Белоруссия

50 лет бывает один раз в жизни. Как, впрочем, 49 и 51. Передо мною сидит немолодой, наполовину беззубый человек, которому сегодня исполнилось 50.
Саша.
Нельзя понять, грустит он по этому случаю или радуется. Поскольку быстро набрался и теперь дремлет над своей тарелкой, наклонившись над нею, словно пожарная каланча над звездами в луже.
Хозяйка, положив в мою тарелку салат, ласково погладив юбиляра по весьма редкой растительности, и слегка для бодрости назвав «Пусиком», говорит, что сейчас придет Виталик с женой. У Виталика хороший голос, и он поет «Белоруссию».
Я пью, по выражению хозяйки, «голимый портвейн» и смотрю на Пусика.
Он совсем размяк, сомлел. Разлипая сонные веки, смотрит на экран телевизора, в котором жгут костры какие-то негры и бросают камни в полицейских.
- Вот, - говорит, - дожили! Поедешь в Париж, тебе прошибут башку и какой-нибудь умный дяденька в очках в телевизоре потом скажет корреспонденту, что эти неплохие в общем-то парни борются за свои права. Все, что им надо, это найти интересную специальность по душе. Интересное дело! – он меланхолически икает, наливает себе рюмку с верхом, подносит, расплескивая, и пьет за свое здоровье, которое видами боев на берегах Сены сильно подточено.
Мне почему-то кажется, что в 50 я буду выглядеть, как он. Лысоватый, беззубый, нетрезвый, неудачник. И жена будет меня называть Пусиком.
И от осознания этого непреложного факта мне становится тоскливо. Я пью «голимый портвейн», в проеме двери показывается кошачья физиономия. Трехцветная, пушистая, тварь. Жизнь у нее складывается, видимо, гораздо удачливей.
Кошка с тревогой поглядывает на меня, подходит, вернее – царственно шествует, к стулу на ватных подушечках, обнюхивает мои носки. Юбиляр неожиданно просыпается, хватает кошку и начинает ее тормошить.
В 50 лет приятно осознавать, что жизнь начинается снова. С нуля…
Потом приходит Виталик. Один, без жены. В сероватых брюках, белой в мелкую клеточку рубахе. Небольшими усиками, напоминающими 70-е годы, эпоху ВИА, прямые проборы, высокие каблуки и польские фильмы, где все шляхтичи поголовно носят усы, как у солиста ансамбля Песняры. Того, который поет песню про Белоруссию. Или солист ансамбля Песняры, который поет про Белоруссию, носит усы, как у шляхтичей.
Кто их теперь, песняров и шляхтичей, разберет?
Виталик напоминает Саше о временах их молодости. Задорной, как вечер в общаге. Он наливает себе и тому, чье лицо, словно разгладили чугунным утюгом, и оно сияет светом, исходящим от еще неспетой «Белоруссии».
Хозяйка говорит, что у Виталика хороший голос. Виталик говорит, что насухо он не поет, наливает себе еще рюмку, молодецки опрокидывает ее в себя, аппетитно крякает. И наполняет новую.
- Ямщик, не гони лошадей, - говорит хозяйка, дебелая и беспокойная, поглядывая в сторону совсем осовевшего Саши. – Пусенька, тебе хватит…
- Могу я раз в 50 лет нажраться, - то ли вопрошает, то провозглашает новорожденный.
- Можешь, конечно, только ты, по-моему, делаешь это гораздо чаще…
- Это по-твоему, - обиженно огрызается Пусик.
В затлевшей было дискуссии проходит полчаса. Пусик говорит, что нажирается он довольно-таки редко, а вот выпивать, да, выпивает. Но! Следует различать эти два диаметрально противоположные понятия, иначе возникает опасность утратить хрупкий конценцус, который наступил по случаю его юбилея.
Все спешно соглашаются. Виталик, пытаясь продраться сквозь слово «конценсус», словно Наполеон с остатками армии, домой, из Москвы в Париж, накладывает себе в тарелку салат и ласково смотрит на оживающего юбиляра.
