Приглашение к путешествию

Приглашение к путешествию, или Разговоры с начинающим автором

- Я знаю тебя давно, с тех пор как ты начал себя помнить. А помнить себя ты начал где-то лет с шести. Именно в этом возрасте ты с огромным вниманием слушал книги, которые вслух читала мама. Правда, ей в то время было не до чтения. Двое детей, больной муж, который не способен передвигаться, далёкое украинское местечко Звенигородка, где она никого не знала. Хроническое отсутствие денег. Какие ещё там книги? Но ты их любил страстно. Неужели уже тогда ты думал о том, что спустя более полувека станешь начинающим автором?

- Хотел бы тебя поправить. Помнить себя фрагментами я начал лет с четырёх. Но только фрагментами. Большой снег в Звенигородке. Кабинка от разобранной полуторки в чьем-то дворе. Несколько пацанов с красными носами, которые отчаянно крутят по очереди руль. Мороз кусается. Но домой идти не хочется. Да и не было у нас своего дома. Снимали комнату у украинской хозяйки. А вот в соседнем доме жил старый еврей-учитель. Жалел он меня. Возьмёт горбушечку черняшки, польёт её «олией», так постное масло, давленное из жмыха, называли, посыплет ее сахарным песком – куда там киевскому торту…
Откусываю я эту горбушечку мелкими кусочками, чтобы удовольствие растянуть и во все глаза разглядываю несметное богатство на его этажерке – книги. Так хотелось гладить их корешки, как только может потом - тела любимых женщин.
Две у меня страсти в этой жизни - книги и женщины. К автомобилям я равнодушен, к скаковым лошадям тоже. К азартным играм не склонен, но азартен в работе. Когда она была любима, и когда в ней присутствовал кураж. Но так бывало далеко не всегда.
Есть у меня ещё одна пагубная страстишка – водка.
Много она мне бед принесла.
А вот книги и женщины были источником самой большой радости.
Да, я и сейчас продолжаю заглядываться на хорошеньких женщин.
Правда, на меня они теперь уже не летят как мотыльки на огонь.
Я же не Ален Делон, который, и постарев, всё равно Ален Делон.

Так, о чем это я? Возвращаемся к жизни в Звенигородке. Старый еврей читал мне книги, а я впитывал их столь же жадно, как черную краюху с олией и сахаром. Я многого тогда не понимал. Но сказки любил очень. Особенно страшные. Из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Истории про зверей любил.
Книг для моего понимания в то время было не так уж много. 1951 год. Какие там, книги, когда хлеба не хватало…
И ещё я не делил людей на евреев, русских, украинцев и «всяких прочих шведов». Для меня все вокруг были просто люди. Добрые или злые.

Не помню уже, как этот старый еврей-учитель сумел выжить. Что там маме хозяйка рассказывала. В войну он был комиссаром. На партийной работе. Всё время с Красной Армией. Потому и хлеб имел потом с «олией» и сахарным песком. А про его жену говорили - «угнали в неметчину». Про моего дядьку тоже говорили: «угнали в неметчину». Отец почему-то верил, что брат его Федос остался жив в той неметчине, а знать о себе не давал лишь потому, что «боялся за братьёв и сестёр, которых уморят в сталинских лагерях».
О Федосе мы говорили с батей уже в 60-е, когда страх начал проходить, и я кое-что начинал понимать в новейшей нашей истории.

Но мы отвлеклись от темы вопроса. Когда в шестидесятые годы я начал становиться завзятым книжником, в букинистических магазинах я видел эти замечательные книги тех лет, напечатанные в Германии, как говорили, по репарациям. Это были фолианты-однотомники, которые включали всего Пушкина (не академического, конечно), Лермонтова, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова. Классику отечественной словесности. Стоили эти фолианты бешеных по тем временам денег. Деньги в моих фрагментарных воспоминаниях почему-то вовсе не запечатлелись.
Знал только, что у мамы всегда было плохо с деньгами. Она продавала свои вещи, и стирала бельё состоятельным людям. А в Звенигородке состоятельными были несколько евреев-интеллегентов и несколько партийных работников, а самым состоятельным считался заврембазой Нетреба. Зимой он ходил в бурках вдетых в калоши. Остальные носили обычные валенки или солдатские кирзачи.

