнул - вяло, безнадёжно. - Нам - уже поздно менять свои отношения: проржавело всё, не отчистить.
Вот такой получился разговор. А закончился неожиданно. Грачёв поднялся, чтобы утешить невестку, и ласково погладил её по голове. А она неожиданно схватила эту руку, и ну, тыкаться в неё губами. А потом вскочила с дивана, на котором сидела, обвила его оголёнными нежными руками и, прижимаясь внизу своим горячим и, словно зовущим местом, страстно поцеловала в губы.
- Дочка, ты что?!. - только и смог произнести Грачёв. Чувствуя идущую по всему телу горячую волну, возбудившую в нём плоть и пресекшую дыхание, он растерялся.
Отстраняясь от него, не глядя в лицо, Инга прошептала:
- Спасибо вам! - И выбежала из комнаты, отворив тяжёлую бронированную дверь. Остались от неё только чуть слышный запах рижских духов, да томление и ломота во взбунтовавшейся плоти.
Пришёл в себя Грачёв не сразу - прошло минут 20, пока остыл. Тогда и решил, что у невестки этот порыв – вышел случайно. Видимо, от переполнившей её благодарности. Хотя где-то подспудно вертелась и другая мысль. Вспомнил, Инга сказала ему в начале их разговора о каком-то стыде, на что-то намекала. А может, тоже показалось? Во всяком случае, прислушиваясь к тому, как невестка гремела внизу кастрюльками, готовя, очевидно, завтрак, он так и не пришёл ни к чему. Потом, спускаясь уже вниз, чтобы позавтракать, напустил на себя вид, будто занят предстоящими делами и подошёл к столу, как обычно. Привычно спросил:
- Ну, что, готов завтрак, дочка? - А ведь видел, Инга в одном купальнике. Правда, в этом тоже не было ничего нового или особенного. Однако же, почему-то взволновало на этот раз. Да и она могла бы догадаться сегодня, когда они здесь только вдвоём, что незачем ей оголяться при нём. А не захотела. Почему?..
Всё шло в этот день, с одной стороны, вроде бы естественно - Инга продолжала мыть посуду, а потом и работать на грядках (всё в том же купальнике), да и он разделся потом до трусов и снял майку, когда стало припекать. А с другой стороны, уж очень как-то грациозно собирала Инга клубнику. И позы принимала соблазнительные, когда выпрямлялась. Откидывала назад голову. Подставляла солнышку лицо, прикрывая глаза. Левое бедро при этом выделялось, как на обложке зарубежного журнала. Колено было полусогнуто, а нога внизу касалась земли только пальчиками - пяточка была красиво приподнята. Что это, тоже случайность? Естественность поведения молодой женщины, нежащейся под солнышком?..
Ну, хорошо. А почему сам, отёсывая рубанком доску на верстаке, выгибал колесом и без того мощную грудь? Играл мышцами, когда чувствовал, что она смотрит на него с грядки? Себя-то обманывать - незачем!.. Значит, тоже хочет понравиться? Зачем? Какое имеет на это право? Это же, чёрт знает что, если смотреть на вещи трезво!.. У девчонки, может, и в мыслях нет ничего. А просто врождённое женское кокетство. Или естественное желание похвалиться фигурой, сложением. А у старого козла – вон, уже что творится в мыслях!..
Целый день был противен себе. Пока не приехали к обеду жена и Ромка. Только тогда наваждение будто исчезло - перестал смотреть на Ингу, как смотрят на чужую и аппетитную женщину. И даже с обидой подумал о сыне: "Вот недоумок-то! Ну, какого рожна ещё надо? Фигура - любая манекенщица позавидует! Сам против неё - обносок. Да и лицо у девочки как лицо - неброское, конечно, но приятное. Умные глазки, ямочки на щеках, и нос аккуратный. Светленькая вся. Другой бы на его месте - ведь и характер ещё золотой! - на 7-м небе был от счастья! А этот, оболтус - другому её подставить хотел…"
Вслух же торжественно и несколько театрально – ну, и натура кобелиная, опять понесло! - произнёс:
- Братцы кролики! У меня есть одна хорошая идея насчёт отпуска… Хочу вынести её на ваше обсуждение. Инга уже согласна, дело - за вами, как говорится…
А из головы - да что же это такое в самом деле!.. - не выходила Инга со своей утренней выходкой.

