Останься, папа

Из моего раннего творчества:

Останься, папа
Рассказ

В тот сентябрьский вечер полетел, тихо струясь по стеклу, первый, еще робкий снег. Трепыхал увядшими опадающими листьями тополь за окном. Листья шевелились на земле, подлетали, приплясывая под порывами ветра, забивались в межи грядок, в канаву, прорытую вдоль забора прошлым летом отцом.
- Вот так и он…Облетел до единого листочка, и нет ему ни покоя, ни радости, - вдруг сказала мама, вглядываясь в окно.
- Кто это? – не понял я
- Отец. Не сладко ему без нас. Домой тянет, небось, а гордость не позволяет.
Я молчал. Думал, что вот как странно устроен мир, хочется людям одного, а так не получается. Никогда не бывает так, как хочется. Это я, конечно, не о мелочах. Я о взаимоотношениях взрослых. Вот взять, к примеру, нашу семью. Жили дружно, весело. Папа с мамой любили друг друга. Потом родились я и Антошка. И нас любили. Папа каждое воскресенье водил нас в кино, на речку, в парк, покупал мороженое. И вот папа ушел от нас. К Вере Михайловне, маминой подруге. Ушел от нас и живет у нее. И сынок у них есть, Димочка. А мы остались втроем без папы.. мама смеется, говорит: «Пусть теперь Вера готовит его любимые блинчики с творогом, а то они у меня что-то плохо получались». А сама ночью плачет. Я уже два раза просыпался и слышал, как мама плакала и что-то шептала…
На следующий день утром к нам кто-то сильно забарабанил в дверь. Мама в одной рубашке побежала открывать. Спросила напугано:
- Кто там?
- Открывай, Мария, я, Филипп, - ответил густой и хриплый мужской голос
Мама заметалась по комнате, засуетилась, потом велела мне открыть, а сама ушла в спальню. Дядя Филипп, папин старший брат, сразу схватил меня на руки, крепко расцеловал.
- Ну, рассказывай, как живете? – спросил он, присев на стул и усадив меня на колено.
- Хорошо живем, - ответил я, только без папы плохо.
- Без отца, знамо дело, жизнь не сахар.
Дядя Филипп погладил меня по голове, сказал удивленно подошедшей маме:
- Смотри-ка, Мария, Юрка-то – вылитый отец. Вроде, раньше он на тебя больше походил.
- Нет, у него характер мой, а так он – батя родимый.
Дядя Филипп закурил, поерзал на стуле, неловко спросил:
- Как Николай живет?
- Откровенно говоря, не знаю, - сказала тихо мама, - давно он у нас не был.
Дядя Филипп грузно встал, повернулся к окну:
- Это ж надо докатиться…Родных детей бросить на произвол судьбы.
Он пошел к вешалке, взялся за пальто.
- Ты куда? – спросила мама.
- Пойду к нему, скажу ем у в глаза то, что о нем думаю.
- Не надо, Филипп, - в глазах у мамы показались слезы.
- А ты, Мария, не бойся, я с ним поговорю по-родственному…
Вечером дядя Филипп вернулся. Неторопливо разделся, пригладил волосы.
- Скучает, слышь, отец-то без вас, - сказал наконец он, потрепав меня по щеке. Засмеялся принужденным, сухим смехом, - Вишь, неудобно, мол, к вам в гости-то ему идти. Ты только послушай! В родную семью ему неудобно прийти, посмотреть на детишек.
Потом мы пили чай. Дядя Филипп рассказывал об отце, о своем детстве. Было тихо. Тренькало от порывов ветра стекло в окне, гудел огонь в печке. И таким сказочным казался весь этот мир в теплой маленькой комнате, с самоваром на столе, с вещами, имеющими свой непередаваемо родной, домашний запах, с пасмурными, хмурыми сумерками, облепившими окна, что хотелось верить во все хорошее и счастливое.
Прошла неделя. Однажды я услышал знакомые шаги в коридоре. Как в недавние времена, бросился к двери. Шаги стихли. Я открыл дверь
- Папа! - Вырвалось у меня.