Повторюсь, в то время люди вокруг меня не были русскими, евреями или украинцами. Они были добрыми и злыми. Добрые относились ко мне по-людски. Я довольно поздно начал говорить и украинской мовы «нэ розумив». Злые над этим обстоятельством потешались. «Бачь, москалёк!». Добрые их одергивали.
Я замыкался в себе. Не хотел говорить на украинской мове. Но пуще того не хотел быть немым. Я ВСЕГДА ХОТЕЛ ГОВОРИТЬ!
Через полгода я уже говорил на мове. Когда мы вернулись жить в Тбилиси, люди снова стали потешаться: « Гляди, вот же малой хохол!». И я снова умолк на полгода. К тому времени научился разбирать буквы. РУССКИЕ. У меня было три детских книжки. Главная – «Три поросёнка» с иллюстрациями Уолта Диснея. Её мне подарили евреи, у которых мама в детстве была домработницей.

Мой отец – Сергей Степанович Тарасик – портной. Его родина село Д. неподалеку от Умани, где сегодня живут все мои родичи по отцовской линии.
Моя мама – Мария Алексеевна Тарасик (в девичестве Лушова) - из кубанских казаков. Её отец был «раскулачен». Хотя какой этот Алексей Лушов был кулак, когда детей у него было четырнадцать душ, а на всю семью три лошади и четыре коровы. То есть на одного человека приходилась четверть коровы, но моего деда Алексея раскулачили. Потом он был в бегах, в ссылку не захотел ехать, и где-то в тридцатые годы сгинул. Тогда столько людей сгинуло под расстрелами и просто так, что никто их точно не считал.
Маленькая Маруся Лушова попала с берегов Лабы на берега реки Куры в солнечный город Тифлис, где её пристроили домработницей в семью одного известного еврейского адвоката Шапиро.
Вот у кого книг было, как алмазов в пещере Али-Бабы.
А отца моего Сергея Степановича родители во время голодомора на Украине послали с соседями сначала в Юзовку, а потом отправился он с добрыми людьми дальше на юг. Туда, где хлебушка можно было раздобыть. Долгой извилистой дорогой попал в Тифлис и мой отец, где стал подмастерьем у одного грузинского еврея, давшему батьке возможность заработать кусок хлеба.

В четыре, пять, шесть или даже семь лет ни один нормальный мальчик не задумывается над тем, что когда-то он может стать автором. Все мальчики мечтали быть военными - летчиками, моряками, танкистами. Мы послевоенное поколение полуголодных пацанов, не знавших других игр, кроме игры в войну. Но я отчего-то эти игры в войну я не любил.
Меня тянуло к книгам.

О писательстве я не думал ни тогда, ни полвека потом. Я же был нормальным мальчиком.

- Тогда что заставило тебя взяться за этот …право слово «роман» звучит слишком громко, для твоей книги воспоминаний и слишком претенциозно даже для заголовка «Роман с судьбой»? Насколько я понимаю, ты сознательно стараешься уходить от художественного вымысла в изложении истории своей жизни? Не слишком ли ты рискуешь? Ведь мемуары пишут известные личности и герои, а ты, собственно говоря, обычный журналист, каких в стране тысячи.
Если уж ты решил заняться писательством, сочинял бы сериалы про всяких там «Слепых», «Немых» или «Кривых». Может быть, что-то у тебя и получилось бы. Ведь дерзнул же ты поступать на сценарный факультет ВГИКа в 1969 году. Прошёл даже творческий конкурс. И мастер курса Маневич был на твоей стороне? Что же помешало стать литератором в молодости?

- Досадная ошибка, которую допустила моя подруга Судьба!
Потому я и дал рабочее название этой книге - «Роман с Судьбой» Поскольку вся моя жизнь это сплошной роман с этой капризной особой. И хотя она столько раз обходилась со мной жестоко, столько раз била наотмашь, всё же случались у нас с ней прелестные деньки.
Эта попытка, написать нечто похожее на прозу, - является в некоторым образом запоздалым ответом на многочисленные просьбы моего тбилисского друга Нодарчика сделать для него хороший киносценарий. Он так и не успел снять свой гениальный фильм, о котором мечтал всю свою недолгую жизнь. Нодарчик, с которым у нас было много общего, вплоть до поступления (неудачного) во ВГИК, погиб как-то нелепо. Был в гостях у своего приятеля Алика, задержался. Спешил вернуться домой, перебегал дорогу и был сбит каким-то лихим водилой. Насмерть.
Его история - это отдельная тема. Так же как и истории остальных моих друзей. Так получилось в этой жизни, что Старуха с косой выкосила всех моих друзей, оставив вокруг мёртвую пустыню одиночества.
И всё же, это повествование - не попытка сценария. Оно продиктовано желанием рассказать о той жизни, которую мы прожили в течение последних пятидесяти лет. Отображение этой жизни, разных ее граней и нюансов, через судьбы литературных героев, через осколки мемуарной прозы, в воспоминаниях известных людей сохранилось во множестве книг написанных замечательными авторами. Почему-то многие из этих замечательных книг забыты и пылятся на полках общественных и личных библиотек. А новые писатели сочиняют нам разные истории про гламурную жизнь, про новорусских Золушек и принцев, унаследовавших папины миллионы. Новые писатели умалчивают стыдливо о том, что одни папы у этих принцев были Корейками, другие Жиганами, третьи … А у третьих принцев - пап не было. Были покровители и учителя. Вот вам сладкая парочка – Рома Абрамович и Борис Абрамович…

