Измена

1

Говорят, было бы ударено, вспухнет. Майор Медведев убедился в этом на собственной шкуре.
Целый день он был занят подготовкой пулемётов к инспекторским стрельбам. Но утренняя обида, когда поссорился с инженером полка Ряженцевым, почему-то не забывалась. Не забылась она и к вечеру, когда вернулся усталым домой, поужинал с семьёй и лёг спать. А может, и не в обиде было дело, он теперь и сам не мог понять. Хотя тон настроению с самого утра задал, конечно, Ряженцев своим неприкрытым хамством. Но дёрнул же чёрт и самого зайти перед ужином в духан "дяди Нико", как называли его все, и русские, и грузины. Там и увидел этого Апухтина - вот в чём главная причина, чего уж себя обманывать.
Полковником стал, геройская звёздочка на кителе. Ну, что полковник - не мудрено, 6 лет прошло с тех пор, как расстались. Да и звания лётчикам присваивают значительно быстрее, чем техникам. А вот что ещё и Герой, этого не мог и предположить. Значит, получил, наверное, перед концом войны, когда перевели его в звании майора в другой полк. Ну, видимо, и подполковника присвоили заодно, а полковника уже теперь. Тучноват стал, а красив по-прежнему, это Медведев сразу отметил в нём. И кудри не поредели, только больше седины появилось - будто солью присыпана голова. Так седина у лётчиков - не в диво.
Пил Медведев пиво из кружки, не сдувая пены, не чувствуя вкуса, торопясь, чтобы Апухтин не заметил его - не хотелось после той истории, когда ударено-то было, разговаривать с ним. И хотя понимал, мало ли чего не бывает в холостые годы, да ещё на войне - конец 43-го тогда шёл - тем не менее, не мог до сих пор смириться с тем, что соперник тоже спал с Аннушкой, которая сначала любила его, а потом уже вышла замуж за Медведева. Вот оно и вспухло теперь обидой от незаживающей боли, несмотря, что 6 лет отошло в прошлое.
Допил он своё горькое пиво и очумело выскочил наружу. Так, значит, это Апухтин будет инспектировать полк? Второй день уже шли разговоры, что приехал инспектор-полковник. Оказалось, его помнили тут многие.
Неприятным стало всё: и то, что Апухтин сюда приехал, что по-прежнему красив, что с Геройской звёздочкой теперь - Герой, лётчик! И было обидно, что не лётчик сам, что ничем не отличился ни разу - ни прежде, на войне, ни теперь. Что геройского может сделать техник?
"А вдруг они… опять встретятся? Аннушка ведь сразу узнает его, не может не узнать…" От обиды шарахнула по мозгам ещё более обидная мысль: "Так почему же лезет мне в голову такая подлая, в сущности, зависть? Двух детей уже родила…"
Сердце у Медведева странно заныло, а потом, от дальнейших невесёлых мыслей, разболелось по-настоящему. То сжималось, словно в тисках, так, что захватывало дух, а то ещё хуже - входила в него игла: длинная и раскалённая, как жизнь. Тогда сохли губы, и казалось, что уже не вздохнуть больше, смерть. Лоб стал холодным и липким, а тело обмирало от слабости, разливающейся до самых ног.
"Вот уедет инспекция, надо будет показаться врачу", - решил он в полночь, когда сердце прихватило опять. Но на этот раз боль прошла быстро. Он осторожно поднялся, раскрыл окно в чёрную теплоту ночи и глубоко вздохнул. За крышей соседнего финского дома шумели в звёздах верхушки тополей. Крыши остальных финских домов, везде одинаковые, под луной казались серебряными. Её ровный спокойный свет лился к нему через окно и в комнату, высветлив на полу притаившуюся мышь, морщившую нос и к чему-то принюхивающуюся. Ночь от этого казалась ещё более пустой и лёгкой. Медведеву стало мерещиться, что когда-то давно, в юности, он навсегда оставил что-то важное вот под такой же летней луной, и оно белело там, на берегу деревенской речки, до сих пор. "Ну да, это было платье Насти. Надо же, когда вспомнилось!.."
Чернота неба слегка синела от жара звёзд, а в том месте, где сияла луна, черноты не было вовсе - светлый большой круг. Облаков там было немного - прозрачные, лёгкие, и, казалось, стояли на месте, а луна сама двигалась им навстречу, пробираясь как-то боком, словно хотела зайти за них, скользя, и там спрятаться.
На Медведева, одиноко смотревшего из окна в звёздную пучину неба, наехала снова тоска, и была на этот раз она такой безнадёжной и ровной, как невезение, к которому привык. Тогда набросил на себя китель, висевший на стуле, и вышел на крыльцо, чтобы покурить и успокоиться.
Сидя на ступеньке, в кителе, наброшенном поверх белой майки, он чиркнул спичкой и раскурил папиросу. Темнея окнами, притаились дома, похожие друг на друга, но с разными людьми и разным счастьем. По-прежнему жёлтой дыней висела луна над горами. Свет от неё сеялся теперь белый, неживой и падал не на линолеумный пол, а на мерцающие на вершинах гор ледники. Шептались тополя, показывая то тёмную сторону листвы, то серебристую.