2

Весь этот день думала о своём свекре и Инга. Разница заключалась лишь в том, что она давно разглядела в нём мужчину. Правда, первой посмотрела на него такими глазами мать, приехавшая в прошлом году на свадьбу и обратившая внимание на его бравый вид.
- Вот это мужчина! - похвалила она по-латышски.
Никто ничего не понял и не обратил даже внимания на реплику матери, увидевшей вошедшего в свадебный зал Грачёва. Тот был одет в свой флотский мундир, с кортиком на боку. Поняла всё только Инга. Мать, родившая 4-х девочек от разных отцов, разбиралась в мужчинах с первого взгляда. Она знала, толковый это будет человек или так, мыльный пузырь с яркими красками. Хотя сама была непутёвой, замужем побывала лишь раз, за отцом Инги, которого оставила через год, влюбившись в другого. А тут стоял перед ней морской офицер, высокий, стройный, от которого веяло таким здоровьем и мощью, что его сын рядом с ним казался хилой и ничтожной козявкой. Назвав Ромку потом "мыльным пузырём", а на свадьбе любуясь его отцом, мать снова проговорила, никого не стесняясь:
- За такого, дочка, я бы вышла, не задумываясь. К тому же, говоришь, у него своя машина, дача? И пенсия позволяет не работать?..
И опять никто ничего не понял - латышей на свадьбе не было. А Инга опять поняла не только слова матери, но и то, что стояло за ними. Мать работала продавцом в киоске на Рижском взморье. Неделю работала, неделю отдыхала. На вине, пиве и бутербродах она неплохо зарабатывала, но… только летом. Зимой, как говорят русские, приходилось класть зубы на полку – торговля шла плохо. Устроиться же на работу в их местечке в магазин было почти невозможно: нужно дать крупную взятку начальнику райпищеторга. И вообще у них все следили, как волки, за любым вакантным местом, чтобы устроиться хотя бы на какую-то, но постоянную работу. Таких мест было мало, а желающих много. Да ещё молодёжь каждый год подрастала. Поэтому мать всегда завидовала тем, кто жил в достатке.
Мать Ромки появилась в зале ресторана в своём красном длинном платье. И хотя все говорили про неё, что была красавицей, выглядела эта красавица лет на 10 старше мужа. Была полуседой, похожей на золу из печки, которую топят дровами - дрова давно прогорели, краски погасли, осталась одна земля и пепел. Про фигуру и говорить нечего: впалая грудь, тонкие ноги без бёдер - всё, как у Ромки. Только чёрные глаза ещё не погасли и оставались красивыми.
Мать Инги и на эту отреагировала:
- И таким вот, фанеркам, достаётся всё?! А кто трудится, должны жить в нищете?!.
Теперь, когда Ромка перестал с Ингой спать - а если и пытался, то лишь разжигал в ней неудовлетворённое желание, из-за которого она чуть не отдалась Борьке Агееву, которому Ромка пытался её подставить - она и сама, без примера матери, поняла, что такое неустроенная личная жизнь. А окончательное решение пришло к ней, когда красивый мыльный пузырь уже лопнул, и от былой любви к нему не осталось и брызг. Произошло это на квартире у разведёнки Нины Малеевой, с которой сошлась здесь случайно, после стояния в очереди за колготками. Нина была старше на 5 лет, жила с маленьким сыном в квартире одна. Её бывший муж уехал ловить рыбу куда-то аж на Камчатку. Инга нередко забегала к ней, когда возвращалась домой с работы. Зашла и в этот раз, чтобы пожаловаться на Ромкины фокусы: что делать, мол, не мужчина, одна видимость. Выслушав, Нина воскликнула:
- Господи, да они теперь почти все такие! Какие там, в жопе, мужчины?! Одно название только осталось. Почти каждого - нужно угощать. Потом по часу настраивать, гладить. А он - только войдет в тебя, и готов! Так это ещё хорошо: забеременеть можно. Чтобы семья хоть была. А сколько из них просто - пустышки в брюках! Не слыхала анекдот?.. Ну, тогда слушай: "Я не любовник, - признается один бабе, когда та потянула его из-за стола в постель, - я алкоголик!" И таких "дупель-пусто" - скоро больше половины будет. Вечно они не могут, вечно им что-то "мешает". Мужики у нас в городах - вырождаются, поняла? Скоро останутся только в деревнях. Да и то не во всех. Кругом - химия, нет ничего из хороших продуктов. Да ещё жизнь - хуже, чем у собак. Чего же ты хочешь?
- Нормальной жизни хочу. Чтобы у меня был ребёнок, своя квартира. Муж, не пустышка.
- Ну-у, чего захотела! Тебе бы - просто любовника найти, чтобы в неделю… хоть раз. А для нормальной жизни – мужиков теперь нет.
- Зачэм так?.. Как это по-русски… обобщат? У меня - есть свёкор: 49 лет. Посмотрэла бы ты! Мой муж - хотя и молодой - мыльный пузырь против него!
- Так это же - старая гвардия! Только они и могут ещё. А ты затяни его к себе в постель! От молодки, я думаю, не откажется. - Нинка рассмеялась.
- Зачэм так говоришь? Он мне, как отец.
- Ну, тогда меня познакомь с ним.
- У нево есть жена. И вообще он… очен порядочный человэк.
- Но ведь жена, небось, уже старая? – продолжала насмешничать подруга. - Не подмахивает, а? А я ему - устрою такое, век не забудет!
- Нина! Пэрестань.
- Ну, ладно, и пошутить уж нельзя. Подумаешь, какая строгая! Это тебя петух ещё не клевал. Не знаешь, пташечка, что на белом свете делается!
- Чего я не знаю? У нас в Латвии - девочэк заказывают мужчины прямо в рэсторане! Женщины у нас - как на Западе: не считаются с прэдрассудками. Не говори, что я ничего не знаю!
Разговор получился грязный, но в душу запал. И каждый раз, когда от желания делалось дурно и хотелось пойти и отдаться Ромкиному товарищу, который пытался ею овладеть, она смотрела на своего свёкра по-новому, вспоминая слова подруги и мысленно прикидывая себя под сожительство с ним. Знала, в Риге такие примеры были. Но не считала возможным это с Грачёвым. Не просить же его об этом! Вот если бы заметил её сам и влюбился, дело другое. Тут она противиться не стала бы. Дело в том, что она уже любила его, а перед подругой лукавила, не желая признаваться. Потому и защищала так Грачёва от её посягательств.
А началась у неё эта любовь несколько месяцев назад. И совсем незаметно - сама не понимала, что происходит…
В спальне Грачёвых висела на стене огромная "энциклопедия", выполненная на листах кальки, склеенных потом в одно панельное полотно. Каждый лист - 100 лет исторической жизни. Слева шли фамилии известных людей России, вошедших в мировую историю, а вправо от этих фамилий тянулись красные линии - от точки рождения человека в данном столетии до года его смерти. Некоторые красные линии начинались в предыдущем столетии и переходили затем в последующее. Ниже листа, заполненного гражданами России, приклеивался лист того же века, заполненный известными гражданами других стран, вошедшими в мировую историю. Всего на стене было 20 столетий нашей эры и 20 столетий до нашей эры. Склеенные по чередованию столетий листы давали наглядную графическую картину о том, кто из великих людей России был современником великих людей того же столетия за рубежом. Так, например, Инга чётко увидела на стене, что когда в России жил Борис Годунов (1551-1605), просуществовавший на свете 54 года, то в Испании его современником был писатель Мигель Сервантес де Сааведра (1547-1616), проживший на свете 69 лет и переживший Годунова на 11 лет. А русский историк Василий Никитич Татищев (1686-1750) был современником немецкого композитора Иогана Себастьяна Баха (1685-1750). Первый прожил 64 года, второй - 65 лет.
Весь этот наглядный титанический труд Грачёв проделал, оказывается, ради своего сына ещё 10 лет назад, и вывесил в комнате Ромки. Хотел, чтобы он смотрел на листы каждый день, и постепенно, без особых усилий, запомнил хотя бы полторы тысячи самых удивительных людей – когда, и с какими современниками из "своих" и "чужих" они жили; что в мире в те годы происходило. Внизу под листами каждого столетия были сделаны, в виде "примечания", записи исторических событий с датами войн, народных восстаний, эпидемий чумы, землетрясений и других катаклизм. История человечества была любимым хобби Грачёва, и он надеялся, что его сын пристрастится к этим полезным знаниям тоже. Хотел видеть в нём человека, понимающего непрерывность развития исторического прогресса, и умеющего восхищаться лучшими людьми мира.
Сам Грачёв, оказалось, знал буквально всё о великих событиях и людях прошедших времен, то есть, обо всём, что было зафиксировано на его листах. Он перечитал по истории десятки удивительных книг, приобрёл все издания из серии "Жизнь замечательных людей", делал выписки из Большой советской энциклопедии и энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Но всё это не затронуло вялую душу Ромки, так и не найдя в ней отклика.
Разглядывая впервые "настенную энциклопедию", Инга спросила Грачёва - были как раз одни:
- А сами вы, помните всё это?
- Конечно, - ответил он как о пустяке. И видя её изумление, пояснил: - Ведь сам же всё выписывал, чертил. Потом смотрел столько лет! Сотни книг прочитал…
- Когда же вы успэвали? - опять изумилась она.
- А у меня, когда летал, была масса свободного времени - и в командировках, и на своём аэродроме. Играть в домино - я не любил, а вот читать - это для меня удовольствие! Ну, и пристрастился. Хотел, чтобы и Ромка - вон какую библиотеку для него собрал! А он, к сожалению, пристрастился к другим удовольствиям. Получилось, как и с музыкой: плакал и упирался, когда мать водила его на уроки фортепианной игры. Так и бросил. А тут, - он кивнул на стеллажи с книгами, - редчайшие книги, цены им нет! А ему это - неинтересно.
- А мне интэрэсно, - вырвалось у неё. - Можно я буду подходить к вашим таблицам и книгам?
- Заходи, буду только рад! - Глаза у него неожиданно блеснули. - Ты же у нас своя теперь, чего спрашиваешь!..
- Бэз спроса нельзя, - серьёзно заметила она. И, чтобы доставить ему удовольствие, а заодно и себе, напросилась: - А можно мне задавать вам вопросы, если заинтэрэсует что-то? Ну, какой-то выдающийся человэк или событие.
- Чего же, спрашивай. - Глаза свёкра опять тепло вспыхнули. - Если будет время, я охотно…
Так она постепенно выяснила, что в памяти Грачёва хранятся огромные знания. От него она узнала, какой безобразной смертью умерла императрица Екатерина Великая, какой честолюбивой женщиной оказалась дочь разорившегося польского магната Юрия Мнишека Марина Мнишек, исколесившая с донским атаманом Иваном Заруцким весь юг России, выданная яицкими казаками стрельцам и посаженная после казни Заруцкого в 1614 году в русский монастырь, где и закончила свои дни той же осенью. Вся бурная деятельность этой 26-летней красавицы, побывавшей замужем за Лжедмитрием Первым, потом за Вторым, спавшей с Заруцким, пережившей и любовь к первому мужу, и отвращение ко второму, и муки походной военной жизни с Заруцким, была направлена только на одно: захватить власть ещё раз и сесть царицей на русский престол. А ведь и пробыла-то в роли царицы всего одну ночь! Выходит, дело в особом польском честолюбии? Но Марина, сказал Грачёв, была чешкой по отцу. Кроме неё в семье было ещё 7 дочерей. Может быть, причиной, двигавшей её поступками, был страх перед относительной бедностью? Нет, всё-таки честолюбие, считал Грачёв.
Интересные сведения сообщил он и о княгине Екатерине Воронцовой-Дашковой, которая начала свою бурную деятельность в 18 лет. Влюбив в себя, чтобы использовать в государственном перевороте, графа Никиту Панина, который был старше её на 26 лет, она переоделась в форму гвардейского офицера и повела за собой настоящих офицеров на охранников Петра Третьего. И всё это ради возведения на престол умной потаскухи Екатерины Второй, которую девчонка искренно тогда любила и верила в её полезные для России государственные преобразования. Затем необыкновенная любовь к жениху, а потом и мужу генералу Дашкову, с которым не пришлось прожить и трёх лет. Смерть мужа толкнула умную от природы женщину в науку. Результатом этой деятельности стало её назначение Президентом Российской Академии наук. Нигде в мире не было президентов академий из женщин, да и такого служения на благо родины не было тоже. Но коварная императрица забыла услугу своей юной подруги и, видя, что звезда дочери умнейшего князя Романа Илларионовича Воронцова, сенатора и генерал-аншефа, сияет слишком ярко, отстранила её от дел, сослав в родовую глубинку. Биография и судьба этой дивной русской женщины просто завораживала Ингу. Особенно после слов самого Грачёва:
- Её ум, знания и благородство - не с кем сравнить и поныне!
Слушая его рассказы, Инга незаметно влюблялась. Сначала в его светлую память и ум, а потом её потянуло и к его физической мощи. Однако нравственная сила Грачёва была выше и чище её ухищрений влюбить его в себя и сбить с праведного пути. К тому же он был добродушным, спокойным и выглядел по сравнению с вздорным и вспыльчивым Ромкой человеком высокого благородства и бескорыстия - такого не собьёшь. Но от сознания этого её тянуло к нему только сильнее. Она обнаруживала в нём всё новые грани, которые делали его в её глазах ещё привлекательнее. Он знал не только прошлое, но следил и за тем, что делалось в современном мире. Интересовался новейшими теориями происхождения Земли, языков. Много рассказывал о Тибете - стране, по его мнению, очень загадочной, как и её религия. Его любознательность притягивал жгучей загадкой и тайнами и знаменитый "Бермудский треугольник". Влекла его к себе и новая теория появления людей на Земле от инопланетных пришельцев.
- В этом что-то есть, есть!.. - говорил он.
А сколько поразительного узнала от него Инга о личной жизни знаменитых русских писателей, художников, композиторов!..
- К сожалению, - произнёс он однажды, - многие из них были алкоголиками. Карл Брюллов, Михаил Глинка и Тарас Шевченко даже дружили на этой почве. А Шевченко и умер, опившись перед женитьбой. Видно хотел, бедолага, напиться в последний раз. Чтобы потом, когда женится, уже не пить. Знал: его друзья Брюллов и Глинка развелись с жёнами из-за своего алкогольного пристрастия. А ему - его невеста сильно понравилась, вот он и боялся повторить их участь.
А Есенин, Блок, Андрей Белый, Твардовский! Тут наши великие идут, пожалуй, впереди всех в этой горькой эстафете.
- Вы говорите мне об этом… спэциально, да? - спросила Инга. - Чтобы я, как и вы, была снисходитэльной к Ромке? Что у него - это болезнь, а не распущенность. Так?
Грачёв промолчал. А чтобы затянувшаяся пауза не унизила его, перевёл разговор на другое:
- Вот тебя, Инга, я вижу, больше привлекают в истории человечества выдающиеся женщины. Ну, это понятно. В таком случае, вероятно, тебе интересно будет узнать и о героинях древних мифов? Там их - целая когорта! Особенно среди греческих богинь, дочерей царей.
- А пример можетэ привэсти? - подзадорила Инга, улыбаясь. Слушать его было удовольствием. Он не придавал значения своей осведомлённости - всё происходило естественно, как бы само собой.
- Могу, отчего же, - просто сказал он и на этот раз. И принялся рассказывать ей о дочерях царя Даная. - Понимаешь, было их у него много. Кажется, 50! Так называемые "данаиды". Когда они выходили замуж, он приказывал им убивать своих мужей в брачную ночь. Но одна из них нарушила его приказ. Вот она-то и стала потом родоначальницей аргосских царей.
- А что было с остальными? - спросила Инга.
- Остальные, в наказание за совершённое ими злодейство, когда оказались в подземном царстве, вечно наполняли водой бездонную бочку.
- А что было отцу, который приказывал им совэршить это прэступление?
Грачёв опешил:
- А вот этого… я не знаю. По-моему, ничего.
- Но это же - несправэдливо!..
- А ты возьми книги мифов - у нас там есть две, в библиотеке, - он показал рукой, - и поищи сама. Может, найдёшь ответ и на свой вопрос? Тогда расскажешь мне. Действительно. Всего заметить при чтении одному - невозможно. А вопрос и в самом деле - любопытный.
Он был явно смущён тем, что не смог ей ответить, хотя она и не думала сомневаться в его эрудиции. Напротив, его искренность и непосредственность лишь обрадовали её: человек не играл роли всезнайки. Инга влюбилась в него так, словно нырнула в огромную полноводную реку - пускай несёт… Грачёва можно было полюбить даже за одни крымские легенды, которые он ей пересказывал с детским задором, будто сам был их участником. От него она узнала историю заселения Крыма различными народами - греками, итальянцами, караимами, татарами. Без общения с ним она уже не могла жить. А муж, не интересовавшийся ничем, кроме вина и водки, стал казаться нищим особенно.
Она теперь только и думала о Грачёве - днём, ночью. Ждала рассветов, когда могла увидеть, как он появится из своей комнаты, мощный, подтянутый. Но он по-прежнему не замечал её как женщину - жил себе, не мудрствуя ни о чём, не мешая никому, оставаясь ко всем доброжелательным и добродушным. Это покоряло её ещё больше. С каждым днём он становился для неё всё заманчивее и превратился, наконец, в недосягаемую мечту.
Прокручивая в мыслях варианты "случайных" встреч с ним, в которых можно было бы поддаться ему, Инга между тем понимала: нет, ничего у неё с этим святым не получится - не хватит смелости. И постепенно пришла к мысли, что надо чаще попадаться ему на глаза полураздетой, чтобы увидел и оценил хотя бы её фигуру, если уж не чувствует её любви. Ведь любовь - это всегда открытие. Вдруг откроет и он её для себя, когда рассмотрит или почувствует её отношение к нему.
Однако ни для намеков, ни, тем более, для прямых завлекушечек случаев никак не представлялось - уж больно чист и строг был Грачёв в своих помыслах. Хотя знала, ни сына, ни жену он не любил. Что было делать? Ромка вёл дело к разводу, а этого ей не хотелось. Ну, разведётся, что дальше? Тогда отнимут у неё и последнюю радость: видеть Грачёва, без которого уже не могла жить. Ей хотелось от него, ну, хотя бы, ребёнка, на большее она и не рассчитывала. Но короткое счастье - пусть будет.
Дальше этого фантазии Инги не шли. Да и сам вариант с ребёнком был, скорее, в ночных грёзах - лишь мечтой. Может, оттого, что непрерывно хотела его. Она не задумывалась, что каков у человека характер и вкусы, такую сотворят они ему и судьбу. Характер - определит поведение. Вкусы - желания и цели! Ромка - не в счёт, это он её выбрал и уговорил, не она. Но постоянство (у кого-то - в сопротивлении тому, что ему не подходит, у кого-то - в приспособленчестве или покорности) это уже - от характера.
Инга жила по принципу: что будет, то пусть и будет. Ни на что уже не надеялась, лишь старалась оттянуть свой отъезд в Ригу и влюблялась в своего свёкра всё больше. Но понимала, единственной зацепкой, с которой можно было бы начать с ним скользкий разговор, это, всё-таки, мысль о ребёнке: внушить ему, что ей нужен ребёнок. На всякий случай, она даже соврала про беременность Ромке, не зная истинной причины его бесплодия и надеясь, что беременность от Грачёва, со временем, будет возможной. Тогда её можно будет выдать Ромке за его авторство. И вдруг, случай, для откровенного разговора и действий, представился тогда, когда уже не рассчитывала на успех.
Грачёв позвал её сам. Всё произошло с её стороны так искренно, так естественно, что не ожидала от себя. Не хватило только смелости предложить ему сделать ребёнка - лишь намекнула, что ей стыдно об этом говорить. Вот если бы он спросил её: а что, мол, стыдно-то? О чём это ты? Тогда сказала бы прямо. А у самой - не хватило духа. Ну, да ничего, лёд, кажется, тронулся - в другой раз можно и посмелее…
Инга даже похорошела от своего предчувствия: в отпуске, где-то на пустынном берегу, должно это произойти. Не может не произойти. Вон как сегодня краснел и смотрел в её сторону!..

3

Чего только Грачёв ни набрал в машину, собираясь ехать в отпуск всей семьёй! И походный примус, и керосинку, чтобы готовить сразу и уху, и второе, а потом - ставить и чайник. Не говоря уже об удочках, червяках в банках с сырой землёй, транзисторном приёмнике, консервах, вермишели, спальных мешках, туристической палатке на случай дождя, десятках других мелких вещей, включая иголки и нитки, копчёную колбасу и сухари, мыло, бритвы, шампуни и одеколоны, зубные щётки, треноги и котелки под огонь, вилки, ножи и ложки - всего и не перечесть, что могло им понадобиться. Даже эмалированный таз взял и пачку мыльного порошка для стирки маек, трусов и купальников. Настя лишь удивлялась его хозяйственности и рациональности, с которой распихал он всё это в машине, на крыше машины и в багажнике, куда положил ещё и 2 канистры с бензином. Недовольна была только тем, что ни одной бутылки вина не взял! Но об этом вслух не скажешь - молчала.
Недоволен был и Ромка, причина - та же. Но не молчал, высказывался. Однако Грачёва не прошибёшь – не внял. Да и видел, есть и довольные - Инга буквально светилась от удовольствия. Значит, 50 на 50 - демократия. Смущало его одно - рядом с ним села не жена, разобидевшаяся на него, а Инга, выставившая из под летнего ситцевого халатика красивую, высоко оголённую ногу. Да и вообще весь этот месяц, что готовились к отпуску, в отношениях с Ингой происходили какие-то, неуловимые и волнующие душу, перемены, которые не поддавались даже формулировкам. Но - были, он это почувствовал, знал и… молчал. То взгляд какой-то не такой, особенный. То нежности в голосе, модуляциях, в других женских штучках, в которых Грачёв не разбирался, прожив честную семейную жизнь. Да и не знал он, пожалуй, что такое женщина, которой нужно чего-то добиться - какие это волевые, настойчивые люди, идущие к цели неутомимо и бесстрашно. 90% мужчин могут потерять терпение, плюнуть и свернуть с дороги, которая им либо чем-то грозит или не поддаётся. Но, одержимые страстью женщины, не сворачивают.


