ВОСПИТАНИЕ ЧУСТВ

ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ

(маленькая повесть).

1
Никогда еще в жизни я не видел более злющего пса. И имя у него было подходящее к дикому и свирепому нраву этой здоровенной немецкой овчарки, бурой, с траурными подпалинами – Тарзан. Будка его находилась в самом дальнем конце двора, рядом с курятником и изящной кабинкой туалета, и по этой причине каждый из живущих в этом доме по нескольку раз в день имел неизбежное удовольствие быть яростно облаянным, а лай у этого пса был непростой, он был подобен проклятью, в котором только может воплотиться ярость одного живого существа к другому. Впрочем, взрослые к нему привыкли, как привыкают к другим вещам - к постоянным скандалам, шемякиному судопроизводству, к немецкой оккупации, сталинским порядкам, а мы, дети, это чувствовали тоненькими не успевшими заматереть шкурками, каждой своей клеткой и, оказываясь в кабинке, когда Тарзан теряя нас из виду переставал бесноваться, всякий раз вздыхали с облегчением, спокойно отдавая свой низменный долг, а назад неслись уже ангелами, которых запоздалый лай почти не достигал. Раз или два в день хозяин, дед Авдей или его жена, моя тетушка Ануш, приносили ему миску с густым хлебовом и банку с водой. Раньше его время от времени выпускали гулять во двор, однако с тех пор как он бросился на хозяйку, его вовсе перестали снимать с цепи (к тому же во дворе могли находиться дети) и пищу ему приносил лишь дед Авдей. Дед Авдей был единственным представителем рода людского, на которого пес не щерился. Тяжелый и грузный старик подходил к Тарзану и тогда не было слышно ничего, кроме рабской музыки преливчато струящейся цепи.
В то время наша семья временно жила у тетушки Ануш, загостившись на полгода, и в этом же доме, в этом же дворе обитал мой сверстник, двоюродный брат, Левка, внук тетушки и деда Авдея. Собственно, строго говоря, Левка был мне двоюродным племянником, а двоюродным моим братом приходился его отец, Митя, Но было как-то неудобно мне одиннадцатилетнему мальчику называть братом взрослого сорокалетнего человека, директора известного на всю страну ворошиловоградского вагоностроительного завода, с которым мы не прожили ни дня вместе, и потому я его величал дядей. Длинный одноэтажный дом был разделен на две части с отдельными выходами во двор: в верхней части, ближе к воротам части жили дед Авдей и тетушка Ануш, в нижней, в глубине двора – их сын Митя, со своей семьей: женой Бэлой, дочкой Кариной и сыном Левкой. В этом немирном семействе, в этом дворе постоянно бушевали страсти, шла непримиримая, то чуть затухающая, то вспыхивающая с новой силой из-за какого-нибудь пустяка, столетняя война между свекровью и невесткой, рикошетом то и дело сильнее или слабее задевающая остальных: обе были одинаково несдержанны на язык и не уступчивы и в то же время крайне щепетильны до всяких мелочей как только могут до них быть заметливы и памятливы на нехорошее восточные люди. Нашему же семейству удавалось среди этой бури поддерживать нейтралитет и даже играть некую посредническую миротворческую роль.
Я не видел более скучного города, чем Луганск: ни древней крепости, ни моря, ни великой реки, ни старого центра, хранящего следы архитектурных древностей, ни речки с лесом поблизости – ничего, что могло бы пробудить в душе возвышенное или хоть сколько-нибудь лирическое: тысячи и тысячи белых крытых черепицей одноэтажных домиков в садах, разбросанных по холмам на месте бывшей степи насколько хватает глаз, трубы заводов облака угольной пыли. Здесь сразу чувствовался культ еды – это было видно по рослым и цветущим луганчанкам и луганчанам, их гладкой блестящей коже с легким золотистым загаром, сквозь который пробивается румянец, крупными скругленным жирком чертами лиц и обводами телесной фактуры, в сравнении с чем их северные славянские собратья «москали» кажутся более подсушенными и бледными, примороженными что ли… Нежный воздух доносил из дворов запахи пищи и действовал на мозги растворяющим образом. Самое удивительное было, что жители здешние вовсе не выглядели страдающими от полного интеллектуального штиля, в который был погружен город. Только на моей памяти город этот пару раз переименовывали: из Ворошиловограда в историческое исконное имя Луганск после разоблачения культа личности Сталина Хрущевым, и снова в Ворошиловоград, после того как Хрущев пал.