"Неплохой ведь человек, а… кричал, - опять подумал Медведев о Ряженцеве. - И почему людям нравится оскорблять тех, кто не может ответить? На полковника - не посмел бы…"
"А какую мне кличку придумали! "Майор-работа". И кто? Техники, сами рабочие люди. В сущности, это непонятно даже - за что? За работу?.."
Работал Медведев действительно много. Поступить в академию в свое время так и не пришлось, и он 2 последних года занимался по вечерам сам. Выписывал себе специальный журнал, доставал необходимую литературу в спецотделе с грифом "для служебного пользования". Понимал, отстать от техники - значит, сделаться непригодным. Армия обновлялась буквально на глазах, "стариков"-практиков увольняли в запас, а вместо них ставили инженеров с академическим образованием.
Вооружение самолётов он знал досконально, но боялся теперь, что придёт время, и заменят и его. Либо переведут на должность пониже: с инженера по вооружению полка в инженеры по вооружению эскадрильи. Хорошо, хоть майора успел получить, в эскадрильи потолок - капитанское звание. А разве же виноват он в том, что не окончил академии? Каждый раз, когда подавал рапорт, чтобы поехать на учебу, обстановка в полку складывалась так, что нужен был на месте, и ему отказывали, обещая, что на следующий год пошлют уж непременно. Он не роптал. А вот теперь, выходило так, что он уже не может поступить из-за предельно допустимого возраста - упустил время и вынужден все сносить, выслушивать грубости. Потому что в душе появился невидимый, но ощутимый страшок: что с ним будет завтра? А как жить, не зная, что тебя ждёт?..
Медведев покурил, но не успокоился, и в дом не пошёл. Продолжая сидеть на крыльце, смотрел и смотрел на освещённые луной горы, сторожившие прожитые тысячелетия. О прожитом думалось и ему…


Жизнь складывалась не совсем удачно. В 36-м - было ему тогда 24 уже, до этого в колхозе работал, действительную отслужил - поступил на первый курс строительного института в Москве. А в 37-м, со второго курса был направлен по комсомольскому набору - мода такая в те годы была, отказаться невозможно - в военную авиацию. И сразу же неудача. Не прошёл в лётное училище по медицинской комиссии - зрение подвело. Пришлось заканчивать Вольское, техническое, на факультете вооружения.
А потом прибыл в боевой полк. Работу техника, в общем-то, полюбил, но часто, получалось, уставал от неё так, что уже не хотелось по вечерам ни на танцы, ни на гулянья. Опять же, боялся, что мало знает. Натура такая, что ли? И чтобы не опозориться перед опытными товарищами, читал по вечерам, изучал технику по конспектам и книгам. За всем этим укладом жизни не заметил, как сложился у него застенчивый, не очень-то весёлый характер. А может, характер вообще был таким, от рождения. Вместо того чтобы самому девок портить - в деревне парней не хватало - боялся, что испортится нравственно сам. А в армии, где были все грубыми и наглыми, вообще появилась неуверенность в себе - вроде как собака в волчьей стае.
Зато по службе пошёл, правда, быстро. В частях, в которых приходилось служить, его ценили всегда за скромность и знания, за хорошую работу, выдвигали на повышение. А новая должность - новая, как правило, и часть, новые хлопоты… Нужно показать себя дельным и трудолюбивым. Опять читал, допоздна копался с пулемётами, воздушными пушками. Техника в авиации в те годы стремительно совершенствовалась, непрерывно обновлялась. И о себе - опять забывал. Так и остался неуклюжим внешне и с неуверенностью в голосе.
Однажды выяснился грустный факт, что ни танцевать, ни держаться на людях он не умеет. Был какой-то праздник, все веселились, шутили, и только он держался особнячком - непонятно чего побаивался, стеснялся. И всё время мешали собственные руки - не знал, куда их деть. Огрубевшие, большие, они, казалось, так и выпирали из него красными от морозов мослами.
Товарищи перестали замечать, что он есть, женщины - тоже. От всего этого его робость росла только больше - и перед жизнью, и перед начальством. Всем почему-то казалось, что он осуждает их. Может быть, потому, что у него взгляд невесёлый? Но ведь это же не осуждение ещё!
Красотой он тоже не отличался - человек как человек, если в зеркало посмотреть. В общем, незаметный человек. Белёсые прямые волосы, такие же ресницы, да ещё и лицо в лёгких веснушках, не выступивших до конца. Ну, и вытянутый книзу, по-лошадиному, подбородок. Окончательно же портила вид нескладная долговязая фигура. Да ведь живут же с улыбкой на лице, а порой и счастьем в судьбе, мужские особи и похуже! У него-то явных пороков нет, надеяться на счастье можно было. Только он сам проморгал этот момент.
Заметила его в одном из летних отпусков красивая Настенька, подросшая без него в родном селе. Ходила с ним на Оку, смотрела ясными долгими взглядами. А он так и не посмел решиться на действия: шутка ли, на 11 лет старше! Это же совращение… Не поцеловал даже. А сама девчонка не станет мужчине на шею бросаться.
