Шторка

-Шторку вниз и начинай операцию, отключай сочувствие, боль, страх за пациента — эмоции отвлекают, мешают тебе сосредоточиться.
-Да опускаю я, Агафоныч, эту шторку, а щели всё равно остаются!
-Это хорошо, что щели остаются, у многих шторка падает наглухо и не поднимается уже никогда, плохо, что через щели всё в сердце идёт, а оно не резиновое…

***
Вечером я сидел у Володьки дома на кухне и под спиртик слушал его рассказ о первом рабочем дне.
-Агафоныч – бог, он жизнью людей распоряжается! Вот сегодня, на глазах, с небес парня на землю стащил и жить заставил, чётко, спокойно, выверенно, без малейших колебаний всё сделал и меня при этом ещё поучал.

***
Летели годы в бесконечной череде дежурств. Давно уже нет Агафоныча, но часто вспоминает его уроки Владимир - не зачерствел сердцем, не забурел, так и не научился плотно шторку закрывать, не делал различия между именитым, богатым пациентом или бомжом, одинаково сердечно ко всем относился, чужую боль остро чувствовал, как свою, стольким людям помог, многим жизнь спас. Очень уважают Владимира в городе, с любовью Санычем называют. С утра до вечера он на работе, на двух ставках пашет, да плюс внеплановые дежурства, да экстренные вызовы…

***
Мы с Владимиром были заядлыми собачниками. Однажды я пожаловался ему, что у моей Патриции, чёрного терьера, выросла между лопатками шишка величиной с куриное яйцо.
Саныч заехал ко мне домой, осмотрел опухоль у собаки и сказал:
-Фигня, жировик, завтра удалим.
-Володь, а куда везти Пат? Не к тебе же в больницу?
-Ты чего? Какая на хрен больница? К тебе завтра на скорой приедем.
Завтра была суббота. В десять утра Владимир вместе с медсестрой были у меня. Патриция знала Саныча с детства, подошла к нему, обнюхала, ткнулась мордой в поисках ласки, по-собачьи чувствуя его доброе, открытое сердце. Володька потрепал её по холке, прошептав доверительно в ухо:
-Не боись, Патик, кольнём и ничего не почувствуешь, заживёт всё как на собаке.
Он сделал Пат укол, она довольно быстро заснула, и мы положили её на кухонный стол.
-Володь, а это собачьи инструменты?
-В смысле?
-Ну? Скальпели, зажимы, короче всё это хозяйство не для людей же?
-А для кого же ещё? Если бы ты видел, какую гадость мы вырезаем у пациентов. Да ты не заморачивайся, их же стерилизуют, не заразим Патика ничем!
-Ну ты шутник!
Руки у Саныча были золотые. Операция прошла на одном дыхании, без осложнений, и зажило на моей Патриции всё быстро, как он и обещал.