Здесь, в Луганске, кажется еще с царских времен существовала небольшая армянская колония. Дом Авдея и тетушки Ануш, как и все дома здесь - с белеными известью стенами под черепицей, тяжелыми, закрывающимися на ночь ставнями, стоял на углу пересекающихся улиц. Со стороны одной из улиц к их двору примыкал, отгороженный лишь глухой стеной из известняка, двор младшего брата Авдея - Власа, известного на всю округу самодура, а с другой улицы дом соседа Карпуши. Родные братья Авдей и Влас не разговаривали друг с другом со времен нэпа, хотя до его крушения имели общее дело: что-то произошло тогда между ними и Авдей проклял младшего тяжелым армянским проклятьем. Само собой и члены их семей не общались, случайно встречаясь лишь у артезианской колонки на перекрестке и, будто друг друга не видя, набирали воды и уходили, как призраки. Каждый из родных братьев жил так, как будто бы другого и его семьи живущих за забором не существовало в природе. Даже упоминание имени Власа в доме тетушки было под негласным запретом или не иначе как с непременным пояснением: «Эта сволочь, Влас». Сосед Карпуша был тихий маленький и худенький человечек, который иногда навещал тетушку. Он садился развернув стул наоборот посреди комнаты, положив руки и подбородок на спинку стула и тихо о чем-то беседовал с тетушкой по-армянски с долгими паузами во время которых его светлые глаза устремлялись в какое-то неведомое пространство. Одно независтливое окно его дома доброжелательно смотрело прямо в сад тетушке. У него была дочь Элла, волоокая белотелая девочка, иногда приходившая погулять в тетушкин сад. Разговаривала она мало и мне казалась скучной и туповатой.
Тетушка Ануш, несмотря на то, что прожила в России большую часть своей жизни, хорошо говорить по-русски так и не научилась. Возможно из-за того, что общалась по большей части со здешними армянами на каком-то особом языке, который образовался здесь из смешения различных армянских диалектов и наслоившегося русского и украинского произношения многих звуков. Однако читать и писать по-русски она все-таки научилась, хотя и писала письма с забавными ошибками, отражающими ее кавказский акцент. Естественно, всех людей и все предметы мужского рода были для нее «она», а все женского рода – «он»: Митя поехала, Бэла пошел и т.д.
Захаживал в гости к тетушке время от времени странный человек по имени Сетрак: рыжий, горбатенький с голубыми глазами и толстым красным носом. У него не было семьи, определенной работы и никто не воспринимал его всерьез. Основным его занятием было то, что он ходил по домам и доказывал, что тот или иной из известных людей является армянином (получалось, что едва ли не все известные люди на свете – армяне, только это упорно скрывают). Особенное веселье у слушателей вызывало, когда он садился на своего любимого конька и начинал доказывать, что великий русский полководец Александр Суворов являлся на самом деле армянином.
Этого человека даже так и прозвали: Сетрак-Суворов.
Уже гораздо позже, в зрелом возрасте, мне в руки попала книга о Суворове. Каково же было мое изумление, когда в ней на первых страницах я прочитал, что отец матери Суворова дьяк по фамилии Мануков. Вообще-то Манук –армянское имя, Манукяны или Мануковы не так уж редки среди армян. Больше в книге о материнском происхождении Суворова – ни слова – все внимание на высокой дворянской родословной отца.
Представляю как бы взбесились российские ура-патриоты заяви им такое: «Нашего Суворова «хачики» хотят отнять!?...» Успокойтесь. Как Пушкин «наше все» для русской литературы, так и Суворов «наше все» для русской военной истории. Но как и Пушкин, несмотря на своих эфиопских предков – русский писатель, так, безусловно, и Суворов – русский человек и русский полководец.
И все ж не полным идиотом оказался этот рыженький, горбатенький, с толстым носом: Воистину неисповедимы перекрестья наших генеалогических корней!




2.
Мы вместе с моим племянником-братом ходили в школу, в один и тот же третий класс, где нас заставляли учить украинскую «мову», а я, к тому же, посещал и музыкальную школу, класс скрипки. Я учился хорошо, Левка – «дюже похано». Я считался пай мальчиком, Левка – хулиганом, хотя автором некоторых, пожалуй самых одиозных, в итоге вызывающих новую волну шторма во дворе шалостей, бывал я.
