Маша Лескова

Мария – от др.-евр. mariam – «любимая»

1.
Маша. Божественное имя для земной девочки, нежнейшее из святых и самое святое из нежных. МА – сливочно-розовый поцелуй, ША – тоскливо-сладкая боль.
Маша. Смысл моего бытия, моя богиня, проклятие и награда, печаль и трансцендентальный восторг.
Она была Мэри на уроках английского языка, Марией в классном журнале, Машенькой в своей семье. Для меня она была: Маша.
Она – первейшая, если не считать призраки героинь детских сказок: смелая Элли была лишь прообразом моей Маши. Маша Лескова – единственная, ведь всё другое и все другие, когда бы ни произошло и где бы не явились, – подделка, самообман, не более, чем миражи и всё той же Маши. Марсианская пустыня Безответность не принимает вопиющего о любви гласа.
На пьедестале моих терзаний только она – моя Маша, – возвышается средь руин подлого существования, освещает кладбищенский мрак одиночества. Моя маленькая религия даёт только одно спасение – твои объятья, Маша!
Мы познакомились столько же лет назад, сколько мне было в то время. Ласковые маньяки всегда сверяют часы, помнят номера телефонов, даты рождения и число слезинок в снегу. Мы вместе учились, живя на одном берегу Ангары, почти ровесники, почти любовники.
Эта повесть о нас.
2.
Я появился на свет в 1986 году, т.е. в эру Чернобыля и чернокнижника Кашпировского; я родился в столице Земли, а именно в Иркутске. Мой отец как раз защищал докторскую диссертацию по химии, а брат пошёл в первый класс.
Мои предки жили в деревнях Урала, Нижегородчины и Восточной Сибири. Дед по линии матери занимался гидроэнергией, сделав несколько научных открытий (что-то о взаимосвязи вспышек на солнце и величины речного стока), работал в Ираке и на Кубе, проектируя ГЭС. Брошенная им бабушка (для меня Бабуля) не смогла полюбить другого, прогоняя свою печаль в путешествиях (Индия, Египет, Европа, Америка) и классической музыке... Весть о разводе она встретила обмороком у почтового ящика. О, я помню как было приятно играть бабушкиными сувенирами: негритёнком-курилкой, бараном, качающим головой, Эльфелевой башней, головой Нефертити!
Прадед по матери был сталинистом, но во время войны работал в тылу, на лесозаготовках, впрочем, не там, где Бабуля, неизвестная ему невестка, при мне получившая ельцинскую золотую медаль 50-летия Победы. Умер он в 1953 году (интересно, что по его линии нам досталось издание Евангелия 1913 года).
Дед по линии отца воровал золото у сталинского правительства в лагерных приисках под Читой. А кто-то из моих предков даже содержал трактир в Иркутске, который, впрочем, сгорел в результате попойки. А кто-то был дьяконом на Сяве, деревни близ Сорова. Ангелы и бесы всегда с особенным рвением сражались за души членов моей семьи.
Мы жили в самом центре Иркутска, на углу улицы Литвинова и Пионерского переулка, в зелёном кирпичном доме, построенном японскими военнопленными для советских чекистов. Под окнами были тополя и областное КГБ.. Рядом примыкал деревянный дом с резной народной декоративностью, некогда согревающий семьи русских купцов в студёную сибирскую пору, а потом его разделили на квартиры, в которых и жили два моих друга. Во дворе были красные заборы газовых установок, куда я с ребятами часто лазил, трансформатор, детский городок-замок с четырьмя башнями, горкой, заливаемой на зиму, беседками и лестницами, ржавые качели и карусели, лужи (где гидросистемы сооружал уже я), песочницы, где возникали вулканы и муравьиные лабиринты. Это был замкнутый мир посреди тумана остальных пространств.
Я рос в мире, от которого остался лишь калейдоскоп обрывочных воспоминаний, причём разбитый как сердце. Вот мне дарят на день рождения красный свисток-паровозик. В следующий год паровозик с заводным ключиком и ехидной рожей машиниста, ещё через год – железную дорогу на электричестве. Вот пластмассовый зайчик утонул в аквариуме и танцует. Вот мой друг решил порыбачить в этом же аквариуме. Вон детский сад, который я ненавидел, т. к. меня там насильно кормили творогом и презирали за очки (иногда я думаю, что лучше быть евреем в Германии Гитлера, чем очкариком в российском детском саду!).
