Плод воображения

Памяти Джерома Сэлинджера, выдумавшего «Над пропастью во ржи».


«Море уходит вспять,
Море уходит спать…»
В. Маяковский

«О, как мы любим лицемерить
И забываем без труда
То, что мы в детстве ближе к смерти,
Чем в наши зрелые года…»
О. Мандельштам

Раньше я считал себя круче времени. Конечно же, я не такой круглый, как циферблат, зато острее стрелок. Время было большим и неуклюжим; поворачивалось только в одну сторону. Время - шкаф, время всегда громко падает.
Всё началось с обычного, в некоторой степени, банального представления о реальности, причём реальности, сформированной ничем иным как воображением. Мне казалось, что плод, относительно небольшой, некогда положивший начало земному существованию человека, свалился на мою безрассудную голову. Да-да, то самое яблоко, с которого и разрезвилась человеческая фантазия, распознавая всё новых и новых персонажей. Однажды Бог придумал Адама и Еву. Те же в свою очередь не поскупились в представлении своих лирических отпрысков и сюжетного наполнения, известного далеко за кругами их собственных фантазий. В конце концов, двое выдуманных - такими же выдуманными людьми, которые, надо отметить, тоже были плодом воображения, - придумали меня. Всем известно, что заполняя свой разум мечтаниями или сновидениями, мы нередко упускаем детали, которые впоследствии могут внезапно возникать перед нашими глазными яблоками в совершенно непродуманных ситуациях. Эти детали самоконструируются, самопроизводятся, самореализовываются и самопотребляются в вымышленном мире и произвольно всплывают в нашем сознании. Получается, что они не подчиняются сознанию, но в то же время на фоне бессознательности легко поддаются твоему расширяющемуся, как зрачок, воображению. И не нужно выяснять, как и почему воображаемые могут знать о воображающих, потому что мы уже давно выпустили из кончиков пальцев нить, ведущую из лабиринта неограниченной вседозволенности искусственных событий, и вряд ли разгадаем, кто теперь из нас - кто. А непредвиденные детали - всё накапливаются и накапливаются. И нет им конца.



В детстве, в самом раннем мыслящем детстве, когда твои единственные друзья (ещё или уже) - неугомонный попугай и Бабай, на всякий случай запертый в шкаф, и некому сказать о твоих недостатках, я не заострял внимание на правой руке с отсутствующим указательным пальцем. Да и особых хлопот отсутствие или присутствие чего бы то или кого бы то ни было (кроме, разумеется, попугая и Бабая, косо и со страхом остерегаемого личной подозрительностью) мне не доставляло. Мало ли каким пальцем можно вытянуть мешающееся в носу щекотанье. Позднее даже не пришлось приспосабливаться к перелистыванию книг и набору телефонных номеров на барабане. Правда, писать, предполагаю, было бы легче с пальцем. Но сам факт этой детали (если то, чего нет, следует называть деталью) аллегорически воспроизводил безысходность направления и не-существование объекта, на которые я указывал. Указующий, но не указывающий.
Твой любимый подарок в это время - это наручные детские часы с качающимися при ударе по циферблату стрелками, ориентирующими тебя то ли на север, то ли вообще непонятно в какую даль.
Помимо двух близких знакомых, хоть и лично не представленных, как в случае с Бабаем, был ещё один. Он поселился в углу за шкафом, за тем самым шкафом, занятым Бабаем, и, видимо, при уборке руки до него не доходили. Наверное, потому, что руки - не ходят. В общем, это был маленький, но до дрожи пугающий меня, паук. И, так как он жил в углу и пугал, я прозвал его Паугл. Он плёл и плёл паутину, будто бы сплетая мою судьбу, делая из меня некоего плетёного человечка, ехидно запрокидываемого голову и в то же время нервно озирающегося. И чем старше я становился, тем путаней и путаней становилась моя жизнь и отношение к ней. Однажды-дважды-трижды я даже умер… ну, или мне показалось, что мои выдумщики насочиняли именно это. В совсем юном возрасте вместе с соседским мальчишкой мы перешли небольшую речушку вброд, некий своеобразный Рубикон. Немного позагорав там, двинулись обратно, но тут, примерно на середине, я провалился. Не знаю, то ли от поджидавшей меня неожиданности, то ли от ныряющих в глубины сознания ежесекундных воспоминаний, умею ли плавать, я начал барахтаться, неловко грести под водой руками-ногами, пока меня за волосы не приподнял старший товарищ и не поставил на дно. Как оказалось, вода едва доходила до груди. В общем, мне сейчас трудно вспомнить, выдумал ли я Паугла. Или его придумали до меня. Как бы там ни было, я до сих пор распутываю паутину.



Выводишь на прогулку строчку за строчкой. Потопчутся они, пофыркают по сторонам, обнюхают истоптанные, промокающие клетчатые листья, поТЫкаются-поВЫкаются-поМЫкаются носами-пуговками в кляксовый снег, едва напоминающий приближающуюся зиму. И домой - теми же безглагольными шагами, виляя деепричастиями, запятыми оставляя на лестничном марше шерсть, угадываемую только слабыми лёгкими. Ещё один скулящий и скалящийся день начат.
Замочная скважина струйкой выбрызнула ключ в безостановочный городской поток. Я люблю этот город, но каждой лягушке насрать на болото, которое она хвалит. Это - как чихнуть. Ну скажут тебе: «Будь здоров!». Ты выпьешь гранёный стакан какой-нибудь осетинской водовки, запьёшь тошнотворной газированной дрянью. Закуришь никотиновую фигуёвину, прожигающую в твоих лёгких Чёрную дыру. Этим же вечером при хорошей поклёвке поймаешь триппер. И, возвращаясь домой, попадёшь под машину лихача в погонах. Вот тебе и «будь здоров». Вот тебе и безответная любовь.
Мысли пожирали мозг. Мозг чавкал мыслями, как холодной до сведения зубов «заливной рыбой». Наверное, это тоже симбиоз: не-сосуществование, вернее, самоуничтожение. Я держал в руках сигарету, после двухлетнего вненикотинового срока так и не осмеливаясь закурить. У меня даже не было зажигалки. Оглядываясь по сторонам, в поисках знакомого - или хотя бы приятного лица, я доверительно замер в толпе. Увы, каждый по уши набит собственными проблемами, от которых можно даже воспламениться, но вряд ли прикурить. И мне нет дела до этих болезненно горящих лиц, я сам прожёг свою жизнь.
На тротуаре совсем не осталось первого снега, напоминающего в своей скоротечности первую любовь, которая рано выпадает на нашу долю и быстро тает. Но что у меня никогда нельзя было отнять - это по-фаст-фудовски располневшей памяти, всё время напоминающей мне, что она - самая что ни на есть вымышленная.
Указательный палец, казалось, болел - больнее обычного, и я спрятал его в карман. Последнее время я таким образом стал избавляться от отсутствия. Ведь если спрятать то, чего нет, то и не видно (и не страшно) - того, чего нет. А у меня ничего и не было. Даже зажигалки. Поэтому я спрятался в капающем скверике, в надежде, украдкой, быть найденным, перепевая слова известной песни: «Мне руки на плечи кладёт, и у меня - меня крадёт». У меня, у другого, по-настоящему выдуманного.



С деревьев по-прежнему капало за шиворот. Она подошла, как обычно, как и обещала: на час позже обещанного. Лёгкая, даже несколько дерзкая в своей лёгкости, пёрышково неуловимая, пошагово остерегающаяся собственной лёгкости.
- Сколько Лен, сколько Зин, - попыталась пошловато пошутить, как любил я её называть, Галя-Галактика, не столько из-за имени, сколько из-за любви к астрономии; вероятно, хотела сфокусировать время нашего не-пересечения в этой жизни.
- Если их сплюсовать, то три полных и одна - на подходе. Зима, - уточнил я.
- Да, - выдохнула она, - почти два года. И?
- Понимаешь, мне нужно распутать клубок событий. Ты, наверное, уже не помнишь. В детстве, когда мы только познакомились, я показал тебе Паугла, до которого ты хотела дотронуться пальцем, а я одёрнул. Так вот, примерно с этого времени я совершенно запутался.
- Ох-ох-ох! - рассыпалась Галактика, только телом подпрыгивая при каждом «охе», - это тебе не два года, а больше двадцати…
Я задумался.
- И ещё одна ночь, - снова пошутила она, чтобы хоть как-то смягчить своё недоумение. - Думаю, на распутывание потребуется не менее тех же двадцати двух лет.
Шутка заставила меня ухмыльнуться.
- Так что, - продолжила, подмигивая, Галя, - все эти годы ты будешь жить у меня. Может быть, не весь срок, но некоторое время тебе уготовано. Я как раз развелась со своим выхухолем. Ну?
И она потянула меня за руку, хлюпая каблуками по безнадежно тающему снежку.
Мне всегда казалось, что «таять» и «таить» - слова, похожие не столько аллитерационно, сколько таинством сути: «исчезать» и «прятать». В конечном итоге, оба слова, приводящие к скрытой от глаза пустоте, если, конечно, допустить, что есть зримая пустота; в чём порою убеждает заглядывание в самого себя, истраченного до опустошения.



