Когда в Париже светит солнце

Когда в Париже светит солнце, я вспоминаю о Тиме Розенцвейге. Этот человек был истинным ненавистником солнечного света. Он выходил на улицу исключительно в дождливые дни. Всё остальное время он проводил в милом доме на улице Бланш, созерцая Мулен Руж и тихо восторгаясь её самобытностью. Он умел выражать восторг. Он прожил в Париже двадцать лет и всегда оставался самым преданным его фанатом. Париж вдохновил его на написание главных произведений его жизни. Если бы он жил не в Париже, а в любом другом европейском городе, он бы не был настоящим Тимом Розенцвейгом.
Тим Розенцвейг – писатель до мозга костей. Его сознание обитает далеко за пределами ойкумены.
Когда я приходил к нему в гости, он указывал мне на буфет, где всегда было много вина и пара бутылок арманьяка, и продолжал писать. Порой он не здоровался, но я не чувствовал себя оскорблённым. У него была уважительная причина: он проживал жизни своих героев.
Я понимал его эмоции. И всё же он был немного странным. Он боялся людей, крайне редко выходил на улицу, никогда не заговаривал с незнакомцами. И дело даже не в том, что он следовал ценным указанием своих родителей, хотя испытывал к ним самые нежные чувства.
В тот день всё было очень привычно. Я проснулся от февральского парижского солнца. Всякий раз, просыпаясь и убеждаясь в том, что за окном светит солнце, я оказывался в состоянии непередаваемой эйфории. Солнце – прекрасный атрибут Парижа, города моей жизни и моей мечты, города, приютившего моё необузданное желание достичь невероятных успехов в области литературы, города, сыгравшего немаловажную роль в становлении моей пресловутой духовности. Парижское солнце даёт мне понять, что жизнь идёт своим чередом, что я занимаюсь своим делом, что местной атмосфере небезразлична моя судьба.
Я открыл глаза и понял, что должен увидеть Тима. Мне нужно было поговорить с ним о чём-то очень важном. Чёрт знает о чём. Я знал, что он один из главнейших управленцев моей судьбы. Он мог сделать меня счастливым, мог заставить публику восторгаться моими произведениями, кричать мне «Браво!», просить у меня автограф. Он мог сделать всё. Когда я приношу ему свои новые наброски, меня одолевает невыразимое волнение, хотя я знаю этого человека около десяти лет. Он мой друг. Думаю, он всегда желал мне всего самого лучшего.
Я прошёлся по бульвару Рошешуар. Как обычно.
Окна Тима были зашторены. Как обычно. Я поднялся на второй этаж. Как обычно. Я обожаю подниматься на второй этаж и звонить в его дверь. Я обожаю пожимать ему руку. Однако, спустя десять лет после нашей первой встречи, я понимаю, что мои действия немного автоматичны, хоть я и никогда не знаю, о чём мы будем спорить. Я лишь знаю, что мы будем пить вино, рассуждать о прозе и поэзии и восхищаться Парижем. Все эти занятия естественны для одного писателя, проводящего дни в безумном одиночестве. Но нас двое. Когда мы вместе, то образуем недифференцируемое целое.
И вот я в его квартире. Он сидит за столом и пишет очерк. Я подхожу к буфету, не дожидаясь его сигнала. Наверное, это грубо. Но я знаю его квартиру наизусть и не имею ни малейшего желания делать вид, будто я здесь впервые. Тим говорит, что в любой ситуации нужно вести себя естественно. А я всегда доверял его мнению.
Я достал бутылку арманьяка и две рюмки. Тим продолжал писать. Чтобы привлечь его внимание, я должен налить ему рюмку арманьяка. Тогда он посмотрит на меня с восхищением. Может быть. Я никогда не мог предугадать его реакцию на мои поступки, мои слова. Если я налью ему арманьяк, он вполне может послать меня к чёрту.