Выехали из города под вечер, чтобы не страдать от духоты и зноя. Дорогу на Керчь Грачёв знал хорошо - она была единственной и даже знаменитой исторически. Справа и слева - голая степь-стол, телеграфные столбы вдоль дороги, и немецкие самолёты, расстреливающие с бреющего полёта отступающие на восток колонны красноармейцев. Укрыться негде - ни кустика, ни дерева, ни оврага: степь!..
"Ну, а мы тут ночью проедем, - думал Грачёв, глядя на дорогу перед собой и на первые, едва проклюнувшиеся на ещё не потемневшем небе, звёзды. - Когда турки на своём берегу закончат вечерний намаз, мы уже километров на 30 отъедем. А всего придётся отмахать сегодня километров 100. Интересно, забудет Инга про свою ногу или так и будет держать? А ведь я о ней теперь только и думаю. Неужто влюбился?.."
Настя и Ромка всё ещё дулись и молчали. Инга, верная своему характеру, тоже молчала. Гудел лишь мотор, да неслась навстречу серая лента шоссе с масляными тёмными пятнами. Никто не мешал, Грачёву стало уютно, и в голову пришла любопытная мысль: что может происходить в эту минуту на других дорогах и в точках планеты? В городах и поселках, в далёких квартирах и на море. Везде, где живут или работают люди. В шахтах, на пассажирских самолётах в небе. "Должен же быть во всём этом какой-то смысл? Или всё бессмысленно? Кто-то родился, а кого-то хоронят. Здесь вот - жарко, а где-нибудь, на юге Аргентины, идёт снег. Кто-то целуется, а кто-нибудь плачет или бросился головой вниз с высокого моста. Где-то шпион сидит с любимой женщиной и не знает, что его арестуют. А на панель вышла начинающая проститутка - до этого ещё не продавала себя, нервничает. Зато у нас сейчас - самое время! - сошлись все с работы и вымещают друг на друге какие-нибудь дневные обиды. В Норвегии ещё светло. Там причаливает к берегу фиорда рыболовный мотобот, который встречают рыжеволосые жёны рыбаков. Там - всё обстоятельно, немногословно. Выгружают рыбу. У них, наверное, все, как Инга - нет вспыльчивых. Зато Настя и Ромка - порох. Говорят, уживаются только супруги с противоположными характерами.
А на Аляске сейчас - тихо. Тащит где-нибудь течением лодку. В этой лодке о чём-то думает эскимос. Конечно же, думает. Без мыслей невозможно. Пусть даже дурацкие, а лезут в голову. Мне - здесь, эскимосу - там. А какому-нибудь шофёру, который гонит свой грузовик через туркменские пески к буровой вышке, хочется холодненького кваску. И пограничник в горах Памира сидит в дозоре со своей собакой, смотрит на звёзды и тоже думает. Ну, этот, конечно, о девчонке. Все люди друг к другу… как-то относятся.
Господи, а у меня и девчонки-то по-настоящему не было никогда. Ходил в училище к одной в увольнения - на танцах познакомился. Вместе с Пчёлкиным. Ему-то красавица и умница досталась, женился. А я - к этой… к Дусе ходил. Так это была не любовь - другое… С Настей – тоже, по сути, любви не было. Увидел, обалдел, и сразу женился. Она хоть и добрая, и не жадная, а всё равно не для семейной жизни. Ромка у нас, отчего такой непутёвый? В неё весь. А ей - вообще нельзя было иметь детей - создана для ресторанов, шумных компаний. Как, бывало, какой пикник в части или самодеятельность - она туда первой. И на гитаре, и петь, и плясать. Аж искры из глаз! Ну, и напивалась частенько. А мне вон - как Инге: тихо, чтобы, чисто. А главное - основательно. Глупо прожил на свете!..
Интересно, о чём думает Настя? А вдруг догадывается!.."


"Дурак! - думала Настя. - Нервы он всем хочет успокоить, не взял вина. А будет - только хуже, увидишь! Ну, что случилось бы, если бы взял? На воздухе, в тишине - радость всем. Расслабились бы, стали душевнее. Вот посмотришь, Ромка первый не выдержит и поссорится. Сначала с Ингой, а потом - с тобой. За 3 недели ты хочешь перевоспитать всех? Видно, недаром я так и не смогла полюбить тебя. Нет у тебя размаха. Всё тебе, чтобы по полочкам, по уставу да по ранжиру. Если бы мог, наверное, и мух заставил бы летать строем! Правильно делала, что изменяла тебе. Жалею только, что мало. На самодеятельности, в молодости, ко мне липли офицеры, как осы на сладкое - моложе меня были, холостяки! А я - всего 4 раза только… А как приглашали на танцах? К кому все бежали? К Насте! Потому что Настя была - не только красивая. Весёлая была. Пела, смеялась. А "цыганочку" как рвала!.. И плечами, и каблуками. Сам адмирал просил на "бис"! Испугалась, дурочка, что бросишь меня с Ромкой - отошла от той жизни. А надо было не уходить, может, за другого вышла бы. Не хотела, чтобы у Ромки был чужой отец. А ты ему стал сам - хуже чужого! Где это видано, чтобы родной отец не любил своего сына? У мальчика золотые руки механика. Любую деталь сам сделает – и кузнец по малым изделиям, и слесарь! Весь твой "Москвич" готов тебе разобрать и собрать. А ты ему - ездить на нём не даёшь! Всё боишься, что разобьёт, поломает… А как сам ломаешь ему жизнь с этой холодной девкой, этого ты - не видишь! Зачем она нам? Только и умеет, что молчать. Спросил бы Ромку, что он думает о тебе!.. Твой родной сын…"


"Эх, батя, - думал Ромка, - хорошее ты дело затеял с этим отдыхом в тишине да на воздухе. И другой такой Инги мне не найти. Только не знаешь ты, что я - люблю тебя, а не маму. И Ингу люблю. Но жить с ней уже не могу. Разве скажешь о таком кому-нибудь? А ты - не понимаешь. Вина пожалел. Да и не поймёшь, наверно, если бы и сказал тебе. Для вас всех - я сам виноват во всём. А вдруг не так уж и виноват? Вы не думали с мамой об этом? Ну, что мне теперь делать, куда деваться?.. Утопиться, что ли? А вина я всё равно достану, деньги заначены. Поеду вот за бензином в Керчь, и куплю. Ты и знать не будешь. Зачем же портить человеку отпуск? Ну, зачем, ответь мне! За 3 недели - ничего не изменится. Так пожили бы хоть спокойно! Тебе-то что, ты рыбку будешь ловить, отдыхать - ты у нас положительный во всём. Не будет газет, включишь приёмник. Сигарет - тебе не надо. Вина - тоже. Тебе и мамка уже не нужна, как жена. Ты своё прожил, и в своё удовольствие. А я вот - хочу, а оно не получается. Не стои’т у меня, понимаешь ты это? Эх, батя, ни хрена ты не понимаешь! А главное, и не хочешь понимать. Не веришь? Спроси Ингу…"


Не выдержав долгого молчания, Инга, к удивлению всех, заговорила:
- У нас в Латвии в каждой семье - большие семейные альбомы с фотографиями. От рождения и до смерти. Я много видела таких альбомов. И однажды поняла: лица мужчин становятся… как это? Сформировавшимися, да? После чего уже становятся окончательно мужскими, не меняются. К 40 годам, так?
- С чего ты взяла? - откликнулся Ромка.
- Это подтверждают фотографии. До 37-40 лет… у вас, у мужчин, ещё проглядывает… как это?.. какая-то нетвёрдость линий. Так? Что-то ещё размытое, из юности. А в 40 - линии затвердевают. Это точно. Я думаю, это происходит, когда характер затвердевает. Из молодого и слабого - делается сильным.
- Верно, - согласился Грачёв. - Пожалуй, так оно и есть.
- Так, так, - уверенно закивала Инга. - Я думала об этом, прэжде чем сказать. - Она посмотрела на Ромку, а потом на Грачёва. Лицо Грачёва было законченным, волевым, с подлинной мужской твёрдостью во всех чертах. У Ромки же было много женского, расплывчатого. Но она не сказала об этом.
Зато подумал об этом Грачёв: "А ведь верно подметила. И наглядный пример тому - Ромка. Характер - вялый, нервная система - тоже. Потому и лицо бабье: отражает внутреннюю сущность".
А Настя вдруг заметила, глядя на Ингу:
- Зато у женщин лицо - либо оно есть, либо его нет совсем.
В машине установилась тишина. Фары освещали ночную дорогу. Справа и слева продолжала убегать назад степь, освещённая большой и низко стоявшей луной. Горели впереди звёзды. Ничего нигде не менялось – сплошная монотонность под работающий мотор. И голос Инги прозвучал неожиданно:
- Все - только говорят, что поступают в отношениях с людьми… по убэждениям. На самом деле, существуют – либо симпатии, либо - антипатии. Они - и влияют на отношения.
Ромка, тоже неожиданно, похвалил:
- А ты у нас - умная, Инга. Молодец!
- Спасибо, Рома, за комплимэнт. - Инга обернулась и внимательно посмотрела на мужа. Тот почему-то сжался.
Мусульмане за морем уже отмолились, горели яркие звёзды, светила луна, а ехать по степи - ещё долго. Грачёв лениво подумал: "В Керчи надо подзаправиться. Да и отлить всем заодно, там и уборные рядом…"

4

Инга проснулась от тишины. Действительно, мотор не работал, машина стояла в какой-то степи, и никого не было, ни Грачёва, ни Ромки сзади со свекровью. Тогда открыла и она свою дверцу и вылезла из машины. На неё приглушённо надвинулась сверчковая ночь - замирающими волнами: то дружно поднимаясь аж к звёздам, то опускаясь за лунный горизонт и там замирая. И вдруг различила слева от себя мерные вздохи моря. Обернулась, и увидела: остальные тоже смотрят на море, стоя от него шагах в 20-ти. Оказалось, машина находилась рядом с бухтой. Ромка, Грачёв и его жена отошли к самому обрыву и слушали, как внизу дышит море, белевшее береговой пеной вдоль подковы бухты. Над морем, словно жёлтый фонарь, висела луна, будто просеивающая таинственный свет и сон на бухту. А в степи со сверчками - ни деревца нигде, ни кустика.
Инга почувствовала, как под сердцем у неё копится волшебное детское чувство - таинственное, ночное…
- Проснулась? - увидел её Грачёв. - Красиво как, а? Иди сюда-а!
Она подошла.
- Не надо так громко. Спугнёте… - И увидела внизу звёзды, купавшиеся в заливе.
- Кого? - тихо спросил Грачёв, не понимая.
Инга улыбнулась ему в темноте:
- Красоту. - И показала рукой на лунную дорожку.
- А, красоту? Ладно, - согласился он, как всегда, добродушно. - Не хотели тебя будить… Дальше не поедем, здесь заночуем. А утром я найду бухту, в которой бьёт родник под скалой. Там уж и расположимся по-настоящему. Есть хочешь?
- Нет, мы ведь ужинали в Керчи. - Она вспомнила, как уснула в дороге, когда Грачёв свернул от Керчи, куда-то в бездорожье, и заблудился в степи, ища свою бухту.
- Нет, так нет. Берите, братцы, тогда свои мешки, и ложитесь прямо под звёздами. А утром позавтракаем, и дальше! - Грачёв лучом фонарика пронзил темноту.
Инга ещё раз взглянула на море, высокие скальные берега - метров 30, не меньше - и вернулась к машине. Очарование ночи не покидало её.
А утром из Керчинского пролива поднялось яркое солнышко, подожгло в степи сухие травы, занявшиеся дымкой под его лучами, и равнина стала куриться, потеть, наливаясь алмазной слезой в ковылях. Инга проснулась, но не вставала - продолжала лежать в спальном мешке, из которого торчала только её белокурая голова. А когда небо вспорола трель невидимого жаворонка, проснулся возле автомобиля и Грачёв. Скомандовал:
- Подъём, братцы кролики! Завтракать и умываться - будем возле родника!
Утром картина была иной. Сколько ни всматривалась Инга вдоль берега, всюду тянулись внизу белые подковки пены - бухточки, бухточки, за которыми начинались вверху отлогие рыжие степи, переходящие в сплошную равнину. Отвесные же стены вниз, казавшиеся ночью скалами, были вовсе не каменными, а слоистыми, из жёлтого ракушечника.
К Инге подошёл счастливый, улыбающийся Грачёв. Протянул к морю руку:
- С этой стороны - Азовское море, в нём будем ловить и купаться. А там, - он указал пальцем правее, - Керченский пролив. Ещё правее - Чёрное море, Эльтиген. Это далеко. А мы - через полчаса будем на месте: я уже понял, где мы остановились.
Инга была тоже счастливой - оттого, что он был рядом с ней и так влюблёно посмотрел ей в глаза. Он был сильный, уверенный в себе мужчина. Умел починить, что угодно. Занят был ежедневным физическим трудом. Мускулистый, загорелый. Глаза её - должно быть, тоже влюблённые - встретились с его глазами, голубыми и чистыми, но, вдруг отведёнными в сторону, и у неё запрыгало от радости сердце. А он, сбившись со своего счастливого тона - будто споткнулся - договорил:
- Иди в машину. Сейчас поедем.
Действительно, через полчаса Грачёв остановил "Москвич" возле нужной ему бухты с расселиной, в которую стекала по вёснам снеговая и дождевая вода, промывшая себе дорогу к морю. Расселина эта походила на овраг, заросший кустами шиповника с обеих сторон. Грачёв уверенно съехал по правой стороне расселины метров на 20 вниз и остановил машину за двумя сросшимися кустами шиповника. Дальше, вниз, можно было сойти лишь по едва заметной тропинке. Вот по ней и принялись они перетаскивать вещи.
На берегу моря было углубление под берег. И там, словно под жёлтым навесом, находился родничок, из которого била прозрачная вода, стекавшая ручейком к морю. Место это, видимо, мало кто знал, поэтому было оно чистым и необжитым - ни мусора, ни консервных банок, ни следов от костра. И Грачёв тут же предупредил, обращаясь ко всем:
- Вот что, братцы кролики, видите, как чисто везде? - Он обвёл глазами тихую уютную бухту. - И после нас всё должно остаться таким же! Банки, мусор - класть вон за те камни. Я потом вывезу их и закопаю.
Жена спросила:
- Миша, а как ты нашёл это место?
- Мне его майор Бойко показал. Они тут ходили на катере, и нашли. А мы потом ездили с ним сюда на рыбалку 2 раза. Тут хорошо клюёт…
Клевало, действительно, хорошо. Вечером, когда палатка была разбита и все вещи разложены, как хотел того Грачёв, он уже рыбачил и наловил полведра мелкой камбалы и крупных бычков. Инга сидела рядом с ним – у неё почему-то не клевало - и чистила рыбу для ухи. Ромка спал в тени. Его мать читала какую-то книгу и курила. Над головами пищали чайки.
Так начался их отпуск.