Так и уехал к себе в часть, не догадавшись о любви Настеньки. Да ещё врага себе нажил - Андрея Годунова, односельчанина в прошлом, уже бросившего одну жену и работавшего инструктором в райкоме партии. Тут, правда, длинная история и невесёлая - потому что не скоро узнал всё. А тогда, вернувшись из отпуска в часть, сутулился от своей робости всё больше. Отвык смотреть собеседникам в глаза. А если и смотрел, то старался, чтобы не думали, что осуждает. Глаза у него голубые, ну, и выдавали, вероятно, человека либо наивного, либо неопытного, хотя наивным он не был, а скорее всего только неопытным и излишне честным. Впрочем, что значит, "излишне"? Это для них - излишне, а ему самому – в самый раз. Короче, личная жизнь всё не складывалась, а там и война началась.
Техники не сражаются, считал он, работают. Оно и верно, всегда за 100, за 200 километров от фронта - ни боёв, ни штыковых атак. Воевали лётчики. А он, вместе с другими техниками, готовил днём, и ночью, если надо, самолёты к боевым вылетам. Работать приходилось и в зной, и в студёную пору - на ветру, на лютых морозах. Крутой это был труд - кожа срывалась с пальцев, примерзая к болтам. Есть на самолётах такие треклятые места, что в рукавице не подберёшься.
Бывали, правда, у техников - хоть и война - недолгие передышки. 3 раза ездил он вместе с другими за новыми самолётами в тыл. Их, техников-приёмщиков, встречали там, в "гражданке", как фронтовиков - с радостью, улыбками. Может, ещё и потому, что в тылу мужчин почти не было, одни старики. Он не задумывался, почему приглашали их в гости. И хотя к тому времени у него была уже медаль "За боевые заслуги", были и деньги, всё равно стеснялся. Женщинам, которые отдавались ему с голодухи по мужчинам - узнал, наконец, что это такое! - в глаза не смотрел, когда уходил. В полк возвращался всегда с успокоением и радостью. Не потому, что дослужился до важной должности инженера эскадрильи по вооружению и рвался показать себя, а потому, что на фронтовом его аэродроме оставалась - считай, что в родном доме! - капитан медицинской службы Анна Владимировна Сумичева, работавшая младшим хирургом при дивизионном госпитале. Знал, встречается она с красивым лётчиком майором Апухтиным. Но всё равно любил её и тайком приходил в госпиталь за 3 километра, чтобы хоть только взглянуть. Думал о ней он круглосуточно, в любую минуту, если не спал. Даже во время редких близостей с другими женщинами, в тылу, воображал, что близок с нею, а не с той, что находилась под ним. Это было какое-то сумасшествие, гнавшее его, в Бог знает, какие вещи, и похуже.
Видимо, Аннушка, как мысленно называл он её, заметила его приходы и лихорадочно блестевшие глаза, потому что стала хмуриться при встречах, которые он подстраивал, приходя к сёстрам то за бинтиком, то за йодом или таблетками от простуды. И она не выдержала:
- У вас же там есть своя санчасть!..
С тех пор он ходить перестал. А потом уж случилась та история с механиком по вооружению из его эскадрильи Катей Наливайко. Девушка была так себе, без видов на будущее, как говорят. И вдруг… расплакалась ни с того, ни с сего. Да так, хоть водой отливай - вот-вот кончится от икотки. На вопрос, в чём дело, глаза хоть и подняла, лёжа в казарме, на кровати, но, о чём спрашивают, не восприняла. А потом и вовсе отвернулась к стене, только плечи вздрагивали.
"В чём дело" рассказала её подруга, другая вооружейница, прибывшая вместе с Катей на фронт после окончания школы младших авиаспециалистов. И снова замаячила перед ним фигура красавца майора Апухтина, командира соседней эскадрильи.
Нелегко было Медведеву вести Катю к врачу Сумичевой - могла подумать, что, разоблачая Апухтина, он защищает себя. А пошёл. Катя ждала от Апухтина ребёнка, а тот не хотел теперь на ней жениться, хотя обещал именно это, когда девчонка не хотела отдаваться без гарантий.
Разговор между женщинами был, вероятно, нелёгким тоже. Потому что Апухтин глядел потом на Катю с ненавистью, поигрывая желваками на челюстях, и вроде вообще хотел плюнуть в лицо. "Чего, мол, пошла в госпиталь ябедничать, выяснять? С кем я там ещё встречаюсь?.." Правда, взяли потом в оборот и "сокола" на партийном бюро. Оказывается, командование только что представило его к очередной награде и к повышению в звании, а он тут такие номера откалывает. В общем, сдался, стервятник, клюнув на звание и новый орден, женился на Кате. Потом, когда уже отправил Катю рожать к своим родителям в тыл, перевели его самого куда-то в другой полк, чтобы не ходил к врачу Сумичевой и вообще не отвлекал больше начальство своими "похождениями" и "аморалками".
И всё бы оно ничего, жить можно и при отвергнутой любви, но случился с Медведевым зимой личный позор, свой - причём на глазах у любимой женщины. Хотя и 100 километров до фронта, а всё же бомбы рвались иногда и там, где работали техники. Налетели однажды на аэродром юнкерсы, и пришлось техникам, чтобы спасти самолёты от нападения, готовить их к взлёту прямо под взрывами бомб. Медведев помогал как раз одному из лётчиков пристёгиваться ремнями к сидению – чтобы скорее взлетел - и тут рядом с самолётом и ухнуло. Успел лишь прикрыть собою летчика, когда ухнуло ещё раз. Лётчик, оттолкнув его от себя, закрыл кабину и порулил на взлёт. А он, обливаясь кровью, скатился с крыла вниз, на землю. Осколок бомбы попал ему прямо в ягодицу, в самую мякоть. Крови было столько, что не унять. Пришлось везти в госпиталь на машине вместе с другими ранеными.