Городской житель, я любил бывать на даче, объедать кусты малины, вишни и черники. Я был гурман и ел только блюда, содержащие картофель, не признавая, однако, щи, борщ, винегреты. У нас была собака по полной кличке Даная Сан Джоанна – ньюфаундленд, который любил вытаскивать мои корабли, не успевшие выйти в кругосветное плаванье, зимою возил меня на санках и по-человечьи умел сидеть на диване. Я был богат игрушками, и эти «фигульки», как называла эти китайские забавы бабушка, составляли второе моё счастье; они давно умерли, но как много мы пережили вместе с этими скелетами, мутантами, киборгами и ниндзями, и я часто с тоской смотрю в эти неподвижные разноцветные лица.
В пору расцвета моей игрушечной цивилизации их, «больших человечков», мальчишеских кукол то есть, насчиталось бы около семидесяти. И это без учёта таких «социально незащищённых слоёв населения": как монстрики, хазбрики, солдатики, карлики из шоколадных яиц, леговцы и динозавры. Инфраструктура машинами и кубиками у моего государства была на зависть многим. Дворец Императора и его трон не могла повторить ни одна из существующих тогда держав, у них просто не было таких строительных материалов. Особенно я гордился трансформерами и лазерными установками, которые делали мою игрушечную империю военно-технологической сверхдержавой, на суверенитет которой никогда так и не покусились державы соседских мальчишек, а мои маги могли диктовать свою волю и правила игры. Голубые каски в тогдашней Боснии и Герцеговине лишь имитировали наши игры
Мною в основном занимались мама и бабушка; папа уходил на работу слишком рано, а приходил, когда я уже спал. Иллюзии детства заклеивали трещину, которая прошла между родителями; я тихо играл в своей комнате, а семья незримо разрушалась, разрушалась как то хмурое государство, где я вынужден был родиться. Отец пил. Скандалы доходили до драк, и я плакал, заглушаемый музыкой братовского магнитофона, и клялся: у меня всё будет по-другому, я никогда не изменю тебе, Маша…
Вся беда отца в том, что отец изменял маме. Родители разводились, снова вступали в брак, потом разводились снова. Так до трёх раз. Самое интересное, что мои родители никогда не приглашали меня на свою новую свадьбу. Даже обидно, всё-таки не чужой обоим молодожёнам человек, имеющий, между прочим, самое прямое отношение к их союзу.
3.
По иронии судьбы, а может от тесноты маленького города, Маша жила на бульваре Постышева, т. е. точно там, где было логово Милашки – любовницы моего отца. Но училась Маша в центре, в 65-ой школе, куда мне было добираться три квартала.
Я знал, что влюблюсь, идя в первый класс. Слишком нелюдим я был, дальнозоркий очкарик. Предвидя светловолосую русалочку с переливчатым голосом, ошибся категорически: у Маши оказались русые волосы и голос феи. Она не была заметна, тихоня из тихонь. Но именно ей предстояло стать моей Машей, навсегда остаться во мне. Просто, видите ли, только она могла меня понять, оценить своим больным сердечком и чистой душой меня, такого одинокого и несчастного. К тому же она прекраснее всего из виденного и вообразимого в этом мире или ожидаемого в том.
Помню серую кофточку и шотландскую юбочку поверх белых колготок. Свет её лица неописуем. Было бы кощунственно сравнивать части её лика с тленностями миров. Скажу лишь одно: блажен, на кого она хоть раз посмотрела, счастлив, кому улыбнулась, а кого она поцеловала – подлый вор, смеющийся надо мной. Но не будем забегать вперёд.
Это, может быть, странно, но к любви я пришел сознательно: парламент моих мыслей и чувств проголосовал единогласно. Поводом к таким тонким чувствам, как пытаюсь разобраться теперь, могли быть её слезы на грустную песенку во время одного урока музыки. Пели мы про кого-то кота, который вышел ночью на лунную сцену и начал горланить свои песни. Жители дома прогнали Мурлыку, а Маша выбежала в слезах из класса. Вся боль мира прошла через этого чувствительного ребёнка. В свои девять она уже знала значение слова «эгоизм». От неё я научился пронзительности мыслей и ювелирности чувств. Я тоже умею плакать, Маша, и как часто я засыпал в слезах, мечтая о тебе.
