нерекомендованное чтение 1

Тоннель был не узким и не широким. Он являлся совершенным в строительном плане подземным коридором, словно специально созданным для любителей прогулок в стране Агарти. Желтая дорожка из речного песка со временем утрамбовалась до паркетного блеска бессчетным количеством башмаков. По обе стороны от нее пенилась сгущенная зелень можжевельника. Потолок, вернее, свод тоннеля покрывали витиеватые изразцы, отсвечивающие золотом, мельхиором и пурпуром. Птицы, жуки, бабочки проносились в подземелье с жужжанием, свистом и хлопаньем крыльев.
Тринадцатилетний увалень, ученик 7-го «А» класса Лешка Лоханкин, увлеченный перспективой яркого свечения в конце тоннеля, торопился к выходу, ожидая чуда. Каково же было его разочарование, когда манящий, густой, подобный коровьим сливам свет оказался просто будничным, как подсиненная простынь, полотном. При разглядывании этой простыни, Леша прямо перед своим носом увидел прямые линии и геометрические углы, в одном из которых засел крошечный паучок.
Пошарив глазами перед собой, мальчишка никак не мог определить, где же он находится. Озадачившись этим вопросом, он ощутил настырное щекотание в носу. Алеша принялся тереть нос пятерней и вдруг обнаружил, что не видит собственной руки. Зажмуривая по очереди глаза, он старался разглядеть свой нос. Но того на месте не оказалось. Затаив дыхание, Лоханкин глянул вниз, на ноги. Ног не было.
«О, черт! Так вот вы какие – деменции». Лоханкин усиленно завертел головой, пытаясь сбросить наваждение, и с молитвенной надеждой устремил взгляд вверх, туда, где, по его представлению, обретался его личный ангел-хранитель. Лешка увидел над собою не одного, а множество ангелов в белых одеждах, но без крыльев и головами вниз. Они зависли полукругом ослепительными соляными столбами вверх тормашками, а на койке перпендикуляром к ним возлежало нечто совершенно непонятное.
Обернувшись вокруг своей оси, Лоханкин расположился поудобнее, чтобы наблюдать действо и иметь возможность оценивать происходящее более или менее реально. Картинка с ангелами тоже перевернулась и приняла естественное положение. Мальчишка обнаружил, что висит, словно воздушный шар, под самым потолком сплошь белой комнаты. «Любопытно, кто эти снеговики? А-а-а… по всему видать, врачи. Интересно знать, что это за предмет валяется на кровати?.. О! Так это какой-то чел, а не предмет. Где-то этот фейс я уже видел».
Семиклассник напрягся, снова почесал нос, уже не обращая внимание на отсутствие конечности, и вытянув шею (которой тоже не было), прицельно вгляделся в лицо болящего. От удивления он оторопел. Больничный саван простыни и множество шлангов, змеями выползших из медицинских приборов и присосавшихся к телу, не помешали мальчишке узнать в бледном толстуне самого себя. В этот момент он все вспомнил.
Он вспомнил до мелочей тот слякотный вечер, когда их веселая компашка, состоящая из двух девчонок и трех пацанов, прошмыгнула в проем черной, как ад, подворотни. Нащупав фонариком ход, ныряющий в подземелье, подростки в полном молчании начали осторожное погружение в преисподнюю подвальных катакомб. Над ними нависали скелеты вымерших и брошенных на произвол судьбы двухэтажек. Некогда проживающие в них военные офицеры, вольнонаемные лица, рабочие и служащие граждане бывшего Советского Союза разбежались по городам и весям разных царств-государств.
Покинутый ими в поисках счастья родной городок Горный разлегся в окружении крымских лесистых холмов на плоской, как блин, поверхности земли, чем полностью дискредитировал свое название. На задворках городка, темном как прорва, школьники собирались каждую пятницу по самому, казалось бы, благому поводу – обмену книгами. Хрустя раскрошенными ступенями, топчась по кошачьему дерьму, вдыхая отхожую вонь книгочеи опускались вглубь, подгоняемые страстью к печатному слову.
Это были чистенькие и с виду образцово-показательные детки, которых учителя так любят ставить в пример ненавистным двоечникам, неуклонно портящим цифры преподавательской деятельности, выраженные в денежном эквиваленте. Над головами снующих на переменках недорослей высились фотографические портреты преподовых любимчиков, пришпиленные к стене учебного заведения под аршинными красными буквами ГОРДОСТЬ НАШЕЙ ШКОЛЫ. Это была целая картинная галерея детских смешливых рожиц.
Одна из них принадлежала отпрыску иудейского племени по имени Соня Гусман. Она была неумеренно красива и столь же сильна в математике. Каждое лето престарелые интеллигенты родители увозили свое драгоценно чадо в Киев к дряхлому профессору, который лепил из нее звезду физико-математического небосклона. За глаза малолетние завистницы называли ее Гусыней, но в глаза – никогда, потому, что скатывали у нее домашнее задание по точным наукам почти ежедневно и совершенно безвозмездно. Лоханкин был тайно влюблен в Соню, что, тем не менее, не было ни для кого секретом.
Второй портрет представлял луноликую кореянку Зину Ким, известную под псевдонимом Кима. Шустрая девчонка, обладала двумя толстыми канатами кос, парой тонких кривых ножек и фантастической прыгучестью, что дало возможность ее показателям по прыжкам в длину приблизиться к мировым и, несмотря на средние оценки по основным предметам, «примазаться» к школьным гениям. Фото многократной чемпионки республиканского масштаба на фоне дюжины латунных триумфаторских кубков располагалось в разделе «Спортивные достижения».