Болтаясь во дворе, мы с Левкой часто недоумевали зачем престарелой тетушке нужны уныло лежащие на грядках зеленые помидоры. Шли летние месяцы, а ленивые помидоры никак не хотели не то что краснеть но даже розоветь и вместе с листвой стеблей жалко, будто изнывая от никому не нужного существования так и валялись на земле. Иногда тетушка разрешала сорвать несколько штук. Мы клали неудачливые томаты в ванночки для проявления фотобумаги, которых у дяди Мити была прорва, относили их на крышу гаража. Через два-три дня под щедрым малороссийским солнцем помидоры приобретали кровянисто алый цвет, правда кожура их истончалась, становилась мягкой и, по правде говоря, я не помню, чтобы их кто-нибудь ел. Возможно, тетушка использовала их в приготовлении потрясающего человеческое воображение украинского борща.
Иногда в гости к нам с Левкой приходили мальчишки из соседних домов. Мы мечтали устроить футбольный матч, но на улице были машины, а во дворе все было занято разнообразными грядками, а самое удобное пространство под абрикосовым деревом – помидорами. И однажды меня осенила блестящая идея, которая будто сама уже давно витала в воздухе, осторожно примеряясь в чью же первую мальчишескую башку все-таки влететь: надо сделать то, до чего просто не доходят руки престарелой и перегруженной хозяйственными заботами тетушки – вырвать все зеленые, лениво не желающие созревать помидоры и положить их на крышу гаража, где они быстро, ударными темпами созреют, а грядки мы разровняем и сделаем небольшую спортивную площадку, где можно будет играть в футбол. Два добрых дела одним ударом – и нам спортивная площадка, и тетушке радость – красные помидоры… Идея была немедленно и горячо воспринята всей компанией, которая тут же перешла к ее претворению в жизнь: в какие-то несколько минут все помидоры были тщательно с корешками выдраны, плоды тщательно отделены, помещены в различные емкости – тазики и ванночки для фотобумаги, доставлены на крышу гаража и аккуратно расположены для созревания. Стебли и корневища были свалены в стороне в стожок, и вся команда принялась дружно и весело топтаться и прыгать, утрамбовывая будущую спортивную площадку, родину новых чемпионов.
Примерно в этот момент тетушка появилась на крыльце. Я было двинулся к ней, чтобы рапортовать о видах на досрочное созревание помидоров, но что-то меня внезапно остановило.
-Тетя Ануш, а мы…
Она застыла на ступеньках, будто резко остановили кинопленку, руки упали вдоль туловища, черные глаза ее нехорошо расширялись. Грядки специального сорта зеленых помидоров, которые она заботливо выращивала для засолки на зиму, отсутствовали, а на их месте выплясывали бесенята.
-Вай! Вай!... Авдей! – неожиданно заголосила-запела она – пасматри, что эти сволачи сделали! Памидоры! Маи Памидоры!... – Она всплеснула руками, будто собираясь куда-то лететь.
Если уж звали деда Авдея, значит, дело было совершенно нешуточным. Где-то мы что-то недоучли, но разбираться было некогда. Да и дед появился на пороге необыкновенно скоро. Чудовищно громоздкий квадратный великан стремительно двигался в нашу сторону, что-то кричала тетушка по-русски и по-армянски, но нам некогда было разбирать. Стайка пионеров рванулась к воротам и замыкающие – мы с Левкой. Дед двигался необычно быстро, но не переходя на бег, даже в своем преследовании сохраняя степенность. Все, кроме нас успели проскочить в калитку – мы были отрезаны и рванули в сад. Юркий, как мартышка, Левка кинулся к штабели досок у глинобитного забора, вскарабкался и перемахнул на ту сторону. Однако доски лежали одна на другой неустойчиво и от толчка Левкиных ног посыпались вниз, отрезав мне отступление.
Ужас мой был нешуточным. Дело в том, что в отличие от Левкиной семьи, где его матушка тетя Бэла щедро выписывала сыну подзатыльники, в нашей семье считали правильным не бить, а объяснять. Удар по лицу или по шее, удар почти чужого человека, каковым по сути для меня был дед Авдей, был бы для меня каким-то невероятным и дичайшим событием, нарушающим все устои мироздания. Другое дело сверстники: с ними драка почти сразу переходила в борьбу и я чаще выходил победителем, укладывая соперника на обе лопатки – этим все и кончалось. Частое битие, если и не повысило уровень успеваемости Левки в школе, зато развило в нем какую-то животную изворотливость и хватку, и он раньше меня среагировал, рванув через забор. В то лето я с удовольствием читал каким-то образом попавшую ко мне в руки книжку о карибских флибустьерах, с описаниями боев и жуткой резни, почти отождествляя себя с героями книги, а тут полностью растерялся: я и не представлял себе как омерзительно простейшее насилие в жизни! Но события стремительно раскручивались к потере божественной целомудренности небитого дитя… В панике я оглянулся и увидел единственный путь: открытую дверь гаража, который в этот час был пуст (Левкин папа дядя Митя уехал на работу на своем голубом москвичике первого выпуска). Конечно, это была ловушка, потому что ворота гаража на улицу были заперты, но мне было не до размышлений и я действовал совершенно инстинктивно, нисколько не умнее убегающей курицы. Заскочив в гараж, я бросился в длинную узкую недавно выкопанную смотровую яму, вжался в сырую землю под выступающим над краем козырьком досками пола, так, чтобы меня сверху не было видно. В сумрачном гараже стало совсем темно: это перекрыл собою дверь дед Авдей и послышалось отчетливое, почти задумчивое:
-Нет, здесь никого нет!
