тиньтень

Висит на балконе одежда. Всякая – штаны, свитера сушатся, проветривается пальто после отступившей зимы. Бельё тоже висит, прыгает на прищепках, подрагивая от утренней прохлады. Чулки и колготы, трусы да носки, маленькие подгузники даже на верёвках цепляются за большие рейтузы, боясь пропасть, далеко улететь от мамы. Вон широкие мужские брюки, брючищи совсем, пинают штанинами худенькое голубое платье, марая его едва застиранными пивными разводами. А там, на богатом балконе с отделкой под кафель, среди знойных африканских узоров развалился в тёплой неге дорогущий купальник, который недавно вернулся с курорта. И о многом мог бы порассказать, посплетничать с соседским бельишком тайком через стеночку – да только сам он подобным знакомством гребует, а во-первых молчать ему велено. Старинные подштаники с перевязками у щиколоток трясутся совсем не от холода: их дрожь от приходящей старости, ветхости, многие нитки повыпали, коленки и зад истлевают прозрачны, резинка не держит гузно, между ног неотмывная жёлтость мочи – а ходить ещё хочется, и не на горшок, не на утку тем более. Вот девчачий бюстгальтер на пару размеров громче чем нужно, да с пышными буклями, которые пока что заполнить нечем, всё только растёт – но лифчик уж хвалится, светит собой через майку назло, хоть боится ехидных насмешек. Душегрейка старушечья молью поедена, нафталином пропахла, а всё же форсит своим ретром, вытряхнувшись из сундука вместе с муфтой облезлой, и расписные белые валеночки рядом на табуретке притулились.
То не бельё, не одежда – то жизни на прищепках висят. Снимешь с верёвки свою насегодняшнюю – стильные брюки с оранжевым батником – и вот идёт летний франт, солнцу да девкам рад. А назавтра холодрыгу с дождём обещали – кутайся потеплее в свитер, плащ да галоши, и сердце запрячь глубоко, чтобы оно не продрогло, сам чтоб от лёгких не помер.

Мне интересны эти балконно-оконные жизни за висящим бельишком, за лёгкими тюлевыми занавесками. Тяжёлые шторы скрывают семейный уклад, а тюль как полупрозрачный девичий пеньюар обрисовывает, не выпячивая, манкую наготу.
Худой старик соклонился над книгой; я вижу его крупные роговые очки, которые он снимает, чтобы почесать уставшую переносицу – он стягивает их с ушей через голову, цепляясь резинкой за редкие свои вихорки. Иногда старичок суёт дужку очков себе в рот – не боясь откусить её, ведь там осталось мало зубов – и пожёвывая дёснами, обдумывает книжку, что видно запала ему в душу.
Через стенку живёт средних лет хозяйка: но не дамочка, потому что сама стирает бельё, кухарит да гладит. Жизнь её размеренна: две тени детей – высокий пацан и маленькая девчонка – тень пьющего мужа – с которым она часто ругается, машет руками – и редкие гости в тенях за накрытым столом.
Ниже от них суетливо проживает нескладная одинокая девушка. Она постоянно ждёт молодого любовника, кой появляется как мартовский кот – по хотенью. Я их видел за тюлем в поцелуях объятиях, но никогда наяву – а то б, заглянув им в глаза, я бы знал чем всё кончится.
А вот тень отца гадкого, который на детей своих, чад единоутробных поднимает тяжёлую руку, жестокую длань – то просто кулак, а то и с солдатским ремнём в пятерне. Я вижу за весью его разинутый рот, и он словно бы вопрошает: - быть иль не бывать вам, дети мои, образованными людьми? – Думается мне, что они плохо учатся, потому как вечно из распахнутых окон гремит нынешняя дебилоидная музыка, нот ураган, и папанька видать пытается вразумить ребятишкам высокую классику, моцарта штиль.
Его старушка соседка вечно сидит у окна, почти что не двигаясь с места. Вот уж кого мне не надо угадывать: полное личико седой стареющей куклы – её ножки не ходят, а может оторваны напрочь, глазки полузакрыты, она уже еле пищит… мааа-маааа… За портьерами мечутся родичи, их тени в делах да заботах – но ей давно не до них.
Из этих же призрачных теней и моя незнакомка. Я с балкона смотрю на её точёную фигурку – и провожаю и встречаю только взглядами по утрам да вечерам. Ничего в ней нет грубого: всегда лёгкое пальтишко или светлая невесомая курточка, в прохладную погоду на красивой головке тёмная беретка-брюнетка. Походка всей этой одёжки стремительна, и кажется что штанишки сами плывут по асфальту, в барабанчик стуча каблучками. Я редко вижу её лицо, дерзкое и самолюбивое, а иногда с другими приятно улыбчивое, и потому мне часто кажется – особенно со спины – что в этой одежде ходит смеясь привидение.
