Мелководье и пучина

– Шеф велел… просит тебя заглянуть к нему для важного разговора.
– Ответ – отрицательный. Передай ему, что я занят, а заеду к нему дней через пять.
– Но он мне голову оторвет! Пощадите, дяденька!
– Не бойся, ничего он с тобой не сделает. Сейчас уже он от тебя зависит, а не ты от него. В настоящий день ты его кормилец. Так что потихоньку ставь его на место. Пусть привыкает. А я буду с ним говорить тогда, когда сам того захочу.
– Ой, мамочка, что будет!
– Да ничего страшного, кроме повышения зарплаты. Всё, отстань, мне еще пару часов поспать надо. Я всю ночь по сети мотался. Пока. – И лег на кушетку, с головой завернувшись в одеяло.
Проснулся от ощущения близости чего-то чужеродного. Открыл глаза, глянул на будильник – после ухода Никиты прошло чуть больше часа. От двери отделился черный человек и встал передо мной, как лист перед травой. Слава Богу это был не сосед Виктора, не тот парень из монастыря, не сам враг человеческий, а всего-то-навсего старый бандит Василий Иванович по кличке Шеф.
– Чего тебе надобно, старче? – отчаянно зевая, поинтересовался я у незваного гостя. – Пошто в дом чужой ломиться изволите?
– Извини, Андрей, но мне очень нужно с тобой поговорить.
– Заметьте, Василий Иванович, вам нужно! Не мне… А мне нужно элементарно выспаться и в храм сходить. Так что, простите, встреча с вами в мои планы не входит.
– Ну ладно, ладно, – мягко забубнил Шеф, – давай, умойся, оденься, а я тебя отвезу на завтрак в мою любимую столовку, поешь кашки гурьевской, выпьешь кофе со сливками, а потом я тебя в монастырь отвезу. А по дороге поговорим. Идет?
– Вот ведь пристал, – проворчал я, натягивая брюки. Прошаркал в ванную, принял душ, надел костюм и спустился во двор, где стоял черный аппарат агрессивного дизайна для перевозки тел. За рулем сидел сам господин начальник и, как только я хлопнул дверцей, заговорил:
– Андрей, ты вчера заходил к ювелиру по фамилии Хлебников.
– К кому хочу, к тому и хожу в гости. Он старинный друг моей покойной бабушки.
– Ладно тебе, – резко оборвал он меня. – Я же говорил, что мне всё известно о тебе и о том, что творится на моей территории.
– Тогда к чему эти вопросы, раз вы итак все знаете? Давайте сразу в монастырь, что-то есть расхотелось.
– Ладно, спрошу напрямую: ты что, клад Урусовых нашел?
– Даже и не начинал. Зачем мне? У меня есть все что нужно для жизни. А сокровища, деньги, власть – это по вашей части. Мне итак хорошо.
– То есть ты хочешь сказать, что к ювелиру ты не с камнем ходил, а просто чайку попить?
– Ну да, и еще привет от бабушки передал. Старик ее очень уважал, в основном, за простоту и скромность.
Автомобиль резко затормозил. Василий Иванович рыкнул:
– Выходи, дальше сам ножками дойдешь.
– Спасибо, что подбросили.
В монастыре поднялся в храм по крутой лестнице, подал записки, поставил свечи и вошел под древние своды дома молитвы. Краем глаза отметил для себя, что игумен Паисий говорит с прихожанином. Встал у Распятия, восстановил молитвенную пульсацию. На душе стояла очень приятная тишина. Хорошо мне было здесь, рядом с моим Иисусом.
– Так говоришь, нервничает старый бандит? – с улыбкой переспросил игумен. Я только что поведал ему о своих приключениях, во всех подробностях. – Бедные, бедные люди… Как же их нечистый водит, как рабов на привязи. Жалко их, ох, как жалко.
– Так может и мне его пожалеть? – предложил я не без ехидства.
– Обязательно, Андрей, конечно, – закивал он, мотая бородой для убедительности.
– Может и камень ему отдать?
– Конечно отдай! Ибо сказано: «просящему дай, а желающего занять у тебя не отвращайся».
– Батюшка, вы это сейчас серьезно? – уточнил я на всякий случай.
– А что может быть серьезней слов Спасителя, которые мы обязаны принимать без рассуждений.
– А храм на что строить?
