ПЛЕМЯННИЦА

племянница

Серов ветшал. И не только коричневым пальте-цом, без одной пуговицы, - нет-нет, без одной еще на прошлой неделе, а нынче - без двух: верхней, на груди, на острие бортовой стрелки, и внизу - за десять сантиметров от засаленной временем и расклиненной правым брючным волдырем полы, с которой, парашютиками наоборот, спрыгивали шерстяные шарики. Потому-то и мерзла у Серова правая коленка даже при плюсовой температуре и низкой влажности, такой нехарактерной для данной местности, и ломила, и перенапрягала ни в чем неповинную правую ногу, обязанную нести в два раза большую ношу, чем желала бы. Спотыкались обе, и на ровном месте, так что стороннему наблюдателю было и невдомек, какой, собственно, ноге и должен быть благодарен Серов за эту градусную походку.
Прямоугольной периметр из четырех пятиэтаж-ных "хрущевок" Серов протыкал восклицательной фигурой несколько раз в день, огибая - незаконченной восьмеркой - неразлучную компанию из де-ревянных сарайчиков, обиженную, аж, Петром Великим, иву, и четыре мусорных ящика, чудом ускользнувших из пасти какой-нибудь голодной, сухопутной акулы.
Первым, по утрам, между ними вихлялся на из-ношенных шарнирах Сизизмуд, в кирзовых сапогах, с палкой, рюкзачком, и ветром на закорках, извлекающим баховские фуги из бутылочных горлы-шек, затем, игнорируя всякие там кривизны, по кратчайшему расстоянию между двумя точками, целеустремленно прошивал жизненное пространство Серова человек без имени, без головного убора, с окладистой не седеющей бородой.
Старушечье воронье на скамейке у подъезда не обнаруживало Серова своими радарами - пресней-шая личность, многие годы не отражающая собой никаких волн, вконец исчезла с экранов их ра-диолокаторов.
Вот Сизизмуд! - совсем другое дело.
Вечером, волоча на полусогнутых опустошенный рюкзачок, Сизизмуд насыщал воздух вокруг стару-шек нетрезвой, но самой невероятной информаци-ей, - как они ее пили! В семнадцатом ее бы хватило для наполнения новой мировой революции, Серов же за последние пять лет не прочел ни одной газеты, - принципиально...
Он пешешествовал по лесу в черных, с двадца-тью металлическими колечками ботинках, на сы-той, от трехразового ремонта, подошве. Впрочем, не с двадцатью, а с шестнадцатью - по восьми на каждом ботинке, и по четыре на каждой щечке, и с узелками,- на таких ненадежных шнурках, никак не пролезающими в эти самые растреклятые колечки. Надевая ботинки, Серов слышал удары перегруженного такой чепухой сердца и как бы чужое, жадное, ухватывающее больше необходимого сопение. Пожиратель кислорода сидел где-то вне его тела, и каким-то воровским, невидимым каналом, использовал его носоглотку.
Он пешешествовал по лесу, утопив трижды (ко-гда дважды) небритый клин в коричневый, сверну-тый жгутом вокруг шеи, шарф, менял ритм, семе-нил под неустойчивым равновесием - когда-то си-него - берета на переносице, замирал, засунув руки поглубже в накладные карманы, и, внима-тельно всматриваясь в солнце через множество березовых призмочек, шепотом перечитывая строчку из школьного учебника физики: "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан"."А вот и поспорим! - спорил Серов с учебником. - Я насчитал восемь, девять, десять цветов! Да здесь их великое множество!.. Нет! - утверждал он через пятьдесят-шестьдесят-семьдесят шагов. - Природа богаче человеческих гипотез, утверждений, законов..."
В обыкновенную лужу Серов всматривался, как в голубой глаз бесконечной вселенной, отмечая величавость перемещения облаков, их ладийную стройность, историческую значимость, несущих информацию от до - человечества к нему, Серову, и от него до - после - человечества, и дальше. "Прочесть бы!" - мечтательно вздыхал он и выни-мал из кармана "Победу" с потерянной частью ремешка, - той, на которой рядком высверливались дырочки.
Сегодня возвращался Серов домой в трех чет-вертях пути от обеда до ужина.
На привередливый поворот ключа в скважине неожиданно откликнулась соседская дверь. Лизнув дневным языком шершавую подъездную тень, она явила миру нечесаную, бледную Лену, с ажурными от мыльной пены руками. В образовавшуюся нишу хлынул поток из сопревших пеленок, рыбного су-па, шестнадцати часов тридцати минут московского времени по "Маяку" и громких требований но-ворожденного чада. "Плакали мои денежки!" - в очередной раз отметил про себя Серов. Одолжив приличную сумму, первый муж Лены скрылся до инфляции, второй же, чрезвычайно предупредительный, после нее постоянно поддерживал одной рукой брюки, другой целлофановый пакет со склян-ками.
- К вам прибегал мальчик и просил передать, что умерла племянница! - некрасиво отвесив ниж-нюю губу, Лена отгоняла искусственным ветром сосульки от глаз - мешал нос; Серову мешали пе-риферийные, с вопросами, мысли. "Племянница?" Если опускаться по родственным ступенькам вниз, к племяннице, то никак нельзя было пройти мимо братьев и сестер на одной с ним площадке, каковых в наличии у Серова, не было, как и не было этих самых ступенек, за исключением одной, и вверх, к одинокой, давно ушедшей маме... Лена ждала, - и непрерывно, и бесполезно, дула, вы-дувая из Серова еще чего-то, более существен-ное, чем обыкновенное - спасибо! Быть может, для своей племянницы? – Ну, вот еще какие фан-тазии! - сказала Лена, исчезая и окутывая его бледной тишиной.