-Да там он, там! – слышался издалека тетушкин голос.
-Да нет, здесь никого нет! – раздумчиво повторил голос Авдея и в гараже посветлело: он ушел. Теперь-то я понимаю: конечно, он знал, что я в яме, но вовсе не горел желанием схватить меня и устроить показательную экзекуцию, ведь мы были, хоть и родственники его жены, но гостями и это могло вызвать серьезные осложнения с моими родителями - он поступил по-мужски мудро, не поддавшись на женскую истерику.
В яме было прохладно и спокойно, и я не спешил вылезать, обдумывая свою неизбежную печальную участь. Я вылез из ямы лишь тогда, когда услышал голос мамы, вернувшейся из магазина, и появилась какая-то гарантия, что меня не тронут. Осмелев, я вышел в сад и бочком стал приближаться к крыльцу, на котором стояли моя мама, появившийся отец, дед Авдей и тетушка Ануш. Взрослые меня почти не заметили, лица их были обращены к дальнему концу двора, где тетя Бэла крепко держала Левку за шиворот и что-то раздраженно выговаривала свекрови.
Дискуссия шла в основном между тетушкой Ануш и Бэлой, Левкиной мамой, по проблемам воспитания детей. Тетушка Ануш подвергала невестку громогласному осуждения за то, что она не умеет воспитывать сына, ее внука, который удостоился чести пару раз быть названным «сволочью». Невестка яростно огрызалась, однако, не выпуская Левку из рук.
-Что он один что ли там был? – кричала она. – Он свое получит! – и раз!...раз! – влепила затрещины по затылку Левки. Левка взвыл:
-За что? Это все Артурчик выдумал!
Стоявшая тут же мама, не принимающая прямого участия в перепалке глянула на меня:
-Ты?...
-Я молча кивнул, - маме своей я никогда не смог бы солгать.
-Неправда! – закричала тетушка Ануш. – Артурчик не может! Он мальчик воспитанный! Он на скрипке играет! Это твой Левка хулиган!...

3.
Не помню ничего скучнее домашних занятий на скрипке. Мама уходила по делам, все взрослые куда-то расходились и в доме оставались лишь мы с Левкой, а я должен был отыграть свой необходимый, приближающий меня к какому-то очень светлому жизненному будущему, час. Мальчик я был ответственный, обманывать было не в моих правилах, и я стоял посреди большой полутемной комнаты, как стойкий оловянный солдатик, и пиликал на скрипке, пожирая глазами циферблат старинных надежных, как всякие дореволюционные вещи, ходиков, пытаясь усилием воли протолкнуть минутную стрелку быстрее в будущее(слово «телекинез» - я узнал лишь гораздо позже). Но сколько я ни таращился, стрелка, то ли в силу своей дореволюционной консервативности, то ли того, что (как я вынужден с грустью себе признаться) сила воли моя еще не была достаточно тренирована, не поддавалась воздействию моих духовных вибраций, наоборот, плевать на них хотела и даже ползла медленнее чем обычно, медленнее, чем когда-либо. В сумрачной комнате было по гробовому тихо, пахло старой мебелью и мятежные извлекаемые мною из-под смычка звуки казались здесь совершенно чуждыми. В полном равнодушии, нисколько мне не сочувствуя, смотрели на меня со стен фотографии многочисленных весьма дальних даже по кавказским понятиям армянских родственников, незнакомых хмурых мужчин, женщин в монисто и с вуалями на головах и робко зреющими в уголках губ предвестиями улыбок, явно не признавая в мальчике в коротких штанишках со скрипочкой своего потомка, сродственничка, порой весьма дальнего бокового ответвления обширного древа, перемахнувшего за крепостную изгородь, оттуда, где все шито-крыто, оказавшейся на чужой улице любопытной ветки и того гляди готовой проорать то, чем надо бы традиционно помалкивать. Да и я их почти никого не признавал, разве отца, еще совсем молодого с первой женой ленинградкой и моей сводной сестрой Наташкой. Да сыновей тетушки – беспутного красавчика любимца тетушки светлоглазого Рафика, жившего с семьей в Москве, да молодого дяди Мити в буденновке. Был там еще какой-то незнакомый мaльчик в белой овечьей папахе и с кавказской чохе с газырями – вот ему я немного завидовал за эти газыри с патронами и папаху, хотя откуда-то знал, что стоило ему повзрослеть, как все эти украшения исчезли и стал он обыкновенным советским школьником в серой униформенке, с