– Так Василий Иванович тебе же и построит. Ведь обещал! Что же нам с тобой этим неверам уподобляться? С нами Бог, а значит всё будет так, как Он решит. Наше дело лишь смиренно следовать в русле Его святой воли. Не зря же Господь послал тебе этого человека. Не зря же ищет он камень, который у тебя лежал на вскрытии. Видишь, как все складывается хорошо, ко всеобщему удовольствию. Ну что, теперь успокоился? Задача ясна? С Богом, брат мой!
– Благословите, отче, – пробормотал я, сложив ладони ковчежком.
– Бог благословит, Андрей, – прошептал монах, положив золотистый поручень на мои сложенные руки под лобызанье, – и храни покой в душе.

Как же, сохранишь с вами покой!.. Меня трясло, как в старом трамвае; скользкая холодная змея обиды проникла в самое сердце и там вертелась колючим веретеном и жгла ядовитыми укусами. Лиловая туча проглотила солнце, погрузив улицу и меня вместе с ней в черную тень. Подул ледяной ветер. Подобно медведю, залег в берлогу и прямо на ходу впал в зимнюю спячку. Сам не зная каким образом, очнулся у иллюминатора самолета, из прямоугольного окна лился теплый алый свет закатного солнца. Я закрыл глаза и успокоился, как пригревшийся на печи деревенский кот, вернувшийся с неудачной охоты.
Прилетел поздно, черной звездной ночью, меня заботливые брюнеты привезли в домик под горой, там тихая застенчивая старушка накормила меня борщом и провела в комнатку с единственной кроватью. Лежал, усталый на шипучем матрасе, набитом душистым сеном, лежал не сомкнув глаз. Задремал под утро, казалось, прошло мгновенье сна – и вот уже мою щеку лизнул робкий луч восходящего солнца. Вскочил как на пожар, подхватил сумку с набором пляжных принадлежностей, выбежал в гулкую рань и, жадно вдыхая сладостный аромат цветов и влажную прохладу, спустился по виражам петляющих дорожек, ступеням лестниц, по хрусткой пляжной гальке – к безбрежному зеркалу моря, залитому топлеными сливками восхода.
Мы долго оставались один на один с ласковым сонным великаном, заботливо укрытым небесным одеялом. Из потайных глубин прошлого на прозрачное мелководье памяти всплыли терпкие воспоминания детства. Как и сейчас, я мог часами замирать у кромки воды, наблюдая величественные переливы, не шевелясь, впитывать каждой клеточкой уходящую покойную красоту и ваять из мощных стихий собственный мир там, в сокровенной глубине души, куда стекали жидкими кристаллами струи живого света. Когда в тишину раннего утра вторгались шорохи приглушенных разговоров, нарастающих с каждой минутой, ничего не оставалось, как принять в свой мир соседей, разделив с ними тихий восторг.
Солнце неумолимо поднималось по дуге к зениту, отдаляясь, умаляясь, припекая всё жарче. Вот уж и плечи горят, ноги пылают – пора, пора окунуться. Надеваю маску, пропускаю под ремешок дыхательную трубку, прикусываю резину загубника. Вхожу в прохладную воду, раскаленную кожу обжигает холод, чтобы согреться, размашистыми гребками рук взбиваю голубоватую пушистую пену, доплываю до волнореза, обследую заросли бурых мидий, облепивших вертикальную стену. Разыскиваю островок ноздреватого бетона, свободный от острых зазубрин хитина, упираюсь ногами, легонько отталкиваюсь, устремляясь к берегу, медленно и внимательно разглядывая каменистое дно. Слежу за тем, чтобы спина касалась поверхности воды, чтобы не погрузить верхний обрез трубки в воду, захлебнувшись горькой водой, хлынувшей прямиком в легкие. Только раз – давным-давно –довелось забыться, увлечься подводными картинами, погрузиться вглубь и хлебнуть соленой горечи… Только раз обожженным горлом, надсадным кашлем, выпученными от ужаса глазами ощутил море как возможного убийцу – этого было достаточно, чтобы запомнить простую истину: верх трубки держи сухим, если жить хочешь.
Итак, спину ласкает упругая пленка поверхности воды, руки плавно загребают соленый студень, дыхание ровное, ритмичное, и если не обращать внимание на шипение воздуха в трубке, обнаруживаешь блаженную подводную тишину. Нет, это не абсолютное беззвучье, здешняя тишина ласкает слух тихим поскрипыванием крупного песка, приглушенным стрекотом далекой моторной лодки, всплесками резвящихся пловцов и мерным шорохом легкого прибоя. Только вынырнув на поверхность, вспоминаешь, что наверху тебя непрестанно оглушают суетливые резкие звуки с криками и воплями, и ты обратно погружаешься в подводную тишину, наслаждаясь покойным шепотом. Плавно колышутся водоросли, по округлым донным камням и по песчаным залысинам ползают пугливые крабы, порхают стайки мелких рыбешек, проносится мимо серебристой молнией ставридка, возлегают на плоских камнях черные бычки, изумрудные зеленушки, едва заметно пошевеливая плавниками, из-под мохнатого валуна выглядывает красный шлепанец, посверкивает монетка, брошенная на прощанье, чтобы непременно вернуться.