В её доме пахло таблетками и сыростью. Серый пушистый котёнок, настолько маленький, что, намериваясь встретить хозяйку, он приподнялся и тут же рухнул со своих тощеньких неуклюжих ножек, - заставил улыбнуться.
Уютная, но несколько нагромождённая остановка. Казалось, мебель наступает на мебель, а повсюду расставленные статуэтки и фотографии заполнили остальное горизонтальное пространство. Коллекционирование и память - две вещи, которые ненасытно тянут тебя в прошлое, заглатывая с потрохами, и выплёвывают уже скелет, как знак того самого прошлого.
- Ты всё рисуешь, - обратил я внимание на автопортрет на стене.
- Ага, это уже двенадцатый. Только с каждым разом я выхожу всё хуже и хуже. Может, старею, рука - не та. - она всегда была остроумной.
У Галины были огромные серые глаза, настолько серые, что, казалось, будто бесцветные или даже прозрачные. Порою, глядя в её глаза, не оставалось никаких сомнений, что она мультяшный персонаж, настолько размеры глаз удивляли, пугали и смешили одновременно. И вызывали отстранённую зависть. За её глаза я однажды даже набросал в уме, да так и не посмел прочесть ей:

Галя, Галочка, Галактика!..
Скинешь тапочки с халатиком.
Вот такая вот схоластика.
Вот такое тру-ля-ля.
И чулочки из эластика.
И доверчивая пластика.
И зачем тебе, глазастенькой,
Эта грешная Земля?..

В остальном она была не примечательна. Обыкновенная каштаново-тёмненькая лапочка с тонкой красивой шеей.
«Как я постарел», - подумал я, глядя в небольшое круглое окошко-зеркало, - «Вот и седина мелькает, будто испачкан. И палец всё время зудит, как будто вот он, родной, на месте, дверью только прищемленный, оттого и ноет. Кажется, вижу его, с синим ноготком, дрожит-дёргает кровь, словно к пружине подвешенный».
- Выпьем?
- Ты же знаешь, мне нельзя, теряю не только походку, но и рассудок. Память отказывает после ста грамм.
- За встречу.
- Нет-нет, не могу.
- По чуть-чуть.
- Галактика, боюсь, боюсь - и тебя расстроить, и себя опустошить. Не за неловкость стыдно, за безрассудство - страшно.
Она пожала плечами.
- Как знаешь. А у меня есть то, от чего ты раньше под прицелом бы не отказался. С перчиком. Ах!
Она была блестящим психологом, то есть откровенно блестящим провокатором, Ницше бы позавидовал.



Наступило утро. Так, обычно, наступают на пятки. То есть встречая утро, человек, ещё не смявший обрывки сна, недоволен его внезапным появлением. Виски колотило или, вернее, вырывало с костьми. На мне - практически, ничего, Галя совершенно одета.
Она - ничего. Несколько угловатая, и казалось, излишне худая. Но - ничего. Набить бы ей пару кг. силикона под самые подмышки, сколько бы «Титаников» разбилось на этих айсбергах. А так - ничего. Я раскладывал её на предложения, приложения и предположения. Нет, скорее, я предполагал, что могу предложить ей - быть моим прилагательным. Но в глубине сознания мне казалось, будто это - целиться в утку, когда вокруг - волки.
Она зашевелись, потянулась, прикрывая заспанные глаза.
- С добрым! - по слогам произнесла она и снова потянулась.
- Таблеточку бы.
- Никаких анальгинов, только кофе, кофе и ещё совсем чуть-чуть кофе. И, если мало, чтобы не переборщить, ещё самую малость, - и она показала между червячками-пальчиками небольшой зазор. - И начнём-с. Да?
- Хорошо, - согласился я и пошёл искать ванную.
Под ногами шатался котёнок.
- Как его зовут, - уже скрывшись в дверном проёме и снова выглянув, спросил я.
- Он безымянный.
- Жаль, симпатичный.
Я подумал, что её всеобъемлющего имени достаточно для них обоих. Оно ещё и меня поглотит.



Она варганила яичницу, а я сидел за столом в кухне и нелепо смотрел на солонку.
Мне лез в голову какой-то натужный бред:
«Если соль - это белая смерть, становится очевидным, почему так безропотно пугает открытое море. И совсем не странно, что самое солёное море - Мёртвое. Когда говорят: «Соль в том…», подразумевая смысл, умозаключаешь, что смерть - это смысл. А замысел? За беспокойной и упрямой мыслью о смерти стоят опять же солёные слёзы скорби и отчаяния. Дух лишь тогда делается свободным в своём бесконечном плавании, когда он перестает быть опорой».
Я встрепенулся, Галактика подала яичницу и присела, поставив голову на локотки.
- Ешь, у тебя ещё всё позади. Воспоминания - непреодолимый путь без хорошего аппетита к этим воспоминаниям.
Я долго смотрел в её глаза, пытаясь понять, неужели она знает обо мне больше меня самого. Неужели ей выгодно выслушивать от меня, чуть ли не косноязычного, обрывки и отрывки прошлого, зная всё наперёд. Меня пугал её прищуренный, уверенный и смеющийся взгляд, подвесивший, распявший меня в углу под её многочисленными иконами. Её, боговерующую и в то же время знавшую о космосе чуть ли не больше самого космоса, видимо, смутило моё напряжение и она отвернулась.
Всегда считая, что слово, которое произнесено, - умерло, и учитывая, что к покойникам необходимо относиться - либо хорошо, либо вообще не относиться ни каким боком, я молчал и молча пережёвывал поджаренное солнце, затаённую обиду и свои воспоминания.
Она наблюдала за тем, как я ем, ещё с полминуты и со словом: «кушай-кушай», вышла.
Попробуйте, заняв любую удобную позу, наблюдать за часами, и через пару минут вы поймёте, что время вам совсем не интересно. И не нужно. Время - скучно и однообразно. Жизнь состоит из потраченного времени: на работу, на родных и близких, на себя. И остаток уходит на разъяснение, зачем, собственно, мне нужно тратить время: на работу, на родных и близких и на себя.



