МОЯ ВТОРАЯ МАМА.

Моя «вторая» мама. Пономаренко Елена

/ Быль/
Сейчас моей «второй» маме восемьдесят четыре года.
Сиреневый май принёс нам всем победу. Но до сих пор я слышу голос своей, родной мамы во сне, вспоминаю временем стёртые черты лица, смех, походку, её тёплые, мягкие руки. До сих пор не могу поверить, что это произошло с нами. А повинна в этом только – война...
...Мама крепко держала нас с сестрой за руки. Катя плакала. Шёл десятый день войны. Мы с сестрой совсем маленькие: мне – пять лет, а Кате всего – два года.
— Юльчик, сейчас я тебе дам записку, и ты войдёшь вот в эту дверь,— сказала мне мама.
— Зачем? — спросила я, останавливаясь.
— Юльчик, я очень больна, тебе нужно в детский дом... Там твоё спасение.
— Детский дом? Нет! Я не пойду никуда!! Зачем же детский дом? Там никогда не будет ни Кати, ни тебя. Тебе надо к доктору? Так сходи! А мы тебя с Катей здесь подождем! — и я указала на старую лавочку, которая попалась по дороге.
Мама опустилась на лавочку, закрыла лицо руками, и я поняла, что она плачет.
— Пойми, меня моя хорошая! Я хочу, чтобы ты эвакуировалась с детским домом, — всхлипывая, ответила мне она.
— А почему ты не пойдёшь со мной, если это так необходимо? — спросила я маму, вытирая ей слёзы платочком.
— В детский дом принимают детей, у которых нет родителей. А у тебя есть – я... — объяснила мне мама.
— Ты хочешь меня оставить, а сама уйти? — и я крепко - крепко вцепилась в серое мамино платье.
Мама развернула меня к себе: целовала мои щёки, нос, губы.
— Девочка, моя, прости! Через много- много лет ты поймешь, зачем я это сделала.
Мама вложила мне записку и подтолкнула к двери.
— Стучись, Юльчик, стучись! — сквозь слёзы сказала она.
Не выполнить то, о чём так настоятельно просила мама я не могла. Ещё бабушка нам с Катей всегда говорила: «Мамино слово – закон! Как мама сказала, так оно и должно быть!»
Тяжело вздохнув, я послушно постучалась в зелёную дверь. Стучала долго, пока мне не открыла её какая - то женщина. Когда я оглянулась то, мамы уже не было.
— Ты чья?
— Я, Юля! — тихо ответила я женщине в белом, как у доктора халате. — Вот! — и протянула ей записку. — Меня мама к вам послала, потому что так надо! Мама болеет, а папа на войне. Катю мама забрала и ушла. Она ещё долго плакала вон на той скамеечке... — показала рукой я, где совсем недавно сидела мама и Катя.
Женщина вдруг прижала меня к себе:
— Горемычная, ты моя! Сколько вас сейчас таких? Видимо совсем безвыходное положение было у твоей мамы. Проходи! — и она пропустила меня в приоткрытую дверь.
— Елизавета Андреевна! — крикнула кому-то женщина. — Принимайте, новенькую. На вид лет пять или шесть. Звать Юлей.
Когда она закрыла за мной дверь, то я отчётливо поняла, что теперь я буду жить здесь, и что со мной не будет ни Кати, а самое главное мамы. Я опустилась на пол и стала плакать навзрыд, причитая и приговаривая, как маленькая старушечка.
Совсем неожиданно я услышала голос.
— Кто тут пытается перебудить всё моё царство- государство? — с порога ко мне бежала Елизавета Андреевна. — Здесь деткам нельзя плакать, а знаешь, почему? — присев передо мной на корточки спросила она меня.
— Почему? — вытирая слёзы, и глядя на неё, осведомилась я.
— Если заплачет один из вас, то обязательно заплачут и все остальные. А мы здесь друг друга бережём, потому что у вас у всех нет ни пап, ни мам, понятно? — очень убедительно спросила она у меня.
