Дневник ефрейтора Стрижа

«Мы шатались на Пасху по Москве, по церковной,...»
Леонид Филатов. «Дневник прапорщика Смирнова»



25 ноября 1981 года.

Сегодня я впервые был вызван в клуб на репетицию.
До принятия Присяги, а присягать на верность Родине нам предстоит через одиннадцать дней, мы находимся в карантине или, как здесь говорят, в «школе молодого бойца». Шаг в сторону из казармы без приказа начальников – дезертирство. А командиры, младшие сержанты, все младше меня на два года.
Такой получается анекдотец…
…Неправильно я веду дневник. Более не буду делиться впечатлениями сегодняшнего дня, а постараюсь придать всему форму рассказиков…
— Товарищи бойцы! Нормативы приведения боевой установки (БУ) в состояние боевой готовности двадцать минут. После чего, заправленное изделие доставляется с нашей базы на точку пуска.
— Товарищ капитан, вопрос можно?
— Фамилия?
— Стриж. Сергей Стриж.
— Не Сергей Стриж, а рядовой Стриж. Понятно? И не «вопрос можно», а «разрешите обратиться». Ясно?
— Я ещё Присягу не принял, а вы мне уже звание присвоили. Непонятно, товарищ капитан. Как так?
— Сядьте, боец Стриж.
— А вопрос?
— Слушаю, – капитан, еле-еле сдерживая себя, весь трясётся от злости, но держится молодцом. Уважаю.
— Вчера, на политзанятии, вы сказали, что ракета, пущенная с базы НАТО из ФРГ, долетит до Москвы за 15-18 минут? Вопрос: зачем нужен этот норматив, если нас уже нет две, а то и все пять минут?
Капитан садится на стул, снимает фуражку, расстёгивает китель и заливисто начинает смеяться. Мне это очень импонирует, и я тоже сдержанно хихикаю.
— Сергей, – капитан застёгивает китель, – скажи, тебе оно это надо? Посмотри вокруг себя? Ты один не спишь. Хотя, я точно знаю, что сержанты мои ночью поднимают тебя, наливают водки, и слушают песни, которые ты под гитару поёшь.
— А откуда вы…
— Расслабься. Сам как-то ночью зашёл, а здесь концерт. Хорошо поёшь. Очень хорошо. Я стул из класса взял, сел рядом с дневальным, который при моём появление, даже не шелохнулся: спал стоя и просидел весь твой «концерт» в коридоре. Не хотелось прерывать тебя. А сейчас у тебя что – похмельный синдром? Если тебе плохо, то и другим должно быть плохо? Ты думаешь, офицеры все тупые?
Нет, дружок! Ты ещё в спортзале сидел, а прапорщик Осадец уже разнёс по всему городку, что у нас теперь не ансамбль будет «бла-бла», а сказка. Один человек, конечно, не может из говна конфету вылепить, но иногда, а у нас именно такой случай, один может быть главным недостающим в очень хорошем коллективе. Так что, Серёга, не умничай и дуй в клуб. Меня Осадец попросил тебя сегодня до отбоя.
— А обед? Ужин? Как же?… – Я растерялся. В Железнодорожном, на областном призывном пункте, прапорщик знал, что не до учившись полгода, в армию призван эстрадный вокалист. Он, разыскав меня, предложил службу в двадцати пяти километрах от родного дома, в клубе. Больше, с шестнадцатого ноября, я его и не видел. И вдруг…
— Не дрейфь, голодным не оставят. Только по городку бегом. Хотя… и сам побежишь, когда на улице морозильник. У нас встреча Нового года намечается: от мира не отстаём. Скорее всего, в спортзале, на всю ночь. А утром в клубе концерт для солдат. Так что теперь я тебя больше и не увижу на политзанятиях, слава Богу…
…Я вошёл в клуб, ощущая некий дискомфорт от неизвестности. На первом этаже была каменная, подвально-сырая тишина. Неуверенно поднявшись на второй, уловил я звуки духового оркестра, невнятно что-то пиликающего. А справа, за закрытой дверью усердно били в барабаны, бубнил бас и, по-сатанински, звучала гитара. Дверь резко распахнулась. В проёме появился полуголый человек, в штанах и, смешно, в шапке. Фраза, соскочившая у меня с языка от удивления и неожиданного явления, была нелепой и вызывающей:
— А шапка-то зачем? Застудить боишься чего нет?
— Ты кто? – Вместо ответа, спросило Явление.
— Боец Стриж.
— А-а! Звезда жанра! Давай заходи. Я сейчас поссать сбегаю и будем разговаривать.
— Так, шапка-то… – но Явление не услышало меня: оно уже «летело» на первый этаж.
Я вошел в класс. Из-за барабанов вышел ко мне, весь одетый, младший сержант. Гитарист отложил инструмент синхронно с басистом. Меня обступили. Я напрягся, но виду не подал.
— Сергей, – барабанщик протянул руку. Увидев мой взгляд, направленный на его черный погон с двумя лычками, он хмыкнул, – не обращай внимания, я сначала в «учебке» был, а уже после неё сюда попал.
— Понял. Тоже Сергей. – Я протянул руку.
— Виктор, – сказал гитарист. Басист оказался Сашкой. Он так и сказал:«Сашка».
Появилось Оно и сходу запело:«вы слыхали, как поют стрижи».
— Олег. Клавишник. И когда «куска» нет, старшина всего этого клуба.
— Олег, простите, я так и не понял, а шапка-то зачем?
Все заулыбались, а «кускозаместитель» глубоко вздохнул:
— Вот, господа, – при слове «господа» я немного дёрнулся. Никогда в бытовой речи я ещё не слышал обращения «господа». В романсах, которые я любил, в произведениях классиков – это было, но звучало или читалось это слово, как бы, не тобой. Когда я, допустим, пел:«…Господа, офицеры, голубые князья…», я понимал, что пою от имени героя этого романса (белая кость, голубая кровь…) и никогда не проецировал свою особу на персонаж. Это был не Я, это был Он. А сейчас: «господа»! И на полном серьёзе! – Эх, господа, учитесь! На «вы»! Что значит интеллигенция! Не в пример нам – лабухам.
— Олег, это уже через пять минут пройдёт, – уверенно сказал Сашка.
— Жаль, господа, очень жаль. – Только теперь я понял, что Олег, всё-таки, куражится. – Шапка, молодой человек, нужна не для того, как вы изволили давеча высказаться «чтобы не застудить того чего нет», а для того, молодой человек, чтобы можно было «отдать честь», проходящему мимо начальству. Ты можешь быть абсолютно голым, но … в шапке. Понятно?! Порядки у нас в клубе такие. – И без паузы, не меняя интонации, он продолжил, – чем дышим? Что поем? Ты не тушуйся, у нас у всех училища за плечами, а во время учёбы все где-то халтурили: танцы, свадьбы, банкеты, поминки… шутка. Так что, если что-то за год службы мы выпустили из поля зрения, то так и скажем, лохматить не будем. Но лучше, пока, не удивляй новизной, мало ли что.… Но! Пока, только наше, Советское. Сам понимаешь.
Я назвал пару песен из «Машины времени», пару из «Воскресенья» и две, совсем новенькие, тайно надеясь удивить, из «Карнавала».
— Олежек, – замахал руками гитарист, – мы же договаривались, все эти «тупики» и прочую карнавальскую лабуду, я играть не буду. Это ж сидеть, Кузьмина «снимать» надо…
— Успокойся, Витёк. Пока, мы оставим «Карнавал» в покое. А вас, молодой человек, я предупреждал…– Олег встал из-за клавиш, вытащил, как фокусник, неизвестно откуда, несколько тетрадных листочков и протянул мне. – Посмотри.
— ???
— Это то, что мы сегодня играем, так сказать – репертуарчик. Выбери что-нибудь и давай, наконец, мы послушаем что ты и кто ты.
Я поглядел листочки и обомлел: там были все песенки, что сегодня играют на танцах, свадьбах, и, как пошутил Олег, на поминках.
Я выбрал одну, текст которой знал, и репетиция началась!...