Мы сидели на диване и в голос посмеивались над вытанцовывающим перед нами котёнком, падающим, проходящим пару неловких шажков и снова падающим: то на брюхо, то на голову, то набок.
- Забавный, весь в хозяйку.
Она смущённо улыбнулась.
- Ты готов начать?
- Да, разумеется. Всё дело в том, что, как ты знаешь, я много выпивал… Наверное, это слишком мягко сказано… Ну так вот, и, кроме последних лет зоны, практически ничего не помню. Так что самое важное, что я хочу поведать, чтобы ты помогла мне, - это те редкие сны, отчётливые сновидения, которые, как сейчас, стоят перед глазами. Почему-то в каждом из них присутствует вода. Пожалуй, я начну с сегодняшнего сна. Странно, мне хочется начать именно с него. Ведь я хочу пройти до нашей первой встречи, так было бы неправильно - не начать с последней. Верно?
- Конечно, - она загрустила, - твои сны мне всегда были интересны, потому что они недосягаемы.
- Я стою в полуразрушенном доме кирпичной кладки, угол которого осыпался, и будто бы даже слышу, как дом кряхтит. С крыши капает, если не сказать, льёт дождь. Ветка яблони ввалилась в выставленную раму окна и пытается с помощью ветра выбраться наружу. Штукатурка местами осыпалась и почти вся мокрая, но кое-где заметны сухие проплешины. В одном углу стоит горшок с высоким, трудно угадываемым цветком, в другом - картофельный мешок, из которого выглядывает пара зелёных детских, как чувствуется, вязаных, вероятно, вручную, носок. Передо мною женщина средних лет сидит на обшарпанном табурете, поджав ноги под себя. Угадываю в ней мать, но стесняюсь спросить, она ли. Плечи женщины покрыты шалью, и она колышется в такт дрожащим плечам. Видно, что женщине холодно. Губы у неё синие, по щекам и подбородку стекает вода, но она полушёпотом напевает песенку: то ли колыбельную, то ли из старого детского мультфильма. Прямо над женщиной болтается зажжённая лампочка, так низко, что едва не цепляет чёрные слипшиеся от сырости волосы. Оглядываюсь, в поисках присесть на что-либо подходящее, чтобы, наконец-то, прислушаться, о чём она поёт. Сажусь на осыпавшиеся кирпичи в углу. Вижу рядом с собой паука. Думаю, похож на Паугла, но я его уже не боюсь: не потому, что чувствую себя взрослым и обязанным противостоять страхам, а, скорее, из-за того, что, как мне кажется, он тоже нашёптывает. Любопытно. На бессвязном человеческом различаю сквозь булькающие лужицы: «Уходи». Ухожу, с досадой, что не успел спросить у женщины её имя и какое она имеет отношение ко мне. Отчётливо понимаю, что сон, но почему она мне снится? Захожу за дом, вытаскиваю испуганную яблоневую ветку, она кивает, кланяется и как будто выметает меня. Я опять оказываюсь у этого дома, сразу в проходе. Женщины - нет. В надежде ищу паука, но его тоже нет. Лампочка по-прежнему зажжена. Табуретка пустует и, оттого, что стоит в волнах лужи, кажется, будто покачивается. Дождь усиливается, и я - просыпаюсь.



Мы смотрели друг на друга, осознавая поверхностность внутренних образов и скупость фактов. И те, и другие вряд ли могут дать разгадку, если, конечно, загадка тоже находится внутри меня.
- Мне интересно тебя слушать. Продолжай. У нас впереди куча времени.
- Хорошо. Последний трезвый сон.
Она расхохоталась.
- Любопытно, нет, правда, любопытно, бывают ли пьяные сны. Пытаюсь сейчас вспомнить свои сновидения и, увы, не могу припомнить ни одного, в котором я была бы пьяна. Может, как раз сны нас и трезвят, выводят что ли что-то ненужное из организма, накопленное жизнью. Говори-говори, я поняла, о чём ты.
- Я стою посредине комнаты, взбешённый, непонятно чем, рву подушку, пытаюсь разгрызть её. Ткань скрипит на зубах. Наконец, мне удаётся, охапка перьев вываливается на голый пол. Подхожу к окну, распахивая, залазаю на подоконник и начинаю, сам себе ухмыляясь, по одному пёрышку выбрасывать в окно. Душно, по шее течёт пот, впитываясь в воротник. На небе ни облачка, но где-то неподалёку гудящий и порывами выбрызгивающий воду кран создаёт ощущение дождя. Спрыгиваю вместе с подушкой на траву, вытряхиваю остатки пуха и отбрасываю наволочку на тротуар. Подхожу к двери, дверь заперта с той стороны. Начинаю выламывать её плечом и как будто уже ввалился, но тут же оказываюсь в ванной. Вода льётся через край умывальника, под ногами хлюпает. Смотрю на ноги, я уже босиком. Поднимаю то одну ногу, то другую, оставляю кран открытым и вхожу в комнату. Накурено, чувствую, режет глаза, но не могу протереть их; руки связаны. Передо мною сокамерники. Они начинают вздорить, страшно шумят вперемежку. Из-за накладываемых друг на друга слов, едва различаю матерные. Болезненно худощавый хватает маленького, но плотного и мускулистого за лицо, упираясь пальцами в глаза. Второй отдёргивает руку и откусывает указательный палец. Худенький начинает кататься по полу, дико рыча, искоса поглядывая на меня. Маленький же смотрит мне прямо в глаза и тщательно пережёвывает. По подбородку стекает то ли пенная кровь, то ли красная слюна. Он небрежно вытирает пену рукавом и снова продолжает сладко жевать, изредка поглядывая на худого, залившего весь пол кровью. В доме стоит хруст, заглушающий плеск воды. Я оборачиваюсь прислушаться, бежит ли вода, и - просыпаюсь.



- Жуть. Ты должен поверить, я не знала, что ты в тюрьме.
Она закурила и прижалась ко мне щекой. От неё исходило сладкое тепло. Мне хотелось обнять её, поцеловать, много-много раз поцеловать, глотая аромат губ, задёрнутых вьющимся дымком.
По стене пробежала тень проехавшей машины. Стемнело незаметно. На другой стороне улицы горел фонарь, вылавливаемый, будто садком, клетчато редкие снежинки, часть которых снова возвращалась в сумрак, чтобы уже никогда не появляться в обеляющем их, и без того белых, свете. Чтобы осыпаться своей неповторимостью в лужи и, проплыв до края, растаять со своими, такими же неповторимыми соседками.
Я различал или, вернее, угадывал очертания котёнка, свернувшегося наипростейшим клубочком, который и без распутывания беззащитен и открыт.
Ещё некоторое время мы смотрели в прозрачность теней, пока я не услышал тихое посапывание. Галактика спала. Я отнёс её в постель, накрыл ватным одеялом. Сам прилёг рядом, своровав часть одеяла, положил руку по голову и как будто заснул.
В какой-то момент я понял, что по-кошачьи мягко кто-то движется по одеялу по направлению к голове. Я попытался присмотреться, ничего не было видно. «Странно, неужели котёнок, - подумал я, - он же по полу еле ходит, а тут на кровать забрался». Я стряхнул одеялом что-то шевелящееся, быстро вскочил, включил свет. Никого. Ничего. Пройдя в другую комнату, я обнаружил котёнка, мирно спавшего в незабвенной позе под собственной лапой. «Показалось», - шепотом сказал я и всё оставшееся время до утра прокурил на кухне, анализируя кошмарное видение. Наверное, я решил, что домовых не бывает. Палец стрелял, я глупо, сравнивая две руки, представлял себе, где он мог бы заканчиваться, и отстранённо наблюдал - где он начинался.



После обеда, Галактика вдруг ни с того, ни с сего, подскочила ко мне и потянула за руку.
- Ну-ка встань, встань, я хочу посмотреть, какого ты роста. Кстати, какого?
Метр с большой кепкой, - пошутил я, приподнимаясь или всё-таки приподнимаемый.
- У меня для тебя подарок. Секундочку, не шевелись.
Она убежала и через несколько секунд в том же ритме припрыгала, вытягивая перед собою чёрное пальто.
- Может, сходим куда-нибудь? Примерь. Может, в кино? Хотя, нет, не в кино. В театр? Тоже нет. Тогда, может, побродим по городу, зайдём в кафешку. Нет, что ты, ни грамочки, просто посидим-поговорим. В конце концов, подышим, наконец, ноябрьским, так загадочно пахнущим, воздухом. Посмотри, какая красотища, льёт, как из ведра. То снег, то дождь, эх, сказка, а не природа. Ничего-ничего, мы возьмём зонтик. Ведь так приятно идти под одним зонтиком. - она тараторила без умолку, и мне пришлось согласиться.
Яблоня нависала над воротами и стучала по металлу набухшими от дождя ветками. Какие-то цветы, пытаясь сопротивляться природе, выглядывали из грязи и уже скукожившихся яблоневых листьев. Лило, действительно, как из ведра, что нельзя было даже взглянуть наверх.
- Может, не сегодня? - намекнул я, раскрывая пулемётно выстреливший зонт.
- Что ты, что ты, как раз таки сегодня. А сны - пусть отстоятся. Нам ведь некуда спешить, верно? - мне казалось, что она делала вид, будто ей хочется радоваться, но, на самое деле, в её лице читалось напряжение и какая-то невыносимая скорбь.
Мне казалось, её непостоянство, противоречивость и парадоксальность были некими указательными знаками на дороге в вечность. Необыкновенными, но треугольными, квадратными и круглыми дорожными знаками. И я отчего-то был твёрдо уверен, что я - мягкий.
Она прижалась ко мне, и мы пошли, настолько плотно, что даже изредка наступали друг другу на ноги. Зонтик, сужающий обзор так, что казалось, будто перед нами падает водная стена-волна, пытался выгнуться парусом и улететь. Мы говорили и говорили и вряд ли за шумом дождя проходящие мимо разноцветные зонтики могли нас слышать. Говорили о разных пустяках, о том, как мне идёт пальто. Она отстранялась, хвалила сама себя, что права, и, кивая, сама с собой соглашалась. Я умилялся. Говорили о музыке, а я даже не знал, что ей нравится Nirvana и сам Курт. Говорили о том, что в наше время дети не бегают по лужам, и она, как я почувствовал, загрустив, пару минут шла молча. Потом она рассказала, как в детстве, перелазила через забор и воровала соседский крыжовник, потому что он ей казался вкуснее обычного; лохматый красный крыжовник. Она жалела, что пока не успела посадить себе такой же.
Мы так редко встречались. Я никогда не был у неё дома. Покупал ей цветы только те, что просила она. Да и при тех редких встречах мы часами занимались любовью. Мы просто шли и говорили.