По утрам, когда из моря появлялось солнце, а степь наверху дымилась и потела, наливаясь росой, Грачёв уже стоял на берегу в одних плавках и ловил рыбу. Инга любовалась им, зная, что Ромка и его мать ещё спят в своих мешках. Загорелый, мощный, он казался ей Геркулесом, стоящим против солнца. Она молча шла к ручейку, умывалась и, тоже в одних плавках, поднималась наверх, чтобы полюбоваться красотой с высоты. С крутого берега море виделось синей стеной далеко-далеко. Всё блестело от солнышка - и вода, и нагретые камни на берегу. Из воды выскакивали тысячи иголочек ослепительного света. А над головой - голубая эмаль неба и океан воздуха, который уже дрожал внизу, извивался над бликами моря. В степи всё было рыжим и серым. В сторону Керчи виднелись на горизонте рыжие холмы гор. Казалось, что виден весь Керченский полуостров - голый, выгоревший и древний. А ночью, когда на волне вдали появлялась и, казалось, покачивалась, как красный буй, луна, над головой роился золотой пчельник звёзд, а над бухтой нависал сказочный сон, Грачёв ходил в одиночестве по берегу - обижался на жену и Ромку. Открытого бунта ещё не было. Но он уже назревал - в показном молчании, в осуждающих взглядах, в подборе музыки, которую ловила ручкой настройки жена. Сквозь треск далёких грозовых разрядов на их берег опускались тоскливые симфонии, мрачные или тоскующие песни. Всё радостное, яркое немедленно исключалось. Из-за весёлой итальянской тарантеллы, которую жена оборвала, он чуть даже не поссорился с ней. Но вмешалась Инга, умевшая налаживать мир своими рассудительными репликами.
- Михаил Павлович, - произнесла она, - музыки не бывает плохой.
Пробовала Инга установить нормальные отношения и с Ромкой, прихватывая с собой коврик и уводя мужа за собой наверх. Один раз у него там что-то получилось, отдалённо похожее на коитус. Но довольным остался лишь Ромка. Инга после этого смотрела на его отца с ещё большим вожделением и надеждой. Верила: "Вот уж кто не подкачал бы!.." И удивлялась его терпению: ни разу за все 10 дней даже не притронулся к своей цыганке. Может, уже как Ромка?.. И она ошибается в нём…
Но однажды утром, увидев как вспухли на Грачёве плавки, когда проходила мимо него, поняла: Михаил Павлович стесняется заниматься любовью при посторонних. А может, и вообще несчастный человек.
Удивилась она и другому. В один из жарких дней разогретое за день, дрожащее над морем, марево принесло на себе в их бухту огромный мираж - лодку под треугольным парусом, в которую ей захотелось сесть вместе с Грачёвым и уплыть далеко-далеко. Мираж так поразил их воображение, что они непроизвольно пошли в воду, пока парусник ждал. Но так и не успели догнать своё счастье - оно растворилось на их глазах в дрожащем воздухе. А свекровь и Ромка равнодушно посмотрели и удалились в тень. 47-летняя "Цыганка", мнившая себя красавицей, показалась Инге со спины сутулой, с левым плечом выше правого, без бёдер и женских ягодиц - курящим чучелом, возомнившим себя женщиной. И таким же был Ромка рядом с ней - тоже левое плечо выше правого. Ходячие мощи вместо мужчины. Грачёв же, стоявший рядом в воде, показался ей Геркулесом. Стало обидно: как же мог от Геркулеса родиться такой выморочный Ромка? Это же просто несправедливо: одному всё - уверенность, красоту и силу, а другому - только красивое лицо да глаза. Ведь настоящие цыгане - все кузнецы, лихачи. Откуда взялся такой?..