Были ранения у людей и похуже. Таких клали к хирургам на стол в первую очередь. А Медведеву - ждать. Мучился, но переждал всех, считая свою рану самой несерьёзной и стыдной.
- Ну, что у тебя, молодой человек? - обратился седой хирург, когда он вошёл к нему в операционную. Как на грех, вслед за ним вошла и Анна Владимировна в чистом халате - ходила менять обрызганный кровью.
Что было делать? В смущении потоптался перед старым доктором, тихо выдавил из себя:
- Мне бы йода немного… и бинтиков.
Вот тут Сумичева и воскликнула:
- Да он же кровью истекает, Алексан Иваныч!..
И кивнула на лужицу на полу.
Медведеву, когда опять потекла от хождения кровь, хотелось попросить старого хирурга, чтобы отослал Анну Владимировну, но постеснялся лезть со своим уставом в чужой монастырь. Понимал, для врачей - это дело обычное, да и война, не до капризов теперь.
Словно в подтверждение, хирург грубо спросил - почти крикнул на него:
- Куда ранен?!
Господи, что было делать? Промолчал, сгорая от стыда.
- На стол его! - опять грубо распорядился врач, обращаясь к двум, забрызганным кровью, санитарам в тёмных халатах.
Дожидаться насилия Медведев не стал - сам полез было на стол. И вновь повелительный окрик:
- Куда!.. Разденься сначала!
Пришлось оголяться прямо при ней и ложиться на живот. Только после этого старый хрен понял его состояние.
- А-а, вот оно что!.. - пророкотал он добродушно-насмешливо над его окровавленной задницей. Значит, тоже знал, каким было отношение к таким ранам на фронте, особенно в пехоте. А потому, видно, так подло и поступил, отдав распоряжение врачу-женщине: - Ну, Анна Владимировна, тут вы и сами справитесь, хватит вам в ассистентах ходить! Ранение - прямо для вас. А я - схожу покурю хоть разок…
Медведев слышал, как хлопнула в операционной землянке дверь и, поняв, что хирург вышел, покорно отдался судьбе. Анна Владимировна что-то с ним делала - должно быть, местный наркоз. Было не столько больно, как стыдно. Когда же, чем-то раздвинув мышцы, она ухватила в ране что-то пинцетом, боль стала невыносимой и под наркозом. Хотелось не просто кричать, а орать, выть. Но он и тут постеснялся - не заорал. Да и боль стала потише. А потом Анна Владимировна снова раздвинула мышцы и начала что-то проталкивать в рану, затискивать. Опять хотелось завыть, потому что весь белый свет помутился. Однако как-то всё же удержался и на этот раз. И только после всего, когда уже был наложен пластырь и началось бинтование, он простонал. А она, как ни в чём ни бывало, спросила:
- Встать сможете или помочь?
Голос был сочувственный. Ещё не зная, сможет ли, весь мокрый от непрерывного пота, он поспешно ответил, что может, и в самом деле поднялся и торопливо засуетился, отыскивая своё бельё. Но его нигде не было - убрали как окровавленное. Беспомощно озираясь, он отвернулся к стене, чтобы не встретиться взглядом с Анной Владимировной и вернувшимся доктором. Терзаемый жарким стыдом, надел протянутые кем-то чистые кальсоны, рубаху и пошёл за потянувшим его за руку санитаром в боковую дверь, ведущую ещё в одну землянку или так называемые "палаты". Даже не попрощался, не поблагодарил врачей за помощь. Как потерявшего много крови, да и рана, к удивлению, считалась не пустяковой, а серьёзной, его оставили в госпитале, в часть не отпустили.
Ночью у него поднялась температура. Соседи по койке говорили потом, начался даже бред. Оказывается, рана стала гноиться, и через 2 дня он вновь предстал перед хирургами.
- Анна Владимировна, это ваш! - сказал пожилой доктор, улыбаясь. И всё унижение началось снова.
Опять он терпел и молчал, как и в первый раз. А во время вечернего обхода, разговаривая с Анной Владимировной, старался не смотреть на неё. Тогда она присела на его койку и дружески сказала:
- А вы молодцом, Медведев: терпеливый! Другие на вашем месте, знаете, как орут? Хоть уши затыкай. Отёк, нежные ткани… Ну, ничего, скоро поправитесь. - Поднялась и ушла.


С тех пор его отношения с ней незаметно потеплели. Стыдно уже не было, ко всему человек привыкает, даже к показу раненой задницы. А когда Анна Владимировна дежурила, то расспрашивала его о доме, родных, любимых книгах. В "палате" никого уже не было - "лёгких" выписали, "тяжёлых" отправили в стационарные госпитали, остался один он - "средний".
К собственному удивлению, с нею он проявил себя интересным и умным собеседником. По ней видел, не хотела от него уходить. Но когда смотрела на его жёсткие, негнущиеся пальцы и чему-то улыбалась, вдохновение его исчезало, он смущённо умолкал, понимая, что начинает нести околесицу, и думал, что она слушает лишь из вежливости.
