зоо

отрывок из повести - малыш
Мне с детства нравилось слушать чужие разговоры. Но только чтобы я сам в них не участвовал. Это ведь мука: то и дело от одного, от другого товарища слышать одинаковые вопросы – юрочка, а как ты учишься? – или - ну юрец, рассказывай о своей учёбе! – Взрослые почему-то думают, что детям интересна любая болтовня с уважаемым человеком; а я терпеть не мог это заигрывающее сюсюканье от слюнявых мужиков и баб, губами которых только что закусывали жирный балык или солёные огурцы. Глупые взрослые просто походя задают детям довольно сложные вопросы, и надеются, наверно, что им честно ответят – но я понимал как неинтересна детская беседа в застольном обществе, и ответив на пару дурацких вопросиков, тут же отходил в сторону, чтобы только лишь слушать.
Мне нравились не темы бесед, а человеческие голоса. Их оттенки, полутона – намёки и догадки, восторг и сомнение, ошеломительная радость а с ней рядом яростное зло. Сквозь тихое, или оглушающее дребезжанье этих голосов – то как муха по стеклу, а то как дубина в закрытую дверь – яво вырисовывались все человеческие благоприятности и пороки, милосердие нежного сердца и злоба жестокого норова. Я млел от этих сопранов, басов, баритонов – какую бы ерунду они не несли, хоть про соседку вальку или про друга серёжку. Потому что за каждым из них я видел – нет слышал, не глядя в лицо – добродушную морду сказочного медведя, хитрое личико лисы из мультфильма, или трусливые глазёнки и дрожащие ушки перепуганного зайца, который спасаясь из телевизора, прыгнул прямо сюда, к нам за стол.
Бабуля всегда разговаривала спокойно, даже сонно, словно кошка возлежащая на мягком диване. Где бы она ни сидела – в кресле, на табуретке, или привалясь к яблоньке в огороде – всегда её мурлыканье было нежным и томным, как будто она ждала что её вот-вот погладят за ушами, а потом ещё и по пузечку. Я никогда не слышал, чтобы она визжала, а тем более царапалась: зачем? если перед ней, пред её белым носиком-пуговкой, постоянно стоит полное блюдце с молоком, и часто достаётся острым зубкам мясная мякоть. Бабуля, наверно, почти никогда не сплетничала – но очень любила послушать, что другие люди-зверьки наговаривают друг на друга. И от этого кошачьего любопытства у неё был тихий, таинственный шаг королевской кошки, которая справедливо присматривает за своими придворными.
В то время как дед, царь зверей и своей трёхкомнатной берлоги, разорялся по любому весомому поводу. Повод, в сравнении с миром, мог быть и мелким – но даже если под ноги деду попала давно укатившаяся пуговица, то он делал из неё далеко идущие выводы. Валяется? – значит, двор не метён, берлога не чищена; закатилась? - выходит, где-то на рубашке не хватает одной пуговички, а от этого шкура будет распахиваться на пузе; давно лежит? – ну всё, брошено хозяйство, гори сарай, и лес, и хата. В таких случаях хрипловатый прокуренный голосок доброго дедушки становился жарким, горячим, властительным голосищем – и он мог даже походя пнуть кого-нибудь под зад: – эээх! с кошачьей породой в медвежьей берлоге живу.
А рядом с нами, в норе чуть поменьше, жила соседка-лисичка. Она была ооочень хитрющая. Никогда не лезла вперёд и не встревала в соседские свары: но если сзади слышался предсмертный хрип петуха или курочки, то не гадая можно было прямо сказать – это она залучила поживу. Лиса – что наяву, что и в сказке – всегда занимает стороннюю, нейтральную полосу; но почему-то эта межа обязательно оказывается на пять шагов ближе чем нужно к чужому курятнику. Вот и соседка – даром что сама с усами, они росли у неё под носом – вроде бы оставаясь сбоку от деда и от бабки, то одному шепнёт на ухо поддержку, то другой шелестнёт тёплое слово. И когда бабуля думала что лиса дружит с нею, а дед думал что с ним – та получала сердечную благодарность от обоих – маслом, яйцем, млеком.