— А у меня есть!! — во весь голос закричала я. — Только она ушла вместе с Катей. — А мне сказала, что так надо...
— Хорошо! Потом будем разбираться. Много у нас с тобой дел впереди... Я покажу тебе твою кроватку. Пойдём.
Я несмело подала ей руку.
— Только я одного не могу понять, почему мама так сильно плакала, когда попросила меня постучаться в вашу дверь? Вы не дерётесь? У вас не будет мне страшно?
— Я верю, Юля, что после войны мы обязательно найдём твою маму. А сейчас надо потерпеть...
— Надо! Надо! Так моя мама тоже говорила, — вырвав руку, опять заплакала я.
— Успокаивайся, моя дорогая! Вот твоя кровать и тумбочка. На кроватке и на тумбочке нарисован зайчишка. Запомнишь?
— У меня в садике был флажок, — ответила я.
— Располагайся!
— Как это располагайся? — спросила я удивлённо.
— Прости, малышка, совсем не подумала. У тебя и вещей- то никаких нет!
— Это как детский сад? Тогда здесь должны кормить? Ты меня покормишь, ладно?
— Конечно! — ответила мне Елизавета Андреевна.
— А где все? Где девочки и мальчики? С кем я буду дружить? — допытывалась у неё я.
— Все в игровой комнате. Скоро придут. Пойдём, искупаемся и расчешемся. Постараемся найти тебе другое платьице, пока твоё постирают, — осматривая меня, заключила Елизавета Андреевна.
Когда меня искупали, а затем повели в класс, посмотреть, как учатся старшие дети. Оказалось – это интересно.
Нас в детском доме почти никто не ласкал, и от этого я часто вспоминала по ночам маму и плакала. Слово « мама» старались не говорить и не произносить: ни у кого, кроме меня, их не было. Казалось, что все они забыли про мам. А я вспоминала каждую ночь, сама себе пела те песенки, которые слышала от мамы.
Кормили нас так: за весь день давали миску затирки и кусочек хлеба. А я не любила затирку и отдавала свою порцию Кристинке, а она делилась со мной кусочком хлеба. У нас завязалась дружба. Но однажды наш обмен заметила воспитательница.
— Зачем ты отдаёшь? Кто разрешил? Что ты себе позволяешь? — кричала на меня Анна Ивановна.
— Ничего не позволяю. Мы привыкли так делать, — ответила я ей спокойно.
— Что значит привыкли? Так не разрешено делать! — продолжала кричать она.
...Это была единственная из воспитательниц так похожая на мою маму. Такие же синие глаза, волосы она собирала в косу, так делала моя мама по утрам. Когда я её первый раз увидела, то бросилась к ней, думая, что за мной вернулась моя мама. Потом долго плакала, а Кристинка меня успокаивала вместе с Анной Ивановной.
— Сейчас нас накажут, — тихо сказала мне Кристинка.
— Меня никто никогда не наказывал. Наказывают – это когда ставят в угол, или бьют? — спросила я у моей подруги.
Кристинка утвердительно кивнула головой.
— Вставайте обе в угол! — закричала опять Анна Ивановна.
— Нет! — так же громко ответила я ей. — Нет! Не встану!!
Анна Ивановна схватила меня за руку и потащила в угол большого зала.
— Отпустите, я буду сейчас кричать! — предупредила её я.
И тут на мою защиту встала Кристинка. Она загородила меня собой, широко раскинув руки.
— У вас есть мама? — от этого вопроса Анна Ивановна остановилась и выпустила мою руку.
— Да. А почему ты спросила?
Кристинка, не отвечая на этот вопрос, продолжила:
— А у нас нет никого... Нет, и не будет! Наших мам убили немцы. И заступиться за нас не кому.
Не сговариваясь, мы с Кристиной разрыдались. Сели на пол и слёзы ручьём бежали у нас по лицу. На наш рёв сбежались и взрослые и дети.