И, тем не менее, он говорит мне «спасибо». Смотрит мне в глаза. Улыбается блаженной полуулыбкой, вызывающей моё истинное восхищение. Кажется, у него хорошее настроение. Это значит, что у меня есть шанс узнать о его литературной газете, остающейся загадкой для основной массы человечества и овеянной множеством тайн.
Тим приехал в Париж, чтобы стать писателем: ему казалось, Франция удовлетворяет его духовные и ментальные потребности, соответствует его внешности и характеру. Париж разделял его идеи с особым энтузиазмом. Париж стал его лучшим другом. Когда Тиму было одиноко, он выходил на улицу, делал глубокий вдох и направлялся в сторону Лувра. Лувр был его духовным убежищем и помогал ему выйти на переговоры со своими желаниями – спутанными, потерянными в таинственном пространстве вечного самоопределения Индивидуума. Он знал, что жаждет писать. Всё остальное оставалось за пределами его восприятия.
Однажды он решил, что должен совершить смелый поступок и открыл русскоязычную газету. Сейчас его газета – культовое развлечение русской диаспоры в Париже. Не думаю, что он ожидал подобного эффекта.
Я хочу, чтобы он опубликовал мой рассказ, хотя и не считаю его детище незаменимым аспектом литературно-коммуникативного пространства. Я понимаю, что его газета появилась на свет более чем случайно. Тим не годится на роль главного редактора. Когда я предлагаю ему прочесть своё новое произведение, он смотрит на меня, как на сумасшедшего. А я считаю, что имею полное право интересоваться мнением уважаемого мною человека.
– Как ты себя чувствуешь, Тим?
– Всё хорошо.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
– Обычно, ты говоришь: всё ужасно.
– Теперь говорю: всё хорошо. Проблема в том, что ты крайне редко интересуешься моим здоровьем. Это плохо. Ты редкий эгоист.
– Извини. Я не умею думать о близких.
– Жаль. Если бы не твой характер, ты был бы отличным мальчиком.
Последняя фраза Тима остановила время, снизила скорость моего мышления, лишила меня способности быть активным участником современного мира. Я потерял сознание. В буквальном смысле. Когда я открыл глаза, Тим сидел за столом и писал новый очерк. Думаю, ему бы удалось сохранить спокойствие, даже если бы я умер. Тим – редкий эгоист.
Я приподнялся с пола.
– Что ты сказал, Тим?
Он укоризненно посмотрел в мою сторону.
– Я сказал, что у тебя отвратный характер.
– Нет, я прошу тебя, повтори свою последнюю фразу слово в слово.
– Зачем?
– Она точь в точь совпадает с любимой фразой одной моей знакомой.
– Неужели?
Его лицо выразило подозрение. Он удивлён? С чего бы? Он ведь никогда не удивляется.
Кажется, я прихожу в себя. Мой мозг снова готов к восприятию окружающего мира.
Удивительно, но Тим произнёс любимую фразу Ады, упоительной женщины из моего прошлого. Ада ворвалась в мою жизнь внезапно, без предупреждения. Она сказала, что хочет быть моим другом. Мы встретились в саду Тюильри. Я только приехал в Париж, пребывал в исключительном душевном смятении и писал новую повесть, казавшуюся мне самым бездарным произведением на свете. Она была незакончена. Этот статус сохранялся за ней долгие месяцы. Она была моим несчастьем. И, тем не менее, я хотел довести её до ума.
Ада сидела у фонтана: нежная, обворожительная, вдумчиво изучающая счастливых людей. В её движениях, жестах, взгляде присутствовала чарующая грация.
Я притворился, будто ищу вид для этюда. В то время я делал этюды. Рисование было моим увлечением. Писательство – духовным бегством. Я радовался, когда слышал на улицах русскую речь. Не заговаривал, не знакомился, но понимал, что не один на белом свете. Спорадическое понимание того, что я не один, рисовало в моём воображении необычную, умиротворённую картину мира.
