Нерекомендованнон чтение 3

***
…Впервые за последние несколько лет Лоханкину захотелось в школу. Ее трехэтажное здание располагалось в самом центре поселковой цивилизации. Выскакивая на переменке за пирожками и сигаретками в близлежащие питейные заведения, малышня и те, кто постарше, сыпались прыгучими ртутными шариками в аккурат под автомобильные колеса частников, чьи дворцеподобные «хатынки» кольцом окружили детское учебное заведение. Каждые сорок пять минут строгое краснокаменное строение взрывалось гвалтом и вскипало бешеным потоком учащихся.

Время было послеобеденное. Пятничный день учебы, последний день второй четверти, замечательный во всех отношениях день приближался к концу. Просочившись сквозь стены, Лешка не встретил никого, кроме разевающего рот патлатого старшеклассника с красной повязкой на рукаве, который от скуки раскачивался на ножках скрипучего стула. Пролетев хорошо освещенный и изукрашенный потешными новогодними плакатами предел младшеклассников, он юркнул на второй этаж, туда, где размещались средние классы.

Лоханкин преодолел тюремную темень коридора с плазмоидами лампочек под потолком и выплыл в огромный, как футбольное поле, холл, наводненный светом, хлеставшим из саженных окон. Из дальнего угла залы, по периметру которого казенным фисташковым колером была замалевана нижняя половина стен с множеством равноотстоящих друг от друга двустворчатых дверей, доносился писк и рык ломких подростковых голосов: «Ще нэ вмэрла Украйина, ни слава, ни воля, ще нам браття молодийи, усьмихнэться доля! Душу й тило мы положым за нашу свободу и – покажем, що мы, браття, козацького роду» –доносилось из-за двери истошно и задавленно, словно целое стадо обезумевшего рогатого скота вели на убой. Шел урок пения.

Посмеявшись над гимном Украины, Лоханкин энергично взмыл на третий этаж и направился в класс русской литры. Русиня Анна Петровна, прозванная школьными русофилами Анкой-пулеметчицей или просто Анкой, имела с стрелковым орудием несомненное сходство. Речь ее была чрезвычайно скорой, чем напоминала нескончаемую пулеметную очередь. Она не пыталась пресечь наглую возню старшеклассников. Это не имело никакого смысла.

В аудитории стоял громкий шорох или, другими словами, тихий грохот. Ученики, как мальчишки, так и девчонки извелись, ожидая звонка. В преддверии новогодних каникул они держались, как собачонки на поводках, с трудом удерживая свои пятые точки на сиденьях. Вертясь, переговариваясь, шурша обертками конфет, перескакивая с места на место, они Анку не замечали в упор. Лешка с трудом прислушивался к ответу ученика, стоящего у доски. Отповедь вопрошаемого, на фоне надоедливого шума показалась Лоханкину столь же гармоничной, сколь и бездарной.

Старшеклассник старался поразить препода в самое сердце: «С футурологическим предопределением возникающие отдельные эманации в пределах имагинаций фаталиста и бретера Печорина можно предположить, что эклектические его планы относительно Бэлы были релевантны игре с огнем. Учитывая интервенционную политику Казбича, касающуюся морганистических внебрачных отношений вышеназванных особ, жизнедеятельность героини была прервана насильственным методом».

Молитвенно сложив маленькие ладошки с круглыми розовыми ноготками и закатив небесные глазки Анка неожиданно медленно, словно в ней сломался пулемет, отчеканила: «От-мет-ка-от-лич-но!» С той же твердостью Галилео Галилей, пройдя допросы святой инквизицией, сказал: «И все-таки она вертится!». Русиня была до мозга костей напоена уверенностью в том, что великий и могучий русский язык был, есть и будет… будет развиваться и продвигаться вперед, в необозримые дали своего прекрасного будущего на модернизированных американских ходулях.

Звонок, которого все ждали, раздался, по обыкновению, внезапно. Как Лешка ненавидел этот отвратный до судорог в кишках звук! В его голову встревал колом неописуемый визг. В нем Пианист физически ощущал средоточие цунами, землетрясения, крушения поезда – всех бед мира одновременно. От этого хотелось провалиться сквозь землю, зарыться поглубже, спрятаться от того ужаса, который производится какой-то ничтожной кнопкой, притаившейся, как мерзкий клоп в куче подсобного мотлоха.

Лоханкин, родившись с абсолютным слухом, на всю жизнь попал в рабство звуков. Одни, как школьный звонок, вызывали в нем ужас, панику и тошноту. Их было не так уж много, но пианист ненавидел их всей душей – все сразу и каждый в отдельности. Среди них – диссонирующая мерзость, относящаяся к бензопиле, электричке, собакам, мартовским котам, директрисе и, конечно же, композитору Шостаковичу, которого он ставил на первое место в списке перечисленных.