серой фуражкой с козырьком кокардой и еще что-то мне говорило, что и в будущем, во взрослом состоянии никогда не одеть ему сие экзотическое одеяние, в котором удобно гонять в горах отары овец, отстреливаться от волков и разбойников, и то была всего лишь игра… Я видел, я чувствовал инстинктивно, как изгонялась из жизни любая своеобычность и красота, как все смешивалось, усреднялось, и в одеждах, и в языках, и в строительстве, и в нравах, как безлико аляписто укрупнялось, и как-то понижалось, особенно в сравнении с тем миром, который я встречал в книгах, и большинство же меня окружающих взрослых принимали эту неизбежность, как правило, без малейшего протеста, а во мне все дергалось, трепыхалось, все хотелось чего-то необычного, как море, которое мы когда-то оставили.
В основном, все эти родственики локализовались в пределах большой золоченой рамы, которая в течении десятилетий заполнялась все новыми образами. Было их уже не менее сотни, вставленых в полукруглые альбомные уголки, придерживаемые стеклом, разных размеров, обычные, с овалом, пожелтевшие и не очень. Тетушка Ануш всегда просила родственников присылать ей фотокарточки, особенно если кто рождался, женился или умирал…. Мест уже не хватало, и она помещала их в уголки своей рамки. Многих из этих людей уже и не было в живых, и лишь она могла с ними беседовать или кому-то рассказывать (впрочем охотников слушать у нее бывало мало, разве такая же древняя армянка с соседнего двора, мать Карпуши).
Я отвлекался от всех этих непонятных людей и снова возвращался к скрипке. Унылые гаммы напоминали подъем и спуск по лестнице серьезных всегда скучных взрослых людей, более веселые арпеджио перепрыгивали через ступеньки, как дети, но в их систематической повторяемости чувствовалась вновь лишь ловушка взрослых, муштра лишь замаскированная под праздник… А преподаватель Роберт Исаич Канцель не уставал повторять, с сожалением смотря на меня светлыми ледяными очами, что самые великие музыканты играли эти самые скучнейшие гамы по пять часов в день!!! И сердце при этом слегка холодело от ужаса.
В темноте поблескивали громадные золоченые набалдашники, похожие на церковные купола, могучей металлической кровати с растительным чугунным узорчьем решеток и колоссальной периной. Сей альков был явно предназначен не для легкого игривого услаждения, а для темного и жаркого труда продолжения рода. А над ним фотография молодых тетушки Ануш и деда Авдея – у молодого Авдея уже начинали редеть волосы, однако, светлые усы слегка топорщились вверх и в больших светлых глазах таилась искорка усмешки. Говорили, что во время резни он перенес на себе свою будущую жену через Зангезурские горы. Силу он свою сохранял довольно долго – рассказывали, подаваемые к десерту грецкие орехи колол одним ударом пухлой белой лапы. А иногда, во время обеда перед тем как употребить украинский борщ, искусством готовки которым Ануш овладела в совершенстве, Авдей брал маленький стручок острейшего красного перца, одной крохотной дольки которого добавленной в борщ хватало бы на то чтобы вызвать у обычного человека во рту геенну огненную. Дед Авдей молча отправлял весь стручок в рот, крякал и некоторое время сидел неподвижно и в этот момент его могучий купол лысины, как свдетельствовали наблюдатели, покрывался тысячью мельчайших капелек пота… В двадцатых годах он стал довольно успешным нэпманом, с братом Власом что-то продавал, что-то покупал и скопил неплохое состояние. Но однажды в конце двадцатых годов он пришел домой, сел за стол и обхватив голову руками сказал; «Нам конец!». Только что он слуайно проходил мимо комсомольского митинга, на котором выступал его сын Митя и жарко, искренне клеймил богачей и нэпманов. « Ануш, ты послушай о чем эти босяки говорят! – поделить все поровну и раздать! А они работали? А они ночами не спали? Взять и отдать!» - возмущено повторял дед Авдей. Сына он хорошенько вздул, однако с тех пор глубоко задумался и стал еще более молчалив. Экзекуция над сыном, однако не смогла остановить необратимый ход истории, обеспеченный крутыми мерами чека и НКВД: вскоре налоги взлетели настолько, что дело пришлось закрыть.
