Приятство

Филипп Ильич дураком не был. Ему и закон был писан, да и к сопутствующей напасти «Эх, дороги…» он не имел никакого отношения. В связи с чем, на нервы от безобразий социума он не исходил, поддерживал в подмышке нужную температуру, а измеряя обхват раздобревшего брюха и относя его к диаметру, неизменно получал устойчивое число Пи. Чему, каждый раз радовался, потому как «человек – не дурак» должен проживать в окружении фундаментальных констант, а не каких-то там неуравновешенных переменных. Сами же переменные Филипп Ильич считал сущностями суетливыми и крайне надоедливыми. Мало того, представлялись они ему весьма неряшливыми и истеричными, что те блохи, прыгающие с места на место, которых Создатель запамятовал снабдить скакалками.

Что же касалось констант, то здесь Филипп Ильич был дотошен и привередлив – тщательно проверял их родословные, рассматривал через лупу и даже пытался пробовать на зуб, а вдруг там внутри какой вертлявый изъян. Убедившись же в прочности той или иной постоянной, он брал её на вооружение и всегда имел под рукой на случай какой неприятности.

Вот так Филипп Ильич и жил, вдыхал городские дымы, имеющие более или менее стабильный состав, вкушал полуфабрикатные корма с фиксированной долей белков-углеводов, при этом в ус не дул и тужить-горевать вовсе не собирался. Однако случилось так, что всё ж таки вляпался он в весьма неприятное уравнение в качестве беспокойного аргумента, который по чьей-то высокой математической воле вынужден вертеться, как уж на сковородке и ежеминутно менять своё значение, а значит и устои, и принципы. Само же уравнение, какой лихой заумностью не отличалось, но в большинстве случаев имело решением неоспоримую неопределённость. Вот эта самая неопределённость и довела Филиппа Ильича до нервного тика. А так как тикал он от души, что те ходики с кукушкой и гирьками, то его друзья-товарищи и наблюдали за ним с тревожной обеспокоенностью, прикидывая, в какой дурдом, в случае чего определять захворавшего умом человека.

Такие нехорошие перемены произошли с Филиппом Ильичом аккурат после его беседы с сослуживицей – Вероникой Семёновной, к которой он имел некую тягу, которую определял, как стабильное приятство. А так как это самое приятство жить ему не мешало и не требовало от него отклонений от числа Пи в результате усыхания организма от душевных страданий, то Филипп Ильич и любил пообщаться с импозантной дамой – блеснуть эрудицией, мужским здравомыслием и стёклами, повидавших жизнь, очков.
Вероника же Семёновна всегда была рада его вниманию, соглашательно кивала в ответ аккуратной стрижкой и сияла белозубой улыбкой, что слепила Филиппа Ильича через увеличительные стёкла. Да и их последняя встреча вначале проходила по чётко выверенному сценарию – он излагал, а она улыбалась и понимающе кивала, вплоть до того самого момента, когда Филипп Ильич не произнёс фразу о величие ни к чему не обязывающего приятства.

Вот сразу же после этой фразы Вероника Семёновна вдруг перестала кивать, и, вспыхнув, огорошила его кратким, но чувственным монологом. В котором определялся он, Филипп Ильич, деревянным солдатом угрюмого Урфина Джюса, что насквозь прогнил от своей гордыни. В самом же конце своего монолога Вероника Семёновна попросила Филиппа Ильича более не беспокоить её цитированием таблиц Брадиса и, резко повернувшись, удалилась. А Филипп Ильич остался с вышеозначенным тиком и с нерешаемым уравнением.

Он и до сегодняшнего дня не понимает, почему его так задели слова приятной ему дамы, и почему она не оценила его житейской устойчивости. А думая об этом, Филипп Ильич начинает весело подмигивать окружающим тикающим глазом и принимается чесаться в желании унять зуд от укусов кровожадных переменных…