Я не знаю о нём почти ничего, хоть мне жизнь его интересна. Оно живёт рядом, но ни слухов сплетен молвы, никаких порочащих связей. Видели его в магазине с маленькой сумочкой, куда большие продукты вряд ли поместятся – и что ли оно святым духом питается. Есть у него друзей несколько, которым оно всегда радо, и тогда на серьёзном лице расцветает улыбка похожая на утреннее солнце после недельных дождей.
Для меня она никогда так не улыбается. Да и вообще я для неё такой же призрак, фантом. И всё то что я рассказываю сейчас – она думает обо мне тоже. Мы вяло киваем друг другу при встрече, нарочито равнодушно бросая здрасьте на звенящий асфальт – а зимой прямо в снег, и оно застывшей ледышкой катается под ногами прохожих.
Но ведь может быть по другому. Если хоть одно горячее слово – пусть даже тёплое словцо – пролетит между нами не опалив, а хотя бы согрев холоднокровие одиноких сердец, давно отвыкших от ласки. Я ещё помню как это бывает. Когда, казалось, чужая женщина, выбранная мною от скуки для лёгкого развлечения, после двух или трёх лихорадочных встреч, толком непознанная и меня не познав, вдруг становится нужной и лучшей на свете. А то что в ней мнилось сперва недостатком, изъяном натуры – теперь есть изюминка, тайна, каприз божества. Родимое пятнышко, вздёрнутый нос или лёгкая хромость – всего лишь забавы природы, её увлечений блаженство.

Я влюбился в неё. Шикарная получилась история. Был тёплый поздний весенний вечер. Я вышел из своего подъезда, сразу обратив внимание на окружение электрических фонарей. Их было слишком много, они рассеивали вокруг себя лёгкие, но плотные сгустки света; и мне пришлось надвинуть на глаза капюшон своего большеватого свитера, в котором я прятал фигуру, приметы и душу. Самая заметная во мне душа – и поэтому я загнал её глубоко под сердце.- не смей вопить и жаловаться, даже если нас обнаружат,- предупредил я её.- Она мне чтото хрюкнула в ответ, то ли боясь, то ль смеясь.
Дом незнакомки стоял напротив как тёмный рыцарский замок. В нём ещё не допели трубадуры, не дотанцевали дамы и барышни; поэтому из многих окошек струились световые потоки – наверно, от каминов да канделябров.
У её подъезда, надвинувшего на лоб козырёк и схожего с пещерой сезама, на скамейке сидели припозднившиеся старушки. Они могли бы спросить меня – куда, мол, идёшь? – и я уже приготовил ответ – иду по личному делу – но объясняться нам не пришлось. Какая-то чёрная кошка, шмыгнув из кустов, перекрестила дорогу в хорошую сторону – и напуганные старушки заругались на неё, позабыв обо всём остальном.
Я медленно, как мышонок мечтающий сыра но боящийся ту самую кошку, стал подниматься по лестнице, заметая юрким хвостом все следы за собой. Вот почтовые ящики: здесь будет лежать моё первое письмо, и все последующие, когда я выведаю долгожданный адрес. Ящички тёпленькие; я провёл ладонью по всем, точно зная что где-то здесь и её ладошка касалась.
На втором этаже скорее всего жили заядлые садоводы, у которых была не только зелёная дача за городом, но и домашнее увлечение комнатными цветами. На площадке стояли разнокалиберные горшки – маленькие для крохотных цветочков, крупные для больших растений – и в каждом уже распустились молодые побеги. Даже по стенам с помощью привязанных верёвочек змеилась лианистая вязь особо цепкой молоди, похожая на восточный орнамент арабских ковров самого персидского шаха.
Я обошёл всю эту красоту стороной, ступая на цыпочках и боясь что спрятавшиеся в зелёных кущах янычары без жалости снесут мою неправоверную голову.
Третий этаж все соседи уставили большими ящиками с амбарными навесными замками. По запаху чувствовалась картошка, капуста, свекла; и на донышке эти запасы уже начали подгнивать, судя по ядрёным ароматам овощной плесени. Из-под моих ног в дальний угол шмыгнула худенькая мышка; за ней кошка, жучка, внучка, и бабка с дедкой. Значит, я не ошибся – тут лежит репка.