- Позвольте сказать пару слов, - говорит он, нос его возведен в потолок точно праздничная хлопушка, которую сейчас дернут за веревочку, рот раздвигается в однозубой улыбке, – Я знаю Владимирыча, страшно даже говорить, сколько я его знаю, но суть не в этом. А в том, мы все хотим пожелать ему здоровья, процветания и того, чтобы мы еще раз собрались в этом составе через 50 лет!
- Я пас, - говорит растроганный теплыми словами Владимирыч.
Все дружно протестуют и говорят, что он еще огурец, огонь, кровь с молоком, что он еще себя покажет, и сомневаться в том, что все вместе соберутся снова за этим самым столом через 50 лет, все равно что плевать в душу или в колодец.
Мне кажется, что я никогда не выйду из-за стола, и 50 лет буду сидеть здесь, пить «голимый портвейн», по-командирски оглядывая свое изрядно потрепанное войско: ряд бутылок, блюдце с сардинами, алюминиевую кастрюлю с картошкой, тарелку с курицей, хлеб, рюмки, безнадежно унылые огурцы, смятый в гармошку тюбик горчицы и лужицу, которая тонкой ниткой подбирается к краю скатерти, чтобы облагодетельствовать мои штаны. И слушать нелепые разговоры, которые постепенно начинает напоминать толкотню в прихожей, о том, кто и что собирается показать Саша. Человек, которому исполнилось 50. И он искренне недоумевает, как же это на самом деле все с ним произошло?! Уже 50? Или еще 50? Кто ее разберет?
Неожиданно хозяйка заводит речь про Ленку Шешкашели.
Я Ленку Шешкашели не помню. Однако, оказывается, что должен помнить Ленку, не имею права не помнить, потому что она помнит меня и кроме всего прочего передавала мне привет. Мало того, она собственной персоной скоро обещала приехать из Житомира.
Даже после того, как всуе возникает город Житомир, весь в ночных огнях и квадратиках окошек, за одним из которых, словно рыба в аквариуме, скрывается и молчит загадочная Ленка Шешкашели и машет плавником мне из этого малорусского мрака, я отказываюсь ее припоминать. Но больше все же из-за вредности. Я устал и хочу домой.
Ленка Шешкашели, отпусти меня домой, я тебя обязательно вспомню!
Окно, словно офтальмолог подмигивает своим всевидящим глазом.
Шутка ли – 50 лет! И вот, как корова языком слизала, жизнь прошла, не оставив воспоминаний, как с белых яблонь дым, а ведь еще вчера и позавчера, как молоды мы были, городские цветы, тоси, боси…
Сигаретный дымок змейкой ползет над столом. Надо встать и уйти, но не хватает сил. 50 лет мраморной плитой давят мне на плечи. Я сижу, как уставший держать небо, старый атлант. Кроме того, Виталик еще не пел Белоруссию! А куда ж теперь без Белоруссии-то? Без Белоруссии никуда!
После того, как очередная пустая бутылка водки, очередной покойник, устремляется под стол, приносят еще одну. Виталик бросается в скучные рассуждения о том, что народ отучили петь, но душа народная жива, пока поют песни. Но петь отказывается, так как не в голосе.
Хозяйка и Саша в один голос, но безуспешно, уговаривают Виталика спеть. Тогда поступает предложение сходить за Петровыми.
Петровы – соседи. И они поют. И еще Серега Петров играет на гитаре.
Пока хозяйка ходит за Петровыми, Виталик неожиданно заводит речь о том, что самая лучшая в мире скрипка - это скрипка Страдивари.
- Был такой фильм про минотавра, кажется, там преступник украл скрипку Страдивари. А следователь, его играл еще молодой Шакуров, все искал…
- Страдивари – альт. – Убежденно говорит Саша. Мишка Козлючиц из нашего класса учился по классу альта. Хотел даже в консерваторию поступать. Но его забрали в армию. А когда он вернулся, то забыл про свой альт, Страдивари, и пошел в такси работать.
- Дело не в этом, - нехотя соглашается Виталик, - вот я, скажем, не на скрипке, не на альте играть не умею, а музыку люблю…
Далее Виталик опять в который раз вспоминает о народной душе, о Мишке Козлючице, словом о том, что песня нам строить и пить помогает.