Однажды и я бросил свою монетку в море, тогда и мне очень хотелось вернуться сюда. Казалось, нет ничего более интересного и загадочного, чем море и выжженное солнцем небо, и сизые горы, тяжелой поступью удаляющиеся прочь от большой синей воды на север, где холод покрывает вершины белым снегом. Бабушка показывала невиданные деревья с лаковыми, будто жестяными листьями, гроздьями цветов, распыляющими сладкий дурман, и со значением произносила: магнолия. Затем подходила к размашистой пальме с волосатым стволом, трепетной кудрявой акации, ровно подстриженному кустарнику самшита, огромному синему кактусу, высоченному кусту олеандра, гигантским розам с человека ростом и бутонами с кулак, изогнутым елям с длинной хвоей – и каждого представляла мне, как дорогого иностранного гостя. Заодно рассказывала, с какого континента, из какой страны завезли путешественники растение, какие люди там и как они живут.
Рано утром выходили мы из нашего домика, где снимали комнату, по влажным камням шли извилистыми улочками к морю. За сетчатыми заборами наливались соком виноградные гроздья, абрикосы, груши, гранаты, хурма, а вон там повыше выглядывают из-за листьев изумрудные плоды фейхоа – у меня от одних названий кружилась голова. Каждый день мы пробовали какой-нибудь тропический плод, а я еще собирал для гербария листья, хвою, лепестки и раскладывал их между страниц книг из школьной программы, которые меня заставляли читать каждый день в обязательном порядке. На пляже, пока не было отдыхающих, я бродил по берегу моря, разглядывал рачков, крабов, рыбешек, безбоязненно подбирающихся к самой кромке сонной утренней прозрачной воды. Осторожно, чтобы не распугать морское население, входил в воду и плавал там до озноба. Потом грелся на берегу, сидя на лежаке, и неотрывно разглядывал море, небо, корабли, чаек и соседей по пляжу.
Картина передо мной не была статична: менялись и цвет морской воды, и глубина неба, и яркость солнца, и даже люди то обгорали, то кричали, то засыпали, то жевали – это напоминало кино, в котором я становился актером. А вот и местные предприниматели: фотограф с пластмассовыми шариками, внутри которых крошечные цветные изображения смеющихся загорелых людей по колено в пенистой волне; следом за ним старик разносит пушистую сладкую вату на палочке; а вон и полная веселая мороженщица с фанерным коробом на плече, а вот и темноликий продавец лакированных ракушек, брелков, пакетов с рекламой «Мальборо», черных очков и войлочных курортных шляп. Бабушка иронично улыбается им вслед и полушепотом произносит: «Местные бизнесмены! Никогда тут не было советской власти».
За нашими спинами метрах в двадцати высится стена, выложенная из природных камней, над ней плывут половинки людей в белых панамах и соломенных шляпах – там набережная, оттуда веет шашлычным дымком. Там прижались к подпорной стене ряды столовых, кафешек, лавчонок курортных товаров, душевые и солярии для обеспеченных курортников по рублю за час. Подходит обеденное время, бабушка протягивает мне белую пластмассовую фляжку, кошелек и пакет. Осторожно огибая всюду лежащие тела, добираюсь до лестницы, поднимаюсь на раскаленный асфальт набережной, в густой толпе проталкиваюсь к ларьку с пончиками, занимаю очередь. От запаха жареного теста и кофе с молоком рот наполняется слюной, я стойко терплю: сейчас я мужчина и кормилец. Чтобы отвлечься от навязчивых кулинарных желаний, рассматриваю море, совсем не такое как вблизи, сверкающее жидким серебром, зовущее за горизонт, куда уплывают гигантские белые корабли.
