Оборотень

Волк объявился в округе под рождество. Лесник Егор Думнов встретился с ним неподалеку от дач, на старой просеке. Волк был на редкость большой и тощий. С минуту они смотрели в глаза друг другу. И нельзя было понять: страх или боль горели в серых, будто стеклянных, светящихся глазах зверя. Егор был без ружья. Разошлись мирно.
В тот же день в зимовье лесника зашел Иван Родионов, писатель, живший с осени на одной из дач. Иван выглядел плохо. Исхудал, в глазах – неизбывная тоска. Джек, пес лесника, не узнал его. Чуть не захлебнулся собственной яростью, лая на гостя.
Иван пробыл у лесника недолго. Даже ледяная короста на небритых щеках, усах и бороде не растаяла. А уходя, в сенях уже, предупредил: ты, мол, Егор, в лес без ружья не ходи...
- А сам-то как без ружьишка? – поинтересовался Егор, которого тронула забота этого нелюдимого парня, видно, таившего в себе какое-то горе.
- Нельзя мне, Егор, ружье-то дома держать, - сказал Иван. – Бывает, такая тоска заберет, даже разум мутится. А я книгу пишу. Мне ее обязательно дописать надо...
- Ну, ну, - понимающе покачал лохматой головой Егор, сам знавший каково быть одному – с тех пор, как прошлой осенью похоронил свою жену Анну: - А об чем пишешь-то?
- О, отец, - Иван взялся за дверную скобу. – Это длинная история. Как от природы неплохой, яркий, но очень гордый человек решил, что ему дозволено все... Но случилось нечто необъяснимое и... Ладно, Егор, пойду я...
- Гордый, говоришь? – хотелось поговорить Егору с редким гостем. – Ее, гордыню-то, завсегда в узде держать надо. Не то вырвется зверем-то, и хана человеку...
И потому, как вздрогнул, резко обернулся к нему Иван, понял, что сказал хорошо. У писателя даже глаза огнем полыхнули. Да ты, говорит, Егор, сказал сейчас все, об чем я пишу. Рванул дверь и выскочил из избы как угорелый.