Меня разбудил дождь, барабанящий по окошку тончайшими коготками, до крови расцарапывая слух. Галактика ворочалась и постанывала во сне. Я коснулся её обнажённого плеча со спавшей бретелькой, и она, вздрогнув, проснулась.
- Что-то случилось? - она приподнялась на локтях.
- Нет-нет, ничего. Тебе, наверное, приснился кошмар или что-то не совсем приличное. Или совсем неприличное?
- Ага, точно, совершенно не помню, что мне снилось. А тебе?
- Сны - редкие мои свидетели.
Она снова прилегла на подушку.
- Ужасно себя чувствую. - она пощупала лоб, - По всей видимости, я заболела, и тебе всенепременно придётся за мной ухаживать. Знаешь, когда я была помоложе, об этом только и мечтала. Вот, думаю, простыну, ты достанешь мне из погреба малинное варенье, обязательно вскипятишь молока. Подашь градусник. Потом - разотрёшь меня с ног до головы. У нас, наверное, осталось… с перчиком. И всю такую, спиртом провонявшую, закутаешь в одеяло, даже в два… А ещё лучше - в три, чтоб наверняка задохнуться…
Она даже в болезненном состоянии могла говорить и говорить, поэтому я немного задумался в рифму:

Когда лужи смывают следы подошв,
И земля становится кашею,
Ты жалеешь, что я, попавший под дождь,
Весь промокший до нитки, не кашляю.
Не всерьёз, конечно, но мысли вольные.
Жалеть - это счастье, и, как бы ни было,
Я всё чаще выхожу под молнии,
Ты всё реже защищаешь меня нимбами.

Когда лужи смывают следы подошв,
И земля становится кашею,
Ты жалеешь, что я, попавший под дождь,
Весь промокший до нитки, не кашляю.
Ты бы достала варенье, поставила градусник,
(Жалеть - это больше, чем боль чувств),
Поцеловала бы на ночь, вот, мол, радуйся,
Я о тебе забочусь…

- Ты меня слушаешь?
- А? Что? Да, прости, конечно, слушаю. Где ты говоришь у тебя погреб?



Мы лежали и слушали музыку. Уже несколько раз прокрутили «Voyage-Voyage».
- А знаешь, что? Расскажи мне сказку, - наивно смутившись, сказала Галактика, и пристально разглядывая свою ладонь, добавила:
- А что, так, обычно, легче переносится болезнь и скорей засыпается.
- Злую, - сморщив лоб, протяжно и показательно грубо сказал я, намереваясь отшутиться.
- Зачем - злую?! Самую-самую-самую наидобрейшую. Непременно с хэппи-эндом.
- Хорошо, попробую, - уступил я, начиная придумывать по ходу. - В одном маленьком, отдалённым от всего земного городке целым поколением людей не было: построено ни одного дома, посажено ни одного дерева, написано ни одной книги, рождено ни одного ребёнка. Перестали производить мебель, бумагу, игрушки. А всё старое - уже давно выкинули на свалку. Город был похож на не опылённый цветок плодового дерева. С перспективой, но без будущего. Люди как будто выплёвывали косточки прошлогоднего варенья. Дети у городских жителей давно выросли и охотно старились, но в самом центре города стоял многоэтажный детский дом, куда свозили детей со всего Королевства. Дети были от мала до велика, но все они грустили и плакали. У них не было шкафа, чтобы поиграть в прятки. Не было альбомов для рисования. И им вообще нечем было заняться, потому что даже деревянных игрушек у них не было. Воспитатели были из местных стареющих одиноких женщин, так и не выучивших ни одной сказки, чтобы хоть на ночь успокоить детей, будто всё у них будет хорошо. Но однажды в городе появился клоун. Нет, он совсем не был похож на клоуна. У него не было большого красного носа, он не был раскрашен под гжель. И он совершенно не паясничал, как принято думать о клоунах. Он говорил серьёзно и о самых что ни на есть серьёзных вопросах, но всех вокруг потешал его угрюмый вид, будто бы недавно проснувшегося и оттого взъерошенного человека. Все почему-то думали, что он хочет рассмешить их своими странными рассказами о вещах, о которых они имели самое отдалённое представление. Какие-то мебель, книги, игрушки. Все давно хранили всё самое ценное в узлах и котомках, как будто собирались переезжать в неизведанное. И спали - на том же, как будто, приехав из того самого неизведанного, ещё не успели распаковаться. И тогда, устав говорить со взрослыми, клоун решил напрямую обратиться к детям. Представившись инспектором по уходу за детьми, он прошёл, как думал, в Сокровищницу Нации, только с безропотно девальвируемым капиталом… Это, так сказать, не по-детски сформулировано.
И я повернулся к Гале, мимикой, раздувая губы, прося прощения за некий сленг, и увидел, что она тихо плачет в подушку. Притянув к себе, я поцеловал по-морскому солёные губы.
- Продолжай-продолжай, я внимательно слушаю. Вспомнилось вот только. Ничего, пройдёт.
Оставшуюся часть рассказа я поглядывал на Галю. Она тёрла кончиками пальцев и без того раскрасневшиеся глаза и сопела.
- Тогда ближе к эпилогу. И совсем быстро-быстро-быстро… Бумаги в городе не было, поэтому документов с клоуна и не спросили. Он совсем не по-взрослому собрал детишек вокруг себя на лужайке. Детям понравилось такое доверительное обращение к себе, и они с радостью согласились выслушать клоуна, тем более что ни разу в жизни не видели клоунов. Воспитательницы тоже обрадовались - тому, что обрадовавшиеся неугомонные дети перестали канючить, - и в преспокойном забытьи, сидя на узлах с детскими вещами, заснули со спицами в руках. И речи клоуна не слышали, а то бы обязательно огорчились и начали бы ругаться своими большими, почти беззубыми ртами. А грустный клоун сказал такие слова, которых дети ещё никогда не слышали, но каждый из них, особенно более повзрослевшие, в глубине своей маленькой, как многим неправильно кажется, души всё понял. Он сказал: «Вера - это наука. Только самые простые вопросы решаются с помощью тезиса: «Знание - сила!», для самых важных из вопросов достаточно: «Незнание - пространство для воображения!». Он рассказал детям ещё много чего такого, над чем дети, перешёптываясь, хихикали. Например, о том, что у каждого должен быть свой дом, а не общий, пусть даже и детский. В каждом доме должна стоять кровать. И шкаф - в котором можно хранить не только вещи, но и скелеты предрассудков и комплексов. И обязательно в доме должен вас кто-то ждать. И любить. Иначе, дом, даже с кроватью и шкафом, будет казаться пустым. А потом он прочёл им сказку «О мёртвой царевне». Через несколько дней клоун привёз полную грузовую машину саженцев, и каждый из детей, напевая весёлую детскую песенку, выученную с прошлого посещения дяди Клоуна, посадил своё дерево. Дети подрастали и подрастали и как бы невзначай однажды влюбились друг в друга, правда, не осознавая, что влюбились. А когда совсем выросли, остались жить в городе, потому что старые дяди и тёти умерли, и освободилась квартирная площадь. И каждый влюблённый стал жить с другим влюблённым. И у них всё получилось. Вскоре выросли деревья, из которых начали делать мебель, бумагу, игрушки. А детей они сами нарожали, по пять смешливых на пару. Детский дом вскоре закрыли, потому что клоун был бродячим, и побывал во всех городах Королевства и - с трудом, но объяснил всем, что дети - наше всё. Ух! - выдохнул я, - глупость какая-то, но надо было как-то заканчивать, ведь всё когда-нибудь заканчивается. Хорошо ли, плохо - не суть.
Я посмотрел на Галактику, она - спала или, по крайней мере, делала вид, что спит, потому что по-прежнему беспокойно посапывала. Где-то в углу ёрзал котёнок.