В прихожей Серов управился с левым ботинком, над правым завис в вопросительной паузе, при-слушиваясь к морскому прибою в затылке. Волны переругивались трубными голосами: если опустить голову в оцинкованный бак и крикнуть - "ДА!", - то кто-то, громкий и пузыристый, непременно сгримасничает: "До-о-о-а!". А если туда опуска-лись одновременно две энергетические головки, то в баке закипал такой шторм, что выныривали из него ошалелые, глухонемые надолго, рожицы.
Из кухни потянуло пионерским воздухом: сред-неарифметическим из перловки, манной каши, ком-пота и булки с маслом... Серов вычел несколько красных десяток из своего дня рождения и получил равенство тому состоянию, в которое медленно погружался.
Через окно, на пол, опускается солнечный ко-нус: вершина его там, за стеклом, затерянная в яблоневых ветках, а эллипс здесь, на выкрашен-ном полу, - эллипс оранжевый, рука в эллипсе красная. Невидимое, в конусе живое, струящееся золотом, плавно вальсирующее... В соседней ком-нате голоса, звон бокалов, музыка, вдруг - "Тише! Балет!" - магическое сочетание гласных, со-гласных, и восклицательных знаков. Скорое дви-жение, в центр выплывает плетеное кресло, - впереди одноглазый, в монокле, телевизор, сзади полукруг из притихших родственников и гостей, нанизанных на шепотом переползающую из уха в ухо ленточку: "Она будет балериной! Так любит! Бредит танцем, Одеттой!.." В кресле невесомое создание в газовой голубизне - Марина? Да! Да! Ее звали Мариной... Серов манипулирует с цифрами своего возраста и - отказывается от этой затеи: природа роскошнее математических вычислений...
Ночью Серов не сомкнул глаз - светящиеся контуры: туловища, плечи, шеи, уши, головы ни-как не наполнялись зримой плотью, казалось, - усилие, и они обретут линии, детали, цвета, тембры... Он ставил подобную задачу и в един-ственном числе, но тогда коллективные контуры совсем исчезали, исчезала и надежда, уступая место сомнению: Марина ли?
Утром, после двух пересадок, с четными роза-ми, и держа в уме церковь, Серов вышел на по-следней автобусной остановке, и превратился в хромого карлика. На пути от церкви в предпола-гаемом направлении, на боку, дуплем, лежала костяшка-домино: "тыща на тыщу", с балконными бакенбардами и аркой вместо носа, вдохнувшей и выдохнувшей его на противоположную сторону, к узнаваемому картофельному полю (все картофельные поля похожи друг на друга), за которым гурьбой бежали к лесу, по единственной улице, пришибленные домики. В глубине улицы чернела толпа.
Зеваки, желтый автобус в черных колготках, водоплавающие в движениях худые мужики, дети с мигающими то озорством то испугом, лицами, гроб на шестнадцати табуреточных ножках, в нем мертвое лицо немолодой женщины, покрывало... В ногах деньги... Серов спрятал розы за спину.
Зеваки варились в собственном кисло - горь-ком сиропе.
" А муж-то где? Вон... И не муж, а хахель, не прописан, не работает, пьянчужка. А дети? Трое, глупенькие, в спецшколу ходят. Беднень-кая! Колбасу со свалок таскала, помоет, про-даст, а он пропьет с дружками! Еще и поколотит! А родные? Подруга одна, два сапога-пара, с фио-летовым глазом, такая же, с малолетками промышляет. Что ж теперь с детьми-то? В приют, кто ж таких возьмет! А дом, еще справный? Хахелю! На пропой! Сообщить бы куда следует..."
О таких говорят - контингент. Контингент поднял на плечи гроб, опасно зашатался под его тяжестью, заплелся ногами от возмущенных окри-ков: "Куда?! Не тем концом!", провернулся вокруг предполагаемой оси лишним оборотом, зашептал подошвами об асфальт к автобусу. Зеваки потянулись следом, поредели...
После маршрутного, душного, тире - цепочка событий, на новом кладбище, разворачивалась в строго обратной последовательности...
Что может быть грустнее нового кладбища? Беспорядочные, желтые холмики в бумажных, цве-точками, халатах, поверх свежих гусеничных лент, таблички-инвалиды, размытые, многократным увеличением, лица в полиэтиленовых накидках, оскаленные, гнилыми корнями, деревья, бинтами стелющийся, там и сям, дым, - словом, остывающее поле брани.
Откуда - то сзади к Серову подъехала рука со стаканом водки. "Я не пью..." - сказал он. "Здесь не пьют, здесь поминают!" - одернула рука. Серов выпил. Беря из той же руки блины, спросил:" Ее Мариной зовут?" "Ну народ пошел! - возмутилась рука. - Сначала выжрут, а потом спрашивать!.."
Водитель автобуса оказался добрым человеком, довез Серова до подъезда. Старушки потеснились, усадили его рядом с Сизизмудом.
По кратчайшему расстоянию между двумя точка-ми, целеустремленно прошил жизненное простран-ство Серова человек без имени, без головного убора, с окладистой, неседеющей бородой...