Ночь с 31.12. на 1.01. 1982 года. Спортзал N-ой В/ч.

Уже с двадцатого декабря мы «окучивали» городские новогодние мероприятия. Гуляли отдельные компании, заводские цеха, горкомовские службы…. Но все эти «гульки» и банкеты объединяло два начала: встреча Нового года и кафе «Чайка».
Я «влился» в коллектив уверенно и достойно, все-таки удивив всех. После принятия Присяги, я уговорил прапорщика Оцадца отпустить меня домой, хотя бы на день. Поводом послужило отсутствие у нас достойного микрофона. Я был отпущен до двадцати часов и вместе с микрофоном, водкой и тридцатью рублями, привёз новый магнитоальбом, посвящённый Высоцкому. Напел его Питерец, Розенбаум с братьями Жемчужными. За моё месячное отсутствие на «гражданке», альбом не только появился на свет, но и стал очень популярным. Олег спроецировал это явление на прошлый век, когда после смерти Пушкина вся Россия узнала имя нового поэта Лермонтова:
— Как меняется темп жизни, – философски заметил он. – Тогда – одно стихотворение, сегодня – сорок минут звучания.
Из альбома мы взяли три песенки в свой репертуарчик: «Про казака», «Заходите к нам на огонёк» и «Гоп-стоп», но пели на банкетах две первые, так как в третьей было «нехорошее» словцо, а заменить его не хватало фантазии и рука не поднималась.
Кроме того я привёз песню записанную Леонтьевым к предстоящему «Новогоднему аттракциону» Гинзбурга. Песня была из репертуара польской певицы Родович, но пел её Леонтьев на русском языке.
— А где ты её взял? – спросил Виктор, узнав, что песни только ещё предстоит «увидеть» свет в новогоднюю ночь.
— Тык, Женька Гинзбург и подогнал, – слукавил я язвительно.
— Кто?
— Режиссёр программы…. Но мы-то её не увидим…. Поэтому, предлагаю спеть её первого, для солдат и офицеров.
— А ты что, Евгения Александровича знаешь? – Олег посмотрел на меня с недоверием. Он явно был в теме, и моё предполагаемое знакомство с Гинзбургом означало: либо я привираю, либо «мне непонятно, что ты делаешь в нашем клубе, за сорок километров от Москвы?»
— Мужики, – я постарался свернуть тему, чтобы никого не разочаровывать, но при этом не выглядеть откровенным мелким лгуном, тем более, что доля истины в моих словах всё же была: запись мне дал, под строжайшим секретом, второй звукорежиссёр программы, – какая вам разница откуда я её взял? Запись есть. Деды, сержанты, да и многие другие её увидят в Новый год, когда все офицеры будут плясать в спортзале. А на концерте, все охнут. Будет успех!
— Дешёвой популярности ищешь? Нехорошо.– Но Олег явно был доволен.
— А я-к же.
Именно, после введения новых песенок, я увидел, что был признан, как равноправный и равноценный музыкант. И это было самое главное событие в сегодняшней моей армейской жизни, начиная с шестнадцатого ноября.
В двадцать два часа мы подключили аппаратуру, и ребята начали играть «фоновую» инструментальную музычку.
В двадцать три – командир части произнёс офицерскому собранию, с подругами, жёнами и, даже, с детьми, тост о, теперь уже, прошлогодних достижениях. Все трижды грянули: «Ура!» и выпили.
Мы, отвернувшись, втихаря, также пригубили водочки за успехи, достигнутые нашей частью…
…И выступил Генсек, и отзвучал гимн Советского Союза, и были произнесены тосты… и тут я, словно Булгаковский кот Бегемот, рявкнувший: «Маэстро, урежьте марш», гаркнул:
— С Новым годом всех! Объявляется офицерский новогодний танец! Господа офицеры (офицеры оцепенели, но было поздно: меня, чуть поддатого и весёлого, уже понесло), пригласите на новогодний тур вальса своих боевых подруг!
И не дожидаясь вступления музыкантов, я запел приблизительно, в установленной на репетициях тональности:
— Мы катались на Пасху по Москве, по церковной,
И была ты в то утро для меня одного.
Помнишь, лавку Гольштейна? Я истратил целковый
И купил тебе пряник, вроде сердца маво.

А потом нам играли невозможное танго,
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помнишь? Я наклонился и шепнул тебе: «Танька!»
Больше я в это утро ничего не сказал.