Когда рассвело, за окном шёл снег, как мне подумалось, в очередной раз, первый. Снежинки дробью постукивали по стеклу. Галактика уже проснулась и во всю гремела посудой.
- Неужели, блин, я прошляпил, как ты встала. Смотрю, ты снова легка, как пёрышко. Тебе лучше?
- А то. К тому же кормить-то тебя кто будет. Сам-то, знаю, и яичницу не придумаешь. А сказка мне понравилась, пронзительная до кишок. Спасибо за неё. Отдельное.
Только под вечер, я напомнил о снах, а до этого мы в каком-то задумчивом кисельном молчании, смотрели телевизор, изредка односложно комментируя происходящее на экране.
- У меня совсем вылетело из головы, - вдруг встрепенулась она. - Конечно, давай, рассказывай.
- Я стою по колено в некошеной траве. Вижу, как вдалеке необычно-огромные деревья будто бы стряхивают хвостами-ветвями внезапно, как на картинке, появляющиеся облака. Слышу невыносимый скрежет, хватаюсь руками за уши, сжимаю голову. Обернувшись на шум, вижу, что две девочки примерно одного возраста с распущенными длинными кудрявыми волосами, приподнявшись на цыпочках, заглядывают в колодец, вырытый отчего-то в поле, где в ближайшей округе ни одного домишки. Барабан крутится с огромной скоростью, долго-долго ведро с грохотом стукается о каменные борта колодца, пока, наконец, не слышится хлопок о воду и протяжное эхо, доносящееся откуда-то с самого дна. Ручка барабана с той же стремительностью крутится в обратную сторону. Девочки одновременно оборачиваются на меня и так же одновременно показывают пальцами в мою сторону. За спиной - никого, значит, думаю, что-то не в порядке с моей внешностью. Смотрю вниз, действительно, пуговицы вдеты в петельки так, что одна, не застегнутая, болтается у подбородка. Поправляю, поднимаю голову, девочек уже нет, деревянный барабан по-прежнему дребезжит цепью, но уже не крутится, а только покачивается. Подхожу к колодцу и испуганно отстраняюсь, по всей плоскости колодца натянута паутина, в которой, молчаливо открывая рты, барахтаются рыбки. С ужасом понимаю, каким должен быть паук, решивший сплести такую паутину. Но самого паука не видно. В задумчивости о Паугле отвожу взгляд от паутины и краем глаза замечаю, что волшебным образом паутина превращается в зеркало, в котором отражаются минуту назад запутанные в паутине рыбы. Они плавают от стенки к стенке, и когда взбрызгивают хвостами, слышится дребезжание разбившегося стекла, но как только они снова скрываются вглубь, зеркало без трещинки затягивается. Я опускаю руки в зеркало и просыпаюсь, как сейчас помню, в холодном поту.



- Что ты со мной делаешь, - вдруг вскочила Галактика. - Ты ведь ничегошеньки обо не знаешь. Второй день подряд ты заставляешь меня думать о том, о чём я и без твоих намёков ежеминутно думаю.
Она нервно ходила из стороны в стороны, намеренно запутывая шаги, то сбрасывая, то снова поддевая тапочки, чтобы я смотрел не на лицо, а на ноги.
Я знал, что она могла сорваться в голос на человека, наступившего на ногу, заискивающе оглянувшегося или, наоборот, не обратившего на неё ни малейшего внимания. Знал, что она запросто могла съесть на завтрак пяток яиц и до глубокого вечера сетовать, что ужасно раздулась. Не иначе, как мыльный пузырь, поскольку природная худоба ни на грамм не пошевелилась в какую-либо из сторон. Однажды она поставила кружку с чаем на край стола, а я случайно зацепил, и кружка разбилась вдребезги. Она долго злилась на то, что я разбил её любимую кружку, говорила, что надо смотреть, куда прёшься. И была права. А после - всё повторилось с точностью до наоборот. Уже моя любимая кружка была разбита ею с совсем противоположными словами: «Надо ставить на место». И была права. Я знал, что она противоречива, обидчива и в такие минуты несговорчива. Но меня пугало её стрекочущее и в то же время несвязное состояние.
- Как ты мог, - продолжала она, - я ведь ничего плохого тебе не сделала. Словно бьёшь меня наотмашь мокрой половой тряпкой - да прямо по иссохшей душонке, видимо, считая что я мало плачу.
Я не стал вставлять слова непонимания и разочарования от непонимания.
- Когда-то у меня были две девочки, - она присела вплотную, видимо, устав быть объектом внимания. Настолько плотно, что я даже не мог пошевелиться. - Да-да, две близняшки, маленькие красивые девчушки-хохотушки, бесконечно похожие. Не скрою, я и сама их порою путала. Курносенькие, солнечно веснушчатые. Подозреваю, что и веснушек у них было равное количество. Суетливые, одновременно непослушные и, когда я их ругала, с такой щемящей тоской смотрящие в глаза, что у меня внутри кошки мяукали и козлята блеяли. Две мои маленькие и бесконечно любимые неразлучные шкодницы Тоня и Наташа. Я их ласково называла Тоша и Таша.
Рука под её ягодицами онемела, но я не решался пошевелиться, боясь спугнуть её необычное настроение, и с любопытством слушал.
- Как обычно, я искупала их обеих, они немного побаловались, поплескались, и я понесла укладывать завёрнутую в полотенце Тошу. А когда вернулась, - она заголосила навзрыд.
Я, наконец, вынул руку и попытался обнять Галактику, но она со всей серьёзностью отстранилась.
- Всё, нет у меня Таши, нет, утонула девочка моя. Врачи сказали, будто бы поскользнулась и ударилась о край ванны. Вскоре и Тошу у меня отобрали, как у неспособной следить за своими детьми и правильно их воспитывать, чтобы они не падали в ванных.
Она ещё пуще залилась и, наконец, без сопротивления позволила себя обнять.



Галактика отвернулась к стенке, подобрав и обняв колени, даже не пожелав спокойной ночи, то всхлипывая, то шепча что-то нечленораздельное себе под нос.
Вещи ничему нас не учат. Спички не могут научить пожару или костру, у которого можно согреться. Потому что те или то, что нас наверняка учит, без сомнения, знают и рецепт избавления от обученного. А те же спички не могут затушить полыхающее пламя, залить очаг или задуть свечу. Даже от книги, как примера самой говорящей вещи, мы ничего не приобретаем. Это мы учим книгу говорить нам в лицо затухающими вечерами о том, о чём хочется в тот или иной момент жизни услышать. Но кто же или что же нас всё-таки учит, делает нас такими, как мы есть, готовыми в любую минуту прийти на помощь, а самим в трудной ситуации скромно отказываться от неё. Или, наоборот, никогда не оказывающему никому поддержки вдруг с благодарностью захочется принять чьё-либо добродушие. Может быть, кто-то тайно распознаёт наши движения и ощущения в собственной, никому не ведомой, системе координат. Рисует для нас дорогу, но стирает направление. И, пройдя два-три шага, мы начинаем судорожно оглядывается, осознавая, что окончательно и бесповоротно заблудились. Дёргает ниточками переживаний, и, когда мы приспосабливаемся к подобному кукловодству, скучающе отпускает нас на все четыре стороны. И становясь свободными от предрассудков, обстоятельств и времени, мы плаваем на плоту воспоминаний по островкам памяти, пугающе залитым священном светом заболоченного забвения, осторожно накапливая мышечную силу для кругосветного путешествия. И учимся быть человечески и духовно безграмотными, потому что просвещённым уже нечему учиться.