Отец стоял, виновато опустив руки, улыбался и молчал. Потом прошел в комнату, огляделся, спросил:
- Где мать?
- Еще не пришла с работы.
Он схватил меня на руки, крепко прижал к груди:
- Антошка в яслях?
- Нет, сегодня он у бабы Лены.
- А что?
- Заболел вчера, простыл, наверно, где-то.
Отец посадил меня на диван, сказал:
- Ты за Антошкой следи, братик он твой. В обиду не давай.
Я рассказал ему про то, как идут у меня школьные дела, про свои первые успехи и неудачи. Он внимательно слушал, переспрашивал непонятное, потом неожиданно перебил:
- Ну, а мама как?
- Что как? – не понял я
- Ну, не болеет? Как у нее с работой?
- Работает. И здоровье в порядке. А вот по тебе скучает.
- Да ну? – удивился папа.
- Еще как, даже плачет, - я вдохновился и хотел было нарисовать такую грустную картину, чтобы папе стало нас жалко-жалко и чтобы он снова остался жить с нами, но папа прервал меня:
- У меня у самого сердце на части разрывается, когда думаю о вас.
- Так оставайся у нас…
- Не так все это просто, сынок, как ты думаешь.
Отец прошелся по комнате:
- Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем, что мне мешает жить с вами, и ты, я думаю, меня поймешь. Есть в жизни вещи, которые трудно понять с чьих-то слов, их надо самому прочувствовать, пережить…
Я смотрел на отца взволнованно ходящего по комнате и думал об этом странном мире взрослых, где все так непонятно и сложно.
Потом пришла мама. Она остановилась у порога и долго смотрела на раскрасневшегося отца, с которым мы азартно играли в настольный футбол.
- Ты не спешишь? – наконец тихо спросила она.
- Нет, а что? - ответил папа.
- Тогда я сделаю вам блинчики с творогом.
- Нет, что ты, Маша…
- Я быстро, ты не беспокойся.
Мама действительно очень быстро переоделась, загремела посудой, и скоро из кухни потянуло приятным запахом жареного теста.
Отец ел блинчики без аппетита. Посматривал изредка на маму, молчал. Мама рассказывала о нашем житье-бытье, о делах на своей работе.
Потом отец стал собираться. Мама не отговаривало его. Он погладил меня по щеке, сказал:
- Ну, не скучайте.
Шаги удалились. Хлопнула парадная дверь .
- Вот и все, - сказала мама, - пошли спать.
И мы молча, стараясь не вызывать друг у друга слез, каждый со своими думами пошли к своим постелям.


Дядя Эмиль
Рассказ

За последние два-три года дядя Эмиль сильно постарел. Его походка сделалась грузноватой, шаркающей. Он весь как-то осел, сделался мешковатым. Во взгляде появилась едва уловимая рассеянность. Даже волосы, некогда торчащие эдаким задорным седым бобриком, теперь плотно прилегали к блестящему гладкому черепу.
Дяде Эмилю пошел пятьдесят восьмой. Он работал на заводе с первого дня основания и потому его здесь знали все, вплоть до директора. Дядя Эмиль был родом с Украины. Невесть как забросила его судьба в захолустный и маленький северный городок – об этом он не любил распространяться и на вопросы любопытствующих, улыбаясь лукаво и трогая кустик седых усов, торчащих из углубления на верхней губе, всегда отвечал: «А спроси у меня дурака…»
Приходил дядя Эмиль на работу раньше всех, когда в цехе еще тускло горели лишь контрольные лампочки да матово поблескивали в полусумерках рукоятки больших, молчаливых станков. Не спеша, отпирал он дверь мастерской механослужбы, включал свет и подходил к своему верстаку. За тридцать восемь лет, что он отработал, многое изменилось здесь, в ремонтном цехе большого алюминиевого завода. Появились два новых корпуса – участка капитальных ремонтов и кузницы, появились диковинные машины на литейном участке, краны новые поставили взамен стареньких довоенных. А главное, люди другие работали на месте его бывших товарищей: кого уж нет, как говорится, а те – далече…Молодежь пришла на их место. Вот и начальнику-то всего тридцать два стукнуло. А ведь раньше цех самым деловым и серьезным считался: как никак с металлом не всяк работать сможет…
Дядя Эмиль, кряхтя и приседая на отекших, негнущихся с утра ногах, ковырял ключом в скважине замка верстака и потихоньку вздыхал: «О-хо-хо…сегодня среда…а это вот…Юрка до сих пор скат на десятый не заготовил. О, господи…» Он всегда злился, вспоминая о Юрке, слесаре его бригад, с которым он никак не мог найти общего языка. Высокий, красивый, самоуверенный Юрка ни в грош не ставил старого Эмиля. Он подчинялся только тем немногим приказаниям, с которыми сам соглашался, а потому часто самовольничал. И делал это в самых неподходящих случаях.