Но были звуки другие, те, что дарили наслаждение. Эти были для Пианиста родными братьями, он их любил бесконечно и хотел, чтобы они царили всегда и везде. Шепелявое цыканье часов в торжественной тиши полнолуния; чириканье свечка в складках ночной тьмы; тонкое, как паутинка, ми-бемоль в медном раструбе крохотного колокольца на козьей вые; шум дождя, как приглушенные аплодисменты умной публики; долгожданный всплеск открывающейся двери, за которой – мама; птичий грай в каштановых дебрях, что прямо напротив балкона, зов моря, припрятанный в розовом лабиринте валютиды, торопливый клекот Сониных туфелек…

Наступила тишина. Она длилась секунд пять, после чего все двери одновременно затрепыхались и захлопали, как белье на ветру, и по коридорам с ором и топотом покатила дикая орда, заливаясь кричалками и крутя по ходу дела финты. Все были одеты во что попало – в джинсы, спортивные штаны, кроссовки и безразмерные свитера до колен. Охваченный всеобщей неуемной радостью по поводу предстоящих зимних каникул, Лоханкин ринулся к своим друзьям, которых увидел стоящими рядом с излюбленным подоконником. Еще не так давно они деловито ерзали по крашеной поверхности локтями, суетились, обмениваясь книгами и были счастливы.

Но сейчас Соня, Кима и Азур уныло стояли столбами, а Маг нависал над ними коршуном, сверкал глазами и остервенело размахивал кулаками. Лоханкин приблизился, распираемый любопытством. В ужасающем грохоте до него долетали лишь отдельные слова: «…книга… магия… Лох… обряд… табу… дебилоиды… директриса… деграданты… педсовет …» В конце маговой речи прозвучало матерное слово. Злобно взвизгнув протекторами ботинок, девятиклассник развернулся на сто восемьдесят градусов и понесся семимильными шагами к выходу. Крючковатая фигура Стаса быстро удалялась в лавине вопящей детворы, а его голова на длинной шее неслась над живым потоком, размахивая темным платом волос.
Онемелая троица еще минуту не двигалась с места. Затем, не глядя друг на друга, все побрели в разные стороны медленно, словно опутанные кандалами. Пианист последовал за Соней. Он вертелся вокруг нее волчком, пытаясь заглянуть в опущенные глаза, и, когда она простерла перед собою слепой от слез фиалковый взгляд, он, испугавшись ее страдания, подпрыгнул на месте, и инерционная сила тут же подбросила его к потолку. Мальчишечье сознание распорола обоюдоострая мысль, и двойственное чувство разделило его сущность надвое.

Одна половина ликовала и млела от счастья, что Соня – самая красивая, самая умная и самая, как теперь выяснилось, добрая девочка в мире – плачет за ним, Алексеем Лоханкиным, который лежит трупом на больничной койке с пластмассовой кишкой во рту. О том, что он жив, бодр и более чем транспортабелен Соня, конечно, не догадывалась, поэтому и плакала так горько.

Он сожалел о том, что Сонины слезы нельзя было собрать и положить в ту картонную коробочку из-под будильника, где хранились его драгоценности: черные морские камушки с красными прожилками, увеличительное стекло от бинокля, обломок коралловой веточки, четыре пули и медный пятак царских времен зеленого цвета.

Вторая Лешкина половина сама готова была рыдать – так было ему девочку жаль. Приземлившись рядом с обожаемой одноклассницей, он мечтал высушить ее глазоньки, согреть ее тонкие холодные пальчики, погладить золотистую головку, шепнуть в прозрачное ушко: «Я здесь, милая Соня. Не плачь…» Но… на данный момент желания Лоханкина не совпадали с его возможностями.
На пороге школы Соню ждали родители. Любовно обнимая ее с двух сторон за плечи, они склонили над нею головы, словно пингвины над своим единственным птенцом, и сказали.
– Мы все узнали, Сонечка. Пока к нему никого не пускают. Даже маму.
– Но скоро мы получим разрешение его навестить. Моисей Давидович делает все невозможное. Он уверяет, что мальчик скоро вернется в строй.
При этих словах Сонино личико прояснилось, как небо после дождя, а счастливый Лоханкин снова взмыл в небо.

Лешка потащился за Соней и ее родителями, как воздушный шар на ниточке. Он смотрел, как природа на глазах меняла гнев на милость. Дождь прекратился, откуда-то примчался шустрый южный ветерок и принялся прогонять хмарь и проветривать хлябь. Он, словно фланелькой, живо вытер досуха дома, столбы, деревья, телефонные будки, авто, прохожих, собак. Остовы абрикос, вишен, орехов, словно доисторические членистоногие, под ветром вдруг ожили и зашевелили коленчатыми лапками. Высасывая последние осенние соки из жилистых кореньев, змеились лозы кустов. Ажурные шары китайских акаций прядали от птичьих перебранок и хлопанья крыльев. Цвир-р-р-р-р –юркнула пригоршня воробьев. Кух-кух-кух – пронеслась ворона. Юф-юф-юф-юф –взмыла пара горлинок.

Быстро теплело, только небо оставалось еще холодным и страшным. Оно пугало синюшными и распухшими, как утопленники, облаками, которые медленно плыли, к какому-то далекому пристанищу на север… И тут Пианист увидел свою маму Ольгу Ивановну.