Ко мне приближается красивая девушка лет двадцати в белом платье и черных очках, я отодвигаюсь, чтобы пропустить её – не ко мне же пришла такая красавица! Нет – ко мне. Она белозубо улыбается, снимает очки, обволакивает меня зелеными глазищами с длинными загнутыми ресницами, протягивает пончик и что-то говорит полушепотом о каком-то хорошем мальчике, который на жаре терпеливо стоит в очереди, глотая слюнки, – оказывается, это она обо мне. Я почти в обмороке, я смущен и удивлен, что-то бормочу вроде благодарности, девушка улыбается, ее прекрасное лицо совсем близко, от нее вкусно пахнет кремом для загара и чем-то еще таким родным и сладким – так должно быть пахнут все красивые взрослые девушки. Наконец, она распрямляется, взмахивает рукой и царственной походкой удаляется в перекрестии сотен мужских и женских взглядов. Очередь молчит и искоса разглядывает меня. Что это было, почему со мной? Пожалуй, не стану рассказывать об этом приключении бабушке, скорей всего выглядел я полным болваном.
Но как приятно вспоминать о девушке, она как белая чайка, прилетевшая из далеких краев в нашу обычную жизнь… Та белая фляжка до сих пор лежит на полке в шкафу. Примерно дважды в год, в самые жаркие дни лета я бережно, как хрустальную, беру ее в руки, снимаю верхнюю крышку-стаканчик, отвинчиваю пробку, вдыхаю запах кофе, до сих пор живущий внутри, тут же перед моим влажным от пота лицом с облупившимся носом появляется загорелое красивое лицо девушки в белом платье, она по-прежнему улыбается, сверкая белыми зубами, протягивает горячий пончик в сахарной пудре, говорит приятные слова, а я вдыхаю запах крема и еще чего-то сладкого и чувствую себя смущенным недотепой, абсолютно счастливым.
Случались на юге и дожди, прозрачные, пенистые, прохладные; и даже настоящий шторм, когда огромные мутные волны с шумом и брызгами перелетали через парапет набережной и обливали гуляющих зевак, а те визжали, кричали, фотографировали и пребывали в шумном восторге. Однако шторм быстро затихал, выглядывало яркое солнце, дворники убирали выброшенный на берег мусор, и всё возвращалось: жара, пот, пузыри на плечах, облупленные носы и не проходящая жажда, и вечерний голод от вездесущих запахов жареного мяса и специй. Но самое главное – можно было снова плавать в пронизанном солнцем мелководье, сидеть у кромки воды и рассматривать серебристую волну, перистые облака на синем небе, белых чаек и белоснежные корабли, уплывающие за горизонт. И конечно же мечтать о том, как и я вырасту и уплыву в далекие страны, где пальмы растут прямо на улице, а бананы и папайи падают тебе под ноги, а ты лениво поднимаешь и надкусываешь, обливаясь потом и приторно-сладким соком, а вокруг танцующей походкой расхаживают дивные красотки с зелеными глазами в белых платьях, приветственно улыбаясь, обдавая сладкими ароматами кремов и духов, а вечером в приморской таверне жуешь сильно перченое мясо, запивая терпким красным вином, любуясь яркими переливами роскошного заката.
Эти светлые воспоминания из детства плавали вместе со мной по солнечному мелководью моря и моей памяти.
У волнореза глубина чуть больше двух метров, солнце касается дна почти вертикальными прохладными струнами, чем ближе к берегу, тем больше золотистого света, тем гуще частокол лучей, тем ярче блещут струны морской арфы. Поднимаю голову над водой, выстреливаю из трубки струю воздуха с роем солёной дроби, оглядываюсь. Пляж наполовину заполнен людьми, камни под ногами раскалены добела, обжигают ступни; в голову залетела разноголосица звукового хаоса. Конец покою. Опустился на лежак, покрытый полотенцем, попытался вернуть себе то, ради чего сюда прилетел, то, что минуту назад окружало и пронизывало: светлое мелководье. «Но разве не все мы обитаем друг у друга на теплых мелководьях душ, разве нам дано заглянуть за барьерные рифы, туда, в темно-синюю бездну?» – прозвучало в голове из «Александрийского квартета» Лоренса Даррелла.
Вернулось ощущение света, эдакий коктейль из солнца, надежды и тепла – его очень приятно пить, когда нападает жажда и резкое отторжение тьмы. Солнечный свет реет вокруг, отражается от камней и моря, сыплет с неба и забирается под кожу, потоком света изгоняя из души тень обиды и мрачные провалы непокорности.