Ссора началась в полдень, когда сели обедать и смотрели на ракушечный берег в кружевной пене, уходивший за поворот в конце бухты. Сигналом послужила низко пролетевшая и раздражённо вскрикнувшая чайка. Жена Грачёва вздрогнула, швырнула на подстилку свою ложку и заявила, глядя на мужа:
- И ты считаешь это красивым отдыхом, да?
- А что тебе не так?
- Ни капли вина, ни помыться, как следует! У меня уже не волосы на голове, а воронье гнездо с перьями!
- Нагрей воды в тазике и промой, - посоветовал Грачёв. - Шампунь у тебя есть. Чего тебе ещё надо? Вина?
- Да, и вина. И под душем, и в ванне посидеть!
- А ты, Инга? - спросил Грачёв. - Как себя чувствуешь?
Инга ответила дипломатично:
- У меня волосы короткие, промываются и здесь. А вино я не люблю. - Она посмотрела Ромке в глаза.
Тут "Цыганка" вскочила:
- Ну и оставайтесь здесь! Раз вам ничего не надо. А мы с сыном - поехали! Хоть помоемся, как полагается. Да и вина привезем. Какой праздник без вина! Поехали, Рома…
Ромка с готовностью вскочил. Инга, продолжая смотреть на него, молчала. Тогда, поняв, что ничего уже не изменить, можно лишь усугубить ссору, Грачёв посоветовал:
- Возьмите тогда и Ингу с собой. Помоется и она.
На что Ромка отрезал:
- Ей и здесь хорошо! Сама сказала.
"Цыганка" поддержала сына:
- Будет готовить тебе обед. Вина - ей не надо. А тазик и здесь есть! - И глядела с насмешкой, победно.
Ромка принялся утешать отца:
- Пап, не переживай, я осторожно буду вести. Через 2 дня мы вернёмся.
- Через 3! - резко поправила мать.
Инга заплакала от счастья - слёзы так и покатились из её глаз. Но "цыганка" поняла всё по-своему:
- Не будешь хвалиться другой раз! - заметила она с удовольствием назидателя. Но тут же смягчила своё злорадство: - Да и не оставлять же отца здесь одного…
Инга промолчала, отвернув счастливое лицо. Вытерла глаза кулачком. Молчал и Грачёв, недобро смотревший вслед уходящей жене и сыну. Вскоре наверху заурчал мотор и стало видно, как "Москвич" задним ходом выбирается из расселины вверх. Через несколько минут в бухте установилась полная тишина.
После обеда Инга помыла посуду в тёплой воде, погасила керосинку и пошла купаться. Двинулся за нею и Грачёв - Инга это видела боковым зрением. Но когда он назвал её дочкой: "Ну, что, дочка, не пропадём как-нибудь за 3 дня?", она строго его поправила:
- Не надо так меня называть, ладно?
- Почему? - удивился он и покраснел.
Инга решила не хитрить:
- Вы же знаете всё.
- Что я знаю? - Грачёв покраснел ещё больше.
- Все. Что Рома - не муж мне, что я люблю вас, а не его.
- Ну, допустим, что я это знаю. А дальше-то - что?!. - В голосе было не только отчаяние, но и безнадёжность.
Они были совершенно одни, и не в городе, где, может быть, у Инги и язык не повернулся бы, а были рядом с чайками, морем, в пустынной бухте. Говорить ей стало легко - она не смотрела на него, а как бы в сторону:
- Дальше, Михаил Павлович, вы тоже знаете, что будет. Я только не понимаю, почему вы этого боитесь? Вы развэ не любите меня?
- Не знаю, дочка.
Инга со слезами в голосе закричала:
- Какая я вам дочка! Я же просила вас…
- Прости, Инга. Не надо на меня обижаться за это. Ты сама не понимаешь, чего хочешь… на что толкаешь меня. - Грачёв смутился, опустил голову и замолчал.
- Нет, понимаю. Я хочу спать с вами. Ваш сын - только доводит меня…
- О, господи, ну, что ты такое говоришь, Инга! Опомнись…
- Не хочу опомниться. Зачэм?
- Как это зачем… Что же ты, не понимаешь?..
- Не понимаю. - Она, наконец, обернулась к нему. Увидев, что под плавками у него вздулся бугор, шагнула к нему: - Зачем мы должны идти против природы?
- Но мы же с тобой - люди всё-таки, не животные.
- А если бы я не была вашей невесткой? А была вам чужой женщиной?..
- Так это же совсем другое дело, Ингочка! - взмолился Грачёв. - Не могу же я родному сыну такое…
- Я развэдусь с вашим сыном. И вы это знаете… это только вопрос врэмени. Не хочу больше, чтобы мне дышал в рот человэк, которого я уже не люблю. От которого противный запах табака и водки.
- Правильно, разводись. Я не стану тебя останавливать, он не пара тебе. Ты достойна хорошего мужа. А я для тебя стар, Ингочка. Понимаешь - стар.
- А вот это - я провэрю сейчас… - Инга завела руки за спину, и бюстгалтер её купальника упал на песок. Одним рывком сняла и плавки. Оставшись перед Грачёвым, в чем мать родила, она казалась разрумянившейся Афродитой, вышедшей из моря. Между длинных красивых ног лоснился на солнце тёмный мысок волос, белели крупные яблоки грудей. Видя, что Грачёва бьёт озноб, она шагнула к нему и, обвив его одной рукой за шею и целуя в губы, другой полезла к нему под плавки.
Теперь они оба стояли на берегу нагие и целовались. В правой руке Инги была выросшая до огромных размеров плоть Грачёва. Не выдержав сладкой муки, он повалил Ингу на мокрый песок, входя в неё с таким забытым восторгом, что она под ним застонала от счастья. А потом стала его просить не спешить.
- Замри так, замри на мне! - приказала она.
Он замер, и был счастлив от вопросов, которые задавала ему Инга.
- Ну, хорошо вам так со мной, нет?
- Спасибо, милая. - Чувствуя, как её тело осторожно извивается под ним, он нежно поцеловал её в губы и прервал близость, оправдываясь:
- Прости меня, что так быстро. Понимаешь, большой перерыв.
- Ничего, у нас ещё много врэмени, - утешила она, целуя его в шею, губы - часто, благодарно. - Я знала, вы настоящий мужчина, я люблю вас!
- Много-то много, а потом… как будем жить? Как я им стану в глаза смотреть? Ведь это же позор – снохачом стал! Хотя и поневоле.
- Что это означает - снохачом? Никогда не слыхала такого слова.
- Любовником своей снохи, жены сына.
- А почему Анастасия Пэтровна зовёт меня невэсткой?
- Это одно и то же: что сноха, что невестка. Раньше, когда у нас было крепостное право, а потом дали землю, крестьяне, чтобы получить побольше земли, женили даже десятилетних мальчишек на взрослых девушках. Ну, и сожительствовали с ними, пока сыновья подрастали. Вот откуда пошло снохачество. Подлое это дело… - Грачёв опять потемнел от огорчения.
- Не переживайтэ. Я разведусь с вашим сыном - зачем он мне такой? Детей нет, развэдут без суда, в ЗАГСе. Я узнавала. Нужно только вместе приходить, чтобы ЗАГС имел согласие обеих сторон. За 5 минут разводят.
- Хорошо бы. Ты уж не тяни с этим.
- А где я буду жить?
- Придумаем что-нибудь.
- Надо заранее думать. Я не хочу уезжать к матэри, хочу здесь жить. Работать, и видетца с вами.
- Ладно, помогу тебе устроиться в порту - у меня там знакомый кадровик. Солидная организация. Дадут тебе место в общежитии. А дальше - видно будет.
- Русский авось? Куда-нибудь да привэдёт, да?
Инга принялась его целовать, потрогала плоть.
- О! Вы уже отдохнули, да? А я - всё врэмя хочу.
- Погоди, я схожу ополоснусь. А то забеременеешь.
Она пошла с ним в воду. И там, когда он, отвернувшись от неё, привёл себя в порядок, опять обнимала его, целовала и смеялась от счастья, ощущая его напрягшуюся плоть.
Целуя Ингу тоже, он видел рядом счастливые серые глаза - они лучились от радости. Эта радость выплеснулась у неё наружу, когда опять началась у них близость - нежная, затяжная.
- Наконец-то, я счастливая. Ой, как мне хорошо с вами! Да, вот так, так! Ещё… ещё! А теперь - замритэ…
Он замирал. Они осторожно целовались, и счастье продолжалось. А когда он опять прервался, Инга сказала:
- Я лишаю вас удовольствия, да? Не надо прерываться. Я хочу, чтобы у нас было ещё много-много раз…
- Но ты же забеременеешь!..
- Ну и что? Сделаю аборт.
Он принялся целовать её - от лица до пупка, всю. Приговаривая:
- Не надо, моя хорошая! Не надо такой ценой. Я люблю тебя. У меня никогда не было такого… такой нежности… Чтобы любили и меня. Спасибо тебе, моё золотце! - И непрерывно гладил её, обнимал.
Она расплакалась от счастья:
- Это вам спасибо! У меня тоже не было ласки. Я не знала, что это такое. Клянусь!.. - Лицо у неё было мокрое, губы солёные, а она всё целовала его и целовала. Кончилось у них это новой близостью, ещё более счастливой и нежной - они купались в своём счастье, дорвавшись до него, как голодные до свежего хлеба.
Инга была благодарна Грачёву и за неустанную заботу о ней - он опять не забылся и не пропустил опасного мгновения, избавляя её от беременности. Не замечая того, они любовались ещё и телами друг друга. Правда, Инга давно любила тело Грачёва, называя его про себя Геркулесом. А вот для него было открытием, что можно наслаждаться видом груди, ног, бёдер. Даже милая жировая складочка на животе придавала Инге неуловимую мягкость и женственность. Не будь этого, не будь нежных округлостей на руках и ногах, её тело выглядело бы слишком худым и что-то потеряло бы. А так он не мог отвести от неё глаз, и понял, для любви необходимо не только красивое лицо. Пожалуй, красивое тело играет не меньшую роль, если не большую. Лицо у Инги неброское. Но от счастья сразу милым сделалось и лицо, и серые глаза, ямочки возле губ. Грачёв почувствовал вдруг новое и щемящее чувство к ней - любовь с болью и обреченностью. И понял: в дни беззаботной молодости жизнь казалась ему бесконечной. Теперь же обнаружил, что этой жизни осталось совсем мало. А сам он, словно сказочный русский Иванушка, очнулся от колдовства и полюбил. До этого жил, но ничего не видел. А дальше - что?..
- Что с вами, Миша? - встревожилась Инга.
А он не знал, как ей об этом сказать. Сказал поэтому сумбурно:
- Понимаешь, когда мы с Настей начали стареть, то стали завидовать молодым. А потом, замечая, что стареют и они, радовались: "Ага! Кончилось это и у вас…"
- Что - "это"? - не поняла она.
- Молодость. Задор. Живой блеск на волосах. Грустная штука жизнь.
- Я это знаю, - согласилась она.
Это было неожиданно. Он обрадовался:
- Счастье, говорят, тихий ласковый ветерок. Где-то я читал об этом. Беда - злой швыряющий шторм. А повседневность - мёртвая зыбь на болоте. В целом же человеческая жизнь состоит из тяжёлой погоды. Может, что-то и не так я, не теми словами, но с самой мыслью - я согласен.
- Я тоже согласна, - привычно "заокала" она, проникаясь своей прибалтийской серьёзностью. - Значит, ничего не надо откладывать на… как это… "на после". Нет, - вспомнила она, - на потом.
- Да, жить надо сегодняшним днём, загадывать не приходится: ничего нет твёрдого, постоянного. У нас даже законы меняются с каждым новым правителем. При Сталине - было одно. При Хрущёве - другое. Теперь вот - третье… У людей нет уверенности в завтрашнем дне. Ничего нельзя планировать. - Он опять огорчился, и тень огорчения привычно залегла в уголках его губ.
Она вернула его к счастливой действительности:
- Но ведь сегодня нам хорошо? Не надо бежать… как это?.. впереди паровоза. - И улыбнулась трогательной, милой улыбкой. - Хороший у вас язык! Люблю говорить по-русски.
- А по-латышски?
- Само собой.
- Да, ты хорошо говоришь по-русски.
- Я не об этом хотела тебе сказать. Можно, я буду называть тебя на "ты", когда нет никого?
Он кивнул, и она продолжила:
- Вы, русские, красиво умеете высказать свои чувства.
- А ты умница, Инга.
- Я это уже слыхала, - продолжала она смотреть на него с улыбкой. И так уж легко всё получилось, что он забыл с нею печали, отдаваясь не мыслям, а чувству - был с нею счастлив. И то, что они были вдвоём в этой бухте и знали, никто к ним не придёт, не появится, делало их счастье особенно глубоким – до пронзительности. Шурша прибрежным песком и галькой, дышало спокойное море. Вскрикивали, подчёркивая пронзительность чувства, чайки. Трепал волосы ветерок и грело влажные тела солнышко. Ну, что ещё нужно?..
И вскочивший Грачёв, приставив рупором ладони ко рту, прокричал в сторону моря, словно мальчишка:
- И-н-га-а!.. Я лю-блю-у тебя-а!..
Она обняла его сзади и поцеловала сбоку в щёку.
Господи, какой это был день! А вечером Грачёва и Ингу окутала тёплая мгла ночи. Потом на горизонте вылезла из моря луна, качнулась на волне, и пошла вверх. Подмигивали высыпавшие звёзды. Задрав головы, Инга и Грачёв любовались их блеском. Обнимались, чувствуя стук сердец. А потом вместе спали, слыша сквозь сон успокоительные вздохи моря.
На другой день море начало дышать всё протяжнее и глубже. Светило солнце, не было ни одной тучки, но чайки вскрикивали всё пронзительнее. Занимавшиеся любовью, Грачёв и Инга не замечали, что появился ветер и дул с моря всё сильнее, волны вздымались всё выше, и, наконец, до Грачёва дошло:
- Инга, давай перенесём всё наверх. По-моему, надвигается шторм!
Они перенесли всё туда, где стоял "Москвич", и только тогда на минуту вспомнили об уехавших, врагах их теперешнего счастья. Но тут же перестали думать о них, занятые привязыванием палатки к кустам шиповника, потом обедом, опять любовью и счастьем, и опомнились лишь вечером, когда всё небо уже заволокло тёмными тучами, море раскачалось в шторме и обрушивалось на берег пушечными ударами волн и взрывами белой пены, летевшей к ним вверх. В тёмные горбы волн на горизонте ударяли белые зигзаги молний. Луны не было - они прозевали её. Настала тревожная ночь.
Они вышли из палатки и поднялись на самый верх, где начиналась степь. Небо вспыхивало зеркальными молниями, а затем обваливалось на море и землю таким грохотом, что казалось ночь расколется надвое. Но им было весело, что-то кричали, приплясывали, вздымая над собой руки. Потом Инга принялась танцевать по-балетному, изображая руками лебедь. Молнии обнажали её из темноты на долю секунды, как на сцене, и Грачёв любовался ею, словно балериной. Затем они любовались вместе свисающей с неба пряжей, освещаемой молниями. Над морем, где всё кипело и пенилось, лохмы пряжи касались воды. Иногда проносились, вспыхнувшие белым, чайки. Поразительно! В темноте все чего-то боятся, уж так устроены люди. А тут - птицы. Такой ветер и гром - и, нате вам, носятся, вместо того, чтобы укрыться где-то в расселинах!
Пошёл проливной дождь. Инга и Грачёв укрылись в своей палатке и, прижимаясь друг к другу, смотрели в мокрые счастливые лица, на которых блестели только глаза, когда за палаткой вспыхивало. Но постепенно молнии угомонились, ветер упал, и ночь загасила свой зеркальный пожар.

5

"Москвич" Грачёва появился в расселине только на 4-й день. Анастасии в нём не было, вылез один Ромка и был не то сломленным, не то виноватым - сутулился, спускался к ним медленно, словно боялся сорваться на осыпях и покатиться вниз.
Море всё ещё не утихло и выстреливало редкими одинокими фонтанчиками возле прибрежных камней. Инга и Грачёв, чувствуя, как щёки и волосы становятся влажными от водяной пыли, ждали Ромку на берегу около валунов. Лица у них сделались напряжёнными. Вот подойдёт сейчас, и всё сразу поймёт. Как им тогда?..
Кажется, Ромка был пьян - спотыкался, задирал остренький подбородок к небу. Не то плакал, не то ничего не видел перед собой. Волосы его рассыпались, щёки, покрытые слабым румянцем кончающейся молодости, почему-то ввалились. И вообще в нём было что-то старческое, невесёлое. Инга, почувствовав, что он несёт на себе какую-то беду, метнулась к нему:
- Ромчик, что случилось?..
Будто озябший от какой-то обиды, он съёжился и, глядя себе под ноги, не смея поднять глаз, сдавленно проговорил:
- Собирайтесь! У мамы инсульт…
Почувствовал: рядом родные люди, а человеческого тепла от них нет - не обогреешься. Так и не поднял головы.
Грачёва будто током ушибло: "Вот оно, возмездие! Но почему же Насте, а не мне?.." И вообще всё показалось мелькнувшим, как молния, сном. А может быть, миражом на рябившей от солнца воде. Чешуйчатый блеск до самого горизонта. Нагое тело стоящей, вроде бы, рядом Инги, серые лучистые глаза - близко-близко. Думал, счастье! А на самом деле уже нет ничего - только мираж. Спросил убито:
- Когда? Как это случилось?..