Потянувшись через Галактику, стараясь, не дай Бог, случайно не зацепить, я взял с её ночного столика книгу с объектным названием «О мышах и людях» и принялся отстранённо перелистывать, пока не обнаружил походную закладку - загнутый угол страницы с пружиненными трещинками. Она не так много прочитала:
«Около десяти часов утра солнце заглянуло в одно из оконцев, бросив на пол пыльный сноп света, и в этом свете, словно яркие искры, закружились мухи» - прочёл я абзац под уголком страницы и захлопнул книгу.
Галя лежала в прежней позе и мелодично, затяжными порывами, похрапывала. Видимо, это было следствием насморка. Я попытался вспомнить, храпела ли она вообще когда-нибудь, и вспомнил, что однажды разговаривала во сне. Оправдывалась, жалела о бунтующем будущем и саму себя. Иной раз вскрикивала и, затихнув, снова утопала в речевой неразборчивости. Потом начинала говорить отдельными словами, совершенно не относящимися друг к другу, с невозможностью построить фразу. Следом опять переходила на короткометражный крик с дрожью в голосе и тут же, как настраиваемое радио, шипящими волнами и всплесками, бессвязно, с длительными и многочисленными паузами-многоточиями, словно узнавая свой голос, слово за словом, независимыми и непричастными, тише, всё тише и тише. Пока не успокоилась, автоматически не подпихнула под себя одело и не положила ладошку под голову.
Уставший от собственных снов, я смотрел на Галактику и перелистывал в скучающем уме только что всплывшие стихи:

Вот и выучил самую длинную азбуку тишины,
на которой попеременно (спи на миг
меньше вздоха чужого) перестукиваются сны,
повернувшись друг к другу тёплыми спинами.

Небо было затянуто тучами, но кое-где, разрывая серость, проблёскивали звёзды, копошащиеся, как казалось, в многоходовых перестроениях облаков. Краешек луны, слегка задёрнутый пенной вуалью, остроглазо торчал из тьмы. Чувствуя, что палец начинает беспокоить, я выключил желтобокий светильник и вырывая из сознания следующий из снов, постепенно приближающих меня к детству, заснул.



Галактике даже не пришлось уговаривать меня, чтобы сходить на могилу к дочери. Она поведала, что в тот день, когда мы бродили в плавающем городе, Таша и утонула. А не решилась раскрыться только потому, что не хотела навязывать мне дополнительные переживания.
Кладбище пахло рябиной. Недалеко от тропинки подвыпившие мужчины в испачканной глиной одежде подравнивали могилу и шумно посмеивались. Памятники вокруг стояли каменными великанами, и среди этих глыб, будто бы суетливо увиливая, располагалось маленькое надгробие, стесняясь собственного размера. Мне подумалось, что даже в смерти дети не избавляются от комплекса детскости, в надежде, как можно скорее стать взрослыми, вырасти до большой могилы. Прямоугольный гранитный камень с верхним полукружьем с добродушной семейной эпитафией, настолько личной, что, читая её, становилось не по себе, казалось, пропитался влагой. Те же увядшие цветы, что и в палисаднике у Гали. И то же безграничное ощущение утраты, преследуемое каждого, разбухшее в застывшем воздухе и в остановившемся времени.
На обратном пути Галактика здоровалась со знакомыми, кивая и провожая их взглядом. И зная чуть ли не биографию каждого, рассказывала, как она, видимо, считала, важные детали. Милые женские сплетни не угрожают до тех пор, пока степенно ходят только в тех ушах, желающих их слышать. «Вон та, - говорила она, - неугомонная картёжница. До ночи просиживает в баре с мужиками и просаживает все деньги». «Посмотри, вон стоит, такой сутулый, вот сейчас хлопает по плечу другого, - приговаривала Галина, поглядывая то на меня, то в сторону беседующей компании. - Так вот он покрасил свою машину в шахматную клетку. Не машина - шахматная доска, хоть садись да играй». «Понятно, - думал я, - можно и член в горошек покрасить, была бы польза. Хотя бы потенциальная».
И мы вошли в дом, уже остывший без нашего дыхания.



Говоря о пустяках, я подошёл к гитаре, стоявшей в углу. Струны были длинными, и гриф напоминал расцветший цветок.
- Может, сыграешь?
- Ой, - она перегнулась через спинку дивана и посмотрела на меня, - не хочется.
Подмигивая и вздёргивая подбородок, я продолжил настаивать, пока, в конце концов, она, нюнюкая и кокетничая, не взяла протянутую на всю длину рук гитару.
- Сейчас же, услышав мою безголосость, все медведи в лесу схватятся за уши и начнут в судорогах кататься по полянам. Потом даже и не смей говорить, что я не отказывалась.

«Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится что можно быть смешной -
Распущенной - и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами».

Она бесцеремонно врала, что безголоса, и я завидовал тем медведям, потому что впервые слышал, как она поёт. Я наблюдал за её пальцами, шествующими по струнам, то тут, то там оставляя музыкальные следы, охотно подчиняясь хозяйке. Я был заворожён голосом, оставляя без внимания лирическое содержание.

«Спасибо вам и сердцем и рукой
За то, что вы меня - не зная сами! -
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце, не у нас над головами, -
За то, что вы больны - увы! - не мной,
За то, что я больна - увы! - не вами!»

Галактика, сжимая губы, сливая их в тонкую-тонкую струйку, вопросительным взглядом ожидала моей реакции, в надежде на снисхождение.
- Плохо, - делая серьёзный вид, пошутил я, - давай сначала!
И она залилась пронзительным смехом, будто ярким светом, всё время отстающим от тени.



День начался ровно в полдень, потому что всю ночь напролёт мы занимались любовью и трахались, трахались и снова занимались любовью, и не хотели понимать, чем одно отличается от другого, потому что ничего в мире не было, кроме нас; не каждого по отдельности, а нас - как смотанного клубка общих ощущений.
Мы проснулись, и я тут же начал рассказывать сон, давно вызревший и оттого нетерпимый:
- Мне что-то около четырнадцати. Кругом туман, сквозь туман различаю бетонные столбы. Иду по дороге, асфальт покрывается трещинами, и из щелей пробивается трава и - одуванчики. Рядом, то обгоняя меня, то на мгновение приостанавливаясь, стремительно ползает ящерица. Выхожу из тумана, оглядываюсь, удивляюсь, как резко оборвался туман: будто бы на ощупь шёл вдоль стены, пока она не закончилась ровно обрезанным студнем. На пригорке, куда я вышел, люди толпятся небольшими группами, как понимаю, в ожидании очередного столетнего затмения, потому что у каждого из них закопчённые стёклышки различного размера. Они перешептываются, поминутно снимая очки - кто солнцезащитные, кто обычную оптику, - протирая их и снова водружая на место. Вдалеке вижу тебя. Ты сидишь спиной. Подхожу, присаживаюсь рядом. Ты прячешь сплетённый из одуванчиков венок за спину и натягиваешь юбку в зелёную полоску на колени, почти прижимая её к земле. Внизу бежит небольшая извилистая речушка, вдоль которой пастухи гонят коров. Мы начинаем бросать камешки-голыши в реку, наблюдая, у кого больше раз подпрыгнет и - долетит ли до того берега. Ты обижаешься, что у тебя не так хорошо получается бросать, ухмыляешься, ловко и туго перетягиваешь хвостики, болтающиеся будто пружины, и быстро исчезаешь за начинающей тесниться толпой. Толпа вскоре расходится, так и не дождавшись затмения. Я пытаюсь войти обратно в туман, но упираюсь во что-то твёрдое. Туман начинает надвигаться с трёх сторон на пригорок, единственный выход - река. Я раздеваюсь, беру одежду в руку, переплываю реку и ступаю на твёрдую, покрытую галькой землю. Почти сразу за рекой - исковерканные рельсы. Тут я оказываюсь на перроне, приближается поезд, слышу несколько перебивающих друг друга голосов из репродуктора. Ко мне подходит пожилой мужчина в чёрном пиджаке и белых брюках и спрашивает, в какую сторону направляется поезд. Я показываю в сторону, противоположную той, из которой поезд прибыл. С ужасом стыжусь, что у меня нет указательного пальца, прячу руку в карман, и - просыпаюсь.
- Оказывается, я тоже тебе снилась.
- Да, прости, только дважды. Но я ещё наверстаю. Обязательно. - и я прилёг к ней на живот, глядя в покрытый едва заметными трещинами потолок. - Хочешь услышать второй сон о себе?
- Да-да-да!
- Я его упустил, посчитал не столь важным, поскольку там не было ни капли воды.