Неожиданным диссонансом прозвучал рядом хруст шагов, неестественно черная тень пронеслась над головой и канула в море. Пронеслась темной угрозой, обдала ознобным хладом – и снова всё окрест затопило жаркое солнце. И вдруг еще раз в голове прозвучало завершение фразы Даррелла, казавшейся мне идеальной: «разве нам дано заглянуть за барьерные рифы, туда, в темно-синюю бездну?» А почему это не дано, хрустнуло тяжелым давешним шагом; разве не погружение на глубину дарует нам открытие? …Именно то, за которым судьбоносный поворот всей жизни! И потом, давно пора окунуться! Да и манила уже вовсю темно-синяя бездна, звала, увлекала!
Я встал и погрузился в светлые воды мелководья. Прохлада освежила распаренное жаром тело, откуда ни возьмись, нахлынула безрассудная молодая бодрость, вскипела в жилах кровь, энергичными взмахами рук бросил тело к волнорезу, коснувшись ладонью камня, перемахнул через преграду, проглиссировал еще метров сто – и вот подо мной затемнела глубина, обдала холодом и заставила нырнуть в самую пучину, где веками сохраняется черная тьма. Я не заметил, как промелькнули две большие тени и сомкнулись надо мной колдовскими вороньими крылами…

…Сознание ко мне возвращалось мучительно долго, будто луч солнца пробивался сквозь мутную пелену. Чтобы ускорить возвращение к себе самому, пришлось тряхнуть головой, отчего в затылке вспыхнула боль, сыпанула салютом синих искр, а из гортани вырвался протяжный вой, не волчий – мой, персональный. Осторожно, чтобы не спровоцировать новый приступ боли, очень медленно огляделся. На этот раз недоброжелатель поместил меня в кирпичный сарай с бетонными перекрытиями, сидел я на старинной железной кровати со скрипучей сеткой, жестким матрацем, подушкой и верблюжьим одеялом с белым крахмальным бельем.
Значит так, меня, разнеженного южной истомой и приятными воспоминаниями детства, двое пловцов в черных гидрокостюмах треснули по голове, надели дыхательную маску от акваланга и дотащили до какой-нибудь лодки, а потом уж привезли в сарай. Одет я был, в чем пришел на пляж: брюки, футболка и сандалии; значит они забрали одежду с пляжа, привезли сюда, одев меня, пока я находился в беспамятстве. Ну что ж, если не обращать внимания на боль в затылке, все остальное сделано грамотно и даже с уважением.
Первым передо мной появился крестьянин, он молча поставил на стол миску с похлебкой, положил кусок хлеба и налил в эмалированную кружку бордовой жидкости. Я встал с моего жесткого ложа и жадно съел тюремную пайку. Под самым потолком отыскал единственное окошко с толстыми ржавыми прутьями крестом. Придвинул к стене табурет и взобрался на него, встал на носки и лишь краем глаза сумел заметить густую листву за окном и прохладные сумерки, пробивающиеся сквозь ветви дерева.
Вторым навестил меня какой-то странный дерганый тип в синих наколках. Он приоткрыл металлическую дверь моей тюремной камеры и запрыгнул внутрь. Этот не стал нагонять тоску упрямым молчанием, наоборот, возбужденно закружил по тесному помещению, размахивая руками. Наконец остановился и произнес загробным голосом:
– Слышь, урод, я тебя самолично прирежу! Никому не позволю, сам тебя на ленты распущу!
– Позвольте, уважаемый, спросить: что я вам сделал, что вы на меня так разозлились? И второй вопрос: что вам мешает прямо сейчас меня прирезать? Я безоружный, опять же пленный. Бери и режь на здоровье. А?..
– Я лично тебя прикончу, – как-то неуверенно пробурчал синий и неожиданно скрылся за дверью.
Так, кажется всё ясно: меня взяли в плен и как у них водится «посадили на яму» не деревенские рейдеры – эти просто бы грохнули и делу конец. Скорей всего, старый бандит Василий Иванович, он же Шеф, он же главный кладоискатель нашего региона – воспитывает, чтобы смягчить мой вздорный характер перед отдачей семейных драгоценностей в его загребущие лапы. Если так, можно расслабиться – вряд ли он позволит хоть пальцем тронуть курицу, несущую золотые яйца. Конечно неприятно, конечно унизительно, но не летально. Опять же, для ради смирения моей гнусной гордыни – только на пользу. Ладно, давай-ка, друг, помолимся. В таковых особенных обстоятельствах молитва совершалась легко и ритмично, безо всяких понуждений со стороны моего поврежденного рассудка. Я даже потерял счет времени и неприятные ощущения пленника. Иисусова молитва сама подхватила меня на руки и понесла во светлые дали.