***
Я, конечно, знал об огромном количестве знакомых Саныча, но не переставал удивляться, когда шел вместе с ним по улице: здоровались с Владимиром беспрерывно, и он почти всегда называл встречного по имени или имени -отчеству и на мой вопрос о бесконечных знакомых с улыбкой отвечал:
-Все болеют, или у них кто-то болеет.
Однажды, мы с Владимиром крепко набрались у меня дома. Всё моё семейство уехало к тёще в деревню, я позвал Саныча вспомнить годы молодые, попить чайку, втопить на полную мощь колонки, послушать старый добрый рок, поговорить за жизнь, пока никто не мешает. Он приехал ко мне на часок, алкоголь пить, естественно, не собирался, но всё произошло спонтанно-предсказуемо. Чаю мы напились от души, затем как-то незаметно перешли на пиво, потом на водку, и всё закончилось очень далеко за полночь тем, что Саныч вдруг решил сесть за руль и двинуться домой.
Я обнял Володьку за плечи и, запинаясь, с трудом выговаривая слова, постарался чётко сформулировать свой железный аргумент против этой дурацкой затеи:
-Во-лодь, ка-кая на хрен ма-шина! Ты же на но-гах сов-сем не сто-ишь!
Володька с огромным трудом рулил своим языком, который то вываливался изо рта и прижимался зубами, то мотался, как моряк во время сильной качки на утлом судёнышке, издавая при этом сложно разбираемые звуки и стараясь быть неотразимо убедительным:
-Ну… и я… о том… же. Я же… пеш-ком… прос-то уже… не… дой-ду.
Такой стальной аргумент крыть было нечем.
. –Ну то-гда дви-гай до-мой, но толь-ко по-ти-хонь-ку, сов-сем ти-хо-о-о-неч-ко.
-Я ти-ше че-ре-па-хи по-еду, о-дин чёрт быст-рее по-лу-чит-ся, чем пеш-ком то-пать. Я во-още уже не то-ро-плюсь, мои все спят дав-но.
Мы напрочь забыли о такси, общественном транспорте или самом элементарном решении вопроса - просто остаться Володьке у меня до утра. Есть три вида логики: обыкновенная, женская и пьяная. Пьяная - самая витиеватая, душевно-правдиво-уважаемая и абсолютно непредсказуемая.
А на следующий день Саныч рассказывал в ординаторской:
-Вчера на грудь лишнего принял, не, даже не лишнего, я уже вообще забыл, когда столько пил. Короче, ночью на машине домой поехал. Я же за руль даже после стакана пива не сяду, а тут как чёрт меня в машину запихнул. Помню, еду тихо-тихо, черепахи, улитки, черви дождевые меня обгоняют, вдруг - опа! - ГАИ. Менты, менты - наговаривают на них, а они очень понимающими и душевными людьми оказались. Остановили меня, к себе осторожно на заднее сиденье переложили, до дома довезли, на второй этаж занесли, машину на стоянку отогнали, вернулись и ключи от машины жене вручили.
-Саныч, вот это сервис! А колыбельную не спели? С чего это их так очеловечило?
Володька улыбнулся в ответ, глаза его весело засветились, по лицу заструились смешливые морщинки:
— Может, и спели, я уже и не помню. Оказывается, тёщу этого лейтенанта несколько лет назад я с того света достал, а у капитана сынишку оперировал. Спас. Он на стройке играл и на арматуру животом напоролся.