Приходят Петровы. Сначала в дверях показывается Серега Петров. Размером с платяной шкаф, ножки крепкие и кривые. Вместо головы у него большая тыква, в которой сделали прорези для рта и воткнули по обе стороны угольки глазок. Наверное, для хеллуина.
Серега Петров работает слесарем. На память приходят строки детской страшилки:
Я спросил у слесаря Петрова,
Ты зачем надел на шею провод?
Слесарь Петров с порога широко и радостно улыбается:
- Ну, где эта сволочь? Смотри, что мы тебе подарили. Ты – водитель. Водила-мудила. Гха-гха-гха. Значит, держи термос. А это - банка кофе, чтобы было, что наливать в термос, гха-гха-гха, - надрывно смеется слесарь Петров. Его тыква становится еще шире.
Жена Сереги Петрова - небольшая, раздавшаяся вширь, словно рождественский поросенок. Маленькие глазки, курносый носик. Необъятных размеров попа в брюках и сиреневый пуловер.
- Серега, сыграй что-нибудь, - говорит растроганный подарками именинник.
- Погоди! Сыграй! Дай сначала инстру`мент настроить. А то не успел горло прополоскать, так тебе сразу – сыграй, гха-гха-гха!!!
Петровы кушают, пьют, потом откуда-то из-под кровати достают видавшую виды гитару.
- Вы ею, что гвозди забивали? – спрашивает Серега Петров, - гха-гха-гха…
- И гвозди, и огурцы в ней солили, и с пятого этажа она падала, - шутит хозяйка.
- У гитары пять струн, - философски, осмотрев поданный ему инструмент, - говорит Серега, - а должно быть семь.
- Я куплю, - икает Саша.
- Куплю! Гха-гха-гха! Ты сначала купи, а я потом сыграю…
Поломавшись для приличия, слесарь Петров берет в руки гитару, гладит ее по стругам, настраивает и, придирчиво оглядев присутствующих, вопрошает:
- Кто петь будет? Я – не умею…
- Ну, Се-ре-жа-а-а-а!!! - жалобно пищит поросенок, шмыгая обиженным носиком…
- Ну ладно, что поем?

…Домой я возвращаюсь под утро. В голове, как осиновый кол, засела – Ленка Шешкашели, Житомир, слесарь Петров с тыквой вместо головы, его жена, вернее хрюкающий с петрушкой во рту поросенок, Париж, так и неспетая или недопетая, хочется сказать – недопитая - Белоруссия. И я погружаюсь в сон…
И снится мне, что я летаю, и что земля - это большая с дырочками вместо глаз тыква, вернее - голова слесаря Петрова. Когда я взлетал, она вроде бы еще не была головой слесаря. А вот теперь надо приземляться, и – некуда.
Всюду слесарь Петров, поросенок с хреном, Наполеон и Шешкашели, словом, хеллуин какой-то. А ведь я – не ангел. Могу и упасть. И разбиться.
И вот оказывается, что жизнь теперь - это вроде бы такой безлимитный тариф. И чтобы приземлиться, надо сначала к нему подключиться. А подключиться я не могу, потому что не могу приземлиться.
Говорят, что в Белоруссии можно приземлиться и без подключения. Но где она, эта загадочная Белоруссия?
Я вглядываюсь вдаль, вижу там Виталика, он радостно машет мне руками. Оказывается Белоруссия на пятом этаже, в доме у Саши. Но Белоруссия - это такое состояние или откровение. Такая что ли нирвана, куда может попасть не каждый.
- А я могу? - спрашиваю у Саши.
- Ты, еще нет. Тебе нет 50-и.
- А если я не доживу до 50-и, что, так и буду летать вокруг земли, как sputnik?
Но никто не дает ответа. Потому что все кругом – слесарь Петров: и Виталик, и Саша, и его жена. Белоруссию профукали. И мне ее жаль и не жаль.
Я лечу. И вижу под собой свеже-мороженный ноябрь. Предзимье. И раннее, как инфаркт утро…