Когда я взглянул Аде в глаза, то впервые понял, что нас двое. Казалось, на какое-то мгновение Париж затаил дыхание и с восхищением наблюдал за тем, как мы обмениваемся взглядами и неслышно выражаем друг другу своё почтение. В день нашей встречи Париж стал моим другом. До этого он смотрел на меня с невыносимым равнодушием – словно ему было наплевать на мою писательскую и человеческую судьбу. В тот день я осознал, что Париж – мой город. Наконец, он посмотрел на меня с невыразимой теплотой.
Париж пролил луч света на мой путь. Я счастлив, что этим лучом света оказалась Ада.
Мы пожали друг другу руки – словно мы были знакомы сто лет, словно мы с раннего детства были друзьями. Я присел рядом с ней.
– Я Ада.
– Простите?
– Я говорю, что меня зовут Ада. А Вас?
Я промолчал. Чёрт знает почему. Наверное, забыл своё имя. А может, потерял дар речи. Кажется, я хранил молчание на протяжении всего нашего знакомства, с упоением слушая её бредовые рассказы. Она несла редкую чушь.
Она была уверена в том, что слова – формочки для песка. Они не имели для неё ни малейшего значения. Её утро началось с того, что она звонила своему отцу и приободряла его бессмысленными фразами. Её отец был писателем: странно, что ему так и не удалось привить ей любовь к слову. Впрочем, Ада никогда не реагировала на чьи-либо внушения. Если бы на моём месте оказался нормальный человек, он бы сошёл с ума. Но к счастью я оказался таким же сумасшедшим, как Ада.
Наша первая встреча казалась бесконечной: мы провели вместе несколько суток, сидели у фонтана Тюильри, слушали восхитительный орган в Нотр Дам, бродили по улице Лепик, поднимались к Сакре Кёр. Мы были счастливы. Когда я вернулся в свою писательскую мансарду, мне показалось, что наша прогулка была сном. Я не верил, что Париж подарил мне любовь. Я пытался воспроизвести в памяти счастливые моменты своей жизни. Увы, их было не так много. Момент, когда мой взгляд обезумел от образа прекрасной Ады, был самым счастливым. Если бы в тот вечер она не наслаждалась жизнью и февральским парижским солнцем в саду Тюильри, сегодня моя неутолимая духовность порождала бы новое бредовое произведение. Теперь я пишу только об Аде. Я восторгаюсь её губами, волосами, глазами. Я преклоняюсь перед её жизнерадостностью и бытовой отчуждённостью. Она восхитительна, эксцентрична и самобытна. Она не такая, как все, чёрт возьми.
Когда я снова вышел на улицу, и на моё лицо, обращённое к огромному светлому небу, упали капли дождя, мои воспоминания послали меня к чёрту, и я оказался потерянным среди пустоты, спокойствия и определённости. В Париже всё загадочно определённо. Люди, неспешно бредущие в хорошо известных им направлениях, живут точно в сказке. Они уже давно определились, кем будут, когда вырастут.
Я пересекаю улицу Риволи и движусь в сторону Тюильри.
Я приближаюсь к фонтану. Где ты, милая Ада?
Я ведь не взял у неё ни номера телефона, ни адреса электронной почты.
Проклятая эйфория. Может быть, нам было отведено всего лишь три дня, и теперь я вынужден вернуться к обычной жизни, снова спорить с Парижем, выпрашивать у него минуты хорошего настроения, объяснять ему, что я, как и прочие его жители, заслуживаю успеха и банального человеческого счастья.
Мало того, что он не испытывает ко мне ни малейшего уважения, так он ещё и дразнится! Вот тебе, мол, любовь – развлекайся, живи нормальной жизнью, пей вино, пиши стихи. И как только я вживаюсь в образ сумасшедшего влюблённого, он заявляет мне, что моя любовь растворилась в воздухе.
Ада исчезла, не оставив ни малейшего доказательства своего существования – словно она и вправду была героиней моего сна. Теперь моя жизнь утекает в неизвестном направлении, и я утерял последнюю возможность договориться с Парижем.