С тех пор дед Авдей стал тихим и примерным советским служащим, устроился какого-то завсклада, где, очевидно, как это бывало, негромко подворовывал (впрочем, воровством это считалось лишь с точки зрения советского государства, а с точки зрения Авдея было справедливой, хотя бы частичной компенсацией учиненного ему государством грабежа), ходил в белом френче в белой фуражке и с кожаным портфелем из крокодиловой кожи. А старший сын Митя пламенный комсомолец, пошел в рабочие вагоностроитенльного завода и к семидесятым годам, последовательно изведав все этапы – мастера, инженера, начальника цеха - дорос до директора. К нашему приезду Авдей был на заслуженной пенсии. Это был большой малоподвижный розовый старик, который даже в жару предпочитал выходить в белом френче и белой матерчатой фуражке. Могучие когда-то мышца стали лишь отягчающей массой. Лицо у него было мясистое, розовое и седые усы и брови почти терялись на фоне этой розоватости, а светлые глаза стали с годами еще более прозрачными. Он был немногословен: «Да», «Нет», «Убери», «Положи»… Внук Левка любил порой издали подразнить деда, прыгая, по обезяньи кривляясь, и дед обыкновенно, ругаясь по-армянски, запускал в него чем-нибудь не особенно тяжелым, каким-нибудь комочком чернозема или досточкой, которая или не долетала или от которой Левка успешно уворачивался. Меня он как-будто и не замечал вовсе. Дед Авдей и Тарзан, вообще-то казались нам самыми ненужными во дворе существами. Не верилось, что когда-то Авдей был грозным хозяином, хребтом большого рода, выкормившим в тугие времена семью, вырастившим двух сыновей, помогавшим многочисленной родне: теперь он настолько потерял силу, что тетушка даже мыла его как ребенка, стоящего в тазу на веранде и поливая розовую покрытую белыми волосами тушу из ковшика. Единственное, дело, которое мог еще исполнять только он – кормить Тарзана, это воплощенное зло. Дважды в день медленными шашками он долго двигался через двор с мисками в руках, а на другом конце наступала необычная тишина и звучали переливы цепи. В этот момент даже Левка его не дразнил.
Стрелки ходиков над диваном никак не хотели подчиняться моему толкающему взгляду, в который я вкладывал все свое желание избавиться от муки заунывных гамм, и уставая, глаза невольно перемещались вверх к загадочной картине, на которой была изображена крепость с башнями посреди желтой пустыни с пологими горами и внизу извивающаяся лента с гнутыми лошадиными подковами букв армянского алфавита. Тогда я не знал, что на картине изображен Эчмиадзин – духовный центр армян. Мне казалось, что это какая-то воинская крепость.
Было вдвойне трудно выводить все эти тоскливые гаммы, потому что в раскрытое окно соседней комнаты, в которую была открыта дверь, ярко светило солнце и оттуда веяло легким и сладким ветерком свободы, там слышалось кудахтанье кур а иногда даже доносились пулеметные очереди с расположенного недалеко патронного завода, заставляя замирать сердце от восторженного возбуждения и мальчишеского любопытства к войне. Как мне хотелось вырваться в этот мир свободы и игры за окном или вырваться в эту загадочную картину над ходиками и скакать на лошади по этой желтой пустыне в костюме с лихими газырями к стенам крепости с важной вестью! Но данное матушке слово держало меня крепче надежной цепи и единственное, на что я мог себе позволить законно отвлечься: согнать смычком вдруг заскочившую на подоконник глупую курицу. Но совсем невыносимо было, когда в раскрытом окне появлялась вдруг ухмыляющаяся Левкина рожица и он орал: «Артурчик, Артурчик, когда ты свою скрипку перепилишь?»… и я бросался на него, замахиваясь смычком.
И лишь, когда стрелка часов достигала назначенного времени, я заканчивал игру, с удолвольствием укладывал скрипку в футляр и с чистой совестью выходил во двор. Левка книг не читал и поэтому нам приходилось изобретать чем бы занять себя. Иногда мы находили деревянную лестницу и залезали на крышу гаража, откуда были видны и двор, и улица.