Перед тем, как его выписать, она пришла, чем-то взволнованная. Присела, как обычно, к нему на койку и долго молчала. А потом, сжав до хруста пальцы, отвернулась и ломким голосом проговорила:
- Дмитрий Николаич, а ведь вы сами не признаетесь, что любите, да?
Вспыхнув, точно от пожара, он с замиранием сердца произнёс - будто над бездной стоял:
- Да нет. Я собирался, в сущности.
- Ну, и что же вам мешает это сделать сейчас? - спросила она, так и не поворачиваясь к нему. И оттого, что он молчал, у неё напряглась под белым халатом спина - он увидел это. И пробормотал осевшим голосом:
- В сущности, вы уже сами… поставили диагноз. Всё правильно. - И по-дурацки спросил: - Что же мне делать теперь, Анна Владимировна? У меня это давно. Опять не попадаться вам на глаза?
- Ну, зачем же так… Теперь, - она наклонила голову к самым коленям и тихо произнесла: - сделайте мне предложение, и я выйду за вас замуж. Ведь вы тоже всё знаете, и мне не нужно будет перед вами оправдываться. В сущности. - Она улыбнулась его привычке.
Тут уж у него радость пожаром занялась внутри. Но не выдал себя, не бросился, как мальчишка. А только проговорил:
- Анна Владимировна, я никогда и ни в чём вас не обвиню! Если вы не против, будьте моей женой. Я знаю, всю жизнь буду любить только вас. И если что, обвинять - только себя.
Поженились они за полгода до окончания войны, потому что госпиталь, в котором служила Аннушка, отстал от них - лётная дивизия всё время уходила вперёд, за фронтом. Был Медведев тогда ещё почти молодым, не озлобленным жизнью. Всё было хорошо - родился сын, потом дочь, годы пошли уже мирные. А у самого - видимо, из-за усилившейся ответственности перед семьёй - появился постепенно страшок перед будущим: вдруг возьмут и демобилизуют, как Аннушку? Куда тогда?..
Мысль эта засела в голову неспроста. Уже были примеры в соседних полках, когда технарей на руководящих должностях заменяли выпускниками академий. Армия обновляла свои кадры, и у него вновь пропала уверенность в себе. Если был бы одиноким, как прежде, плевал бы он на все эти страхи - не пропал бы и в "гражданке". А вот с двумя детьми… Да и как будет смотреть Аннушка, когда он окажется в роли бригадира на какой-нибудь тракторной станции? Там и самой негде будет устроиться - больницы есть не в каждом поселке.
И потянулись небогатые событиями армейские будни. Служить пришлось после войны в Грузии, русских здесь было мало. Вместе с уходящими днями, неделями и месяцами выветривалось из жизни что-то хорошее и тёплое, что было в первые годы - жить стал словно в оцепенении. Аннушка тоже делалась всё задумчивее и безразличнее - к себе, вещам, к нему. Происходило это постепенно, незаметно. Но происходило. И в этом был весь ужас: всё видел, знал, а ничего не мог поделать. Даже сказать стеснялся. Да и что?.. Что сказать-то? Упрекать, что ли?..
Может, ей было горько не только от скуки их жизни. Ещё и оттого, что дисквалифицировалась как хирург, работая в полковой санчасти на должности старшей медицинской сестры. Других должностей, врачебных, санитарной полковой части не полагалось по штатному расписанию - всю образованную медицину олицетворял собою старший полковой врач. Если же нужно будет кого-то серьёзно лечить, в Тбилиси есть госпиталь. Больного положат в большую санитарную машину и отвезут, только и дела. Ближайшая к гарнизону гражданская больница была лишь в райцентре - 30 километров езды. Да и там все места заняты.
Чувствовалось, прошла у Аннушки и первая молодость - никакого задора уже не было. Жизнь шла так, словно кто-то могущественный и злой сделал им её без собственного мнения в ней. Всё было поставлено в зависимость от чего-то казённого, опошленного выпивками, скукой, скрываемой за правильным поведением и высокими словами. Для чего всё? Понять было трудно. Говорить людям между собой было не о чем. Семьи вокруг были безрадостными, непрочными. Он слышал об этом от всех и боялся, что когда-нибудь затрещит и его семья - ведь Аннушка была красавицей. Правда, она отошла от него не к какому-то мужчине - к книгам. Прямо страсть какая-то к этим книгам: покупает и покупает. В доме не хватало уже полок, опять надо новые делать – целая библиотека собралась, до потолка! Но ведь и интеллигентке - пусть даже серьёзной по характеру - не заменишь одними книгами живую человеческую душу. Когда-нибудь наступит такой час, когда появится рядом яркая личность, и тогда может случиться все, что угодно. Только и утешения: откуда может появиться здесь личность, что ей тут делать - не Москва. Но утешение это было зыбким. Аннушка рассказывала, что некоторые женщины в гарнизоне изменили своим мужьям, даже не помышляя о таком, неожиданно для себя - сами признавались в этом. От скуки, без всяких ярких личностей.