***
В новогоднюю ночь молодой хирург Юра предложил Владимиру подменить его.
— Отдохните, а я, молодой-неженатый, подежурю за вас. Всё будет тип-топ!
-Спасибо! Тип-топ, лучше бы ты, как я, вторую ставку взял, а то додумался - в тату- салоне подрабатывать. Времени дорогого не жалко?
-Саныч, да я тут подрабатываю, хобби, так сказать, а там работаю! Этих копеек, что мне здесь платят, и на пару дней не хватит! А время оно и в Африке время, чего его жалеть, когда его не меряно!
Владимир в последние годы всё чаще и чаще размышлял о жизни, её скоротечности, соорудив из своих рассуждений в голове плотину и накапливая мысли, часто перебирая и систематизируя их, а вот последняя фраза Юрика, попавшая в эту запруду, переполнила её, и плотину прорвало. Саныч разразился такой эмоциональной тирадой, таким словопадом, что бедного Юрика чуть не смыло из ординаторской:
-Сколько написано уже о скоротечности жизни, о времени, летящем как птица, ветер, миг - множество сравнений существует и множество ещё будет найдено, а всё равно пишут и будут писать, потому что однажды, каждый сталкивается с этим феноменом, и происходит вдруг озарение, понимание его ценности, и вспоминаются неожиданно до мельчайших деталей какие- то события, но тут же ты вдруг ощущаешь, что обнаруживаются этапы жизни, о которых не помнишь ничего, ты лихорадочно пытаешься высечь хоть искру воспоминаний, но не получается, становится жутко за бесполезно растраченное время, за его куски, которые прошли, пролетели, промелькнули и не оставили в памяти никакого следа: это дни- невидимки, которые складываются в недели, месяцы, а иногда и в годы, которые не вернёшь и уже никогда не сможешь прожить заново и заполнить, а если на одну чашу весов положить воспоминания, а на другую эти пустотелые куски, то пробирает холодок, получается - и не жил ты вовсе, начинает предательски ныть под ложечкой от бездумной расточительности, от осознания того, с какой лёгкостью ты расплачивался бесценной валютой жизни – временем - за купленную и абсолютно не нужную тебе пустоту, за дни-невидимки.
Владимир выплеснул в этой горячей речи все накопленные за последние годы мысли и рассуждения, всё до самой последней капли, тяжело вздохнул и устало опустился в кресло.
Юрик стоял как вкопанный на протяжении всей бурной тирады Саныча и только через какое-то время восхищённо выдал:
- Удивил, Саныч! Потряс! Восторг! Ты же Цицерон! Этот бы монолог да под запись! Я бы его наизусть выучил! Да… круто!
Владимир не торопясь побрел домой встречать Новый год, а Юрик остался в ординаторской на дежурстве.
Дежурство оказалось на удивление спокойным, новые пациенты не поступали, в палатах больные тихонько отмечали праздник. Юрка, баба Клава и две медсестрички Вика и Надя расположились в ординаторской за праздничным столом.
Двадцатилетняя Вика давно просила Юрку сделать малюсенькое тату, и он прихватил с собой на дежурство полный набор инструментов из салона, чтобы сделать ей незабываемый новогодний подарок.
Юрка периодически нырял в шкаф Саныча за спиртным. Вика после каждой рюмочки спрашивала:
-Юрий Афанасьевич, а когда татушку мне делать будете? А какую? А где?
-Не гони время, будет тебе татушечка!
А пятидесятилетняя Надежда, каждый раз глядя на Вику, грустно произносила:
-На такое тело любая татушка ляжет и смотреться будет, хоть на груди, хоть на ягодицах. А мою грудь муж грустной называет!
В разговор время от времени вмешивалась все больше хмелевшая шестидесятилетняя баба Клава:
— А мои ягодицы дед морщинистыми яблоками окрестил!
Задушевные новогодние разговоры стимулировал зелёный змий, элегантно обвивший ствол новогодней ёлки. Время от времени он спускался на пол, подползал к весёлой компании и, нежно покусывая, впрыскивал им очередную дозу раскрепощённости. Его укусы делали своё дело. Еле шевеля языком и с трудом выговаривая слова, разухарившаяся Надежда упрашивала Юрика сделать и ей тату:
-Ты же художник, ты можешь менять реальность! Не хочу больше с грустной грудью жить. Юра, твори! Меняй мою жизнь!
Зелёный змий добил своими дозами и бабу Клаву. Она неожиданно, опёршись о стол, встала, стукнула кулаком, попав по тарелке с салатом и опрокинув её себе на халат, запинаясь, еле шевеля языком, выдавила:
Юра, сынок, всё…и мне тату, чтобы дед увидел и сдох от зависти. А то ходит гордый со своим якорьком на плече, мореман недосоленный! Я ещё не умерла, я знаешь, какой бедовой девкой была….закудель мне на моих ягодицах такое…! Чтобы он обалдел! Вот такое тату мне сделай!
Баба Клава рухнула на стул, нетвёрдой, дрожащей рукой проливая часть водки на импровизированную скатерть из простыни, наполнила себе очередную рюмку и залпом проглотила содержимое не закусывая.
Юру посетила прекрасная муза — он всю ночь, плескал себе по грамульке в рюмку для остроты восприятия текущего момента и творил симфонию счастья и красоты!
Первым эпохальное творение Юрика увидел Саныч, пришедший рано утром в больницу.