Скорей всего именно поэтому, металлическая дверь темницы открылась и в помещение вступил стройный брюнет в элегантном костюме-тройке черного цвета. Рубашка в тон костюму имела темно-серый цвет, галстук – южной ночи. На лице – традиционная саркастическая усмешка, приоткрывающая превосходные зубы. Сколько уж раз он являлся мне, и вроде каждый новый образ слегка отличался от предыдущего, только лукавая основа личности не выветривалась. Он присел на столешницу, кивнул на открытую дверь и спросил мягким обволакивающим баритоном профессионального соблазнителя:
– Хочешь выйти на свободу, Андрей?
– Спаси Господи, только не с тобой, Вил.
От именования Бога черный человек слегка поморщился, не без труда вернул физиономии вежливое выражение и заискивающе предложил:
– Может гость желает общество самой красивой женщины на побережье?
– Мне хватило тех, которых ты мне поставлял до сих пор.
– А что, разве плохие девчонки были? Тебе не угодишь… Тогда позволь угостить праздничным ужином из самого лучшего ресторана.
– Я уже поел, мне достаточно. Будущему монаху надобно привыкать к аскетичной трапезе.
– Не быть тебе, Андрей, монахом, – ласково произнес черный.
– Тебя не спросили!.. – хмыкнул я, не сдержавшись. – Уж тебе-то издревле известно: на всё воля Божия!
– Не на всё, уважаемый, – сладко улыбнулся вежливый собеседник, – не забывай о воле человеческой, которая чаще всего вступает в конфликт с… первым фактором. Разве не знаешь, сколько людей пошло за мной? Они имели всё, что только ни пожелаешь. А ты со своими дряхлыми принципами?.. Ты же всё потерял! А я могу буквально сию минуту не только вернуть все твои ценности, но и приумножить в тысячу раз. Разве не этого ты хочешь?
– Нет, лукавый человек, не этого. И уж во всяком случае, не с тобой и ни с твоей помощью. Я – Божий, я – Иисусов, и это окончательно и навечно! – Ласковое лицо напротив исказила гримаса боли. – Поэтому, а не пошел бы ты… Куда ты соблазненных людишек утаскиваешь? В ад? В преисподнюю? В бездну? Вот и ступай туда.
– Мне еще рано, – примирительно сообщил оппонент. – Тебе же известно, мне еще столько сладких лет победы предстоит. Я к себе привлеку миллионы душ. Я вам такого царя поставлю – закачаешься!
– Не закачаюсь, и не надейся. Слушай, шел бы ты, на самом деле. Тебе здесь ничего не обломится. Зря только время тратишь. У тебя его осталось очень мало, уж скоро Второе пришествие и тебе – вечная погибель.
Элегантный господин в шикарном костюме даже не изменил позы. Ему, видимо, очень хотелось продолжить спор. Тогда я применил самый коварный для черных существ прием: размашисто перекрестился, впечатывая пальцы в тело, и нараспев зачитал очень сильную молитву, которая не раз меня выручала: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…»
– Убью-у-у-у! – взвыл черный человек, выбежал из камеры и с грохотом закрыл дверь на замок.
– А вот это вряд ли, у меня еще много дел, – проворчал я вдогонку непрошеному гостю и вернулся к Иисусовой молитве.

Окно под потолком сарая потемнело. Там, за стенами «исправительного учреждения» от черной земли, из густого кустарника, со дна ущелья поднималась лиловым ароматным туманом густая южная ночь. Теплым влажным языком ночь пролилась в прямоугольный проём, заполняя воздух в помещении, медленно поднимаясь от моих ступней на полу к коленям, к пояснице, груди и выше – к уровню лица. На ум пришла фраза Сан Саныча из советского вестерна «Не бойся, я с тобой»: «Мудрец чувствует себя свободным и в тюрьме». Почему бы и мне слегка не помудреть и не войти в состояние свободного человека, учитывая, что именно мне ничего дурного не грозит, попугают малость, да и отпустят. Зато вот эту сумеречную тишину, когда никто не отвлекает от мыслей, необходимо использовать во благо, получив пользу от удивительно гладкой живой молитвы, от внимательного выуживания из бездны мелодичных природных шорохов тех слов и тех образов, которые предназначены мне одному.