Свою первую заметку о французской столице я начал фразой: «Может, когда-нибудь мы всё же станем друзьями, и ты примешь меня таким, какой я есть». Помню, я посмотрел в окно и снова столкнулся с негодующе-индифферентным взглядом. Париж упрекал меня в равнодушии. Честно говоря, это смешно. Я ведь пытался быть его другом.
Я бродил по Парижу сутки. Люди делали вид, будто не знают о моём горе. Ада не послала мне ни единого знака. Я остался один на всём белом свете.
– Если хочешь, можем прогуляться до редакции моей газеты.
Зима – нестерпимая штука. Я смотрю в окно и хочу плакать. Я крайне редко хочу плакать.
– Какого чёрта ты молчишь? Ты ведь постоянно расспрашиваешь меня о моей газете.
– Прости.
Тим ухмыльнулся – словно он даёт мне редкостный шанс стать великим человеком, а я не ценю его заботы.
– Так мы идём?
– Конечно.
Тим допил арманьяк, закрыл ноутбук и направился в сторону выхода. Я последовал его примеру. Что мне оставалось делать? Я ведь мечтал посетить редакцию его газеты.
Мы спустились по улице Бланш и вышли на авеню Опера. Редакция располагалась в типичном парижском здании. Тим открыл огромную тяжёлую дверь. Мы поднялись на второй этаж. И вот мы в редакции. Раньше я думал, что редакция газеты Тима – место, где обретают счастье. Но я ошибался. Это всего лишь мрачный офис, вызывающий чувство лёгкого негодования, желания развернуться и идти своей дорогой. Какого чёрта тут делают серые обои и плакаты в стиле Энди Уорхолла?
– Что это значит, Тим?
– Ты о чём?
– Неужели это и есть редакция твоей газеты?
– А что такое?
– Может, ты издаешь натуралистичную чернуху?
– Какую к чёрту чернуху? Ты хотел увидеть мою редакцию? Знаю, что хотел. Ты думал, у меня тут мебель в стиле барокко и картины твоих любимых импрессионистов?!
Он разозлился. Обожаю, когда он злится. Недовольство, сияющее в его глазах, делает меня самым счастливым человеком на свете. Чёрт знает почему. Когда Тим злится, в него словно вселяется дьявол, и это восхитительно.
– Не смей критиковать меня.
– Я и не думал.
– Ты просто маленький глупый мальчик.
– О, несомненно.
– А я-то думал предложить тебе должность главного редактора.
– Что?
– Ничего.
Верно, Тим и вправду злится. Я покидаю унылую редакцию и хлопаю дверью.
Париж смотрит на меня с неискренним восхищением.
Я иду в сторону Лувра, сворачиваю в Тюильри. Неожиданно мой взгляд сталкивается с безумно знакомым образом. Это не может быть правдой. И тем не менее, это она – восхитительная Ада, написавшая один из прекраснейших абзацев моей жизни. Она сидит у фонтана и смотрит в огромное серое небо. Она легка и независима. Что бы она ни делала, её движениям присуща невероятная естественность. Я обожаю эту женщину. Но я не уверен, что должен радоваться тому, что судьба свела нас снова. Она моя погибель. В её внезапном исчезновении было нечто фатальное. Ей наплевать на то, что я сошёл с ума, мучаясь в догадках о её местоположении. Она просто сбежала, словно понятия не имела о нашей духовной близости, словно мы были посторонними людьми, и наша встреча носила исключительно случайный характер.
Она оборачивается. Её губы застывают в улыбке. Чему она радуется? Своему воскрешению в моей жизни? Хорошей погоде?
– Здравствуй.
Она протягивает мне руку. Я прижимаю её к своим губам. Удивительное ощущение. Как я мог жить без него все эти годы?
– Ты ничуть не изменилась.
– Неужели?
– Правда.
Она гладит меня по голове. Как же я скучал по её рукам.