Идет дядя Эмиль по литейке, а ему навстречу ему начальник участка – молодой долговязый парень с выпуклыми, всегда удивленными глазами:
- Почему Эмиль, кран стоит?
Тот пожимает плечами:
- Откуда я знаю…Какой?
- Какой-какой…второй. И все-то у вас не как у людей. Юрка уже час там ковыряется, а ты не знаешь
Эмиль, задыхаясь, карабкается на кран
- Это вот…ты зачем полумуфту снимаешь? – удивленно вопрошает он, появляясь в отверстии люка крана и глядя на деловито махающего ключом Юрку.
- Зуб на шестеренке, видишь, сносился…
- Без тебя знаю, что сносился, только кран- то нам дали на полчаса.
- А в конце смены сломается, кто полезет делать? Я не полезу. Нема дурных.
- Ставь назад полумуфту, - злится дядя Эмиль, - слышишь…вот подожди…ну и олухи мне достались.
Юрка поворачивался к нему и спрашивал:
- Захарыч, выходит, тоже олух?
В конторку механика дядя Эмиль заходил перед обедом. Он садился на стул и вздыхал:
- Не знаю, что с Юркой делать…
- Опять чего натворил?
- Да ничего. Только не работник он. Гнать его надо, Михалыч.
- Сразу и гнать?
- Гна-а-ать…и это вот…не мешкая. Он нам всех ребятишек испортит. Вот они как в рот ему заглядывают. А? Пример он им какой подает? Во-о…Сам ты виноват, Михалыч. Я тебе скажу…Не так бы с ими надо.
Михалыч поднимал на лоб очки, всматривался близорукими глазами в выцветшее лицо дяди Эмиля и стучал карандашом по бумаге на столе.
- Да-а…Эмиль, Эмиль…
- Что тебе Эмиль?
- Знаю я, Эмиль, как надо, да не получается…
- Слышь, убери, Михалыч, его от меня, убери от греха подальше.
Михалыч вставал из-за стола, засовывал руки в карманы, шел к окну, глядел на заваленный металлом двор, на самосвал, с грохотом сгружающий шихту и устало думал: «Куда я его уберу? К Матвеичу? Не пойдет…У Петрова – полный комплект. А уволить…Как я его уволю, черта усатого, если у него ни одного выговора нет?"
Вообще-то Михалыч зла на Юрку не держал. Ну востер на язык. Несдержан. Непочтителен бывает со старшими. Самоуверен. Так-то оно так. Но в работе деловит и собран. Опять же молодежь к нему тянется. Он и культпоход в кино организует, и лыжную вылазку за город. А главное не потребляет спиртного. Чего нет, того нет…Ну горд…даже порой нагловат…так ведь это не такая уж большая беда. На то он и молодой мужик. И не глупый он, Юрка. Подход к нему нужен.
А раздор между Эмилем и Юркой с каждым днем разрастался. Они уже почти не разговаривали.
Дядя Эмиль дулся, ходил в обвисших спецовочных брюках обиженный и серьезно-задумчивый. Глядя на улыбающуюся физиономию Юрки, он думал: «И чего вот…с ним чирикаются? Нашли незаменимого работника. Вот пойду к механику и скажу: либо я – либо он. Пускай выбирает».
Юрка подмигивал крановщице Тане и кричал:
- Причаливай в торец. Сейчас на кран залезу, целовать буду.