Четвёртый пятый шестой этаж – всё ящики, мусор, да сигаретные окурки. Мне казалось, будто я поднимаюсь на седьмое небо: так восторженно билось моё сердце, отсчитавшее своими колокольными ударами уже десяток километров в высоту.
И вот её дверь. Обитая оранжем. Я сразу представил, что ходит она по комнатам и поливает цветы, пританцовывая пяточками босыми по мокрому полу – пролила воду из кружки, растяпка. И растения листьями тянутся к ней, словно погладить по тёплой щеке, по сердито прикушенным губкам, или чмокнуть в облупленный нос, обгорелый под маем как шкурка у рака.
Подвесив на ручку своё поэтическое любовное послание, я тихо, скользя, удалился.

Утром она вышла на улицу непохожей сама на себя. С моего балкона до её подъезда сто метров, но лучезарная улыбка с ямочками на щеках сияла всем прохожим на целую версту, и я отчётливо видел под береткой ослепительный взгляд, которым она оделяла каждого – не спрашивая кто он, откуда – словно бы для всех у неё сегодня хватало милой доброты, даже нежности.
Я не боялся, что она узреет меня на балконе: мало ли нас, многоликих. И всё же она заметно стригла глазками по людям и окнам, как будто сдёргивая со всех парики, занавески. Её жутко снедало любопытство – где этот тайный поклонник? А мне казалось, что это я в одночасье превратил её в обольстительную женщину, а не какой-то там полузабытый паренёк из девственного прошлого.
Я очень долго выбирал ей букет. Сначала прошёл по цветочным магазинам: и хоть цены там аховские, только мне денег совершенно не жалко, будь у этих привозных иноземных цветов нормальный человеческий запах – но они словно неживые, покойнички, стоят в своих дорогих вазонных гробиках и благоухают всякой косметической дрянью, которой их, время от времени подбрызгивая, бальзамируют симпатичные магазинные девчата.
- Как же вы так, милые девчонки?- откровенно спросил я у них, цепляясь репьями как дворовый лопух.
- А что нам делать, если они ещё при рождении сдохли?- ответили мне продавщицы, вгоняя дивной чудесной прелестной, но всё-таки тухлой розе, под зад очередную струю.- Сходите лучше к бабушкам на рынок.
И я пошёл, неловко качая стеблем и приволакивая свои тяжёлые корни, потому что настроение уже было подпорчено серой беспросветностью в солнечный день. Если так искусствен и безлик большой магазин, то что можно найти на обыкновенном дешёвом базарчике, где нищие бабушки продают с себя последний нажитый скарб. Носки футболки трусы – морковка свеколка укроп – и старые, зачитанные до дыр царьгороховские книжки – вот и весь их нехитрый товар. Так я и плёлся, будто в горячей пустыне ища свой придуманный оазис.
Вдруг, выйдя из-за высоких ларьков на широкую площадь, я увидел его. Это был как мираж – но настоящий, живой и волнительный. Соцветия самых разных даров природы плыли в прозрачном зеркале свежего ароматного воздуха, отражаясь друг от друга – и сами их хозяйки, старушки, словно бы скользили на уютных стульчиках-лодочках по водной глади мокрого асфальта. Мне показалось, что я дошёл до волшебного озера, куда сей миг спод облак опустятся белые лебеди, крылато уморенные дальней дорогой.
- Что, сынок? Дух захватило?- Крохотная бабуля, привстав, слегка подхватила меня под руки, и сунула к моему носу – не нашатырный спирт – а зелёную пеларгонию в горшочке, название которой для моих ушей тоже звучало лекарством, и моим глазам от её зелени стало спокойно, пропала нервная рябь миража.
Я как сомнамбула солнца подал бабуленьке деньги, и она пошла по рядам своих добрых подружек, отбирая прекрасный букет из казалось бы малоподходящих друг другу цветов. Пионы астры незабудки гвоздики лилии ромашки – и три шоколадные розы со светлыми кантиками по подолу их бархатных юбок. Я взял эту прелесть в охапку, вдохнул глубоко – и поплыл, подняв к небу алый парус мечты.

Ассоль, наверное, уже видит его на горизонте. Поначалу маленький, словно лотерейный билетик на древесной щепке. Спустя короткое время он разросся в размерах, и чужие люди пытаются угадать цифры на нём – не выигрышный ли. Настропалив свои зоркие очи, они вдаль смотрят: может быть, это их приз за все ожидания. Но приблизившись, на вахтенном мостике алого корабля уже стою я: такой счастливый, что в улыбке чувствуется всеобщая мировая нежность – я обгоняю пространство и время, и подо мной, под моим утлым корабликом проплывает тяжёлый прах эпох, парсеков, и прочих вселенских измерений.