Конечно же, все наши животные – начиная от маленькой мышки, и до великого царя зверей – ходили в сельскую церковь к мудрому седоватому ворону. Молиться о ниспослании им сельских благ: кому сытное пропитание, кому-то новую норку, а кто-то мелкий сам хотел стать царём. И батюшка в храме, как есть похожий на умную гордую птицу с длинным клювом, всем жаждущим благ обещал свою помощь в посредстве с великими силами, которые властвуют не только над лесом и морем, и небом – а выше. Он всегда разговаривал добрым и благостным карканьем со своими собратьями; но когда ему нужно было обратиться к небесам о ниспослании милосердия праведным и заблудшим, то голос его становился похожим на клёкот задравшего добычу орла, и уговаривающего – не дрыгайся, потерпи, там тебе лучше будет.

И мы терпим до самого неба – на земле по нраву своему всегда оставаясь животными. Прошли десятилетия, я уже вырос – а на хозяйском дворе та самая флора и фауна. Очень красиво на зелени смотрится пухленькая цыпочка-клуша из соседнего дома с выводком русенькой ребятни. Белокурая, слегка рыхловатая к своим тридцати годам, она уже родила троих ребятишек, как две капли воды похожих на цыплят – словно вылупила их из тех яиц, что покупает в магазине. Потому что беременность бывает на ней почти незаметна: все потуги скрывает дородность истинно женских телес, и если особенно не приглядываться, то сквозь разноцветные пёрья одежды трудно в ней разглядеть нового человечка. Она резво бегает из одной очереди в другую, к своим крыльям прижимая распухшие сумки – масло и сахар, колбасу и булки – словно квочка выискивая, где корму побольше.
У этой цыпочки очень занятный голос – быстрый и переливчатый, как у взволнованной наседки, которая не всех своих детей видит одновременно; и поэтому, когда она кричит – кудкуда! кудкуда! прибегайте все сюда! – то к ней под крыло сбегаются не только свои, но и чужие растревоженные ребятишки – на всю эту галчащую стайку у неё хватает и нежности, и горстки зерна.
Говорят, будто муж её пьёт беспробудно: и может быть, это тот самый знакомый индюк, у которого пьяного болтаются сопли, а он как бесноватый трясёт головой во все стороны, брызжа слюной – не трогайте меня! я сам пойду! – но чаще так и остаётся ночевать под забором. Где у него новое место приюта, да теперь и всей жизни.
Через подъезд живёт семья домовитых кабанов. Отяжелевший хряк уже давно перезрел – наверное, от неумеренного потребления сочных да вкусных колбас, которые он глотает не жуя, тем более что благосклонная природа предоставила ему для этого огромное рыло, свисающее жирными складками возле ушей и под подбородком. Изредка он притопывает домой, к подъезду, на четырёх ногах, опившись винных ягод – и елееле хрюкает, привалясь к палисаднику, а брезгливые соседи обходят его стороной.
Вот тогда хряка утаскивает домой ещё молодая жёнушка, вполне обольстительная свинка. Муж её, как видно, очень любит – и обеспечивает заработком любые дорогие капризы. Поэтому она катается на шикарной машинке, в блестящих одёжках – тихонько вертя хвостиком направо и налево. Её томное завлекательное похрюкиванье частенько слышно на дворовой площадке, когда там собираются на веселье молодые кобельки и постарше барбосы: но любое приключение свинки никогда ещё не выходило за ограду её личной закуты, потому что за своё поросячье счастье она любому вырвет язык, а с ним вместе и голову.
Очень красив во дворе седоватый мужик – работяга бобёр. Он спокойно немногословен: те, кто знает его по-соседски, слышали от него всего лишь слов несколько – привет, добрый день – но шагает он всегда по двору гордо, словно вождь намеряющийся толкнуть речь всему человеческому зверинцу, и в этой речи обязательно каждый найдёт понимание своим трепетным вопросам и заботам.
Известно, что он работает строителем: и всякий день по широкой магистрали движутся многотонные машины, везущие в кузовах тяжёлые брёвна на лесопилку и бетонные блоки на стройку, подгрызанные крепкими зубами и сваленные могучими руками этого выносливого бобра. Кажется, скажи ему – построй новое отечество на далёких берегах – и он на себе отволокёт туда часть своей родной земли, а следом будут плыть его верные товарищи с такою же ношей на сильных плечах.
