Письмо маме

ПИСЬМО МАМЕ

Щедрого разлива Нила тебе, моя любимая мамочка.
Я сел писать тебе сразу, как только немного привел бардак в мыслях в порядок. Зная характер отца, я пишу тебе в надежде, что ты сможешь преподнести ему случившееся как можно мягче, иначе нам точно обеспечен гнев, похуже божественного.
Ты не волнуйся: со мной почти все хорошо. Только видишь-ли, тут такое дело... Мама, понимаешь, я жив. Причем не просто жив, а с внутренними органами, ногтями и мозгом. И даже кожа на мне гладкая, розовая и без единой царапины.
Я не знаю, что именно случилось и как мне действовать, поэтому опишу все по порядку. В голове все еще сумбур и возможно я что-нибудь забуду, но, в целом, наверное, получится.
Итак, примерно пол-луны назад я оправился в Гизу, повидать старых друзей в пирамиде великого Хеопса. Ты ведь помнишь Имхотепа? Он все еще собирает крокодильи зубы. Странная причуда, но не страннее увлечения Сети, который их обмеривает, обсчитывает, взвешивает, и т.п. Конечно, в пирамидах сплошная скука, но это уж совсем странное увлечение. Можно покидать черепа, или попугать туристов, например...
К этим зубовладельцам сейчас я и собирался. Видишь ли, мама: наши крокодилы видимо стали меняться. А может и не стали. Это всего лишь подозрения, и я поехал к ним для того, чтобы придумать, как это выяснить.
Но это я уже отвлекся. Вернусь к поездке.
Знал бы - поехал бы на верблюдах. Но я редко выбираюсь из пирамиды, поэтому решил насладиться видами из окон этой новомодной штуки - поезда.
Погода была солнечной. У нас она всегда солнечная. Да и плохо было бы, если бы была дождливая, мокрые бинты я просто не перевариваю.
Впрочем, я все равно закутался с ног до головы, как для того, чтобы меня не промочил дождь, так и для того, чтобы не пугать людей.
До поезда было долго, и я вышел на балкон вокзала и наблюдал за людьми.
Странные они... Бегают, суетятся, кричат. Все такие... живые. Да, именно живые.
Короче, как и полагается лицу моего ранга, я взял все купе сразу. Мне не отказали (ага, пусть бы только попробовали). И как ВИП я заказал себе питание на все время пути.
Ты же знаешь местных поваров, мама. Готовят через правую подмышку (прости великий Ра). Скажешь им: хочу разрезанного скарабея. Ну что в этом такого? Нет, какой-нибудь сумасшедший обдерет ему весь хитин и ведро соли туда набухает. Ну и как такое есть? Или скажешь: хочу свежей могильной слизи. СВЕЖЕЙ. Что непонятного в этом слове? Так нет, припрут печеную. Гурманы недобитые, хуже зомби, Сет им в печень! А недавно так и вообще ужас был. Мы уже привыкли к причудам местных поваров и не очень обращаем внимание, но, когда в моей тарелке что-то ЗАШЕВЕЛИЛОСЬ, я чуть с Хароном не встретился.
В общем, глядя на пустынные пейзажи, я мечтал о кухне. Даже не так. О еде. О встрече с едой.
Время пришло и в дверь купе постучали. "Наконец-то", обрадовался я. Мигом открыл (знал бы - не впускал бы вообще).
Проводница симпатичная, а в форме так и вообще золотой колос, притаранила целый столик на колесиках, набитый чем-то вкусным. Мило осведомилась, все ли у меня в порядке и упорхнула. Жаль, она просто человек...
Я придвинул столик к своему столу и потянулся за первым. Запах шел невероятно вкусный. Я взял ложку, открыл крышку и уже собирался отведать то чудесное блюдо, которое послал мне всемилостивый Ра...
Мама, я даже не знаю, что писать дальше. Все, что было дальше, напоминает страшный сон. Или горячечный бред. И, если бы не моя, покрытая кожей рука, пишущая это, то я бы и сам не поверил. Я конечно ждал встречи с едой, но такое...
Я зачерпнул ложкой аппетитное варево и вдруг в тарелке образовался рот. Обычный такой рот с губами.
-Привет,- сказал рот.
Ложка выпала из моих рук. Я даже забыл, что рот крайне неуважительно ко мне обратился. Я так и застыл с открытым ртом и ложкой на коленях. Если бы у меня были волосы, то они бы наверняка стали дыбом.
-Испугался?- искривился рот в широченную улыбку, -а я думал, обрадуешься. Ты же так хотел встретится со мной.
В голове моей был хаос, и я тупо смотрел на рот. Рот тоже смотрел на меня и ему это надоело первым.
-Ну что молчишь, скажи что-нибудь?
Ну да, конечно. А что я мог сказать? То и сказал. Точнее спросил: -Ты кто?
-Я? Я - то, что ты видишь. А что ты видишь сейчас?
Рот опять ухмыльнулся. По поверхности варева поплыли волны, и они образовали нос и глаза. Это было еще не лицо, но уже и не варево. Глаза открылись. Муть в зрачках ушла, и они окрасились в карий цвет. Знакомые глаза. Тогда я еще не узнал, чьи это глаза...
Я наконец кое-как собрал волю в кулак и попытался прийти в себя.
-Кто ты такой, что бы так со мной разговаривать? - набросился я на лицо -Я тебя живьем забальзамировать прикажу, будешь мне ночной горшок выносить!
Лицо заржало. От его дрожи варево опять пошло волнами. Лицо все больше уплотнилось и уже приобрело четкие формы. Какие-то смутно знакомые формы...
-А что, если от слов своих отказываться станешь? Ты ведь еще не понял, кто перед тобой.
Я разгневался, схватил ложку и со всей силы треснул ей по лицу, плавающему в миске.
-Ах так, ну сейчас я тебя проучу! -разъярилось лицо -УНИС! ТЕТИ! ПТА!- и... прыгнуло на меня.
Я не очень хорошо помню, что было дальше. Кажется, будто меня во что-то закутывали, или одевали. Теряя сознание, я вдруг вспомнил это лицо. Эти глаза и этот голос. Я видел его сотни раз. В зеркале. Это было мое лицо, это был я...
Очнулся я оттого, что проводница трясла меня за плечо. Не до конца придя в себя, я схватил ее за руку. Схватил и обомлел. Моя рука была покрыта кожей. Кожей, мама!
Сколько мне лет, мама? Две тысячи, три, пять? Я уже не помню. Я всегда был мумией. Мумией фараона Пепи второго, сына Пепи первого. И вдруг я стал тем, кем был очень давно - живым. Я чувствовал, как стучало сердце в висках. Понимаешь? Видимо, в моих глазах был дикий ужас, потому, что проводница отпрянула и куда-то ретировалась.
Теперь мне надо срочно к великому сфинксу. Местные жрецы самые грамотные и вся надежда только на них. Если они не найдут способ избавить меня от этого проклятия, мне придется опять быть живым.
Вот кажется и все.
Дорогая мамуля, прошу донеси это как-нибудь до отца так, чтобы он не очень разгневался.
С поклоном, твой любимый Пепи второй, ныне живой.