Но сам-то ведь понимал: женщины бывают либо изменяющие, либо не изменяющие. Но не бывает женщин, изменивших только раз. Если уж изменила, потом не остановится. Видимо, измены приносят в пресную жизнь какую-то остроту - то ли новизной отношений, то ли страхом попасться. А может быть, отсутствием пресыщения, как это происходит с доступным и постоянным мужем. Словом, что-то в этом любовном воровстве есть этакое манящее… А вот, что должен противопоставить этому муж, как уберечь себя от этой беды – бывает, что не устаивают перед запретной любовью и суровые интеллигентки! - Медведев не знал. Сидит вот на прохладном крылечке, и с грустной бесполезностью смотрит на свои большие мослатые руки. Постулат прежний: в изменах жён виноваты мужья – не сумели стать интересными. А может быть, непредсказуемыми, яркими. Вот задача задач! Как этого добиться?..


Над головой блистала великая звёздная пустыня, у которой не было дна - одна чернота там с белой, словно алмазной, пылью. Безмолвная вечность, уходящая в страшную высь и наводящая мистический ужас: как это?.. Столько миров над тобой, может, и с живыми существами, а воспринимается как ночное ничто - пустота…
Такая же вот пустота образовалась теперь и в собственном мире.
Если вспоминать прошлое с мелкими подробностями, то покажется, что жил очень долго. И в этой жизни было много нелепого и непонятного - пустой суеты, ненужной никому работы. А считалось жизнью всё. На самом же деле, если отбросить сон, бесконечную еду, время на её добывание и время на пустую болтовню, жизни со смыслом у человека не так уж много. Хорошо, если наберётся с десяток лет. Остальное - так… биологическая возня. И никто не хочет всерьёз даже задуматься об этом, не то чтобы что-то изменить. Всем почему-то кажется, что всё главное у них - ещё впереди. А оглянулся вот, а оно - уже позади, главное прожито. По сути, жизнь была растрачена на пустяки: мелкую вражду с дураками, добывание ничтожных благ. И так, наверное, у всех? Дураки люди. Нельзя откладывать жизнь на потом, жить надо каждый день, и не торопиться. Замечать весну, когда идёт. Осень. Жизнь других людей и животных. Не делать из жизни горькой отравы себе и другим.
А может, ещё не поздно, а? Может, ещё можно пожить как человеку? Что же у нас за государство такое, что всё - направлено только против нас? И во всём - только ложь! А над нами - пустыня…
С гор потянуло холодком. Медведев замёрз и вернулся в дом. Осторожно укладываясь, опять, дурак, думал об инспекционных воздушных стрельбах, о готовности пушек и пулемётов. Об Апухтине и любимой жене. Понимал, не увидеться им здесь, в крохотном гарнизоне, просто невозможно. Это же не пустыня небесная! Значит, увидятся. И как-то оно всё тогда будет?..
Уснул он лишь под утро, да и то в тревоге, в предчувствии чего-то недоброго.

2

В этот тёплый безлунный вечер Апухтин торопился попасть на край грузинской деревни, за которой назначил свидание Анне. Вспоминая, как встретился с нею днём и всё, что было когда-то, он спотыкался в темноте. Сзади то и дело его обгоняли машины, шедшие в Тбилиси. Освещали погоны, крупные жёлтые звёзды на них, брюки, ботинки - всего. В такие секунды он был виден на шоссе, словно артист на освещённой сцене.
"Значит, под лучи фар, - думал он, - точно так же будет попадать и она?.. Мне - что, я здесь в командировке. Жена - далеко, в Баку. А вот удастся ли Анне уйти из дома при муже? Да ещё этот свет от машин! Испугается, и вернётся…"
Настроившись на скорую близость с желанной женщиной, Апухтин боялся даже представить себе, что она не придёт. "Это же с ума можно сойти! - продолжал думать он. - И раньше-то была хороша, а сейчас и вовсе - какие ноги, бёдра, крутой зад! Не то, что у Катьки - ни рожи, как говорится, ни кожи. И задницы никогда не было - доска, и ноги короткие. Чего, спрашивается, нашёл в ней тогда?.. Целочку захотелось трахнуть. Польстить самолюбию. Тем более, сама строила глазки, а то бы и не заметил. А теперь, дура, ещё обижается: "Ты на женщин смотришь, Михаил, как на лошадей!" "Ну и что? Что в этом плохого? Люди не дураки, когда за красивую лошадь большие деньги дают. А я и к тебе, между прочим, ходил тогда, как жеребец! За красотой, что ли? Которой у тебя не было…"
Закуривая от волнения, Апухтин стал вспоминать, как по очереди ходил тогда то к своей нынешней жене, то к врачихе, которую сравнивал теперь, после просмотра германского фильма "Девушка моей мечты", с Марикой Рокк. Такая же фигуристая, высокая, и блондинка. Ну, просто копия, если раздеть.