6

Дома, ухаживая за женой, которую даже скорая помощь не решилась перевозить в больницу - паралич правой стороны тела, потеря речи - Грачёв постепенно выяснил всё. Ромка признался: по дороге, когда он вёз мать в Феодосию, Настя жаловалась на жару, на "молоточки" в голове. Ехали днём, было душно, да и трясло. Видимо, поднялось кровяное давление. А когда приехали, Настя приняла душ, и вечером почувствовала себя в прохладе хорошо. Сели ужинать, и выпили по целой бутылке вина. На другой день Настя похмелялась, выпила ещё полбутылки портвейна. Тут стала портиться погода, разыгрался шторм, и давление у Насти, видимо, опять подскочило. Нужно было вызвать врача, и Ромка, видя, что матери плохо, хотел это сделать. Но она запретила, сказав, что стесняется. Врач скорой помощи, мол, почувствует запах вина от неё и станет отчитывать. Словом, понадеялась, что, как всегда, обойдётся. А оно не обошлось. Возможно, из-за скачков давления в атмосфере. Ночью, когда Настя поднялась, чтобы принять лекарство, случился инсульт. Она слабо вскрикнула и упала на ковёр. Ромка услыхал, вызвал "скорую". Потом, через сутки, упросил соседку подежурить возле матери и поехал за ними.
День за днём Грачёв подкладывал под Настю "утку", поил и кормил её из ложечки. Но часто Настя непроизвольно обделывалась, надо было её переворачивать, менять простыни, стирать всё. Обед, правда, готовила Инга. Но всё равно Грачёв выбивался из сил. Никогда не думал, не представлял даже себе, что такое ухаживать за тяжело больным, неподвижным человеком. Перевернуть, приподнять повыше на подушку и то одному тяжело. А надо ещё вовремя давать лекарство, сидеть рядом. Пробовал нанять было одну старушку, но та оказалась совершенно безразличной к страданиям больной, делала лишь вид, что дежурит. И Грачёв от её услуг отказался.
Сын уходил на работу, Инга - на свою, всё приходилось выполнять фактически одному. Ромка, стервец, к тому же ещё и запил, забывал зайти в аптеку за лекарством для матери, а несколько раз и вовсе не приходил ночевать. Когда же Грачёв, отчитывая его, ударил в сердцах за черствость: "Пьянь ты, поганая, а не сын! Как только держат таких, как ты, на работе!", тот и вовсе куда-то ушёл и не показывал домой глаз. А тут и Инга спросила:
- Михаил Павлович, мне что, уезжать?
Он не знал, что ей ответить - Настю пока в больницу врачи не решались перевозить, и у него от всего этого голова шла кругом. Но рассудил всё же здраво:
- Зачем тебе с этим спешить? Помоги мне поднять её на ноги, тогда я стану свободнее, займусь и твоими делами.
- Я думала, нашими делами, - обиделась она. - Оказывается, только моими?
- Не придирайся к словам. Ты же видишь, в каком я сейчас положении? Настя - только мычит, трудно понять, чего хочет. Не могу же я бросить её!
- Я этого от вас не трэбую. Но я - уже развэлась с вашим сыном. Это он из-за меня куда-то ушёл. Чтобы не жить… как это?.. под одной крышей. - От волнения у Инги усилился нерусский акцент.
- Ну, а я-то при чём? Ушёл, и Бог с ним. Его счастье, что страной правит Брежнев, и все пьют теперь даже на работе.
- Вы - тоже при чём, Михаил Павлович. Я не против того, чтобы помочь вам поставить вашу жену на ноги. Но, мне кажется, я пэрэстала интэрэсовать вас как любимая женщина.
- Брось ты обижаться, Ингочка! - понял он её состояние и положение. - Мне же сейчас просто не до этого.
- Развэ трудно погладить меня по головэ? Поцеловать, когда я в этой комнатэ?
- Прости меня, тут я - виноват! Конечно же, можно.
- Я думаю, можно и спать со мной ночью, а не врозь. Тоже ничего не измэница. Мэшать нам - некому.
- А совесть, по-твоему, у меня - есть? Или уже совсем потеряна? Рядом - ещё живая жена, а я, значит…
- Жена ваша - ещё долго будет жива. Бывают случаи, что живут несколько лет. Но вэдь и наша жизнь… как это?.. - волновалась она. - Вытекает. От неизлечимо больных женщин… мужчины… ходят к другим женщинам. И это никто не осуждает. А тут расстояние маленькое, всего только в другую комнату.
У неё была какая-то железная, неумолимая логика. Он понимал её. Только не мог применить её логику на практике. Чувства и рассудок в нём были неразделимы. Она же требовала от него иного.
- Ты хочешь, чтобы я жил одним рассудком? Не стыдился ничего. Не чувствовал угрызений совести. Неужели, если я стану с тобой… всё только по уму… а чувства - по боку, то буду нужен тебе такой?
Она заплакала:
- Простите меня! Я всё поняла. Поняла даже вашего сына. Почему он стесняется приходить? Я и сама стесняюсь. Что не ухожу, а живу здесь. Все уже знают, навэрно, что мы развэлись.
- Я думаю, все знают и то, что ты – просто помогаешь мне. Один я тут - пропаду.
- Люди не бывают долго наивными, - заметила она, вытирая слёзы. - Пройдёт врэмя, всё равно догадаются, в чём дело.
- Что же мне теперь?.. Ну, не могу я её бросить в таком состоянии!
- Я уже говорила, бросать - не надо. Но и не надо бояца, что скажут люди. Сам говорил, в нашей стране - надо жить одним днём.
- Так-то оно так! - вздохнул он. И вдруг пошутил: - Ладно, жить будем - не днём, а ночью. А там видно будет, что делать дальше…
- Опять русский авось? - Она улыбнулась.
- Не закапывать же нам теперь себя живьём!
Инга просияла. Это было у Грачёва тоже чисто по-русски: двум смертям не бывать, одной не миновать. На такое способны лишь решительные люди. Даже хорошо, что колебался - это у него от справедливости. А увидел, что всё равно выхода нет, и решился: что будет, то и будет. Сама была такой.


Но была Инга ещё и расчётливой. Забеременела, чтобы Грачёв не бросил её, когда жена выздоровеет. Знала, больную жену он не оставит на произвол судьбы - слишком честен и справедлив. А вот от неё, Инги, если начнут осуждать все, особенно, если сын бросит отца, даже любя, Михаил может отказаться. Молодая, мол, здоровая - проживёт. И чтобы этого не случилось, надо родить ему ребёнка: его - он не захочет оставить без помощи. Да и любила ведь - какой же это грех?! Был, конечно, расчёт и на то, что "цыганка" умрёт через несколько лет. Не будет же она лежать вечно?
Вот этот, второй её расчет, оправдался быстрее, чем она родила - через 3 месяца. Ночью случился второй инсульт, и бывшая свекровь померла. Было уже холодно, летел мокрый снег, когда хоронили "цыганку". Но Инга проводила труп соперницы только до крыльца - на кладбище не поехала, зная, что там будет всё ещё пьянствующий Ромка и злые бабы. Зачем дразнить всех?
Грачёв был рад, что не поехала. Вдруг правда, что у людей есть душа, которая считается бессмертной? И Настя увидит на своих похоронах Ингу. Было бы это кощунством, наверное. А так, без этого, может, и простит. Поймёт, что живым тоже надо как-то устраиваться.
Хуже обстояло с Ромкой - живой, от него никуда не денешься. И лучше будет, если рассказать ему всё заранее, чтобы знал, что отец собирается жениться на его бывшей жене. Ну, не сразу, конечно, не на похоронах. Но и тянуть до той поры, когда у Инги будет виден живот, тоже не резон - подумает, что струсил сознаться. Однако, самым худшим из всего, считал Грачёв, было то, что нельзя обменять квартиру на какой-нибудь другой город - квартира была ведомственной, "военной". Обмен исключался. Стало быть, в перспективе намечался позор и презрение соседей. Вот это труднее всего будет вынести и пережить. Грачёв это понимал, но ничего не мог этому противопоставить, кроме простейшего утешения: "Ну, не век же будут помнить об этом и отворачиваться? Когда-нибудь да простят. А не простят, всё равно, не станут же они плевать в глаза! Ладно, проживём как-нибудь, любила бы только Инга…"

7

Плохо знал жизнь Грачёв. Люди, обременённые своими заботами, забыли о нём и его новой жене уже к следующему лету. Ну, живёт человек не по правилам. Кому это мешает? Некоторые даже завидовали ему. "А что? Разве цыганка была ему хорошей женой? Да и померла. Курила, пила. В молодости, говорили, погуливала. Ну, а то, что фигуристую молодку забрал себе после сына, так сын-то - алкаш. Да и развелась она с ним. Живёт с Грачёвым теперь дружно, дочку родила. За что же его презирать?"
И не презирали. При встречах здоровались, непринуждённо общались - как со всеми другими людьми. Не забыл Грачёву его "греха" только Ромка, влюбившийся в свою бывшую и похорошевшую жену с новой и непонятной силой. То готов был уступить её первому встречному, а теперь вдруг начал сходить с ума от охватившей ревности. Было во всём этом что-то нездоровое, от истощённых нервов, должно быть. Начал Ромка "психовать". И довёл себя после одной тяжёлой выпивки до такого психоза, что пришёл к мысли убить отца. Подкараулить, когда останется ночевать на даче, навесить на двери замки - на основную, и на балконную, чтобы не смог выскочить - налить из канистры бензина и поджечь. Даже придумал, как лить бензин, чтобы попал на деревянные полы - через резиновый шланг, который нужно пропустить в стенную отдушину внизу. Подсосать для начала, а дальше бензин сам потечёт. А уж полыхнёт потом так, что займётся всё сразу. Когда же загорится поролон на диване и креслах, дым от него - удушит мгновенно. Так уже случалось во время пожаров. Хуже поролона - в доме нет ничего: когда горит, выделяет хлорпикриновый газ.
Предусмотрел Ромка и как уходить с места преступления, чтобы не оставить следов; куда уходить. Главное - не бежать в ночи. А идти обычным шагом, не привлекая внимания.
Сказано, сделано. Уже и канистру пронёс ночью во двор, и тонкий шланг начал разматывать, да услыхал через форточку плачь девочки и голос проснувшейся Инги. Дальше произошло то, чего не ожидал от себя сам – пожалел Ингу. Трезвым был в эту ночь, и понял, не сможет загубить ту, которую любит. Да и не просто любит, а до боли, до стона. Постоял, послушал, и ушёл без всяких предосторожностей, забыв снять замки с дверей и захватить канистру - всё бросил, как было. Душу охватила тоска.


Освобождали утром Грачёвых соседи - сняли с проушин замки, выпустили из железобетонного плена. Но Грачёв не стал заявлять в милицию. Понял, Ромкина затея. Понял и то, что ещё раз пойти на такое сын не решится. Да и виноватым себя считал. Сын скитался где-то по общежитиям. С должности помощника мастера его сняли. Стороной узнал, что был Ромка теперь подсобным рабочим - убрать, поднести тару. Но не ушёл с завода, держался ради дармовой выпивки, которую ухитрялся там доставать. Значит, соображал ещё в "механике". Наркотой вроде бы не "кололся" пока, перейдя в тихие хронические алкоголики. Таких не выбрасывают с завода - не буйные… Да и кто ещё, кроме алкашей, на грязную работу пойдёт? К тому же низкооплачиваемую.