- Значит, теперь ты уже не делишь людей на добрых и злых? Добро и зло получили у тебя национальную принадлежность. Чуть что, сразу же Абрамовичи? А как же старый учитель-еврей из Звенигородки, угощавший тебя лакомой горбушечкой и читавший «Сорочинскую ярмарку»?

- Не лови на слове. Я и сегодня не определяю нравственные качества людей по национальному признаку. В моей жизни встречались и славные евреи и негодяи русские. Добро и зло – вот два критерия, которые позволяют мне любить людей или ненавидеть их.
Сейчас очень просто валить все наши беды на заговоры мирового сионизма. Не нужно задаваться вопросом, а почему одни русские топили в море крови других русских. И было так, начиная с «Повести временных лет». Что Собчаки, Чубайсы и иже с ними свалились на нас с неба? А куда же глядела русская гэбуха? Понимаю, народ молчал, потом кричал, потом матерился и пил водку. Но где же были его русские вожди? И где же русская чистота гэбушных рядов?

- Ну вот, сейчас ты начнёшь рассказывать о том, что чекистами изначально руководили еврейские комиссары, а последним аккордом их деятельности был Юрий Андропов, раздавивший «русскую партию». Скажешь ведь?

- Нет, не скажу. Сергей Георгиевич Лапин – ярчайший представитель «русской партии» в ЦК, оставил в моей жизни глубокий след. Фактически его решение выгнать меня из Гостелерадио разрубило мою жизнь на «до» и «после». Но признаюсь тебе, как это ни парадоксально, я в принципе благодарен «злым русским» за то, что, пытаясь сломить, они на самом деле, заставили меня жить прямо, не гнуться под ветром обстоятельств.
Добавлю только, что если бы все русские были также сострадательны к своим соотечественникам, как сострадательны к своим - евреи, жили бы мы по иному
Однако разговор наш забрёл не в ту степь.
Я хочу лишь одного - рассказать о себе и своих друзьях. Они не были людьми известными, да и сам я человек обыкновенный, разве что чаще остальных попадавшийся в силки собственной глупости. Поэтому, прошу, несмотря на громкий заголовок, не воспринимать эти записки, как роман. Это просто множество историй о разных событиях, о разных людях, о разных путешествиях и командировках.
Это мои дневниковые записи, мои заметки, статьи, очерки и комментарии, опубликованные в разных газетах и журналах. А также мои сегодняшние размышления о том, что было с нами, что происходит сейчас…
Наверное, я могу поразмышлять над тем, что случилось.


- А не поздновато ли взялся ты за свой труд? Твоя жизнь уже просыпалась как песок, причём как-то незаметно, но с неотвратимостью песочных часов, на которые ты никогда не смотрел. Крутился в этой жизни как белка в колесе. Всё бежал, бежал куда-то, и всё время оказывался в одном и том же месте. Первый черновик твоей мемуарной книги начинался грустно. С трагической гибели друга под колесами автомобиля. Почему ты решил изменить начало своей истории?