Нагое женское тело для Апухтина было важнее всего на свете и волновало всегда до дрожи, до возгорания всей крови. Он подумал: "Ну, Катька, положим, сама виновата во всём: смотрела на меня, как кошка на мясо. Поэтому и отдалась, не задумываясь, с первого раза. А потом мне понравилась эта врачиха, которую увидел, когда проходили медкомиссию в госпитале. Тут было посложнее, и азарта в 10 раз больше. Но тоже не устояла. Двух целок подряд рубанул! Ох, и жизнь пошла у меня тогда! От чёрной - бежал к беленькой. Разденется - кожа молочная, грудь - наливные яблоки. И такой развал в бёдрах, прямо дух захватывало! Будто и не было ничего с другой; а ведь только что, было. Теперь - ещё женственнее стала: рожала. Как увидел утром - зад, бёдра! - захотел прямо на месте. Кажется, вспыхнула вся и она. Нет, не должна не прийти, придёт! А тогда уж не выпущу, пока не…"
От жарких воспоминаний проснулось необузданное желание снова, прямо на дороге. Но ослепил фарами встречный грузовик, и полковник, яростно чертыхнувшись, сошёл с трассы и пошёл вдоль неровной обочины. Ему так захотелось близости с женой Медведева, так неудержимо и немедленно, что с этой минуты только и думал об этом, и боялся лишь, что Анна Владимировна не придёт. Не думал даже о том, что скажет ей, хотя понимал, надо будет как-то объяснить свои тогдашние отношения с другой женщиной. Однако у него и в мыслях не было, что на него можно обидеться навсегда. Резон против этого был веский: раз согласилась на свидание, кивнула, что придёт, значит, простила. А если простила, значит, любит до сих пор. А любит, так поверит каждому слову - будет хотеть верить. О чём тут ломать голову!..
Он и не ломал, занятый только своим желанием. Поэтому, когда Анна Владимировна окликнула его из темноты, стоя сбоку от шоссе, сразу за концом деревни, он тотчас и набросился на неё со страстными поцелуями, не объясняя ничего и вообще ничего не говоря, лишь осыпая её непрерывными поцелуями, как изголодавшийся любовник. Сначала она противилась этому, не отвечала на его ласки, но какая же любящая женщина, пусть и в прошлом, устоит против горячего неподдельного чувства? А он, захватив её этим чувством врасплох, целуя то в губы, то в нежную податливую шею, оглаживая всю, отводил её между тем от дороги всё дальше, в поле, поближе к Кумисскому оврагу и, наконец, принялся раздевать.
- Миша, Мишенька, не надо! Я же пришла только поговорить с тобой - как же так?.. Почему ты даже не сказал тогда ничего, ничего не объяснил!..
- Анечка, Анютик, милая, прости! Мы ещё поговорим с тобой, успеем… Я столько лет мечтал об этой встрече! Даже не надеялся… Ну, дай же нацеловаться, насмотреться на тебя! Как же ты не понимаешь… - И гладил, гладил, лез в запретные места, осторожно стаскивал трусики.
Она сразу расслабилась - поняла. Хотелось и плакать - от пережитой боли, сломленной жизни - и целоваться с ним: от радости, что всё-таки встретились, любима по-прежнему, произошла только какая-то нелепая ошибка, недоразумение, и всё, наконец, выяснится, уйдёт камень с души… Теперь, умудренная опытом, она понимала, что в жизни случается всякое, в том числе и нелепое, по глупости - вышла же вот замуж и она не любя! - и надо уметь не только любить, но и прощать. Это хорошо, что судьба свела их ещё раз. Нет, мужа она не оставит - это невозможно уже, двое детей, какое у неё право разлучать их с любимым отцом? - но и с Михаилом нужно все выяснить до конца, чтобы не мучиться больше. Сколько же можно жить с незаживающей раной на сердце? А то, что немного нацелуется за все пропущенные, тускло прожитые годы, это - ничего, такое она простит себе. А муж – никогда не узнает… Что же она, не человек, что ли? Все счастливы, а ей и на 5 минут нельзя…
Люди умеют себя уговаривать, прощать в мелочах, когда эти мелочи сладки, а душа изболелась от несправедливостей судьбы. Так было и с Анной Владимировной, которая считала себя женщиной порядочной, строгой. Влекомая желанием лишь повидаться с Апухтиным - господи, до чего же красивый, лучше прежнего стал! - и всё ему высказать, она и не думала о поцелуях с ним. Но когда попала в магнитное поле его страстного желания, то почувствовала, что по-прежнему любит и сопротивляется лишь рассудком, а не сердцем. Слабея от забытой, горячей ласки, Анна Владимировна утешала себя, что никто этого не видит и не узнает никогда. Ей было одновременно и сладко, и радостно, что любима и любит сама, не засохла ещё, как думалось иногда, и горько оттого, что изменяет честному человеку, который любит её сильнее всех на свете, предан ей, а она вот всё равно не любит его, как хотелось бы, и никогда не любила. Это было гадко, несправедливо. Она готова была сама оскорбить себя жутким словом - "блядь!". Но ничего уже не могла с собою поделать, потому что помнила прежние сладкие близости с Апухтиным, и теперь ей тоже неодолимо захотелось отдаться ему ещё раз, последний, как она считала, и твёрдо верила в то, что об этом никто не узнает. Только уверенность в том, что никто не узнает, и позволила ей пойти навстречу своему желанию и чувству. И всё же она нашла в себе силы оттолкнуть его от себя в последний момент, когда осталась уже в одной рубашке, без лифчика и трусов:
- Миша, не надо! Вот этого - умоляю тебя! - не надо…
Господи, лгала и ему, и себе. Чувствовала одно, а говорила другое, какую-то нелепицу:
- Мишенька, у меня же семья, двое детей! Я должна быть чистой женщиной и матерью… - И смотрела с изумлением на его обнажённое тело, пику, поднявшуюся внизу - когда успел только раздеться, даже не заметила в любовной горячке! "Ну, чего же ты?.. Ну, сомни, растерзай!.."