8

Инга работала теперь в порту, в санитарно-карантинном отделе, проверяющем приходящие из дальних плаваний корабли. Работа ей нравилась. Сутки дежурить, двое свободна. На дежурствах можно читать, отсыпаться на большом мягком диване. Вязать, вышивать, штопать. Смотреть телевизор. И быть готовой в любое время суток, даже среди глубокой ночи, к вызову на палубу прибывшего корабля. Для проверки: нет ли на судне инфекционных больных, растений, заражённых грибком или вредителями типа колорадского жука в картофеле или американской белой бабочки. Пшеница, крупы, чай, ананасы, бананы, грейпфруты, другие продукты должны иметь сертификаты и проверяться. Обычно с приходом судна раздаётся по селекторной связи голос дежурного диспетчера. И тогда нужно брать свой "медицинский" чемодан с приборами и бежать к причалу вместе с дежурным врачом. Там их всегда встречает портовой катер, который словно вихрь выносит "санслужбу" на рейд, куда прибыл "иностранец" или своё судно, побывавшее в "загранке". На мостике инспекцию поджидает любезный, предупредительный капитан, готовый немедленно усадить, угостить, угодить, только бы инспекция не обрекла судно на карантин. Каждые лишние сутки простоя дорого обойдутся его пароходству, а, стало быть, и лично ему. Разве могла такая работа Инге не нравиться? Все тебе улыбаются, готовы выполнить любое твоё указание. Следят за каждым твоим жестом, желанием, словно ты не у себя в пыльной и грязной Феодосии, а в лучших салонах Парижа. Правда, приходится заглядывать в тёмные и грязные углы трюмов. Но это в конце концов не так уж сложно при опыте, который накопился у неё. И всё же как-то незаметно, постепенно всё это с годами наскучило ей.
Весной 1980 года, когда Инга прожила с Грачёвым почти 5 лет, когда на склонах феодосийских холмов густо полезла из- под сошедшего снега зелёная трава, а в бездонную синь неба поплыли трели невидимых жаворонков, когда воздух прогрелся и стал мягким и тёплым, а смерть опустившегося Ромки, замёрзшего зимой по пьяному делу в канаве, заставила Ингу задуматься о смысле человеческой жизни, она вдруг обнаружила, что завидует на работе молодым портовым сверстницам. Как только подходили субботние или праздничные дни, они начинали готовиться к вечеринкам, танцам. В глазах у них появлялся живой блеск радости, интереса к жизни. Да и летом они ездили за холмы в лес. Пели там песни, жгли костры. Ничего этого в жизни Инги не было. Ни хождений в гости, ни танцев. Ни пикников, ни песен. Грачёв был по-прежнему здоров и крепок, несмотря на свои 55 лет и удары судьбы, которые он перенёс. Но всяких компаний, общих веселий Михаил Павлович избегал. На редкие предложения Инги отвечал одним и тем же: "Ну, что я буду там делать, среди одной молодёжи? Только стесняться? И стеснять своим присутствием других?"
Всё чаще Инга вспоминала теперь детство, юность, проведённые на родном Рижском взморье. Вспоминала песчаные дюны и высокие красноствольные сосны вдоль берега. Сколько было друзей!.. Где они теперь? Там… Встречаются, наверное. Поют латышские песни, смеются.
Иногда Инге неодолимо хотелось уехать к ним. Хотя понимала, никто не ждет её, ей будут рады только при первой встрече. А дальше - начнётся жизнь. Такая же, как везде. И всё-таки хотелось куда-то уплыть или улететь, как чайка. Только бы вырваться из привычной скуки. Из пресной, хотя и благополучной, вроде бы, жизни. Не радовала уже, как раньше, и близость с Грачёвым. Сжимаемая непонятной тоской, непонятными весенними зовами куда-то, она смотрела на мужа с изумлением. Всегда человек при деле - что-то копает, строгает. Заботится о дочери. Любит и её, Ингу. И счастлив. А себе удивлялась: "Ну, чего надо? Дача, автомобиль. Хорошая квартира. Есть работа, семья. Как это по-русски?.. От добра - добра не ищут. Развэ не так?"
И вдруг, совершенно неожиданно для себя - даже не помышляла о таком - оставила Грачёва. Сама удивлялась потом, как это она, с таким рассудительным характером, и решилась на такой шаг. Может быть, отчасти ещё и потому, что была не зарегистрирована?
Идти с Грачёвым в тот же самый ЗАГС, в котором её регистрировали с Ромкой, а потом и разводили, Инга сначала просто постеснялась. Не хотела, чтобы там узнали, что она выходит замуж за отца своего мужа - весь город начнёт обсуждать этот случай. Фамилия в паспорте у неё осталась ещё от Ромки. Зная, что будет жить с Грачёвым, она не стала её менять на девичью. А вот когда родилась дочь, Грачёв сам ходил в ЗАГС и объяснял там, что является отцом ребёнка, даёт девочке свою фамилию и отчество, а также берёт на себя все обязательства родного отца. Всё, конечно, после этого выяснилось, Грачёву предложили зарегистрировать с Ингой и брак, но Инга почему-то тянула с этим. То забывала, то опять стеснялась, словно знала, что не останется с ним на всю жизнь. Трудно теперь объяснить.
А потом, когда уже работала у моряков, в Феодосию прибыл сухогруз, портом приписки у которого была Рига. На борту этого теплохода оказался молодой красивый стармех Ян Круминьш, похоронивший недавно жену. На руках старой матери он оставил двух маленьких детей. Надо было либо расставаться с выгодной работой и списываться на берег, либо срочно жениться. Списываться в 32 года Ян не хотел и просил друзей, оставшихся в Риге, познакомить его с хорошей женщиной, которая могла бы стать для него женой, а для детей матерью. "Ну, и чтобы понравилась мне, - предупредил Ян, отплывая. - Но не какая-нибудь там вертихвостка, а чтобы была человеком серьёзным". И вдруг в Феодосии это знакомство с Ингой, которая обратилась к нему по-латышски и приковала к себе внимание:
- У вас тут все латыши, да?
- Нет, есть один эстонец, - ответил он и спросил уже сам: - А ты - латышка, да?
- Разве не чувствуется?
- Как же ты попала сюда? Меня звать Ян Круминьш, а тебя?
- Инга Грачёва. А попала сюда давно.
- Домой не тянет?
- Тянет, конечно, да нельзя поменять квартиру.
- Почему?
Поглядывая в сторону капитанской каюты, откуда должен был появиться врач с разрешением на осмотр судна, Инга коротко рассказала. Но Ян задал новый вопрос:
- Сколько же лет твоему мужу в таком случае?
- 55.
- Ого! Почему же ты такая молодая, а он у тебя старый?
Появился врач и направился в сторону люка, ведущего в трюм. Инга обрадовалась:
- Это длинный разговор, а мне уже некогда. Надо проверить санитарное состояние вашего трюма.
- Вот моя каюта, - показал Ян на дверь. - Заходи, когда освободишься. Угощу тебя латышским пивом, поговорим. - А сам с изумлением рассматривал её фигуру, лицо. Говорил потом, что у него даже сердце распрыгалось от волнения, так она понравилась ему - с первого взгляда. "Порядочную женщину сразу видно - простая, открытая, - объяснял он ей причины. - В тебе не было этих бабьих фокусов! Да ещё фигура какая! Ну, ты сама знаешь, какая, не мне тебе говорить. Вот и понравилась".
А тогда она только улыбнулась ему:
- Ладно, поговорим, хотя пиво я не люблю. - И направилась к люку в трюм.
Боясь пропустить её выход, он ждал около часа. И когда она показалась, наконец, а врач пошёл опять к капитану, Ян вновь приблизился к ней со своими вопросами. Первым был неожиданный:
- Инга, я тебе хотя бы немного нравлюсь, нет?
Она пожала плечами:
- Зачем тебе это?
- Надо, - решил он не хитрить. - У меня в Риге жена умерла после операции. Осталось двое детей. Мать старая, болеет.
- Ну и что?
- Ты мне очень приглянулась, понимаешь. Вот я и подумал: если ты столько лет живешь со старым, значит, серьёзная. Я бы тоже женился на тебе!
- Это что, предложение или приём, чтобы переспать?
- Никаких приёмов, я совершенно серьёзно.
- Считаешь меня серьёзной, а не понимаешь, что никакая серьёзная женщина ни с того, ни с сего не оставит своего мужа. Ты сам - уважал бы такую?
- Я же не завтра предлагаю тебе руку. "Ни с того, ни с сего", - передразнил он. - Узнаем друг друга, будем переписываться. Встретимся ещё раз. Вот тогда, если полюбишь…
- У меня есть ребенок, девочка 5 лет. А этим, как должно быть тебе известно, не шутят: у неё есть родной отец! Да и сам ты ещё не влюбился - разберись сначала в себе.
- Я-то разобрался, - обиделся Ян. - А вот ты, что будешь делать со своим мужем, когда он состарится?
- Не твоя забота.
- Инга, ты симпатичная, но не красавица, чтобы понравиться кому-то через 5 лет. Выходи за меня лучше теперь, пока я свободен. Будешь матерью и своей дочке, и моим детям. Заходи, я тебе фотокарточки покажу. Ты же обещала!..
- Мало ли чего я обещала. Думала шутишь, а у тебя на уме…
- Боишься, что начну приставать? Ты ошибаешься, Инга!
- Я? Не боюсь, пошли.
- А почему не боишься?
- Если ты отец двоих детей, почему я должна бояться тебя?
- Верно. А почему идёшь? Я тебе тоже понравился, да? - Ян остановился, внимательно уставился на неё.
- Нет. Вернее, не знаю. Просто хочется на родном языке поговорить.
- Ты молодец, Инга. Такая откровенная и рассудительная. Хочешь, я оставлю тебе свой телефон?
- Зачем?
- Звонить будешь, когда я вернусь домой. Поговоришь с земляком ещё раз.
- Ладно, давай запишу.
Он провёл её в каюту и дал свой адрес, не только телефон. Было в нём много искренности, простоты, что казалось редкостью для красивого моряка. Обычно Инге встречались на таких проверках самодовольные прилипалы, у которых на уме было одно: назначить свидание, сводить в ресторан, а потом в кусты или на квартиру. Ян Круминьш был серьёзен в отличие от них и не лип. Однако встречу ещё раз всё-таки предложил:
- Мы тут 5 дней будем стоять. Давай встретимся на берегу?
- Зачем? Я же сказала тебе, не собираюсь изменять своему мужу.
- Ты что, любишь его, что ли? - удивился Ян.
Уже готова была сказать привычное "да", но вдруг обнаружила, что не знает даже: любит ли, нет ли? Не было твёрдого ответа самой себе. Потому, что не было причин задать себе такой вопрос. Но вот его задал красивый и молодой соплеменник, и она поняла, что любви вроде бы и нет уже. Однако не было и нелюбви. Ничего не было. И она, потупив взор, ответила:
- Не знаю. Выходила по любви. Но прошло уже 5 лет…
- А, знаю, - обрадовался Ян. - Это привычка. У меня тоже так было. Женился - любил. А когда умерла, было только жалко. Наверное, из-за детей. Я даже изменил ей один раз, когда прожили уже 4 года.
- Влюбился в другую?
- Нет. Просто так, понравилась. Стояли в чужом городе… А в первые годы - ни за что бы не изменил! Это я точно знаю.
- Хочешь сказать, у меня тоже кончилось всё?
- Не знаю. Но, думаю, что это так.
- Может быть. Но изменять я не хочу. Зачем?
- А если полюбишь?
- Вряд ли. Но, если такое случится - уйду. Если позовёт, конечно. - Тряхнув головою, она вздохнула.
Он о чём-то подумал, серьёзно сказал:
- Хорошо. Давай проверим: если я тебя или ты меня забудешь за год, значит, так тому и быть. А нет, я тебя позову. Согласна? Но - будем звонить друг другу, писать.
- А если потом не захочется писать?
- Значит, не будешь писать. А позвоню - скажешь: всё, Ян, не звони больше!
Она таких слов ему не сказала. Напротив, с каждым письмом "до востребования", с каждым звонком на работу втягивалась в отношения с Яном всё более серьёзные. Он прислал ей свою фотографию, чтобы не забывала. Она ему - свою. А в его лицо - постепенно влюблялась. Вспоминала поцелуи, которыми кончились их встречи в те 5 дней, что пробыл Ян в Феодосии. Они и тогда её волновали, будоража не только душу, но и молодую чувственность. Она уже чётко знала, что любовь к Грачёву у неё кончилась. Остались лишь долг и ответственность за судьбу дочери: Грачёв Танечке - родной отец. Лишать ребёнка отца можно только в исключительном случае. И вот этот исключительный случай, кажется, приближался - Инга чувствовала это и раздирала себе душу противоречиями. С одной стороны, ей хотелось новой любви, горения и страсти, а с другой, ей жаль было и дочь, и самого Грачёва, ничем не провинившегося перед нею. Но в жизни уже совершился тот роковой перелом, когда старость больше не может устраивать молодость, и затягивать этот узел, значит, душить себя в нём. Начнутся измены не по любви, а какие попало - от так называемого голода по любви. И кончаются такие отношения всё равно драмой, только пошлой или грязной.
Наконец, поняла: все противоречия можно разрешить только одним способом - немедленной встречей с Яном. Тогда дождалась, когда Ян сойдёт в Риге на берег на пересмену, и выехала к нему, сказав Грачёву, что едет к больной матери. Дочь с собой не взяла - будет только мешать там или спутает все карты. Втайне Инга боялась ещё одной детали: моряки, живущие больше в море, нежели на суше, по рассказам их неверных жён, будто бы, как правило, плохие мужчины в постели. Если таким окажется и Ян, любви с ним, вероятно, не выйдет, а стало быть, и совместной жизни. Зачем?
Вернулась Инга из Риги счастливой и виноватой в одно и то же время. Честно призналась Грачёву во всём, и только после этого почувствовала себя человеком, а не трусливой и грязной воровкой, крадущей в собственном доме. Впервые открыто посмотрела мужу в глаза и… увидела там тоску и боль.
- Ну, что же, - сказал Грачёв после тяжёлого молчания, - я всё понял ещё в прошлом году.
- Что понял?..
- Что вечной любви не бывает. - Он невесело усмехнулся. - Особенно к пожилым. Закон природы…
Инга, опустив голову, молчала, покусывая губы.
Он договорил:
- Жаль только Танечку.
Подняв голову, Инга неуверенно, словно не понимая, произнесла:
- Почему? Она будет обэспечена.
- Считаешь, что и дочь меня разлюбила?
- Прости, - тихо прошептала Инга. - Но и ты бьёшь, как ножом. Что же мне, по-твоему, делать?
- Что тут делать? Всё уже сделано - уезжай.
- Бэз Танечки?!.
- Зачем же. Ты - мать. И моложе меня. Ты ей нужнее.
Инга опустилась перед ним на колени. Целуя его повисшие безжизненные кисти, прошептала:
- Спасибо тебе, Миша! Я никогда не забуду твоей справедливости. Вообще ничего не забуду. - Она расплакалась, сдерживая рыдания. Подняв к нему мокрое лицо, пообещала: - Танечка тоже не забудет тебя. Вы будете видеца, обэщаю.
- Ладно, спасибо и на том. - Он поднялся. - Провожать вас не буду - сама как-нибудь… Ключи оставишь… А впрочем, не надо - у меня есть свои. Если что - я на даче…
Уехала Инга на 4-й день - рассчитывалась на работе, паковала вещи. С дочерью Грачёв так и не попрощался - не хотел рвать душу ни себе, ни ребёнку. Там видно будет, как дальше пойдёт жизнь, а пока хотелось быть одному. Сидел у себя на даче, как в камере-одиночке - почти не выходя. Думал: "Это мне за Ромку наказание".
Из памяти всплыл последний разговор с сыном, когда после несостоявшегося поджога ходил к нему, чтобы помириться. Сын жил в заводском общежитии - грязный, опустившийся: тяжело было смотреть. Напарником у него был такой же пьянчужка, разве чуть почище и с остатком совести - вышел, когда разговаривали. Но как их обоих держали в этом общежитии, не выгнав за грязь, Грачёв только удивлялся.
Впрочем, можно было и не удивляться – пьянствовала уже в открытую вся страна. С экранов телевизоров пел цыганские песни известный артист - закатывая глаза, "со слезой", словно звал весь Союз выпить за несчастную прогоревшую жизнь и любовь. Россия походила опять на большой кабак, в котором кутили и правили временщики, ценились эстрадные цыгане, официанты, шёл всеобщий загул и безмыслие, от которого рвал струны гитары и свою душу ещё один народный любимец, нелюбимый властями и тоже спивающийся от горя и понимания происходящего.
- Сволочь ты, батя, - сказал Ромка почти без злобы. - Скажи спасибо, что не сжёг я тебя. А ты – снова хочешь ввести меня в искушение. В гости зовёшь, что ли? Смотреть, как ты мою любовь будешь жарить, да? А не боишься, что я возьму ножик и пырну тебя? Или молотком. Не боишься?
- Ну, как хочешь, - сказал сам. - Продолжай жить, как живёшь, твоё дело. А кто из нас сволочь, рассудит Бог. - И ушёл. А в голову полезла на ходу всякая всячина: "Любовь, скорее всего, лишь красивый мираж, который длится недолго. А потом наступает равнодушие или даже ненависть, в ком мало осталось человеческого. Да и причина разрушения семей у нас, живущих под лозунгом "советская семья – самая здоровая в мире", заключается, видимо, в однообразии убогой жизни и в желании людей удержаться в ней на плаву. Ну, а правительству, уверенному, что "хорошо в стране советской жить" "счастливому народу", наплевать на его судьбу, если вместе с ним спивается и сам Брежнев, и тем более на разрушение от разводов "крепких советских семей". Писатели тоже не бьют тревогу по этому поводу, зная, что за это их не только не похвалят, но и не пропустят с такими произведениями в печать. "Вырождается нация физиологически и нравственно? Да вы, что, опупели?! Как это почти нет уже здоровых мужчин и женщин, способных рожать здоровых детей?! Что значит, "люди не живут уже нормальной жизнью, а лишь несут свой крест?!"
"Ни у кого нет серьёзного отношения к жизни, - продолжал возмущаться Грачёв. Но тут же спохватился: "А сам, как женился? На первой встречной цыганке! Разве это серьёзно? А как выскакивают теперь замуж девчонки? Что надо делать, чтобы вернуть серьёзное отношение к жизни? Как воспитывать детей, Танечку, например, если я не буду видеть её годами?.. Да и Ромка рос фактически без моего присмотра! Так растут теперь миллионы детей: родителям не хватает времени на их воспитание, потому что сами живут в рабском хомуте! Никому нет дела до судьбы нации…"