— Что случилось? Кто плачет? Кто кого обидел? — спросила меня, поднимая с пола, Елизавета Андреевна.
— Никто! Мы ударились и упали, — сказала я, правдоподобно потирая коленку.
Мама мне не разрешала никогда ябедничать, вот я и соврала.
— Девочки, будьте, пожалуйста, поосторожнее. Очень я вас прошу! — гладя меня по голове, попросила Елизавета Андреевна.
— Да, мы будем аккуратнее! — ответила Кристинка. А сама многозначительно посмотрела на Анну Ивановну.
Когда все успокоились, мы гордо прошли мимо воспитательницы, но услышали вслед сказанные слова:
— Простите, меня, девочки, простите!! Сегодня у меня не стало мужа: пришла «похоронка»... — оправдываясь, виновато сказала Анна Ивановна, закрывая лицо руками. Мы поняли, что она плачет.
Ни минуты не раздумывая, мы бросились к ней. Стали вытирать слёзы со щёк, уговаривать, гладили её по волосам.
Что такое «похоронка»? Мы – совсем маленькие дети уже знали. «Похоронка» – была горем для всех.
С тех пор мы поклялись с Кристинкой оберегать Анну Ивановну. Каждое утро встречали её, помогали убирать посуду, старались отвлекать её от самых грустных мыслей.
От Елизаветы Андреевны мы узнали, что Анна Ивановна ухаживает за очень больной своей мамой. Мама у неё больна и тяжело много лет. Через неделю после пришедшей «похоронки» попросились к ней в гости. Нас часто кто- нибудь брал к себе и Анна Ивановна, казалось, хотела нас пригласить домой, но почему-то не решалась.
— Мы будем порядочно себя вести. И вам совсем не будет за нас стыдно, — предупредила её я.
Она всё больше и больше напоминала мне мою маму. Оказывается, она знала все песни, которые мне на ночь пела мама. А вечером всегда меня целовала, как это делала мама: она целовала меня в нос, и её коса смешно ударяла меня по щеке, совсем, как мамина. Я стала чаще улыбаться. Нам с Кристиной Анна Ивановна сшила тряпичные куклы, и мы часто с ней играли в «дочки- матери». Как-то играя, Анна Ивановна назвала меня Юльчик. Так называла меня только мама. Я расплакалась, а Анна Ивановна долго не могла понять: чем были вызваны мои слёзы.
— Вы понимаете: так только меня называла моя мама. Откуда вы знаете, как она меня называла? — сквозь слёзы спросила у неё я.
— Я уже не представляю жизни без тебя, Юльчик! — ответила она мне. — Моя девочка погибла при бомбёжке. Её тоже звали Юлей. И я ничего не успела сделать, чтобы её спасти. Должны были эвакуировать с первым составом. Я оставалась дома с мамой, а Юлю, оправила с соседкой, но вагон накрыло снарядом. Тогда бомбили станцию через каждые час- полтора. Никого не осталось в живых. После бомбёжки я нашла только Юлин ботиночек. Такая вот история.
Она замолчала, вышла в другую комнату. Когда я прошла внутрь комнаты, то увидела как Анна Ивановна, прижавшись к одеялу и руке матери, плачет. Плакала и старушка.
— У меня есть предложение! — посмотрев на них, сказала я. — Война скоро кончится. А пока не придёт и не вернётся моя мама, я буду вашей дочерью, можно? — спросила я их громко.
— Конечно! — с радостью согласилась Анна Ивановна.
— Но жить я буду в детском доме, потому что только туда может прийти за мной моя мама. Согласны? — Да, Юльчик, да! — ответила мне Анна Ивановна.
— А звать я вас буду «вторая мама» и «вторая бабушка». И Кристинка будет тоже вашей дочерью. Я знаю, она будет рада. Завтра же сообщу ей об этом. Хватит горевать! У вас, нет ничего, покушать? — тихо спросила я. — Почему-то всегда хочется кушать: и днём, и ночью.