А он бормотал, стуча зубами:
- Анютик, у меня тоже семья. Но мы же с тобой - любим друг друга! Я ведь уже с тобой был, как с женой! Какая же разница?.. Что между нами изменится?!.
Увидев перед собой в темноте её голое бедро, низ живота под белой рубашкой, он ринулся на неё вновь. Она забилась под ним:
- Не надо силой! Пусти. Я хочу… хочу этого сама. Пусти!..
Тогда он рывком разорвал её рубашку - от выреза на груди до самого низа. И увидев обнажённое любимое тело полностью, начал ласкать её грудь поцелуями, а внизу - руками. Она опять расслабилась. Колени её стали податливыми и разошлись, и он, входя в её сладкую плоть, привёл горячим шёпотом свой последний и, как думалось, веский довод:
- Не бойся, я поберегу тебя…
Она сдалась, словно её и впрямь удерживала лишь боязнь забеременеть. Потеряв контроль над собой, целуя его в шею, словно благодаря за всё, забыв про рассудок, она целиком отдалась своему чувству. Но счастье было коротким, потому что Апухтин сразу "перегорел" и, как и обещал, прекратил близость, чтобы не подвергать её риску аборта. В ней же всё протестовало против этого. Но она оценила его "жертву", принимая её за подлинное и глубокое чувство к ней. Только сказала:
- Теперь - уже всё равно…
Апухтин загорелся ещё раз быстро, и она отдалась второму своему счастью без разговоров и выяснений. И когда оно началось, и на этот раз бурно, потому что сама шептала ему: "Сильнее! Изломай меня…", то поняла, что близость с Апухтиным это и есть счастье, которого у неё не было с мужем. Но всё равно это счастье было теперь отравленным, потому что и во время близости она с тоской думала о себе под толчки: "Сука", "сука", "сука"!" И понимая, что, подбрасывая на себе Апухтина, предает мужа, детей от него, чувствовала непереносимость происходящего с ней, хотя "счастье" на этот раз было длительным и она испытывала от него физический восторг.
А потом пришло горькое отрезвление. Перед нею сидел и спокойно одевался красивый, безразличный ко всему, самец, получивший удовлетворение. Ему не только нечего было сказать ей, но и не хотелось, хотя он и говорил что-то, говорил. Слова были банальные, мёртвые - слова вообще. В них не было ни ума, ни чувства. Пустота. А она, дура, приняла его похоть, мужское нетерпеливое желание, вылившееся в страстные поцелуи и ласки, за любовь. А ничего этого не было. Произошла обыкновенная, пошлая, как у всех мещан мира, супружеская измена, и только. Измена не во имя любви – что такое любовь, они оба, видимо, не знали, принимая за любовь половое влечение - а измена ради совокупления.
Анна Владимировна припадочно расплакалась и была некрасивой в свете ломавшихся спичек, от которых Апухтин пытался прикурить и нервничал. Её раздавило унижение не в его глазах, а в собственных. Хотелось умереть, повеситься от своего открытия. Да и как в таком виде идти домой? Что говорить мужу, когда спросит: "Что это с тобой, Аннушка? Где ты была?" Не рассказывать же о том, что лежала недавно под тёмной воровской ночью голая на полковничьем кителе, предавая не только его, но, что самое страшное, себя. Да, да, себя, свою честь и былую любовь. Как жить после этого?..
"Боже, Боже, да что же это, в самом деле? Разум отшибло, что ли? Ведь не думала о таком, не собиралась! Это при таком-то муже? Добром, внимательном… Других осуждала… Ох, и накажет же меня теперь судьба!.."
Поджав под себя длинные голые ноги, Анна Владимировна стала надевать лифчик, продолжая всхлипывать. Казалось, даже звёзды, видевшие все, осуждают её. На Апухтина в этот миг она не могла смотреть, даже в его сторону вообще – там не было влюблённого человека, а сидел и курил чужой и равнодушный самец. И потому, швырнув ему его китель с геройской звездой, она резко проговорила:
- Уходи! И никогда больше не приезжай: я презираю тебя! И себя - тоже. - Голос её дрогнул, сломался.
Надевая китель, он спокойно обиделся:
- Зачем же тогда пришла? - И щуря глаза, выпустил струйку папиросного дыма.
Её ноздри словно ожгло резким, неприятным запахом предательства. Она простонала:
- Это чёрный день моей жизни, самый чёрный, понял!
- Ночь, - равнодушно поправил он.
- Затмение! - уточнила она. Не для него, для себя.
Наконец, он что-то понял, поднялся и молча пошёл.
Одеваясь, она поймала себя на том, что нет у неё никакого чувства и к Дмитрию - только ощущение вины. Но и оно было от ума, а не от сердца. Сердцем же она чувствовала, если любви к мужу нет, любить его по обязанности невозможно, это не служебный долг, а предательство самой себя: нельзя выходить замуж без любви, изголодаешься по ней…
Хотелось закричать от страшного одиночества под звёздами, которые, казалось, повторили приговор: "Нельзя выходить замуж без любви!" Но вместо этого вспомнились чьи-то слова, сказанные в родном городе возле церкви, а она их услышала: "Истины не кричат, они только внезапно открываются. И поражают нас своей простотой. Как заповеди Христа".
Душа Анны Владимировны задеревенела уже навсегда.

Конец

1975 г., Днепропетровск