Замечательно интересен упитанный гусак среднего роста. Ходит он по двору высоко задрав носатую голову, и узрев какие-то хозяйственные неполадки, тут же громко гогочет, стараясь привлечь внимание всех жильцов и поднять выше планку своего поместного авторитета. Он видно, работает где-то небольшим начальником, не доучившись на большого инженера, но впитав много гонору институтского, высшего. Это особенно заметно по его туго набитому портфелю с вензелями, который он носит нарочито навыпуск, как какой-нибудь щёголь очень модную рубашку; и может быть, портфель тот всегда был заполнен туалетной бумагой да старыми газетами – а возможно там действительно важные документы, которыми он гордится.
Иногда гусак возвращается домой с поникшей к земле головой, снова становясь похожим на человека. Это значит, что он скорее всего получил нагоняй от начальства – и теперь ему не до пыли в глаза, не до гусиного блеска, а очень хочется чтоб его пожалели как соседа, товарища.

А ещё почти в каждом доме, во всякой жизни, есть свой хомяк. И в нём совсем мало толку. Ну, после покупки на птичьем рынке можно день-два полюбоваться, как он грызёт семечки да орешки, набивая толстые щёки. Тогда глазки его от набрякших мешков сузиваются ещё больше, и становятся похожи на щелочки опытного шпиона, которого всё-таки поймали за подглядыванием, и теперь на его голову пал разведчицкий позор.
Когда он сидит в кресле у телевизора, одной рукой щёлкая пультом а другой загребая из сковородки съестное, то очень походит на вороватого сурка – который побыстрому очищает колхозное поле, и в то же самое время глядит поверх жёлтых колосьев – как там новости – страшно боясь не успеть спрятаться или съесть. И толстое пузо в такт его неразумным метаниям раскачивается из стороны в сторону, бия пупком по коленкам.
А среди приходящих гостей он истинная сорока. В гостях ещё так да сяк – на слегка трезвую голову может и помолчать, но не из уважения, а стыда осрамиться – зато если праздник в его дому, тогда он расходится налево да направо мехами громкогласого аккордеона, и орёт перебивая всех, и только его да слушать. Умные гости в таком кураже свои уши ему оставляют, а сами с мозгами уходят куда-нибудь вдаль.
Потому что пусты разговоры – болтовня спод хвоста. О себе, о своём и любимом. Конечно, каждый человек стремится рассказать жизненную историю – чтобы уважили вниманием, чтоб компания его слушала. Ведь завладеть людьми – это счастье – когда обаянием и щедростью сердца. Но если гадёныш наступает себя наглостью хозяйского напора, зная, что не получит существенной сдачи от милых гостей – то хам он последний. Хомяк.

Я по характеру своему обезьяна. Но не стремительный кусачий шимпанзе, а медлительный наблюдающий бабуин. Даже в молодые годы юношества я не был шимпанзой, потому что для этой быстрой да злой обезьянки мне не хватало ярости и реакции на события. Я всегда заторможен: но не по дурости головы – то есть её мозгового наполнения – а от неуёмного желания подумать, оценить жизнь, и может быть горласто порадоваться – в безопасности средь ветвей – её волшебным сюжетам.
Раньше я был подловатой, скотинистой обезьяной. Исподтишка затевал козни, интриги, подлюки, чтобы злорадно наблюдать как другие звери станут выпутываться из наваленных мной почти непроходимых дебрей. Я устраивал такие завалы в чужих сердцах, казалось, по гроб жизни веривших мне, что сам, до полусмерти истёрзанный, еле выползал из них, как змей-искуситель сбросивший почти новую кожу и оставшийся голым.
Теперь я стал мудрым и великодушным обезьяном: живу открыто без интриг и никому не мстя. Знакомые люди, ранее звавшие меня душегубом, говорят, будто я испугался божьего наказания. Что же: толика правды в этом есть – уж больно не хочется гореть на адовом пекле, раздутом чертями да бесами из моих собственных дров; тем более, что я до сих пор не узнал у просвещённых людей – как оно там, на том свете. Но больше небесного наказания меня мучает пустая корысть моих дерзких человеческих провокаций – ведь в этих душевных битвах я более потерял, чем себе приобрёл. Легкомысленно, как медяки на дорогу, я выбросил из своей жизни настоящую любовь и крепкую дружбу – понадеявшись что ярче, как солнце найду – но подобрал в дорожной грязи только никому не нужное одиночество. А мной выброшенное уже подняли чужие – я ходил, я потерю искал, и нашёл. Но мне никто ничего не вернёт.