— Ты растёшь, моя хорошая, а организм требует своего. Особо покушать нет ничего, но есть четыре варёных картошки, и сейчас мы будем пировать, — ответила мне моя «вторая мама», улыбнувшись.
Это был самый незабываемый вечер: я рассказывала им про Катю, про маму и папу, про моего друга Серёжку, который всегда ловил для меня головастиков в пруду, про всё, что знала и где успела побывать до войны. Спать легли, когда часы пробили двенадцать. Моя «вторая мама» легла со мной. И первый раз я почувствовала, как мне захотелось прижаться к ней, обнять.
Но, ведь, это была не моя настоящая мама, и, поэтому я отодвинулась от неё к стенке.
— Я пока не могу тебя сильно - сильно обнять. Спокойной ночи моя «вторая мама»! — прошептала я ей на ухо.
Утром, когда я ещё спала, а «вторая мама» умывала бабушку. А мне под подушку положила настоящую конфету. У наших соседей была коза, из козьего молока я впервые ела кашу на завтрак. Она была необыкновенно вкусная, а « вторая мама» её почему-то назвала «синей», хотя цвет был вовсе не синий, а белый. Возвращались мы в детский дом счастливые, нас на пороге встречала Кристинка.
— Иди скорее сюда! Я вот что придумала! — позвала она меня. — Давай, Анну Ивановну будем называть мамой, — тихо - тихо сказала она мне.
— Мы с ней об этом вчера договорились. И тебя теперь она тоже будет брать к себе домой. Мы с тобой, как две сестры, а она будет наша «вторая мама».
Кристинка от радости захлопала в ладоши!
Мы стали часто бывать у Анны Ивановны. Но я её по-прежнему так и называла: «Моя вторая мама».
Шёл уже сорок четвёртый год. От мамы не было никаких вестей. Все ждали окончания войны. Я и Кристинка перебрались жить из детского дома к Анне Ивановне только после смерти её мамы. У бабушки болело сердце, а однажды утром она умерла.
Видя, как только Анна Ивановна загрустит или заплачет, мы немедленно бежали её утешать.
С победой стали возвращаться в наш детский дом братья и сёстры, папы и очень редко мамы, чтобы забрать одну из нас. Мы провожали все счастливчиков до калитки, и каждая из нас верила, что вот так вскоре придут за каждой или каждым.
После войны, в 1947 году вернулся израненный и без одной руки папа Кристинки.
Сегодня мы провожали её с Анной Ивановной на Украину. Теперь была моя очередь. Но за мной никто не приходил. Я сильно переживала, но ждала маму, часто выходя даже ночью, на крыльцо детского дома...
Анна Ивановна писала письма, искала её и мою сестру Катю через адресные бюро, через работников других детских домов. Моя «вторая мама» делала всё, чтобы их найти. Каждый день писала письма куда-то, не останавливаясь в поиске.
Это письмо пришло в мае 49-го года. В нём сообщалось, что гражданка Шульгина Марина Ивановна и её дочь Екатерина Шульгина умерли от тифа в Первоне, в городской больнице номер один в 1945 году. Справка и копия о смерти были подписаны главным врачом этой же больницы.
— Вот и нет у меня мамы... — вырвалось у меня.
— Но у тебя есть я! И поверь, что я тебя никому и никогда не отдам! Иди ко мне, Юльчик!
Я побежала к ней, и первый раз поцеловала крепко – крепко, так как целовала свою маму. Она поняла это, и мы расплакались вместе с ней. Совсем скоро она меня удочерила.
На школьном дворе, стоя с цветами, я искала её глазами – мою маму, теперь уже не «вторую», а любимую и дорогую, мою мамочку...
Окончив школу, и педагогический институт я пришла работать в наш детский дом.
Всегда и в радости, и в горе я бежала только за советом к ней.
Господи! Как можно дольше продли её век, а с ним и моё спокойствие.