* * *

Волк бежал по зимнику через заснеженный луг к реке. Ночь была морозная, лунная. Шерсть волка играла заиндевелыми искрами. Кругом снега, везде мертвая тишина да мохнатые кустики, по которым проходил зимник.
Одолев снег реки, волк поднялся по спуску и вышел на трассу, уходящую в райцентр. Дорога поблескивала свежим двойным следом, оставленным машиной. Несколько мгновений волк стоял неподвижно, озираясь и принюхиваясь, потом поднял морду, окутанную паром, к луне и взвыл. Волчий вой, в котором клокотала темная ярость страха, высоко повис, и зловеще стал растекаться окрест...
- Папа, это волк? – спросил мальчик, испуганно прижимаясь к мужику, шедшему по старой просеке. А маленькая девочка, которую мужик нес на руках, при слове «волк» стала тихонько плакать...
- Ничего, - пробормотал мужик в поседевшей от инея собачьей шапке. – Скоро уже... Печурку затопим, елку поставим... Вон их сколь – руби, не хочу... Ну-ка передохнем...Оп-па...
Мужик опустил девочку на снег, и ее тотчас обнял, прижал к себе мальчик. А мужик достал из кармана полушубка бутылку, зубами вытащил пробку и сделал из горлышка несколько громких глотков. В нос волка, нагнавшего приезжих, ударил запах водки. Такой же ненавистный, как запах псины, исходивший от большого двуногого. Светящиеся глаза волка сузились. Двуногий в собачьей шапке пугал его и будил в нем слепую ярость.
И когда приезжие снова двинулись по просеке, волк с подтянувшимся голодным брюхом побрел за ними, держась леса.
Мужик с детьми остановился у крайней дачи – щитового домика возле черной цистерны, лежащей в снегу. Тихо матерясь, с трудом открыл висячий замок. И все трое вошли в темное, промерзшее помещение.
Волк вытянул шею – ждал, что засветятся щели в ставнях и потянет дымом из печной трубы. Тишину мертвого поселка нарушал лишь мороз, бухая выстрелами в деревянных постройках.
Вдруг дверь дома со скрипом открылась, и на улицу вывалился мужик в расстегнутом тулупе и с вытаращенными глазами...
- Папа, папа! – закричали в доме дети.
- Скоро я... – пробормотал двуногий, поворачивая ключом в замке. – Щас, только елку где срублю...
Потом двуногий побежал к просеке, петляя и жутко оглядываясь, как зверь, убегающий от собак. Высунув сухой, горячий язык, за ним потрусил волк.
- Курва... – доносилась до волка ругань убегавшего. – У-у-у... – вдруг взвыл двуногий и замер, оглянулся на дачи, слышно было только его хриплое отравленное дыхание...
С высоты смотрела бездонная и страшная черная пустыня с замерзшей луной. Хмурые ели и сосны отбрасывали на снег темные неподвижные тени. Будто ждали – как поступит сейчас человек. Тот, взвыв, опять пустился бежать. Но лес, будто не хотел отпускать его: двуногий споткнулся и рухнул в снег...
Волк остановился; сдерживая ярость, смотрел на лежавшего - лежачего не бьют.
Тот поднялся не сразу. Перевернулся на спину и жадными глотками допил водку. Пустая бутылка, посвистывая, полетела в кусты, чуть ли не в волка...
- О, е... – выругался двуногий. – Это ж улика!
Вскочил, бросился к кустам.
- Курва, – ползая в снегу, пьяно бормотал он. – Все ей мало! Теперь вот детушек моих... У-у-у... Ведьма! Ну, ничего... Ничего. Теперь повязаны... Ага, вот ты где...
Двуногий сунул бутылку в карман и побрел к трассе, что-то напевая с пьяным равнодушием.
Машина стояла на обочине. Двуногий открыл дверцу машины, но вдруг на грудь ему прыгнул огромный волк.
* * *

Егора, спавшего на остывающей печи, разбудил лай Джека. С вздыбленным загривком собака бросалась на дверь. И в следующее мгновение, будто кто пилой по спине провел: чуть ли не под окном взвыл волк!..
- От, сволочь, - выдохнул Егор – Пугать, значит... Ну, дак теперь отвоешься...
И покрепче матюгнул стервяка. И это как будто придало ему злости и храбрости. Ощупью привычно спустился с печи. Не запалив лампы, впотьмах, сел на скамейку, сунул ноги в валенки. Правая нога со старой военной раной, как назло, одеревенела...
- Да уймись ты! – прикрикнул на Джека. – Чего панику сеешь...
Надев ватник, Егор снял со стены двустволку, нашарил в ящике стола коробку с патронами. У оконца, разрисованного морозцем, зарядил ружье. Картечь берег для лисы, волков-то здесь сроду не бывало, и вот пригодилась, кха...
Унимая колотун, Егор посидел на скамейке и как в атаку на врага пошел. Толкнул дверь и... оцепенел. Волчища тяжело царапал когтями наружную дверь... Со страху Егор навскидку выстрелил в дверь...
От выстрела он оглох и ослеп – будто сени снесло к черту. В кислом пороховом дыму нащупал запор, откинул его, открыл дверь и чуть не задохнулся от свежего воздуха с крепким морозом, ударившего в лицо. То, что он увидел, походило на чудо. Волк стоял у штакетника, шагах в пятнадцати от него и, как давеча на просеке, смотрел ему прямо в лицо, припадая на передние лапы. Выстрел опять оглушил. Опустив стволы, Егор с пронзительной радостью увидел: волк лежал, вытянувшись, у забора. Большой лежал. Будет что, потом вспомнить...
- Ну, что ты, дурень, в ногах путаешься, - пожурил странно притихшего Джека Егор, перезарядил ружье и, прихрамывая, пошел к добыче, поскрипывая по снегу валенками.
Но чем ближе он подходил к темневшему на снегу волку, тем больше росла в нем уверенность, что он продолжает спать на печи и видит сон: у забора лежал не волк, а... голый бородатый человек. А неподалеку от него валялась лохматая шапка-ушанка...
Егор перекрестился, хоть в Бога не верил, тоскливо посмотрел на луну, у которой вдруг выросли уши...
- Егор... – вдруг кто-то тихо позвал его. – Это я...
Одним рывком достиг Егор лежавшего, упал на колени.
- Ваня, ты? Как же это, а? Я ить в волка стрелял... Я щас, Ваня, щас...
- Егор... – прохрипел Иван, зажимая кровоточащую рану на груди. – Не надо... Послушай. На даче, где цистерна, дети... Мальчик и девочка. Дети, Егор... К ним беги, не то замерзнут... – Иван закрыл глаза, на его губах пенились кровавые пузыри...
- Какие дети, Ваня? – позвал его лесник, совсем ополоумев. – Ты это, сынок, за шею меня... Я санитаром был... Все сделаю...
- Не надо, - рука Ивана бессильно упала в снег. – Поздно... Я сам этого хотел... Сам... Не казни себя... Там рукопись на столе... Возьми ее. Прочтут – оправдают... А того... У машины... я убил. Дети! – вдруг рванулся Иван. – Дай лыжи! Лыжи мне дай!.. – и замер, обмяк, глядя в звездное небо широко раскрытыми глазами.