Мои мечты всегда были горькими; я просто не мог представить её поцелуя. Ах, это бы разорвало меня. Я топился, вешался, вздыхал, но никогда не мог представить свадьбы или объятий.
Другой особенностью моей любви было полное отсутствие так называемой «сексуальности» (химерическое понятие, в сущности), без которой ничего нет для современной на всё просто смотрящей молодёжи с её нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Похотливые боровы и свинки. Да, более старшие ребята вынудили меня как-то просмотреть один недвусмысленный французский фильм, но всё, что я там увидел было чуждо моим представлениям о любви. Похоть принципиально разжигается лишь греховной фантазией, а не любовной мечтой. В этом отношении отрочество меня испортило. Любовь свята; она уже горит и не нуждается в топливе озабоченности и развратных желаний; мечты любви не про то, они про союз, про брак, где соитие – добродетель, впрочем, одна из многих. Поистине любимая была, есть и будет образом Бога. Так и должно быть. Не можно, а нужно обожать. «Сексуальность» же – это абракадабра типа флагестона, либидобелиберда, эвфимизм разврата, пустое и бессодержательное понятие. Мы забудем этот бред, посмеёмся над ним как над недоразумением, но пока живём в сумасшедшем мире, где любовь в опале. Романтику в Содоме лучше не взрослеть.
4.
Моей стратегией, ошибочной, как оказалось, было молчание – проклятый тютчесвский silentium. Я стеснялся признания, боялся гонений общества, а больше всего пугало – «нет». Все решительные действия откладывались на седьмой – девятый класс, а тогда – в начальной школе – предполагалось мерно обращать на себя её внимание, пошаговая мирная оккупация без раскрытия главной тайны. Я трепетал пред её образом. Я старался хорошо учиться, чтобы похвалы Татьяны Александровны (первая учительница) возвышали меня в глазах той, что дороже мира.
Особенно мне удавалась математика. Помню один подвиг. Татьяна Александровна отправила меня на математическую Олимпиаду районного значения (Пифагору надо было выпить яду, а не Сократу). Я проявлял способности в математике. Математика была моим кумиром. Я был хороший математик. Решал и предвидел многое, опираясь на интуицию и хорошую память. Весь секрет способностей к математике в амурном интеллекте, разумной влюблённости, без девочки Маши не было бы и холодного поцелуя Снежной королевы наук, а без последнего не может быть поцелуя Герды. И вот меня послали защищать «честь класса». Турнир Розы просто!
Мы только-только прошли дроби, и именно это меня подвело (не люблю дробить, люблю приумножать). Зато задача: «Какой год двадцатого века, если его цифровую запись перевернуть – останется прежним?» – была решена в секунду («1961»). В итоге я занял почётное третье место, за что получил книгу про Бэтмэна, написанную, впрочем, в Белоруссии, и диплом с изображением бамбука и автографом директора. Реликвии не потеряны. Но главный приз впереди.
В день награждения, я уже было собрался идти домой, стоя в подвале раздевалки, как ко мне подошла Маша. А ведь ради неё я сражался с числовыми драконами! – просто, как будто она это знала. Ко мне подошла Маша: «Поздравляю!» Протянула руку. Я запутался и пожал её левую своей правой. Холодные и нежные пальцы (дальше я не посмел продвинуться) я держал в своих объятьях. Я прикоснулся к ней! Первый раз. К девочке. Мизинец её сомкнулся с моим указательным, и Маша, медленно, словно время длило моё блаженство, но, увы, отвела руку. Сейчас мне это кажется ритуалом пионерского товарищества, но тогда прикосновение к Маше было пределом мечтаний, достигнутым раем.
Математика – царица наук.
5.
О, почему нас никогда не сажали вместе? О, как я ревновал к её соседям по парте. Мой двойник (тёзка, друг, очкарик, правда полярный – близорукость), Молин, особенно внушал недоверие. Он был признанный лидер, и Маша бы стала игрушкой в его тиранических раках, которые всё делали ради престижа. Этот Молин даже признался Маше в любви, но ради смеха, играючи, чтобы повеселить дружков. Маша – умненькая девочка, и не попалась.
