Красота

То, что красота должна нас спасти – знает каждый. Правда никто не знает от чего. Скорее всего, от не красоты или же от недостаточной красоты. Но уж точно, скажем, не от высокого напряжения или наводнения. Потому, как и напряжению, и наводнению – до лампочки, какой писаный раскрасавец будет безобразничать с голыми проводами и водопроводным краном.

Кто-то, конечно, может подумать и возразить, что электрическая или водная стихия есть материя неодушевлённая, а потому и пренебрегающая поклонением эстетическому совершенству. Возможно...
Но как показывают исторические хроники, так он будет думать лишь до того момента, пока его не шарахнет током или же не промочит до последней нитки. Тут неодушевлённость со стихий, как правило, слетает, и прозревший бедолага начинает общаться с ними на равных. Так, что в течение короткого монолога им сразу же обнаружится и народившая их мать, и наличие у его обидчиков животворящих особенностей.

Таким образом, грань между живым и очень живым стирается, а вопрос о спасительной миссии красоты остаётся.

***

Иван Кузьмич сидел в парке на скамеечке и думал о красоте. Вокруг разливалось тишайшее блаженство ранней осени, наполненное цветными листиками, блестящими паутинками и ласковым теплом уже позёвывающего светила. В таких благоприятных условиях не думать о красоте мог разве что, какой отвергнутый любовник или же насупленный пешеход, спешащий к дантисту.

Все же остальные, по глубокому убеждению Кузьмича, были обречены, так или иначе, красоту эту замечать и ею же любоваться. И довольный сентябрьским деньком карапуз – щёчки наружу, в руке лопатка, и его важная мамаша – пятьдесят кило на каблуках, в глазах обожание, и старушки-говорушки, и мужик с кульком гвоздик под часами, и птички, и белочки, и паучки… Одним словом – все!

Красота властвовала, давила снаружи, обволакивала и пленяла. Однако было во всей этой идиллии что-то, что Ивана Кузьмича смутно тревожило. Какое-то скрытое противоречие, на которое ему, Кузьмичу, надо было бы плюнуть, проявив подвиг беспечности, а он с дуру взял, да и задумался. Дума поворочалась в голове, помычала, прикидывая и так, и эдак, а минут через пять созрела и огласила очевидное.

И в этом оглашении главным тезисом звучало то, что он, Иван Кузьмич, в растекшейся вокруг красоте нерастворим! Окутан ей со всех сторон и очарован – это да, но ни сколько с ней не перемешан. Он – отдельно, и она – отдельно. Как муравей в блюдце с сиропом – и мягко ему, и сладенько. Он уж сироп тот и ест и пьёт, вот-вот животик лопнет, а всё равно одним целым с лакомством стать не может.

Вот на этом муравье Ивану Кузьмичу бы и остановиться. Махнуть бы рукой на неугомонное насекомое и отрешиться от невесёлой думы. Но это ж тогда надобно в голове, какую заслонку иметь на предмет быстрого перекрытия мысленных течений. А так как Кузьмич такого механизма был лишён, то мысли его крутанулись водоворотом вокруг обозначенной осторожности и потекли себе дальше в направлении законов гармонии.

Законы те враз ожили и стали кидаться Кузьмичу в глаза, настаивая на том, что они и есть хозяева всякой красоты. А в подтверждение тому – вот тебе и дама – пятьдесят кило на каблуках, смотри-любуйся, а вот фонтан – тазик на ножке – глаз не оторвать, а через дорогу и вовсе – церковь с колоколенкой – бальзам на душу. И все они: что дама, что фонтан, что храм божий пребывают в рамках положенных им параметров – оттого и красивы. И поспорить с этим было невозможно, да и не нужно. Но…

Вот это «но» и тревожило Ивана Кузьмича. Потому как поглотившая его красота была в отличии от «законной» - скоротечна, многообразна, можно сказать, что и глобальна…
И была она красотой хаоса. Красотой цветных листиков, непредсказуемых дуновений, солнечных зайчиков, облаков, теней, звуков и ещё чёрт знает чего. И если и подчинялась она каким-то законам, то только тем, в формулировке которых основным термином было определение – «случайный».

Таким образом, пред Кузьмичом и пребывали, как это не было парадоксально, две совершенно разные, живые красоты. А значит, и самый главный вопрос его бытия заключался в том, – в какой из них ему, Ивану Кузьмичу, искать обещанного спасения. И, опять- таки же, - от чего?..