Сегодня наше первое свидание. Тяжело, когда есть из чего выбирать. Я говорю об одежде, потому что стою перед зеркалом - думаю. Уже минут десять вот так. Если джинсы надеть, то к ним нужно синее, а я жёлтое очень хочу. У меня настроение светлое, солнцу под стать, и пусть уж в крайнем случае рубашечка будет оранжевая. И белые парусиновые брючки - но тогда надо обувать сандалии, а я их совсем не люблю. Мне сильно нравятся мои новые лаковые штиблеты цвета топлёного молока, но под них обязателен строгий бежевый костюм, и хоть он мне как влитой по фигуре - но галстук. Галстук; чёртова удавка, собачий ошейник, хомут с поводком - не знаю, как ещё эту гадость назвать.
Теперь я понимаю женские мучения перед полными полками шмоток. У меня всего три варианта одеться, и то голова пухнет. А женщины? бедненькие! Любимая, ты тоже перед зеркалом в растеряйстве стоишь? Как же трудно всё это впервые. Поскорее бы свидеться нам …

- Здравствуй, солнышко.
- Доброе утро, Юра.
Моё утро и моё имя она облекла такой тёплой, даже обжигающей нежностью, что только дурак мог её не понять – скучала, торопилась, и счастлива.
Я пристально смотрел ей в глаза, смущая влекуя горя. У меня нутро уже трещало от огня, всё в пылающих головешках – но снаружи только красное слегка бросилось на скулы, и не понять ей было, то ли это в самом деле зов души, порох плоти, то ль просто загар от липкого майского солнца.
- Юра, ты знаешь, я тебя много раз встречала на улице там там-там-там… - и я уже слабо слышал её буквы, нечётко слова; а один только трепетный голос, себя сам боящийся, проникал не в уши но куда-то сквозь барабанку на сердце, и он дрожащей хрипотцой своей был похож на испуганную лягушку которая быстро молотит лапками попав в бабкино молоко и всё ещё надеется выползти выпрыгнуть уже увязнув по самые зелёные лупатенькие глазёнки. Вот так безо всяких препинаний она мне чтото говорила о жизни и работе, не понимая себя – а я с бешеным мужицким восторгом находил в зелени её глаз множество новых, за неделю расцвётших букетов сирени.
А потом, провожая её домой через лес, чёрный и дремучий, я сжимал в кулаке маленький перочинный ножик, насупясь на уродливые деревья, средь которых мелькали распухшие рожи душегубов и висельников, от коих мне было не отбить мою прекрасную царевну, но они бы дорого заплатили мне в смертельной схватке.
А царевна-девчонка взмахнула руками, полетела вперёд не боясь и сорвала цветочек лесной – расползались с дороги разбойники, тати, колючая темь белым днём осветилась.
Но я верный рыцарь и спасти княжну должен от страшных напастей – и снова шагаю я дерзким великаном, грудь напролом, сквозь трусливую толпу упырей да вурдалаков, что истерично визжат в мои уши, а силы боятся.
Да тут княжна вновь рассмеялась звонко, увидев под елью дрожащего зайца, зайчонка, и с дальнего озера ей отозвались прежде тихие колокольцы, которые будто только ждали лёгкого позыва, тёплого дуновения с губ.
А я всё равно защитю королевну – возьму на руки и вознесу к небесам, пусть ярче летнего солнца светит её сиятельный облик и искренней любовной улыбкой одарит она большой мир, которому давно не хватало человеческого тепла и простой нежной ласки.
Или это захолодала моя душа, прошедшая через месиво случайных людей да ненужных событий, и сама с ними рядом став фаршем судьбы, она долго лежала в сыром холодильнике – а ведь я, забавляясь, в угаре мог съесть её вместе с закуской.
Трепетно, едва прикасаясь, провёл я ладонь по чёрным волосам любимой принцессы, и поцеловал её будто спящую, в боязни разбудить из прекрасного сна. Она от удивления распахнула глаза, словно закрытые ставнями окна, и впустила в них завтрашнюю птичью побудку и утренний зоревый свет. Потом потянулась ко мне обручальным кольцом белых рук, казалось ещё в полудрёме уже просыпаясь, и снова смежила веки, тая свою чистую радость в глубине двух зелёных бездонных озёр.
Оттаявших мне после долгой предолгой зимы.