С крыши гаража открывалась сонная улица с такими же одноэтажными белыми домами под черепицей, окошками со ставнями, которые закрывались на ночь, пирамидальными тополями в сухой пыльной листве, дающей в жару приятную тень, и артезианской колонкой на перекрестке. У Левки вдруг оказывались раздобытые где-то мелкие зеленые яблоки или сливы, которыми мы обстреливали редких прохожих. Делали залп и тут же залегали, затем осторожно высовывались. Левка приходил в дикий восторг, если яблочки достигали цели и потревоженный обыватель или кавалер, идущий с дамой, разъяренно озирался. После двух-трех удачных залпов мы, больше не искушая судьбу, слезали с крыши гаража и вновь оказывались во дворе.
Ближе к гаражу и касаясь его ветками, росло большое черное абрикосовое дерево, цветущее через год: год оно стояло черное и неподвижное с хилой листвой и все уже думали, что оно умирает, но на следующий год оно плодоносило, да как! Янтарно желтые с румянцем абрикосы гнули ветви и падали на землю. Тетушке было трудно одной подбирать его дары, обильно усеивающие землю и мы порой собирали их, наполняя целый таз. Ближе к абрикосовому дереву – грядки с зелеными помидорами, кабачками, баклажанами, дальше яблони, вишни, на штакетнике, с которого обычно кукарекал петух - перцы, а в дальнем конце двора – курятник с будкой Тарзана. Все это натуральное хозяйство позволило тетушке и ее семейству выжить и в сталинские годы и, особенно, в годы немецкой оккупации. Иногда она о них вспоминала. Как немцы церемониальным маршем вошли в город и печатали шаг по улице под барабанный треск. Кроме немцев в город вошли венгерские, румынские и итальянские части. В одну из ночей в ворота раздался громкий властный стук. Тетушка открыла и в дом вошел немецкий офицер. «Матка, курка!» - ткнул он пальцем в тетушку затем на себя. Драгоценных курочек кормилиц тетушка прятала в подполе и, естественно стала объяснять немцу, что их у нее и сроду не бывало. Немец не настроен был спорить: он сразу полез открывать кобуру, достал пистолет и наставил на тетушку. Тетушка бросилась в подпол и, выхватив курицу, швырнула ее проклятому немцу. О венграх тетушка Ануш говорила, что они такие же злые, как и немцы, даже еще злее, о румынах, что воры. А вот итальянские парни ей понравились: «Работаю на огороде, залезут на забор, руками машут, смеются: «Гитлер капут! Сталин капут! Война капут!»…

4.
Мы с Левкой ненавидели куриц. Нас раздражало их глупое самодовольное кудахтанье, это вечное «ко-ко-ко» и ничего более и то, что они не умеют смотреть вперед, а вечно смотрят как-то боком, одним глазом, будто пренебрежительно, поворачивая шею и наклоняя гребешок. И мы принимались швырять в них камешками и кусочками земли, вызывая при попадании взрыв «ко-ко-ко!» – возмущенно тревожного и недоуменного. Безусловно, курицы заслуживали с нашей точки зрения той участи, к которой их приговорило человечество – в один прекрасный день очутиться в жареном или вареном виде на обеденном столе.
Другое дело – петух, мы его почти не трогали. И не только потому, что нас предупреждали, будто он больно клюется. Своими горбатым клювом, ярким гребнем и гордой осанкой, рыжий, с желтым жабо, шпорами и черно-синими изгибающимися перьями хвоста, он неожиданно напоминал о мушкетерах Дюма и о далеких испанских кабальерос, о далеких странах... Кроме того, в определенные часы суток и днем, и ночью он вскакивал на штакетник и разбивал скуку будней бодрым боевым кличем.
Куры не несли никаких обязанностей и свободно бродили по всему двору, а ужасный Тарзан, будка которого находилась у курятника, злобно лаял на них, как только они попадались ему на глаза – он вообще злобно лаял на все движущееся, но куры, несмотря на свою глупость, никогда не переступали некоей невидимой черты, за которой их смог бы достать Тарзан. Едва мы приближались к Тарзану, как с ним начинало твориться что-то невообразимое как это бывало всегда, когда подходил кто-либо из людей, кроме деда Авдея.