В дверь постучали, но Галактика, сморщив носик, продемонстрировала, что у неё нет желания вставать.
- Тогда всё-таки сон?
- Угу, - сказала она, и запустив всю пятерню мне в волосы, прищурено задумалась.
Мне казалось, что она думала не обо мне.
- Кромешная тьма. Мы сидим друг напротив друга в комнате, даже в каком-то чулане, настолько тесном, что я, вытянув руки, кончиками пальцев достаю до обеих стен. Ты куришь, и только когда затягиваешься, вижу скользящее очертание твоего лица, часть кисти и зрительно сужающуюся в этот момент комнату. Ты прикуриваешь одну сигарету от другой, и я слышу, как каблучком тушишь выкуренную. Я встаю и ищу на ощупь выключатель. Царапаюсь обо что-то, ругаюсь. Ты молча находишь мою ладонь, протягиваешь к губам и жадно целуешь. Продолжаю обшаривать стены, наталкиваюсь на столик, рыскаю по нему, обнаруживаю парафиновую свечу, болтающуюся в гранёном стакане, и спичечный коробок. В коробке - две спички. Чиркаю, спичка тренькнув, искрит, но не зажигается. Думаю, надо сохранить спичку, вдруг и эта не загорится. Ты, будто читая мои мысли, подходишь сзади, вырываешь коробок и зажигаешь свечку. Перед нами зеркало, в котором вижу твоё улыбающееся лицо и приподнятые в сомнении плечи, но сам я не отражаюсь. Слышу одинокое ежесекундное капанье, оборачиваюсь, вбитый в стену гвоздь с приклеившейся кожицей - будто сочится кровью. Ты снова садишься и закуриваешь, под тобою - кучка окурков. Подхожу к зеркалу вплотную, начинаю подозревать, что это совсем не зеркало, а обычное стекло. Отстраняюсь вбок, вижу твоё сидящее отражение. Опять прижимаюсь к зеркалу-стеклу носом. Снова подсматриваю за твоим отражением, и сразу же, в надежде обмануть зазеркалье, распрямлюсь. Меня как будто забавляет эта игра, уже сбиваюсь с очерёдности, ты кашляешь, и я - просыпаюсь.
- Сегодня я ещё не курила, между прочим.
- Правильно, сигареты-то на кухне. У меня остался только один сон. Оставим его на сладкое?
Она согласилась, и мы начали лениво подниматься.



Когда Галактика вернулась, я по паласу возил котёнка, усердно вцепившегося в носок и не желавшего отрываться.
- У-у-х, зима! - втягивая слова, с порога проговорила она. И шумно стряхивая снег, добавила:
- Да, наверное, наметёт к декабрю.
Я помог ей снять пальто и поднял безымянного кота, так и не отпустившего ногу и доехавшего вместе со мной до прихожей.
- Купила яблок и вина. Знаю-знаю, что не будешь, - она распаковала сумку, - сама напьюсь. До одурения.
В доме запахло «антоновкой».
Ноябрьские яблоки с мороза кислили. Мы сочно вгрызались в яблоки и смачно пережёвывали. Галактика всё подливала себе и подливала и уже начала вторую бутылку.
- Ты знаешь, - вдруг прервала она разговор или, вернее, собственный монолог с затянутой темой о том, как было бы хорошо, если бы мы рождались старыми-старыми, мудрыми-мудрыми и молодели бы по ходу жизни. Во-первых, рассуждала она, уже икая и заговариваясь, мы бы делали меньше ошибок, а те, кто, вопреки мудрости, по-прежнему бы ошибался, начинали бы стареть до своего изначального состояния. И чтобы дожить до молодости, людям надо было бы - всего ничего, делать правильный выбор и идти по единственно верному пути. А во-вторых, говорила она, у меня сигарета не прикурена. - Ты знаешь, я хочу рассказать немного о себе.
Я начал осознавать степень бестолковости рассказа уже после первых слов.
- Девочкой я влюбилась в одного мальчика. Ты не знаком с моим мужем? А я его хорошо знаю, ой как хорошо. Зачем, ты думаешь, я развелась с ним?! Думаешь, просто так взяла и разлюбила. Ан нет, мы развелись, чтобы он забрал из детского дома Тошу, девочку мою, кровиночку от кровиночки.
Пока я нёс её до кровати, Галя ещё бубнила несвязные слова, но как только положил в постель, она откинулась и мирно засопела. Я раздевал её и думал, как всё-таки она красива, даже в этом, казалось бы, безобразном и беспробудном пьянстве.



Потягиваясь и шаркая по полу тапочками, Галактика вошла на кухню и включила кран. Я курил и перелистывал утреннюю газету от конца к началу.
- Я ничего вчера лишнего не наговорила, - прошептала она, приподнимаясь на цыпочках и выглядывая из-под полусогнутой ладони, прижатой ко лбу, будто близоруко вглядываясь вдаль.
- Не знаю просто, что ты считаешь лишним. А так - вроде как ничего.
- Впрочем, не важно. После твоего последнего сна, я всё равно расскажу тебе главное, - заинтриговала она и попила из крана, громко глотая.
- Завтра зима, - я подошёл к окну, - а снега - как и не бывало. Был - да весь вышел. Можно подумать, что и не сыпал вчера.
На улице моросило, и кое-где оставшиеся шапки снега сползали с крыш, падали и рассыпались в прах.
Она держала котёнка на коленях и мягко поглаживала, легонько натягивая шёрстку.
- Самый ранний сон, - начал я, - настолько часто снился мне в детстве, что в какой-то момент я стал задумываться, будто это вовсе не сон. Я иду под водой с открытыми глазами. Чувствую, что могу дышать и по-рыбьи приоткрываю рот. Илистое тёплое дно щекочет ступни, моллюски царапают кожу, и я вижу, как вьющиеся ленточки крови поднимаются к поверхности. Солнце в мутноватой воде кажется масляным или даже политым сметаной. Мимо проносятся штрихпунктирные линии рыб, заходят на новый круг и снова мельтешат перед глазами. Одинокий рак пятится от меня к берегу, на берег, и я, уже выходя из воды, вижу, как он скрывается в траве. Он увеличивается в размерах, превращается в Паугла и ползёт в мою сторону. Теперь уже я пячусь от него к воде, ныряю и оказываюсь в своей комнате. По стене, подрагивая, прыгает солнечный зайчик. Слышу, как за стеной ругаются родители. Испуганно и осторожно заглядываю за шкаф, Паугла - нет. Опять оказываюсь на лугу. Вдалеке крикливые мальчишки футболят мяч. Слышится хор стрекочущих кузнечиков. Паугла - нет, но ко мне приближается уродливое сине-зелёное существо, только по походке напоминающее человека. Оно совершенно голое, бесполое и с огромными залысинами; только длинные веники волос торчат над ушами и из ушей. Я - то отбегаю от него на два-три шага, то боязливо защищаюсь, неизвестно откуда взявшейся палкой с ещё не отмершими зелёными веточками. Снова оказываюсь в комнате. На стене плавают тени деревьев. Жужжит сиротливая муха, её не видно, но она угадывается в собственной тени, суетящейся в теневых просветах деревьев. Сон кажется бесконечным, луг - комната, комната - луг, то в страхе шарахаюсь от уродца, то меня задавливает одновременное уныние, спокойствие и скука. Картинка сменяется картинкой, будто мелькающие этажи перед глазами человека, бесконечно долго падающего с крыши. Опять появляюсь в своём доме, но уже лежащим на кровати под одеялом. Комната будто до краёв наполнена искусственной темнотой, в сгущённых сумерках угадываю реальность обстановки. Сине-зелёный безобразный получеловек, наклонившись надо мной, пытается задушить огромными сморщенными лапами. Знаю, что где-то слева на стене находится выключатель. Видимо, посчитав, что свет избавит меня от этого ужаса, принимаюсь непослушными пальцами искать клавишу выключателя… Просыпаюсь и вижу, что судорожно стучу себя по запястью левой руки, по игрушечным часам, запотевшим изнутри. Стрелки дрыгают, будто лапами - кузнечик. Просыпаюсь и осознаю, что не могу чётко разделить сон и действительность.