– Нет ничего лучше твоего прикосновения, Ада. Знаешь, я думаю, Париж жаждет нашего воссоединения.
Я присел рядом с Адой прижал её к своей груди – мне хотелось, чтобы она услышала биение моего сердца.
Она была спокойна, беспристрастна. Её молчание поведало мне о её настроении, её желаниях, её мечтах. Впервые за много лет она открылась мне как маленькая, напуганная девочка. Мои объятия уверили её в том, что Париж рад её возвращению. Её дыхание, кроткое и спокойное, уносилось в бескрайние пространства Сены. Она была моей. Прижимать её к своей груди, гладить её волосы, улавливать музыку её настроения было высшей формой счастья. Я не знал, существуют ли слова, способные выразить моё восхищение.
– Не уходи. Останься со мной. Париж любит, когда мы вместе. Я чувствую это. Он не выдержит, если ты снова исчезнешь из моей жизни.
– Парижу всё равно.
– Нет. Нет, это неправда. Он спровоцировал нашу новую встречу. Он даёт нам шанс воссоединиться.
– Ты бредишь. Парижу на нас наплевать. Взгляни ему в глаза.
– Пожалуйста, останься, Ада.
– Я подумаю. Вообще-то я шла к своему отцу.
– К отцу-писателю?
– У меня один отец.
– Ты никогда не рассказываешь о своей семье.
– У меня нет семьи. У меня есть только мой отец. Кстати, он не только писатель, но и главный редактор русскоязычной газеты. Если ты пройдёшь в сторону Опера, то увидишь окна его редакции.
Я ушёл в небытие, отрешился от действительности, забыл своё имя и название города, ставшего пристанищем моей неугомонной души. На какое-то мгновение я исключил из своего сознания чистое небо и фонтан Тюильри. Всё это время Ада была рядом и ни на секунду не исчезала из моей жизни. Мы могли встретиться в любой день, в любую минуту. Но Париж распорядился иначе. Этот город хотел остаться со мной наедине, разгадать мои мечты и познать мой характер. Он запретил мне упиваться женщиной и наставил меня на путь служения литературе. Целый год я бродил по его улицам, набережным, восхищался бескрайним чистым небом, сидел в Тюильри, у любимого фонтана, наблюдая за людьми и создавая наброски для новых произведений. Париж стал источником моего вдохновения. Здесь я обрел себя и зажил новой жизнью. Наверное, мне помогли десять лет одиночества.
Я часто видел силуэт, проходя мимо Опера. Я думал, что схожу с ума. Я был уверен, что её исчезновение необратимо. У меня не было ни малейшей надежды увидеть её снова. Однако Париж знает меня гораздо лучше, чем я. Наверное, я должен был услышать правду именно сегодня.
– Почему ты молчишь? Ты в порядке?
– Да.
– Уверен?
– Всё хорошо. Просто я понял, что все эти годы каждый день бывал в доме твоего отца. Мы пили арманьяк, говорили о литературе, строили планы на будущее. Все эти годы твой отец был моим лучшим другом. Странно, но он ни разу не говорил о том, что у него есть дочь.
– Он вообще не любит говорить.
– Ада, ты хоть понимаешь, что мы могли встретиться гораздо раньше?
– Могли. Но не встретились. Я пойду.
Ада встает и направляется в сторону площади Согласия. Я следую за ней, беру её за руку. Я отдаю ей своё тепло. Она отвечает мне равнодушием. Её глаза, пустые, отрешённые от действительности, не выражают ни радости, ни грусти, ни сожаления.
Я люблю эту женщину. Она смысл моей жизни, моей парижской жизни, овеянной духом песочной архитектуры. Она делает мои унылые дни ещё более унылыми, и это приводит меня в состояние восторга. Если я помню, какого цвета её глаза, значит мне хорошо. Если я отчётливо представляю форму её губ, значит, я доживу этот день до конца. Так было раньше. Теперь я знаю, где её искать. Теперь она навсегда останется в моей жизни.