* * *

Следователь районной прокуратуры Лир зашел в тупик. Думнов клялся, что стрелял не в человека, а в волка. Психиатрическая экспертиза показала его полную вменяемость, но психиатры не исключали временного умопомрачения на момент убийства Родионова. Думнов был непьющим. Об этом знали все – от районного начальства до браконьеров. Среди последних у Думнова могли быть враги – лесник он был неподкупный. Но зачем Егору стрелять в Родионова? В писателя с неудавшейся судьбой? О нем он не мог говорить без слез. Уверял, что, будучи волком, Иван сам подставил свою грудь под выстрел – ради детей. Выходило, что Родионов был оборотнем. И только при смерти вновь стал человеком по облику. Короче, бред, чертовщина какая-то!
Между тем Родионов с простреленной грудью был найден у лесника, прикрытый тулупом. Его одежду нигде не нашли. Но убит он был ночью из ружья Думнова. И скорее всего он и сообщил леснику о детях (а кто же еще?). Но тогда почему? Почему же он сам-то, живя в трех шагах от дачи, где замерзали дети, не попытался даже сбить замок! А понесся по лесу за десять верст, да еще без лыж, к леснику?
- Хорошо, - продолжал рассуждать Лир, прикуривая новую сигарету. - По словам Думнова, в тот день Родионов приходил к нему дважды. Первый раз, чтобы предупредить о появлении волка, а потом ночью... Однако следов второго ночного прихода Родионова к леснику криминалисты не обнаружили. Он что, на метле прилетел! Зато двор лесника был буквально истоптан волчьими следами, не считая следов, оставленных лесниковой собакой. Следы волка на редкость большие. Кровь на снегу, много крови. Где же волк? А шапка? Кто притащил туда шапку Сагдинова, которому зверь вырвал глотку?
- Итак, что мы имеем? – Лир затушил сигарету о пепельницу с головой Мефистофеля. – Сагдинова загрыз волк. Туда ему, гниде, дорога. Не на пикник же он привез своих детей в такой мороз на ночь глядя. Мальчишка лежал уже синий, закутав сестренку в свою одежду... Что вообще происходит с миром? Сожительница Сагдинова, конечно, темнит. Что и говорить, красивая баба. Но, похоже, стерва еще та. Глазом не моргнула. Не спросила – как дети, где они. Оно и понятно. Зачем ей чужие дети? Сагдинов отписал ей и дом, и дачу, и машину. Видно, Думнов прав: хотел угодить бабе. А та, обнаглев, потребовала уже нечто чудовищное...
Лир поморщился. На своем веку он повидал, конечно, и не такое. Человек, потерявший совесть, страшнее лютого зверя. А бабу, как говорят в народе, черт золотом сманил. Но как накажешь? А в сказки об оборотнях...
Машинально Лир стал перелистывать рукопись Ивана Родионова «История одного превращения».
* * *