Ребята, конечно же, подхватили мгновенно. Мы репетировали только этот текст, потому как, далее пелось о Стамбуле, Марселе и русской эмиграции. Осадец наш, прослушав два куплета, большое гитарное соло и повтор стихов, одобрил вальс, сказав, что ранее не слышал такой великолепной песни…
Но эффект, произведённый моей краткой речью, а’ капельным вступлением «мы катались на Пасху по Москве, по церковной» был ошеломляющим.
Бог мой, я и не думал, что Советский полковник, слушавший до этого Гимн СССР, отдавая честь, поскольку находился один в головном уборе, снимет фуражку, пригладит руками волосы, оправит китель и, повернувшись анфас к своей жене, кивком головы, словно полковник Русской Армии, молча, одними глазами, скажет: «Честь имею, сударыня, пригласить Вас на тур вальса». Его примеру последовал и начальник политотдела, а за ними повскакивали все остальные офицеры и прапорщики, поправляя причёски, одёргивая китель, вытягиваясь в струнку, слегка «щёлкнув» каблучками своих ботинок. Даже те, кто был в гражданской одежде, одёргивали свои пиджаки и кивком головы, все без исключения, говорили: «Честь имею, сударыня, пригласить Вас на тур вальса». Мы будто перенеслись по времени в дореволюционное прошлое. Я пел, а в голове проносились слова капитана: «Ты думаешь, офицеры все тупые? Нет, дружок!»
О, нет! Теперь я так не думал. Видимо, в подсознании у каждого из нас сидело, сидит и будет сидеть безграничное уважение к защитникам нашего Отечества.
Когда я закончил петь, откуда ни возьмись, передо мной вырос прапорщик Осадец. Но он не успел ничего сказать, потому что, открывающийся его рот заткнули, взорвавшие спортзал аплодисменты, крики «браво», «давай ещё в том же духе», «молодцы», «эх, солдатушки, браво, ребятушки»…
— Ну, Стриж, не ожидал, – только и смог сказать обалдевший Олег.
Обведя всех победным взглядом, я улыбнулся и моргнул левым глазом:
— Поехали! «Двадцать лет спустя».
Господи! Что было потом?! И «Я больше не ревную…», и «Марионетки», и «Песня первоклассника», и «Маг недоучка», и «Ах, Одесса», и «Всё очень просто», и «Утомлённое солнце», и «Мясоедовская», и «Летящей походкой…». Спели мы и две песни Розенбаума. Принималось всё «на Ура». Пели и танго, и вальсы, и быстрые, и медленные, и блатные… Всё – «на Ура»!
— Ну, чего, Олежек, давай «Гоп-стоп»?
— Птаха, а ты не боишься матом-то?
— А! Ерунда! Все уже пьяные… проскочит…
— Ну-ну…
Проскочило…
— Э-э, Олег! Так-то и я могу…
— А чего сыграть-то?.. – он даже и не понял, что процитировал. Получилось всё само-собой. И у меня вырвалось:
— Мурку!
И Олег, то ли по инерции, то ли не подумав, то ли сработали водочка и наши, совершенно гражданские, танцы, заиграл «Мурку». Он заиграл, а я запел: «Прибыла в Одессу банда из Ростова…». Припев офицеры орали вместе с нами: «Мурка, мур-мур-мурёночек…» Но у меня другой финал. Я не помню где, кто и когда мне его спел, но это оптимистичный финал:
«Рабинович стр’ельнул, стр’ельнул – промахнулся
И попал немножечко в меня.
Я лежу в больнице, а, падла, Рабинович
С Муркою гуляет до утра».
И вновь весь спортзал подхватил припев. Орали и жены и дети и начальник особого отдела, майор Вощанов.
В пять утра песней «Мы желаем счастья вам» я зафиналил встречу Нового 1982 года.
Когда стали собирать аппаратуру, увидели, что к нам направляются майор Вощанов и начальник политотдела части, полковник Кузенков.
— Всё, Птаха, хана, – только и смог шепнуть Олег.
Осадец, находившийся рядом, весь бледный, выдохнул:
— Стриж! Убью!
Они подошли. Пьяненький Кузенков улыбался во все сорок два вставные зуба.
— Кто предложил спеть «Гоп-стоп» и «Мурку»?..– майор «воткнулся» пронзающим взглядом в Осадца.
— Товарищ майор, это лично моя инициатива, – в напряжённой тишине, стоя «смирно», еле прошептал я.
Замерли все, предвкушая нечто не новогоднее…. Первым не выдержал полковник:
— Что, обосрались все?! – он весь перегнулся от смеха, – все-е-е! А молодой – нет! Молодец, солдат! Осадец! Тебе объявляю благодарность от командования части. Командир доволен.
— Служу Советскому Союзу!
— А его, – глядя на меня, – как фамилия?...
— Рядовой Стриж…
— Лети, сынок, в отпуск! Десять суток! Заслужил.
— Служу Советскому Союзу!
… Пишу я эти строчки уже вечером, первого января, потому что днём было продолжение Новогоднего праздника.
Офицеры и прапорщики, скорее всего, рассказали своим подчинённым о прошедшем празднике в восторженных интонациях. Почему я так думаю? Всё просто: на концерт пришли и офицерские жёны, и молодые мамаши с грудными детьми, и бабушки-мамы своих сыновей. Многим солдатам не хватило мест в зале, и они простояли все полтора часа.
В клубе были: кружок бальных танцев, музыкальные классы, кружок художественного слова, а также хор русской песни. Всем занималась жена начальника клуба Ирина Васильевна Соболь. Из каждого кружка было отобрано по два-три номера. Также, две песни пел Олег, он начинал весь концерт песней «Я люблю тебя, жизнь», а в середине пел ещё в номере худ. слова «Песню старого извозчика». Я должен был спеть только «Ярмарку» ближе к концу программы.
На первом припеве, я расстегнул китель, на втором – я крутил его над головой, а на третьем – китель оказался выброшенным в кулису…
Не знаю, какая муха меня укусила, но как только солдаты захлопали, затопали сапогами, засвистели и заулюлюкали от удовольствия, я в той же тональности не дожидаясь аккомпанемента, зная, что Олег, не слышавший раньше песни, всё равно подхватит её, запел песенку собственного сочинения «Жизнь усложняется»:

Жизнь усложняется, мозгами раскинь-ка,
Мир раздвоился на каску и джинсы,
Ты каждое утро в сердце России
Едешь в вагоне зелёно-синем.

Я каждое утро с тобою вместе
В мыслях ездил, и буду ездить,
Но сил моих не хватает, песен,
Чтоб сесть с тобой рядом в вагоне тесном.

Запах волос ощутить хочу ближе,
К губам твоим прикоснуться медленно,
Но мир раздвоился на каску и джинсы,
На джинсы и форму зеленого цвета.

Ремень затянул на пупке потуже,
Как шар земной затянул экватор,
Я сердце свое затянул и душу,
Но ты, будто камень, в душе моей спрятана.

Года всё проходят, скажи-ка на милость:
«Что думали Боги, когда мы сближались?»
Но мир раздвоился, и мы раздвоились,
Хочу быть с тобою, да форма мешает.

Мешают сомненья, и время мешает,
И Вера уже притупилась немного:
Была ли любовь или просто мечтанье
О жизни прекрасной с рожденья до гроба.

— Послушай, рядовой Стриж, какие Боги, какая «вера»? – подходя ко мне после концерта, весь красный и совершенно трезвый, выплюнул на одном дыхании Кузенков, – ты думай немного, когда что-то поёшь или вообще, когда просто рот открываешь. Думай иногда! Это – приказ!
… Пора идти спать. Что-то я, действительно, не дотумкал, но понял две вещи:
отпуск – накрылся, и, главное, что запомнил навсегда, нельзя петь в концерте то, что можно петь на банкете.

Poskriptum. 07.02. 2014 года. г. Москва.

Друзья мои! Конечно, я немного отредактировал свой дневник, обнаружив его недавно в старых бумагах.
Сегодня я знаю, что стихи «Мы шатались на Пасху…» написал Леонид Филатов. Сегодня, я могу точно прочитать это стихотворение.
Сегодня я могу точно спеть это танго Владимира Качана, а на записи звучало именно танго, переделанное нами в вальс, для удобства танцевания.
Но я специально воспроизвёл на бумаге тот текст, услышанный и спетый мною тогда. И знаете почему?
Просто очень хотелось посвятить этот рассказ поэту Леониду Филатову и всей Русской Армии, говорю не о национальности, а о стране «с названьем кратким «Русь».