Я глубоко задумался. Настолько глубоко, что рука с четками ослабла и безвольно опустилась. Передо мной на миг раскрылась черная бездна неизвестности, дохнув из нутра серным холодом, кольнула в сердце отчаянием. Лишь на миг обуяло это гнусное состояние, но и трех секунд мне было достаточно, чтобы ощутить невыносимую тяжесть неверия. В тот миг накатило острое, прямо-таки кислотное одиночество, следом – обида на Бога: как же так, ведь я такой хороший, трудолюбивый, честный, я никого не убивал, не грабил, меня любят дети и старики – так за что мне всё это! Дальше – хуже: охватила потребность уничтожить в себе эту жгучую боль путем убийства души, как обиталища разъяренного зверя – и эта безумная мысль о самоубийстве мне показалась очень даже логичной… Еще бы миг, доля секунды адского безумия – и наверняка бы погиб на веки вечные!.. Из тьмы выступил мой пресловутый элегантный преследователь – черный человек, Вил, как там его, никогда не поймешь этих нечистых – он саркастически улыбнулся, как всегда отрицательно качнул красивой головой и произнес глубоким баритоном, едва шевельнув губами: «не позволю, и не надейся».
И тут на обрезе самого края отчаяния вспомнил со страху о технике духовной безопасности и молча вскричал «велиим гласом», призвав спасительное Имя. От первых слов Иисусовой молитвы, черного человека как ветром сдуло, бесформенная плазма праматерии мгновенно структурировалась, приняла понятную мне форму и из слякотной трясины превратилась в то, что в книге Бытия называется твердью. Меня подхватили невидимые ангельские крылья и плавными кругами в ритме молитвы, исполняемой по четкам, понесли вдоль прозрачных лучей упругого света вдаль, вглубь бесконечно огромной вселенной, помещенной Богом в крошечном объеме моего пылающего верой христианского сердца. Будто сам пророк Иеремия – я его сразу знал, как родного – прошептал мне на ухо: «Глубоко сердце человеку паче всех, и человек есть и кто познает его…» Только прозвучали эти слова давным-давно, но не исчезли в мириадах звуков, а живут в неприкосновенном пространстве вечности и звучат, прочитываются, произносятся теми, кому это необходимо, как вода жаждущему, как свет живому, как полет птице.
Ох, и глубоко же оно, это сердце! И, думается мне, не стоит даже пытаться понять, каким образом Божественная бесконечность умещается внутри объема с кулак человека? Или еще: почему остановилось время, почему спуск вниз одновременно сочетается с подъемом вверх, туда, где привычно синеет небо и светит солнце? И что же такое мне светит, если солнца как такового нет? В этом месте пути отсекается суетный разум и вступает в силу евангельский принцип: «невозможное человекам возможно Богу». Мне же остается положиться на волю Божию, отдаться потоку Иисусовой молитвы, лететь в даль непознаваемого совершенства, откуда светит невечерним светом и горит живоносным пламенем Огнь Поядающий.
Я, конечно, и не надеялся, как блаженный Андрей из царственного града Константина, взойти к престолу Божиему, но когда на моем пути встала бабушка, это меня немного удивило. Она лишь кротко улыбнулась, перекрестила меня и указала на старца Василия, выступившего из царских врат собора мне навстречу. Старец, любимый ты мой батюшка, как я обрадовался ему! И тут я заметил, как они оба – бабушка и духовник – молоды, красивы и светлы лицами. Отец Василий положил мне руки на плечи, как блудному сыну на известной картине Рубенса, наклонился ко мне, стоящему на коленях, и произнес одну-единственную фразу. Мне захотелось записать его слова, я даже похлопал по карманам брюк, где всегда лежали блокнот с карандашом, но старец остановил меня, подержал в своих теплых ладонях мою буйную головушку и… всё! Молитвенный полет завершился стремительным пике с болезненным приземлением на скрипучую кровать с жестким верблюжьим одеялом.
А, вот оно что! За окном рассвело, послышался далекий крик петуха, железная дверь открылась, и вошел коренастый мужчина с телефоном в руке. Он молча протянул мне средство связи и замер в позе дуче Муссолини на военном параде.
– Доброе утро, Василий Иванович, – поприветствовал я старого бандита.
– А как ты узнал, что это я? – просипел в трубку далекий собеседник.
– Если вы думаете, что логика ваших поступков так уж замысловата, – вздохнул я печально, – боюсь, вы ошибаетесь. И зачем это вам приспичило устраивать тут спектакль по мотивам рассказа графа Толстого?
– Какого рассказа?
– «Кавказский пленник», вестимо…
– Мама родная, – взвыл Шеф, – тебя там что, в яму посадили? Слушай, сынок, тебя не обижали?
– Да нет, вроде, – успокоил я старика. – Правда какой-то синий абрек попрыгал малость по моей камере и пообещал меня лично зарезать.