Фантастическая история, написанная от лица «Р», была не нова. Но сам процесс превращения героя в волка был описан с такой потрясающей достоверностью, что создавалось жутковатое впечатление, будто автор на самом деле был волком. Или, по крайней мере, жил некоторое время в волчьей стае, ну, как Маугли. Лир даже нюхал листы рукописи, и бумага, как ему казалось, пахла псиной. Впрочем, запах псины бил в нос и на дачке, где обитал Родионов. Да и пол ее был усеян собачей шерстью...
- Или волчьей? – лукаво подмигнул Лиру выпуклый каменный глаз Мефистофеля. – Ведь у Родионова собаки не было. Равно как и у прежнего хозяина дачи. Откуда, мол, шерсти там взяться?
Лир перевел взгляд на зарешеченное окно кабинета. Уже стемнело. Люди готовились к встрече Рождества. А он тут с чертом... Лир перевернул страницу Ивановой исповеди. «Виной всему была моя гордыня, - писал Родионов. – Гордая моя душа стремилась к свободе, но с каждым днем я убеждался, что из меня никогда ничего не выйдет. Душа моя рвалась обнять всю природу, а я уныло ходил на службу, варясь среди людей в вареве из пошлости, мелких подлостей, зависти. Душа моя ссыхалась. Я хотел возненавидеть людей, но просто стал презирать их. И ненавидеть я стал самого себя - за мелкость. Что мне оставалось? Только мечтать. И я стал писать по ночам книгу, от которой бы, как я мечтал, сотни людей, пораженные истиной, упали бы ниц и в благоговении лежали бы, как мертвые...».
Дальше давался беспощадный самоанализ. Лир всю эту лирику перелистал. «Я жестоко наказан! - писал Родионов на последней странице. - Добрый по природе, я озлобился. Но мне ли, испуганному, быть волком! И надо ли говорить о том, какой ужас охватил меня, когда однажды, проснувшись ночью, я увидел на своей руке густую шерсть, а на пальцах - острые когти... Беда заключается в том, что с течением времени светлые часы, когда я вновь становлюсь человеком по облику и по мыслям, бывают все реже. Сегодня я чуть было не напал на лесника, добрейшего, честного Егора. Чудом разошлись мирно. Но скоро – я это знаю! – память о прошлом оставит меня, а человечье во мне исчезнет. Я забуду свою жену, своего ребенка, которым не дал ничего, кроме горя. Я забуду мою мать, моего отца, Родину. И тогда я стану только волком. Жестоким и кровожадным. Но я не хочу этого!.. Не хочу!»
В этом месте рукопись обрывалась. Лир взглянул на часы, открыл сейф, положил в него рукопись и тут его взгляд упал на пакетик с шерстью, которую он взял при осмотре дачи Родионова, так на всякий случай. Он закрыл сейф, снял с вешалки пальто. Но вдруг, точно под гипнозом, неожиданно для себя набрал номер телефона морга и попросил патологоанатома срезать прядь волос с головы Ивана. Для идентификации, сказал он. Положил трубку. И почувствовал на себе чей-то взгляд. Когда он резко обернулся, то ему показалось, что Мефистофель, ухмыляясь, одобрительно покачивает рогатой головой...