Галактика долго и пристально смотрела на меня.
- Маленькой девочкой я по-детски наивно влюбилась в одного мальчика, у которого не было указательного пальца, и мальчик стыдился этой необычности, всё время держа руку за спиной. Он много смешил, но редко смеялся сам.
Я натянуто улыбнулся, понимая, что она говорит обо мне.
- Мы только что переехали в новый дом. Мальчик сразу же привлёк моё внимания, и я думала о нём все два дня до нашего знакомства, ни на секунду не выпуская из себя. Мы качались на качелях во дворе, а потом он показал мне паука, которого именовал Пауглом. Видимо, ему не с кем было поделиться своими страхами и он нашёл меня, хрупкую и беззащитную, в надежде, что сможет поровну разделить уже надоевший страх. И ему это удалось. Этим же вечером вместе со своим другом, который был на два года старше, они пошли купаться, и я больше никогда не слышала его детского голоса.
Я смотрел на неё в недоумении, разнонаправлено исказив брови, не понимая, к чему она клонит.
- Повзрослев, я вышла замуж за того самого мальчика, разумеется, к тому времени ставшего мужчиной, который ходил с тобой купаться, - она вдруг неистовыми глазами посмотрела на меня. - Да-да, ты тогда утонул, а он не смог спасти тебя, испугался, убежал. Наверное, я жила с ним потому, что он видел тебя последним. Хотя, наверное, я его тоже любила, раз не впускала тебя в своих мечтах в этот дом. Я много думала о тебе, ходила с тобой в школу, кружилась на качелях, играла с тобой в прятки и - однажды нашла. Мама рассказывала, что я часто плакала во сне. Твои родители умерли почти сразу же после твоей смерти, не выдержав гибели единственного ребёнка, ведь они были поздними родителями. Снотворное. Они уснули спокойным сном, и мне пришлось выдумать тебе новых родителей.
«Бред какой-то, - думал я, щипая себя за кожу, но в каком-то ступоре слушал и не перебивал. - Они совсем старые, живут в другом городе, я давно с ними не виделся, но мы иногда переписываемся».
- А до Паугла я всё-таки дотронулась. Мы с мамой пришли к тебе на похороны. Все слушали отпевание, а я возилась за шкафом, сорвала паутину и вытерла об обитый ярким сатином гроб.
Она опустила котёнка на пол.
- Ты уже знаешь, у нас с Сергеем родились две дочки.
Она, наконец-то, назвала его имя. Я вспомнил, что, действительно, довольно-таки давно не видел его, может быть, даже с того самого купания.
- Я прожужжала ему все уши, расспрашивая о тебе. Он очень переживал за свой проступок и боязливость, и всегда нервозно воспринимал мои вопросы. Когда утонула Таша, я даже подумала, что всему виной ты, необычным образом вплётшийся в мою жизнь. Вскоре мы расстались с Сергеем, чтобы он попытался вернуть Тошу, хотя бы себе. Я начала пить, до жадности, не пропуская ни одного события и - без оного. Наверное, поэтому ты так же легко напивался в моём воображении. Однажды, возвращаясь с загородной вечеринки, я ехала по пустынной дороге, и вдруг передо мною мелькнула «зебра», то чёрная, то белая, чёрт её знает, какая она, и тут же - испуганно прикрывшая лицо женщина с детской коляской. Я еле успела вырулить, помню, врезалась в дикую яблоню. Не знаю, откуда в незаселённой местности - пешеходный переход. Может, это и не он был вовсе.
Галактика перекинула ногу на ногу и продолжила:
- Почти два года я была в коме, а ты в это время находился в тюрьме, в заточении от моих мыслей, мечтаний и, конечно же, сексуальных фантазий. Именно тогда, в коматозном сне, и появился этот несмышлёныш, - она толкнула пальцем с розовым педикюром затаившегося котёнка. - Ещё не успела дать ему имя. Почему я не смогла придумать себе Ташу, можешь спросить ты. Наверное, у каждого должен быть только один придуманный на всю жизнь человек. Для меня - это ты, испугавший меня Пауглом и своей внезапной смертью. Теперь и я мертва. Я научилась выдумывать тебя, теперь ты свободный и самостоятельный, поэтому решай сам, сможешь ли и захочешь ли ты придумать меня.



С мыслью об откровенном сумасшествии, я молча встал и направился в прихожую.
«Может быть, - думал я, - мы так долго находились с ней в одной комнате, совершенно одни, не считая безымянного котёнка, почти отдалённые от внешнего мира, как будто навечно влюблённые, что в какой-то момент она не справилась со своими чувствами. Любви или потери? Может, смерть ребёнка, наконец, сказалась на её состоянии, насильственно успокаиваемом с помощью алкоголя. Может, она говорила аллегориями, а я, так до конца и не поняв, с чем она меня сталкивает, поспешно делаю выводы. Раньше она не была такой, или я, действительно, совсем её не знаю. Может, она права».
Я оборвал себя на пугающей мысли, натянул подаренное ею пальто, поспешно обулся, небрежно набросил кашне и уже взялся за дверную ручку.
- Постой, - Галактика схватила меня за руку и потянула по коридору. - Останься. Вот же, смотри, у нас есть шкаф, - она показала на шифоньер с поцарапанными ножками и наваленными на нём рулонами бумаги.
Она протащила меня до спальни, толкнула на кровать и страстно запрыгнула на колени, трепетно подрагивая.
- У нас есть кровать, - она обвила себя моими руками и податливо изогнулась. - И любить я тебя буду, пока ты думаешь обо мне.
- Ты говоришь, что выдумала меня. А стихи? - я легко снял её с коленей.
- Какие стихи? - пытаясь вспомнить, вопросительно прошептала она.
«Значит, всё-таки стихи выдумал я сам», - заулыбался я собственной затаённой шутке».
- Пока ты будешь помнить обо мне, я буду называть котёнка твоим именем.
«Сумасшедшая, озабоченная нимфоманка» - отчего-то думал я и сам себя укорял за эти мысли.
- Расскажи, что с твоим пальцем? Меня всё время мучил этот вопрос.
- А что может статься с тем пальцем, которого нет, - я посмотрел на ладони, растопыривая пальцы. - Что может случиться с тем человеком, которого не существует? Наверное, только то, что однажды ему скажут в лицо, что он выдуман. Так и с пальцем. Может, его отсутствие придумали до тебя.
Она, отстранённо помахивая головой, задумалась.



Я вышел на улицу на покрапывающий дождь и услышал, как набирающие обороты раскаты грома вдруг затаились, видимо, осознавая природное опоздание. Намеренно выбирая самые глубокие лужи, я шёл по ним и читал:

Под ливнем - по длинной смываюсь траве.
И дует - с востока.
Звеня, проходящий по линиям вен
Трамвайчик восторга.

Ручаюсь - под током - по тонким ручьям -
Их узкой полоской,
Не речь - отреченье, когда сгоряча
И - молниеносно.

Я оглядывался на её дом, крытый под черепицу, пока не скрылся за поворотом. Всё это время она стояла у окна, держась за шторы. Уже скрывшись, я почувствовал, что забыл кепку, как говорят в некоторых узких кругах, голову, но не вернулся.
«Бывают книги - как кофе с молоком: светлые, но с тёмным дном, то есть с изначальным своим состоянием. Вернусь домой, обязательно напишу роман-утопию».


***
«Когда море вернулось, на дворе стояла осень.
- Надолго?
- Навсегда!
- Я постелю тебе в саду.
И море, разбрасывая ракушки и медуз по саду, всеми своими волновыми извилинами подозревало, что Бог - большой, ну очень большой фантазёр. А впрочем, море никогда не пугало: ни сами звёзды, ни их свет».