– Вот дикари! Ну прости, Андрей, нервы-то уж не свежие, вот и крутануло меня… не туда. Я ведь вчера в монастырь ходил, куда тебя подвез давеча. Мои люди проследили за тобой и мне все рассказали. Так я с твоим монахом поговорил и все про ваше решение узнал. Вот и звоню, чтобы извиниться и освободить. Ты когда обратно?
– А вот тут попрошу меня не торопить, Василий Иванович, – сурово проскрипел я. – Мне после столь негостеприимного приема нужно будет с месяц приходить в себя.
– Да я так, для информации, – залебезил старик, – ты отдыхай, конечно, сколько нужно. Прости еще раз. И передай трубу Рустику.
– Ты у нас Рустик? – спросил я у громилы, замершего в позе футболиста перед пенальти. Тот кивнул, взял трубку телефона и сразу присел – оттуда раздался крик старого бандита, да такой громкий, что даже я всё расслышал.
Рустик выкатил черные очи, изобразил поклон и показал на дверь:
– Прошу вас, Андрэй, вы свободны. Куда вас отвезти?
– В самый лучший отель, конечно, – улыбнулся я. – И прошу не забыть оплатить люкс с питанием на месяц вперед.
– Не волнуйтесь, всё будет исполнено! Прошу вас! Лимузин ждет.
За дверью моей тюрьмы стоял вчерашний «синий». Я глянул ему в лицо и спросил:
– Так в какое время суток, уважаемый, вы предпочитаете меня зарезать?
– Простите его, Андрей, он будет наказан, – прошипел Рустик и слегка ткнул синюшного в живот. Тот взвыл и сел на землю.
– Я так понимаю, казнь откладывается? – усмехнулся я.
– Если хотите, ударьте этого недоумка, – предложил мне Рустик.
– Больно нужно, сам разбирайся со своими бойцами. Пока, резальщик!
Рустик лично меня доставил в отель «Вилла», проводил в самый роскошный номер с видом на море: «Я сюда заселяю самых дорогих гостей, мамой клянусь!» и с выпученными глазами приказал молодому управляющему в белом костюме: «Дэлай для моего дорогого гостя всё, что захочет, все расходы запиши на мой счет!» Прожег горящим взором портье, сунул ему паспорт, изъятый у меня, неуклюже поклонился мне и тяжелой рысью удалился, вытирая пот со лба.
– Пожалуйста, завтрак в номер и… – покрутил я рукой в воздухе, – принесите мне что-нибудь из одежды. Да, кредитную карточку из паспорта достань и верни. Я намерен немного покапризничать, так что приготовься, уважаемый, к большим расходам.
– Нам это только в радость! У вас размер 50-й, рост сто восемьдесят два, если не ошибаюсь?
– Точно, – зевнул я нечаянно. – Ладно, пойду, устал что-то.
– Завтрак вам уже несут! А одежда будет у меня, я ее лично просмотрю, отберу, выглажу и развешу в кабинете. Я совершенно точно знаю, что вам нужно. Не беспокойтесь.
В номере на столе я обнаружил сложную композицию, составленную из кофейника с чашками, серебряных судков и вазочек – всё такое парящее, источающее дивные ароматы. Я принял теплый душ, завернулся в белый махровый халат и приступил к завтраку аристократа. По окончании трапезы, звякнул колокольчиком, как на крылышках влетела смуглая девушка в белом переднике и унесла посуду.
Надкусив пышный персик, прыснувший соком, вышел на балкон, вдохнул томные южные ветры, настоянные на хвое, олеандрах, креме для загара и, пожалуй, апельсинах. Расположился в шезлонге и сразу провалился в сон. Снились мне на этот раз оранжевые львы с голубыми гривами и розовыми глазами, синие слоны с пушистыми заячьими ушами, крошечные белые акулы в рыжую полоску с бантами на плавниках – они порхали с цветка на цветок и стрекотали песни под флейту с симфоническим оркестром под управлением фон Караяна и дяди Вани из клуба села Подвырино. Причем, флейта звучала как орган консерватории, симфонический оркестр – как винтажная шарманка, фон Кароян, сильно подшафе дирижировал толстой золотой цепочкой, дядьВань – весь в алом смокинге, пафосный, белозубо с хитринкой улыбался, а на бэквокале так умилительно пели тенорами хоры депутатов Европарламента и управления охраны президента Нигерии.
И было утро, и был день второй и всё расположилось по своим местам.