Юрик лежал звездой на полу, слегка похрапывал и, счастливо улыбаясь во сне, уголками губ пускал маленькие пузырики.
Баба Клава мощно храпела, издавая невероятные коленца, лежа на животе со спущенными трусами и оголёнными ягодицами, свесив с кушетки руки, слегка постанывая в промежутках между руладами.
Немногочисленные, но искусно нанесённые на ягодицы штрихи превратили их в два наливных яблочка, а над ними по пояснице шла полукругом стильно выполненная надпись на английском языке: beauty has no age (красота не имеет возраста).
Надежда спала на спине, груди её были обнажены и украшены маленькими ассиметричными звёздочками. Вокруг одного соска красивым готическим шрифтом выведено: Аngelina Jolie (Анджелина Джоли), а вокруг другого - Marilyn Monroe( Мэрилин Монро).
Вика лежала на боку, купаясь в сладком сне, халатик её был слегка распахнут, лёгкая улыбка гуляла по лицу. От ключицы, до ключицы струилась голубая ниточка симпатичных бус из латинских букв:
Ecce spectaculum dignum, ad quod respiciat intentus operi suo deus (Вот зрелище, достойное того, чтобы на него оглянулся бог, созерцая свое творение).
Владимир на миг остолбенел от этой живописной картины. Придя в себя, он стал трясти ночных тусовщиков и совать им под нос нашатырь. Первым очнулся Юра и мгновенно свинтил из ординаторской вместе со своими пожитками, беспрерывно бормоча на ходу:
-Они меня сами всю ночь уламывали тату им сделать.
Баба Клава с трудом встала, плохо понимая, где она и что вообще здесь происходит, инстинктивно схватилась ладонями за ноющие от ночной процедуры ягодицы, увидела в зеркале новогодний подарок от Юры - гламурный тюнинг ягодиц - ахнула и тихо, испуганно запричитала:
-Всё, меня дед убьёт! Как обмывать-то меня теперь будут, когда помру? Теперь жить надо вечно! Нельзя подыхать! Никак нельзя! Стыдоба-а-а-а!
Как ни странно, Надежде понравилось новое приобретение, а Вика была ну просто счастлива.
Мгновенно весть о крутой новогодней вечеринке распространилась по больнице и не только: из незаметных работников они превратились в узнаваемых и очень популярных личностей, с чьей-то лёгкой руки их окрестили тремя грациями.
Все мечтали взглянуть на их тату. Больше всех донимали бабу Клаву, все время спрашивали про здоровье и не нужно ли ей поставить в ягодичку укольчик.

***
К Владимиру постоянно обращались с просьбами и вопросами,иногда они не имели никакого отношения к медицине, просто он обладал невероятным кругом знакомств и помогал, не прося ничего взамен. Бывало, и я к нему обращался с не профильными вопросами, но не в этот раз.
-Владимир, что это за фигня у меня такая? Пупок выпер?
Он взглянул мельком на мой живот и выдал:
-Пупочная грыжа, уберём. Грохнем её, как окно в операционном графике у меня появится, а появится оно у меня, когда ты соберёшься, а собираться надо быстро, нечего тянуть с этой фигнёй.
- Так я в отпуске, завтра могу прийти.
-Ну вот завтра всё и сделаем. Делов-то. Не переживай! К трём часам подходи с вещичками.
На следующий день в три я был у Владимира.
-Давай мойся, брейся, чисти зубы и на стол.
-А зубы - то тут при чём?
- Вот как раз к этому. Юмор не сечёшь, значит, боишься сильно, если вместо улыбки дурацкие вопросы задаёшь. Помнишь фразу Горбатого из «Место встречи изменить нельзя»:«Не боись, мы тебя не больно зарежем»
-Эх и шутки же у вас, медиков, дебильные!
-Дебильные не дебильные, а после них операции успешнее проходят, примета у нас такая.
Приняв душ, побрившись и почистив зубы, я стоял в одних бахилах посреди операционной.
Владимир окинул меня взглядом с ног до головы:
-Люблю я свою работу вот за эти моменты, за друзей, которые ко мне в чём мать родила приходят, за их покладистый характер. Ложись на стол, вязать тебя будем, да покрепче. Ну расслабься ты, лежи и получай удовольствие. Анестезию какую примешь? Вариантов три  : общая, местная и под спиртик с огурчиком. Эта самая лучшая: здоровью не вредит и отходить после неё не надо. Всю войну так оперировали солдатиков, под спиртик.
Мне эти медицинские шуточки бодрости почему-то не прибавили:
-Хорош прикалываться, анестезию местную делай, общую не надо, потерплю.
-Правильное решение, сердечко побережешь!
Уложили, привязали, обезболили, разрезали. Володька, улыбаясь, спросил:
-Тебе пупок оставить или удалить? Вещь абсолютно теперь ненужная.
-Хорош прикалываться, конечно, оставить.
В этот момент Владимир взял нитки и вдруг, глядя на медсестру, рявкнул:
-А это что за хрень? Я должен этой ниточкой, другу живот зашивать? Они же не рассосутся. У нас, что, кетгута нет?
Медсестра скукожилась и быстро затараторила:
-А где я его возьму,Владимир Александрович, что дают, то и на столе.
Саныч зыркнул на неё, повернулся ко мне, приблизил своё лицо почти вплотную и ласково пропел:
-Не боись, друже, ты же ко мне не каждый день на стол ложишься, пойду поспрашиваю у наших. У этих кротов всегда заначки есть, потом рассчитаюсь. Я быстренько, ты, главное, никуда не уходи, обязательно меня дождись.
Лежать на операционном столе было и так не жарко, а от этой новости вообще по всему телу пошёл озноб.
-Вов, ты куда? Стой! Вернись! У меня, кажется, анестезия заканчивается! А если заболит, я же от болевого шока помру!
Уже на выходе, улыбаясь мне во весь рот, он дурашливо пробасил:
-Ни в коем случае не умирай! Нас за это ругают!
Слава богу, Владимир быстро вернулся, меня зашили, оставив на животе, как выразился Саныч, улыбку Джоконды. Шов и в самом деле улыбался. Вот такой пожизненный весёлый подарок я получил в тот день от Володьки. Больше грыжа меня не беспокоила.