Крановщица смеялась, махала на Юрку рукой и показывала пальцем вокруг виска.
Вечером, когда складывали в верстаки инструмент, Юрка рассказывал:
- Я ей говорю, пойдешь замуж, а она говорит, а ребенка куда? Я ей говорю, усыновлю, а она говорит, знаем мы таких усыновителей: поиграешь и бросишь.
Дядя Эмиль хмуро слушал и думал: «А то не бросишь, кобелина усатая, ишь радуется бабьему несчастью. Такие вот и портят бабам жизнь».
В конце мая дядя Эмиль вдруг заболел и слег в больницу. Накануне он почти смену проторчал на козловом кране. Дул холодный, сырой ветер. А много ли старому человеку надо?
Теперь Юрке было не до смеха. Как назло, остановился аварийно-мостовой кран в литейке, а там раскачиваться не дают. Только его сделали, полетела шестерня на ходе моста крана механического участка.
- Ну не везет, так не везет, - бурчал Захарыч, вылезая из люка с ящиком инструментов и шаря ногой по ступенькам лестницы.
- Шевелись, Захарыч! – Кричал Юрка - На нас весь мир смотрит.
Внизу, задрав большую, безволосую голову, стоял начальник участка и сокрушенно вздыхал. Дребезжал телефон на столе механика: «Что с краном? Когда будет? Как?» – спрашивали, убеждали, требовали.
Он отстранял трубку от уха и в ответ на эти глупые вопросы кричал:
- Я вам не пожарная команда. Когда сделаем – тогда и сделаем, на месте не стоим. Почему сломался? Спросите у него. Откуда я знаю. Я не кричу – это у меня голос такой.
К вечеру все затихало.
Слесари захлопывали дверцы верстаков, садились за стол, раскладывали домино.
- Слышь, а она сегодня грустная была, - говорил Захарыч, наклонившись за спиной Юрки и весь сморщась от смеха.
- Замолчи, Захарыч, не мешай думать.
- Ей-богу, грустная, Юрка. И с крана не слезала, когда работали.
- Захарыч… - поворачивался Юрка.
- И тот, подставив грязную ладошку ко рту и сузив блестевшие от удовольствия глазки, говорил:
- Молчу…молчу…
Тренькала, дребезжала за окном какая-то неведомая струнка. Вздрагивая, крякал где-то маневровый тепловоз. А за дверями гудел и гудел монотонно стоголосым гудом механический участок. И не хотелось уходить из этого шума и гула, от этих запахов и этих людей, с которыми каждый был связан чем-то большим, чем общностью работы.
…Дядя Эмиль уснул неожиданно: пришел с ужина, взял книгу, закрыл глаза. Он только-только погрузился в свою бесхитростную стариковскую дрему, как его кто-то легонько потряс за рукав:
- К тебе пришли, просят спуститься.
- Фрида, наверно, - подумал, кряхтя и опуская на пол ноги, Эмиль.
Он собрал в мешочек пустые банки, подумал, положил туда же нераспечатанную бутылку кефира и заторопился к выходу.
В вестибюле больницы толпились люди. Густой ровный гул уже слышен был на втором этаже. Эмиль поддернул пижамные штаны, спрятал высунувшуюся изнутри тесемку и толкнул дверь. У колонны, прямо против двери стояли девушки с парнем и у стены стояли и сидели и разговаривали люди. А Фриды не было. Он потоптался у колонны и пошел ко входным дверям.
И вдруг в многоликой толпе он явственно различил какие-то знакомые физиономии. Они двигались ему навстречу, то прячась, то выныривая из-за чужих голов.
- Дядя Эмиль – собственной персоной, - картинно развел руками с сетками-авоськами Захарыч.
- Здравствую, дядя Эмиль, - протянул руку Юрка.
А рядом с ним, смущенно улыбалась крановщица Таня.
- Здравствуйте, ребятки, - дрожащим чужим голосом сказал Эмиль, - Это вот…как надумали?
- Чай, бригадир ты или кто? – резонно возразил Захарыч.
А Юрка смотрел на старого, растерявшегося дядю Эмиля, улыбался открыто и добродушно, растопыря усы, и ничего не говорил.