Он рвался, до предела натягивая цепь, бешено лаял – выпаливал заряд ненависти, показывая страшные желтые клыки в мокрой розовой пасти, глаза были багровыми, как у дьявола. Слышать и смотреть было страшно, он казался воплощением ненависти и злобы, но цепь была крепка и надежна, и от ощущения собственной безопасности, от ответного гнева на эту беспричинную злобу появлялось желание поддразнить его, поиздеваться. Он лаял на нас, а мы на него, весьма удачно копируя и входя в тот же самый безумный раж. Наконец, мы швыряли в него палкой или каким-нибудь камешком, забавляясь, как он еще пуще заходится, и удовлетворенные уходили.
-И зачем твой дед держит его? – спрашивал не раз я Левку.
Левка лишь пожимал плечами: - Бешеный!…
Когда-то Тарзан был нужен и исправно охранял большой двор, и ни одна чужая душа не смела даже близко к воротам подойти. С годами, однако, его характер стал портиться, злоба росла, и он стал бросаться даже на своих, и наступил день, когда его посадили на цепь. Какое-то время дед Авдей еше выводил его на прогулки, но по мере того как дед слабел, это случалось все реже и реже, и Тарзан оставался прикованным к будке постоянно.
Не помню кому из нас пришла в голову «блестящая» идея: поймать какую-нибудь курицу и бросить бешеному Тарзану. Нас возбуждало жестокое детское любопытство к смерти живого существа и желание отомстить курам за их глупое самодовольство.
Был жаркий и солнечный день и время от времени, налаявшись, гремя звеньями ржавой цепи, Тарзан забирался к себе в будку, очевидно, чтобы отдохнуть от солнцепека. Левка ловко поймал одну из куриц.
Курица возмущенно кудахтала, рвалась, но он держал ее крепко. Приблизившись к будке сзади, где была изгородь, он швырнул курицу и тут же выскочил Тарзан. Курица оказалась между псом и изгородью и, спасаясь, совершенно одурев от страха бросилась в черный провал будки Тарзана, Тарзан за ней… Мы ожидали всего чего угодно – рычанья, кудахтанья, визга, хруста костей… но то, что случилось было необъяснимо. Через мгновение пес выскочил из будки и остановился, порыкивая, за ним курица – живая и невредимая. Она беспрепятственно пробежала рядом с грозным шерстяным боком Тарзана, а он даже не взглянул на нее и принялся лакать воду в миске. А ведь достаточно было одного удара лапой, одного движения страшных челюстей… Курица достигла безопасной территории и как ни в чем ни бывало важно закудахтала, поклевывая что-то на земле. Мы ушли разочарованные и недоумевающие.
А чрез три года, когда мы жили уже в другом городе, к нам в гости приехала тетушка Ануш.
-Как там Тарзан? – спросил я, после того как взрослые переговорили обо всех родственниках и знакомых.
-Тарзан савсэм с ума сошла, - покачала головой тетушка. – Авдей его убила.
Она рассказала, что в однажды Тарзан бросился на деда, который принес ему еду и питье. Есть неписаный закон, согласно которому пес, бросившийся на хозяина, жить не должен.
Потом, уже ложась спать, я представил себе, как это случилось…
Ах, эти летние украинские вечера, когда все дышит такой нежностью! – покорная земля радостно принимает твои шаги, мягкий воздух нежно касается кожи, в небе разлит мягко розовый наивный свет и хоралы сверчков славят облегченно вздыхающий после жаркого солнца мир и все живое и казавшееся неживым открывается друг другу, любит, взаимопроникает…Черная, фигура деда с ружьем была явно не из этого вечера, но она появилась в нем - как пришелец из иного измерения по высшему недосмотру материализовался…
Звон цепи… Завидев хозяина, Тарзан не лает. Он натягивает цепь и глухо рычит. В розовом закатном свете видны его страшные клыки. Некоторое время они смотрят друг на друга, хозяин и собака, - и все для обоих становится окончательно ясным. Дед Авдей думает, что даже если соседи и услышат выстрел, то посчитают, что звук донесся с патронного завода. Сумерки – это хорошо… соседи не увидят припрятанную с двадцатых годов двустволку. Он опускает ружье, почти приставляет ствол к голове Тарзана и нажимает на курок…
И всегда я почему-то вспоминал как злобный Тарзан пощадил курицу, а однажды меня будто осенило: Тарзан ненавидел лишь людей! Весь род человеческий! Ненавидел за то, что у него отняли свободу, которую не может заменить миска сытного хлебова. А ведь я всегда казался себе таким хорошим!..


© Copyright: Амаяк Тер-Абрамянц, 2015
Свидетельство о публикации №215112301099