***
Весеннее солнце мягко грело левую руку через приспущенное окошко автомобиля, теплый, весёлый ветерок обдувал лицо, я не спеша ехал в больницу к Владимиру. По телефону ответили, что операция закончилась и он скоро придёт в ординаторскую. Я приехал, чтобы пожелать ему отличного отдыха: Саныч вечером улетал, на Крит, вместе с женой. Они впервые летели за рубеж. Владимир медленно зашёл в ординаторскую, с трудом опустился в кресло, лицо его было усталым и серым, как застиранные больничные простыни.
-Ты чего, Володь? Что случилось?
Саныч посмотрел на меня, но я не поймал его взгляда, он прошёл насквозь, теряясь где-то в нереальной бесконечности. На глаза его вдруг навернулись слёзы, полыхнувшие радужными бусинками в весенних лучах яркого солнца, и вся скопившаяся боль вырвалась на одном длинном выдохе рваной фразой:
-Никого не спас… все трое умерли… мать, отец, дочь…на машине разбились…
Меня пробил озноб, захотелось сказать Владимиру что-то теплое, доброе, успокаивающее, но я смог только выдавить:
-Володь, ты не Бог, не кори себя, ты сделал всё что мог, по максимуму, если бы я тебя не знал…Володь, отдохни, отдохни так, чтобы сил на десять лет набраться, на сто лет!

***
Чемоданы были собраны, путёвки, паспорта лежали на столе, такси в аэропорт заказано и должно было подъехать через сорок минут. Владимира не отпускали мысли о прошедшей операции.
-Пойду душ приму.
Жена услышала звук падения, кинулась в ванную. Владимир лежал на полу неестественно запрокинув голову, раскинув руки, не мигая глядя в бесконечную даль вдруг открывшейся для него и внезапно познанной вечности.
Скорая быстро приехала, но…разрыв сердца. Шторку плотно не закрывал, вот оно и переполнилось…

***
Через несколько месяцев после смерти Владимира я зашел в мастерскую по изготовлению памятников, хотел заказать новый своим родителям. На столе у приёмщика заказов, дородного пожилого армянина, стоял в чёрной рамке большой портрет Владимира. Он смотрел на меня как живой, чуть прищурив глаза, тепло улыбаясь краешками губ, показывая свои маленькие задорные ямочки на щеках с лёгкой щетиной. От неожиданности я замер и всё никак не мог отвести взгляд от портрета. Увидев мою реакцию, приёмщик тихо, сочувственно, с сильным акцентом спросил:
- Знаэш эво?
И глубоко вздохнув, продолжил:
-Памятнык эму дэлаэм. Эво всэ знают, кто нэ зайдёт, ну всэ эво знают. Жалэют… Наверно, очэн хароший чэловэк был. Зэмля эму пухом…