Мал золотник, да дорог...

Додельная Дарьюшка третий раз за день шла к речке за водой. Маленькая, ходкая, она шла и радовалась морозному дню. А он, день, – то розовый, то голубой, – улыбался девушке, да подарочки– завлекалочки дарил – то куст, весь усыпанный пушистыми снегирями; то ярко– алые искорки шиповника; то серебряный звон синички– пеночки… По обе стороны от нахоженной тропинки стоял с ног до макушек заиндевелый лес – весь – несказанная красота! Тут– то Дарьюшка и училась, как на своих платках да палантинах узоры занятные налаживать. Губки ее шевелились, и казалось, что девушка что– то тихо напевает… Да так оно, может, и было: в ее роду женщины всегда пели – и на праздник в шесть голосов, и на сборе ягод да яблок; и метельной зимой, когда руки были заняты вязаньем, а душа чего– то подвижного хотела, полета, может быть! Вот и вошло в привычку – всегда что– то напевать и на отдыхе, и за работой.
Шла Дарьюшка, шла, покачивая большими ведрами на расписном коромысле, а они, ведра, по сугробчикам чередили. Ведь мала росточком была девушка, очень мала, но именно про таких в народе гутарят: мал золотник, да дорог! Уж она и красавица, и работящая, и сообразительная, и верткая, как вьюрок…
Шла, да вдруг истошный детский крик пронзил тишину и радость! От реки. И узнала Дарья в диком крике этом голосок соседского казачонка по имени Ванятка. А крик не утихал. И Дарья, отбросив коромысло с ведерками, уже бежала на помощь.
…Выскочив из леса к реке, она зажмурилась от резкого сверканья освещенной солнышком заснеженной реки. Неподалеку от проруби в полынье– промоине барахтался мальчик, а второй, Ванятка, метался с ним почти рядом, кричал и звал на помощь.
Дарья мгновенно оказалась около мальчишек. А лед, ближе к полынье, человека держит, но с каждым шагом жутко пружинит. А одного из казачат уже затягивало под лед – и не подойти близко. И тут она пожалела, что коромысло ненароком выбросила, его– то как раз и не хватало, чтобы утопающему подать… Девушка оглянулась, посмотрела вокруг, но берега в этом месте, как на зло, чистые – ни палочки, ни сучка, ни былиночки. И тут ее осенило: скинула Дарьюшка платок, легла на лед и осторожно подползла почти к самой полынье. Взмахнула платком, он и развернулся прямо в руки казачонку. И вцепился в платок последней мертвой хваткой мальчишка – для утопающего спасительная соломинка, оказывается, и такой может быть – бело– серой, мягкой, с блестками! Оренбургский пуховый платок – называется. «А если б палантин на мне был вместо платка, выдержал бы?» – вдруг подумалось девушке…
Потянула Дарьюшка тяжкий груз: платок терпит, а девушке пацанчик не под силу – намокли его одежда и валенки, набухли водой. А помочь некому – Ванятка с испугу в станицу, видимо, убег. Скрылся малец! Но держится утопающий, держится. И тут вдруг она признала в перекошенном от страха белом личике сына своей двоюродной сестры Андрейку.
Слезы, горячие слезы Дарьи падали в снег и прожигали его насквозь. И пальчики ее раскрасневшиеся и быстро опухшие стали каменеть, и сила из них стала уходить, да не сдается казачка – упирается, хотя на ровном ледке и зацепиться– то не за что…
Помаленьку, с воем, выволокла Андрюшку на лед. Сама замерла, обездвижила, да подумала – замерзнет же мальчонка, вон он и валенок потерял… Спасла, а он замерзнет? Протащила его еще сажени две от полыньи, платком же и обернула, да к станице ходко понесла.
А навстречу казаки бегут. Это Ванятка их с лежанок повыдергивал – на помощь позвал… Остановились.
– Да как же– т вы так, мать вашу эдак?! – начал, было, шуметь казак Егор.
– Снежок на льду свежий, краев полыньи не видно, а мы катались с разбега на валенках. Шустро получалось. Да… А Андрюшка сильно разбежался, да и в момент сгинул в промоине… – лепетал Ванятка в ответ.
Ничего. Отживел Дарьюшкин племянник, и не заболел даже, а через год и забыл про этот лихой случай. Только Дарьюшка ничего не забыла: в новом ее изделии от каймы к середке – и снегири, и шиповник, и деревца, и речка, и казаки, и душа ее легкая, и Ванятка с Андрюшкой – до скончанья веков живые!