Он провожал Машу после школы. Легально. Заведомо с нею договорившись. Он ведь тоже где-то около Постышева обитал. Мне же, чтобы пойти рядом с желто-красной – цвет иркутской осени – курточкой Маши, приходилось замедлять шаг, идти как черепаха от Ахиллеса, чтобы она меня догнала и сказала «привет». Метод изобретён мною в конце третьего класса. Не знаю о чём она болтала с Молиным, но со мной обсуждалось всё: глобальное потепление (когда же в Сибири будет тепло, а?), сказка про Изумрудный город – без сомнения, Иркутск; а не верите – зайдите в ледовый городок на пощаде Кирова зимою, – общие герои и увлечения. Мы шли по Урицкого, она слева, я справа, иногда глазели на магазинчики, доходили до Литвинова и прощались. Она просила у меня палочку от мороженого, потому как этим предметом открывалась дверь её подъезда, ведь ключ у старшего брата. Ах, почему я смотрел под ноги вместо того, чтобы просто угостить Машеньку холодным лакомством. А вот она однажды угостила меня кедровыми орешками (эту реликвию случайно сгрыз мой друг, гостивший у меня, негодяйчик, подлый бурундук)
И вот случилось страшное. Я провожал Машу, мы медленно шли, не торопясь расстаться. И вот послышался индейский клич «улю-лю» . Вместо ирокезов явился Молин со своими приспешниками. Меня бы явно поколотили, если бы не вступилась Маша. Молин и Маша пошли быстрее, удаляясь всё дальше, а меня задерживали подлые холопы похитителя невесты, отвлекали бессмысленными разговорами. Всё исчезло в тумане глазной росы…
Благо, что соперник перешёл из великого «Б» в профанный «А». На горизонте врагов не оставалось, и открывалась возможность – драгоценный шанс, который так просто я упустил. Мне не с кем было посоветоваться, рассказать про Машу, негде найти ответ. Ах, почему путешествия во времени невозможны, а дары Провидения – глухо-неповторимы.
6.
Память хранит множество маленьких событий, из которых и складывается этот безмолвный роман, единая картина первой любви.
Она сломала мою линейку розовую линейку, которой я волнисто подчёркивал прилагательные. Волнительное происшествие. Хотя причина была, я помню, во мне же: я фехтовал этой линейкой в её сторону, просто хотел указать на неё хоть как-то, что это ОНА, ОНА – моя любовь. Но всё же это, наверное, выглядело угрожающе, поэтому такая хрупкая Маша выбила линейку у меня из рук… своей очаровательной ножкой. Девочка явно знала кун-фу.
Однажды она застегнула пуговку на моей джинсовой куртке. Это было в пятом классе. Я часто ходил растрёпой, был рассеян, забыл застегнуть пуговку на джинсовой куртке, а Маша заметила это во время нашего разговора про злую толстую англичанку, которая обижала мою русалочку, смела не обожать её. Злодейка англичанка никогда не болела и ждала теперь нас на свои страшные занятия, безумно посмеиваясь за дверью. Маша заметила расстёгнутую пуговку и застегнула. Кстати! Как только отменили форму, которая так шла Маше, и так чернила меня, я сразу перешёл на джинсы. Есть одна фотография нашего класса: кто-то ещё в форме, а я – единственный – уже в джинсах. Тогда я был русским Иванушкой, тогда «я нравился» ей. Дети красивее взрослых. Свет в глазах, а не блеск. Улыбка. Лицо Маши на той школьной фотографии безнадёжно испорчено моими поцелуями. А других-то фотографий нет! Зачем же я целовал так много?
Так вот. Надо было сделать ещё одну фотографию всего класса, уже в конце начальной школы. Маша стояла рядом со мной. Нас должны были сфотографировать рядышком!!! Но я вертелся, так боялся показать свою любовь, не показывая и явного протеста против Маши. Я ёрзал, егозил. Маша просто повернулась ко мне, властно положила руку на плечо. Я смирился, я не смел перечить моей богине. Упомянул, что мы обсуждали учительницу английского, распуская грязные сплетни. И этот язык я выбрал, увязавшись за группой, где была она. Она выбрала язык. Я выбрал её. К тому не было ни единого повода, но однажды, кто-то сказал, имея в виду нас с Машей: «Жених и невеста: тили-тили тесто». Я от этого стал совсем замкнут. Общество смеялось над моей любовью, я не хотел, чтобы над Машей смеялись, чтобы она сама смеялась над этим. Она списывала мою математику (наука ни для чего более не нужная людям). Она пару раз звонила мне, чтобы спросить домашнее задание; я хоть и знал заветные цифры, никогда не звонил Маше, а потом и вовсе забыл номер (кто-то сказал мне, что он не настоящий). Эти мелочи могли эволюционировать в настоящие отношения, но, скажу я вам, железный рок прервал рост жемчужины...