В день отъезда Инги в Ригу Грачёв не выдержал и тайком явился на вокзал. Было раннее утро. Над колоннадой, что стояла на берегу моря против вокзала, привычно мельтешили в воздухе сотни разноцветных голубей - любимое место скопления. Скопились и люди на перроне - тоже разноцветные, "пляжные". Радужно было в глазах и у самого - не знал, куда себя деть, когда поезд увёз навсегда и дочь, и Ингу. Возвращаться домой - казалось невыносимым. Взял билет на отходивший в Керчь пригородный поезд и вошёл, как в новую свою жизнь, в совершенно пустой вагон.
Куда ехать? До какой станции? А, всё равно. Хоть в никуда, лишь бы высоко сидеть, как в кабине дальнего бомбардировщика. И чтобы мелькало за окнами - что-то двигалось, оставалось позади. Говорят, жизнь - это движение. А вот у него движение, кажется, кончилось - осталась только инерция, чтобы доехать до последнего километра.
На станции "Айвазовская" в дальнем конце Феодосийского залива, за которым когда-то служил в степи, в вагон вошли, считая его пустым, 2 алкоголика. И как только поезд тронулся, достали из грязных карманов бутылку портвейна, стакан и начали пить, трудно сглатывая, словно заливали внутри себя невыносимый жар.
У Грачёва, возвышающегося над железнодорожной насыпью, казалось, тоже выгорело всё до белой золы. Он отвернулся к окну и, глядя на отодвигающийся залив, продолжал "видеть" "костюмы" алкоголиков, которых судьба гнала, как говорится, по морю страданий. Тот, что был помоложе, походил на бродяг, скитавшихся по ночам в подвалах котельных с выбитыми в полуокнах стёклами. Или на чердаках городских домов. Другой почему-то напоминал школьного учителя в очках. Видимо, спился, ушёл со стыда из семьи, и тоже бродяжит теперь. Судя по блаженству на лицах, глоточки вина для обоих были чем-то неповторимым, как возврат в затерявшееся в памяти детство.
- Ну, как?.. - после каждого глотка вопрошал товарища по судьбе молодой, с грязным закопчённым лицом.
- Хорошо-о… - блаженно мычал тот.
- Ну, вот, щас оживеем, и можно будет по второй…
"Вот и всё счастье, - думал Грачёв с тоской. – А зачем такая жизнь, неизвестно. Но хочется живой душе простора, тёплого лета, чтобы спать на траве. Или ехать вот так через голую степь, возвышаясь над ней. И вообще людям хочется чего-то непонятного. Может, вино пробуждает фантазию и тогда появляется надежда, что произойдёт что-нибудь такое, что вернёт счастье? Может, и Ромка вот так же?.. Какая разница, что нашли не в электричке, а в кювете со снегом. Закоченел, бедный, под этим холмиком-саваном - всю ночь пролежал. Может, звал на помощь? А может, вспоминал, засыпая, как ехали тогда на "Москвиче" через ночную степь? Ждал счастья, но умер. А я вот - живу. Хотя тоже не знаю теперь, зачем?"

9

Поздней осенью, когда все пляжи на побережье затянуло нескончаемой сеткой дождей, Грачёва опять ухватила за сердце невыносимая тоска. Один! Как вот на этом безлюдном берегу - даже чайки не носятся. Пора штормов…
Белые колонны санаторных зданий, прилегающих к морю на холмистом возвышении, скрылись, словно в тумане - морось, пелена. Над горбами волн выл от одиночества ветер, бросаясь на берег с пушечными ударами воды. Пенное кружево, разбиваемое вдребезги о бетон, летело в лицо, стекало, как слёзы. Разбитой показалась вся жизнь. Карфаген…
В пивную, где собирались по вечерам шофёры, Грачёв вошёл промокшим, с остывшей душой. Было шумно, тепло - здесь шла пьяная жизнь. Из переносного магнитофона звучал голос, умершего летом, Владимира Высоцкого. Молодые парни были возбуждены, пили из кружек не только пиво, но и водку, принесённую с собой, заедали рыбой. Губы у них блестели от жира, а лбы покрывались потом от водки и слабости и преждевременными морщинами от образа жизни. Стоял чад от дыма. Все курили, что-то воинственно обсуждали - ничтожное, мелкое. Грачёв смотрел на всё, как чужестранец - жил уже в другой стране, где ценилась мудрость. А эти… были ещё из здоровой среды дурачков. Вот поизносятся, не дождавшись обещанного рая во главе с Брежневым и Щёлоковым, начнут прислушиваться из кабин своих автобусов к тому, что говорят про "единство народа и партии" их пассажиры: "Если бы ОНИ ездили и жили, как МЫ, автобусов - давно было бы больше. Чтобы не давиться в них до потери сознательности". Они и - мы. Чётко уже разграничено. Ну, да ещё не тряхнуло на ухабах Истории по-настоящему, чтобы проснулись все. Может, ещё хуже будет. Грачёв не видел уже спасения. Старики - умрут. Останутся шофёры. Куда они привезут - неизвестно. Да и чего ждать от людей, согласных на всё?.. Куда им прикажут, туда и повезут - сам был таким.
"Ни от нас, ни от них ничего не останется, - с обидой думал Грачёв. - Но что-то должно же остаться? Мой каменный дом на горе - ведь он 200 лет простоит!" - Но внутренний голос тут же возразил:- "А кому он нужен теперь, кому достанется?.. Мираж всё, как та уплывшая лодка…"
Опять на всю катушку врубил кто-то Высоцкого: "Хоть немного ещё постою на краю…" И Грачёв обрадовался: "Может, останутся песни Высоцкого? Его уже нет, а песни - хотя и мираж, вроде бы, а приплыли вот, они - есть! Что-то всё-таки останется и от нас? Песни, книги. Дома, которые мы построили. Кинофильмы про нашу жизнь… Нет, честных кинофильмов, наверное, не будет".
Вечерний гул в пивной постепенно нарастал, а Грачёв всё думал, посматривая по сторонам: "Живут, бедные, куда денешься? У каждого свой мираж. Разве угадаешь, как надо жить на этой земле и что делать? Значит, нужно просто жить. Не откладывать на потом ни любовь, ни танцы, права Инга. А кто и для чего родился и жил, рассудят другие. Разве плохо было летать? А с Ингой?.."
Сердце кольнула старая обида. А потом - новая: "Полно вот людей, а не пожалуешься - один. Значит, и делать тут больше нечего, такова жизнь". Он вышел из пивной в темноту и пошёл. Дорога сама привычно вела домой, а память - увлекала. Да в такие уголки ясноглазого детства, тихого и далёкого счастья, что защипало в носу. Не было забот, ответственности. Грачёв поднял голову к небу. Дождь всё плакал, плакал…
Дома Михаил Павлович разделся, выключил свет и лёг спать. Но сон не шёл к нему и час, и другой, и третий. Хотел уже подниматься, чтобы включить телевизор, но тут, неожиданный, как судьба, раздался телефонный звонок из Риги.
- Миша, ты?.. Это Инга.
- Здравствуй, я узнал тебя! - ответил он срывающимся голосом. Показалось, Инга лёгким дуновением счастья снова вошла к нему в дом.
- Извини, пожалуйста, что так поздно звоню, - ласкал душу её голос. - Я разбудила тебя, да?
- Нет, я не спал. - Радость занялась в нём, словно огонь в костре.
- Почему?
- Вспоминал детство.
- Я понимаю тебя. Ты меня слышишь?
- Слышу. Ночью всегда хорошо слышно.
- Говорят, память - это как боль в виске. Причиняет страдание, а не прогонишь - не муха.
- Вот-вот. Ну, как вы там?..
- Спасибо, хорошо. Танечка уснула, старшие дети - тоже. Вот я и решила позвонить. Мне показалось, что тебе… как это?.. У тебя ничего… не случилось?
- Нет, не случилось пока. А где муж?
- Ушёл в плавание. Ты всё ещё обижаешься на меня?
- Нет, я - больше на самого себя.
- Я чувствую себя виноватой перед тобой. Не могу избавиться.
- Я не жалею, что сошёлся тогда с тобой. Мне было хорошо. Всё-таки целых 5 лет счастья! Спасибо, что позвонила.
- Ты что, не хочешь больше со мной говорить?..
- Не-ет, что ты!.. Говорю, спасибо тебе за всё!
- И тебе спасибо. Я тоже иногда вспоминаю то врэмя.
- Жалко, что быстро прошло. Ну да, счастье - это ведь только мираж.
- Почему мираж?
- Один миг, и уже растворилось. Как молодость.
- Хочешь сказать, у меня тоже так будет? Мираж?..
- Нет, что ты! Просто сама жизнь, Инга, мираж. Или состоит из миражей. Мы их ловим, пытаемся схватить, а в кулаке уже нет ничего - пустота. Наверное, поэтому в библии - всё, мол, суета?
- Не знаю, я библию не читала. Но это очень грустно - то, о чём ты говоришь. Ты философом стал, да?
- Да какой из меня философ!.. Так просто, мысли одолевают иногда, словно вши от грязной жизни.
- Мне показалось, ты вспоминаешь ту лодку в бухте.
- Я теперь всё - только вспоминаю. Жизнь прошла, Инга. Что мне ещё остаётся? Всё теперь - только история…
- Не надо так, Миша.
- Что не надо?
- А то я заплачу. Ты не простил меня, да?
- Да я тебя и не осуждал никогда, ты же знаешь. Говорят, каждый получает, что заслужил.
- А что заслужила, по-твоему, я? Только не утешай, ладно?
- Я, Инга, не знаю. Я же - не Бог. Как человек я желаю тебе: только всего доброго! Чтобы Танечку вырастила нравственной.
- Спасибо тебе, ты хороший… я никогда тебя…
- Ты плачешь?..
- Да. Это несправедливо, что у тебя получилась такая жизнь. Чего ты хочешь, Миша? Что пожелать тебе, попроси!
- Увидеть дочку. Хотя бы на миг, пусть спящей.
- Приезжай, увидишь. Встрэтим тебя хорошо.
- Нет, сейчас тревожить её нельзя - будет тосковать, плакать. Я - потом, когда подзабудет. Когда не станет переживать…
Инга разрыдалась. И тут же в разговор вмешался деловой женский голос:
- Заканчивайтэ, ваше врэмя - 10 минут - истэкло!
- Счастливо, Инга! Спасибо, что позвонила, - заторопился Грачёв.
- Извести меня заранее, когда надумаешь приехать, - выкрикнула Инга сквозь слёзы.
Ответить Грачёв не успел - их разъединили. В ухо ему шли только гудки: ту-у… ту-у… Ему казалось, что они идут от далёких, уже погасших звёзд. Из истории.

Конец

1993 г., Днепропетровск