- Нодарчик занимал довольно большое место в моей жизни. Начинать историю с момента его смерти было бы неправильно. История Нодарчика непременно будет в этой книге. Вместе с фильмом «Шербурские зонтики», которые мы смотрели в летнем кинотеатре в Александровском сквере города Тбилиси в январе 1969 года.
«Падал теплый снег, струился сладкий газ»
Это уже много позже. Слава Бутусов. «Наутилус Помпилиус». Мы с Мышкой и Иваном собираемся в Ханой. Мы просто бежим в Ханой. И оставляем в Москве декабря 1992 года нашу славную девочку. Нашу Машеньку. Которую через восемь лет у нас заберёт эта грёбанная Старуха с косой.
«Дети любви, мы уснём в твоих мягких лапах…»
Я спешу!
Мне нужно о многом рассказать. Про себя (эгоист несчастный), но тоже в контексте времени. Того времени, которое одни проклинают, другие типа Александра Проханова пытаются идеализировать, и о котором третьи, как мой Ивашка, не знают ничего вовсе…
Возможно это книга для него. Но не только. Она для всех. Я постараюсь сделать её предельно честной. Она не может не должна быть барышней удобной во всех отношениях. Возможно, у кого-то, кто узнает знакомые черты в этой книге она вызовет ярость, а у кого-то светлую грусть.
Возможно, кому-то она покажется странной. Но я никогда не стал бы сочинять сериалов «про приключения вольного алжирского, (пномпеньского, кабульского, «эт сетера») стрелка, как и историю про Жоржа Дюруа, которого Мопассан блистательно описал в «Милом друге».
Эти литературные опыты я назвал «Роман с Судьбой».
Итак, давайте знакомиться. Меня зовут Игорь Тарасик. ( В дальнейшем для коасткости Игорь Т. Часть имен персонажей и героев этой книги изменены, хотя любые совпадения не случайны).

Романов, повестей, рассказов до этого писал. Нет вру. В 80-е годы с моим коллегой Владимиром Михайловы мы издали пару сборников псевдокументальных детективных повестей. Могли бы и больше, но тут издательства начали сыпаться, появилась лавина отечественного «нуара» и наши политические детективы из зарубежной жизни потеряли свою привлекательность для читателей. Да и мне к тому времени надоело играть в детектив. Я не сочинитель. Скорее рассказчик. О том, что было. О тех, кто был.

- Эти люди были тебе очень дороги? Это твои друзья? Однажды, в один прекрасный день ты ощутил их абсолютное отсутствие. Так какого хрена ты вводишь читателя в заблуждение, навязывая ему некий кроссворд или составление паззлов твоей непутёвой жизни. Ты большой мастер вставлять «ни к селу, ни к городу» фрагменты своих дневников, с тех пор как начал их вести. Уважай, читателя! Твоя мысль порою петляет, как заяц в попытке оторваться от лисицы. Кому нужны эти монотонные свидетельства твоего унылого пьяного прозябания в партийных газетах? Забыл про старые детские сказки, про то, как они начинались и линейно выстраивались: «Жили-были в некоем царстве, одном государстве…»! Нехорошо поступаете с читателем, господин автор.

- А вот здесь я решительно с тобой не согласен! Честно предупреждаю читателя, эта моя проза будет не линейной, т.е. выстроенной во времени и пространстве, потому что тогда надо начинать от Адама или с момента моего рождения в 1947 году в железнодорожной больнице города Тбилиси, являющегося ныне столицей почти не дружественного нам государства.
Проза, вытянутая во времени и пространстве, потянула бы на некое частное эпическое полотно. А мои мозаики можно читать слева направо, и наоборот. Странствовать по ним как по лабиринту. Если же надоело, всегда можно ударить по клавише «Выход».
Я не собираюсь, упаси Боже, подражать Милораду Павичу или латиноамериканским «магам». Потому что они великие сочинители, я же всего-навсего репортёр в прошлом, который может под водочку травить разного рода байки из своей настоящей или слегка присочинённой им жизни разного рода людям.
Что же касается дневника, а также множества других тестов, часть из которых – обширные цитаты из умных книг, которые я намерен вставлять в полотно этого текста, то это вовсе не дань постмодернизму. Признаюсь честно, я не умею писать романы. Хотя сейчас это умеют все, начиная от моей однокурсницы по МГУ Груни Васильевой (Дарьи Донцовой), с чьей лёгкой руки многие русские женщины стали сочинять иронические детективы, и, завершая модной среди слабого пола Оксаной Робски, которая печёт романы о жизни "рублевского света" как пирожки. Но я отчего-то их (романы) сочинять не умею.
Так, что дорогой мой читатель не ищи здесь романа.
Это просто история жизни одного человека и его окружения. Это история времени, в котором он жил и живёт.
Возможно, я уже утомил тебя и не оправдал твоих надежд!
Тогда прости и прощай!

Кто-то, надеюсь, останется до конца. Тем более что конца в этой книге я пока не вижу…