Особо ценным осколком был предновогодний вечер пятого класса (1997 год, холодная и счастливая зима!). Это был бал. В школе только мы, обеспеченные газировкой разных сортов, нарядные сибирячки. Ребята ещё стыдились танцевать, стояли по углам, отшучивались. «Учителка» взяла на себя роль Амура, – мальчикам предлагалось вытянуть имя заветной партнёрши у судьбы. Я медленно вытянул бумажку из меховой шапки. Маша? – Маша?? – Маша???… ах, пухленькая Женька… Пришлось танцевать, отрабатывая трудовую ученическую норму. Маша никому в этот раз не досталась. Зато процедура раскачала общество, пустившееся в пляс. Прошло полчаса. Я уже и не надеялся… Как я смею?.. Она не захочет… но вот Маша Лескова и Оля Кислицына подошли и закружили в своём хороводе – теперь я получил право пригласить. Маша сидела на стуле возле классной доски и пила газировку из белого стаканчика. Я протянул руки, не умея придумать ничего иного. И в ответ потянулись её ручки, обвившие мою шею. Маша вспорхнула. Союз правых ладоней был нерушим. Я всё никак не мог прикоснуться к её обнаженным лопаткам, держа руку на весу; она сама прислонила меня к себе. Такая холодная нежность, мягкость девичьей спины. Наши глаза не встречались, боясь радиоактивных реакций, откровения потаённых желаний. Я не помню музыки. Только голубое платье и телесная сопричастность чуду. Нет ничего более дорогого и приятного в этой скучной вселенной. А ты ведь и не помнишь, Маша, как мы танцевали, что это значило или могло значить. Но и это не стало началом, я не проводил и не поцеловал её в тот вечер.
Следующее полгода прошли зря. Меня увезут в Москву, но я не верил, что есть место, отличное от нашего изумрудного города, где живём я и Маша. Я ничего ей не сказал. Она села в машину, её юбка и рубашка развивались от ветерков весны, собака–бобтеил прыгала на неё и радовалась ей, счастливая семья окружала мою девочку-мечту. И я был немножечко лишним здесь. Она уехала, уехала навсегда. Точнее это ведь я уехал!!! Чтобы отец не убил маму, чтобы спастись из «проклятого Иркутска», чтобы…чтобы… чтобы… Мама продала бабушкину квартиру и перевезла нас в Москву. Отравленный воздух, мёртвая вода и дождь ожидали меня в чужом городе.
7.
С тех пор всё потеряло смысл. Мои страдания взрывались во мне. И никто не мог заменить мне Машу. В Москве Маша родиться не могла. Москва – город ублюдочного счастья.
По инерции я учился хорошо. Подвиг всей жизни, посвященный Маше, ещё был актуально мыслим. Физика, кинематография – вот где я прятал распадающийся череп.
Всё казалось безысходным. Я уснул в кошмаре.

И вот я написал её письмо на адрес школы. И она… она ответила. Призрак из прошлого ожил. Да, «тогда» я ей «нравился», но теперь «подарить надежду» «Эльфийка» (Маша любит сказки) «не может», у неё «есть парень», и она категорически не понимает, что мне теперь, по прошествии стольких лет, нужно.
Я не буду говорить про депрессию и больницу Ганнушкина, таблетки, рёв, рыдания, разрывы… Меня откачали, вернули полтергейста в лоно извращённой цивилизации лжи и разврата.
Маша! Никто не сможет любить тебя так. Пока ещё всё обратимо. Будь снова со мной, не обманывай себя и других. Почему ты молчишь, Маша? Кто, сказал, тебе, что есть другая любовь – не истинная, не вечная? На гильотину правды «твоего парня» Егора.
И нет нам другого бессмертия, кроме как быть вместе, Маша.
Но Беатриче смеялась…


© Copyright: Дмитрий Гендин, 2008