Ксюха

Писатель Васька Писакин сидел за столом на кухне и, постукивая пальцами по чистому листу бумаги, смотрел на заоконный термометр. Судя по показанию прибора, никакой температуры на улице не было, так как пружинная стрелка фиксировала устойчивый ноль, тем самым определяя отсутствие каких бы то ни было градусов.

Во времена таких градусных коллапсов, Васька особо ощущал на себе тяжесть иных особенностей атмосферы: грузность её давления, зябкую сырость процента влажности и настырную порывистость дуновений. Если же ко всему этому добавлялась мелькающая в облаках луна и отдалённый собачий вой, то Васька принимал пятьдесят граммов коньяку и начинал готовить себя к подвигу спасения своей легкоранимой музы, потому как музы в таких климатических перекосах дохнут, как клопы от дуста.

Тем более что муза его, наречённая им же Ксюхой по причине частого чихания с выдыхаемым «Ксю!», и в комфортных-то погодных рамках балериной не егозила. Так, сидела себе в тенёчке, помахивала крылышками, колыхая переменную сюжетную облачность, да позёвывала, наотрез отвергая подвижные игры и процедуры закаливания. Одним словом, крепышом Ксюха не была, в сравнении, к примеру, с физкультурницами хоть того же Николая Васильевича или же самого Льва Николаевича.

Вот и сегодня, Васька глотнул крепкого, помычал на слякотный октябрьский вечер и призвал к себе своё крылатое недоразумение, что уж точно мёрзло где-то поблизости. Призвать-то призвал, однако никакого ответа не получил. Выпил ещё рюмашку призывной жидкости, посидел, прислушиваясь и всматриваясь в тёмные кухонные углы, а вновь ничего не услышав, подумал: «Уж не померла ли, кормилица?»

Кормилица объявилась после ста пятидесяти грамм и получасовых ауканий. Слетела на стол из эфирных полей, с минуту посеменила вокруг сахарницы и, наконец-то, угомонившись, присела на лежавший тут же спичечный коробок. При этом вид она имела вовсе не бодрый – то ли избыточно романтичный, то ли гриппозный. Писакин поначалу даже и растерялся, не зная, как ему в данном случае поступить – проявить ли деловитую строгость или же срочно готовить заветное снадобье - каплю мёда на коньяке.

А решив, что натуральное лекарство никогда и никому не помеха, изготовил препарат на кончике зубочистки и, не приемля никаких возражений, потребовал его слизать. После приёма согревающего, прозрачное существо пару раз чихнуло, крепко высморкалось в кружевной платочек и, выдохнув, обречённое, - О-о-о…,- немного приободрилось, и даже повело крылышками. Почувствовав лёгкое движение в сюжетных высях, Васька схватил карандаш и стал быстро писать на приготовленном листе. А минут через пять остановился, почуяв неладное.

Он отложил карандаш и, проглядывая написанное, стал тут же его вслух анализировать,
- Ага… Так… Он, она… У неё душевные колики, мечтания и всё такое… И тут сразу же сбоку другая она… А он футболист и ему всё до лампочки… Он в центре, а две они на флангах…

Дочитав до конца, Писакин подпёр подбородок ладонью и задумался. Получался, прямо скажем, конфуз. Ни дать, ни взять – дамский роман. Литература, которую он сам же и определял как – «итить-её-тура». Нервно походив из угла в угол, Васька вновь сел за стол и поглядел на Ксюху. Ксюха сидела на коробке, как дальняя родственница на поминках – ручки на коленочках, голова опущена, и всё это при тяжких вздохах.

Васька вновь взял с блюдечка эликсир на палочке и чуть ли не силком заставил горемычную лизнуть снадобье. После приёма Ксюха откашлялась, громыхнула носом и опять затрепетала крыльями. Писакин схватил карандаш и сделал вторую попытку. Но и она оказалась неудачной. Потому как опять получалась всё та же слащавая муть. Он, она… Он моряк, и только что занырнул вглубь на подводной лодке… Она на берегу с платочном в руке, а к ней уже подбирается второй он – душевный красавец из модных цирюльников…

Плюнув на свою писанину, Васька отбросил карандаш и, чертыхнувшись, недовольно посмотрел на свою Ксюхамузу. И тут в нём что-то переключилось, будто какой-то игрун-электрик одним щелчком, взял да и изменил направление текущих в нём токов.

Васька хмыкнул, нещадно почесал небритую щёку и поглядел на чихающую барышню совсем иначе. Посмотрел и подумал, что вот сидит она перед ним, пусть и эфирная, но всё ж таки барышня. Сидит и плечиками своими вздрагивает. А в глазах её печаль, что тьма на дне шахты. И слёзки у неё текут, и вся в соплях она от нулевых градусов. И хоть туловище у неё и при крылах, и сквозь него на просвет сахарницу видать, а всё равно ж – тётка она и есть тётка. А что для тётки может быть тревожней и обидней сырой октябрьской безысходности?

С минуту обдумав увиденное, Васька покачал головой и сказал уже самому себе вслух: «А ты сам-то, гражданин Вася Писакин – большая свинья оказывается… Баба-то, вон, сколько лет на тебя горбатится – и темки тебе дарит, и сюжетики… А от тебя ей что? Капля мёда с коньяком, да и то при эфирных простуженностях... Скотина ты оказывается, Вася Писакин… Скотина и бессердечный сукин сын…»

А проговорив самообличительный монолог, Васька хлопнул рюмку коньячку, взял чистый лист бумаги, и в уголке, там, где великие оставляют свои посвящения, написал «Моей Ксюхе».
И дальше, с красной строки – «Стылым октябрьским вечером, на столе у одного малоприятного гражданина, на спичечном коробке, сидело чудеснейшее небесное создание …»