Мальчик Гоша Азурашвили, среди однолеток называемый сокращенно Азур, относился к потомкам грузинских дворян. Черноглазый, чернобровый, чернокудрый подросток обожал русскую литературу и один из немногих знал по именам всех русских классиков. Но у него не было ни единого шанса стать филологом, так как с пеленок он был благословлен сколь многочисленными, столь и состоятельными родичами на почетный труд винодела. Он был сын не просто винодела, а директора целого винзавода, хоть и небольшого, но зато непотопляемого ни при каких перестроечных катаклизмах и исправно развозившего вино и коньяк из Горного на все четыре стороны Крыма. Ввиду столь родственного обстоятельства педсоветом было решено поместить Гошину физиономию прямо в центре «галереи».
Макухин Стас по прозвищу Маг «висел» неподалеку от Азура среди отличников по русскому языку и литературе. Он на целых два года был старше своих друзей семиклашек и опережал их в развитии по всем показателям. Маг имел некоторые экстрасенсорные задатки, литературные способности, определенный опыт взрослой жизни и почти неограниченную свободу. И вся эта лафа ему досталась благодаря немощной бабушке, которая в молодости являлась известной в городе ведуньей, интеллектуалкой, красавицей, а сейчас была обычной старушонкой, передвигалась с помощью клюки и до безумия обожала своего ненаглядного внука, потакая любому его капризу. Мальчик лишь изредка виделся с родителями, когда они ненадолго приезжали в Горное из Лиссабона, где зарабатывали свои кровные строительным трудом, как всегда, озабоченные, удрученные и чужие. Маг был лидирующим звеном пятерки книголюбов, покровительствовал своим младшим друзьям, приобщал их к культурному чтению и защищал от обидчиков. И была эта деятельность для него чем-то напоминающим складывание пазлов. Он не задумывался над тем, какая получится картинка, но его увлекал процесс.
Леша Лоханкин, музыкант в третьем поколении, поздний ребенок одинокой мамы, недолгое время откликался на обидную кличку Лох. После победы в минувшем году в республиканском конкурсе Юный виртуоз он стал именоваться Пианистом. Портрет Леши на школьной доске располагался в самом верху, как бы предводительствуя над всеми. Это никак не клеилось с застенчивым подростком. Но фотограф не догадывался о чертах характера музыкального мальчика, поэтому выхватил из обоймы снимков тот, где новоявленный маэстро представал в самом импозантном ракурсе вдохновения с вихрами, хаотично торчащими над щекастым лицом, с безумным взором триумфатора под потными очками, с растопыренными пухлыми пальцами, жестоко утопленными в клавиатуре. Родители, проходящие мимо доски почета, припадали умиленным взором к этому капищу тщеславия, откуда на них смотрели, смеясь, лики их детищ.
Еще недавно юные любители литературы обменивались книгами на большой перемене в школьном коридоре, разложив тома на широком крашеном подоконнике, как на столе. Но, благодаря одной сенсации, в их жизни, как вынужденная необходимость, появился подвал. Каждую пятницу огружаясь в клоаку подземелья, они, вместе с тем, тонули в мутной субстанции неподцензурного чтива, от которого сносило крышу. И виною этому стал, как ни странно, Лоханкин.
Леша, возлюбленный сын добропорядочной матери совершил для себя открытие, равнозначное взрыву бомбы. И если тело его не слишком преобразилось от повреждений, то сознание малолетки разлетелось на мелкие клочки.
Однажды, когда мамы не было дома, не предчувствуя беды, побуждаемый детской пытливостью, мальчишка решил выяснить, что лежит на загадочных антресолях. Тото Кутуньо уже много лет из-под потолка строил ему глазки с листа глянцевого плаката, приклеенного к дверцам таинственного вместилища. Аккуратно, насколько это возможно, Лешка отклеил очаровательного исполнителя от крашеной дверцы и распахнул створки.
Перед юнцом открылся настоящий ящик Пандоры, доверху напичканный книжными брусками разных калибров. Схватив первый попавшийся, и кое-как прилепив плакат на место, он слетел сизым голубем с верхотуры и, едва не потеряв очки, стремительно покатился в свою комнатенку – глодать чтиво под названием «Я – Эдичка» Эдуарда Лимонова.
За пару присестов Лоханкин проглотил «Эммануэль» пера Эммануэль Арсан, «Жюстину» маркиза де Сада, «Заводного апельсина» Энтони Берджеса, «Интердевочку» Кунина и «Камасутру». После этого у него испортился сон, аппетит и здоровый цвет щёк. В глазах мальчугана, казалось, навек застыли недоумение и испуг. По ночам, словно духи неупокоенных, к нему стали приходить герои романов и проделывать с подростком разные штуки. Днем они уходили в свою параллель, забирая с собой часть мальчишечьего сознания и заполняя освободившуюся пустоту послевкусием ночных видений. От этого Леша ощущал половинчатость, двойственность, некую хрупкую фрагментарность, которую он наблюдал у всех китайских легко ломающихся человекообразных игрушек. И сам он, каждый раз присосавшись к новому роман, видел себя куклой, участником театрализованной игры, придуманной для него злым Карабасом – сценаристом, постановщиком и режиссером в одном лице, а по сути, садистом.
Найденный Пианистом в собственной квартире «клад» книгочеями был принят с восторгом. Незамедлительно пришло решение как можно скорей изучить Лешкину тайную библиотеку. А для того, чтобы никому не попасться с компроматом на глаза, место дислокации отыскали такое гиблое, что даже бомжи в него не заглядывали.
В тот фатальный вечер юные интеллектуалы, на ощупь разместились с грехом пополам в завалах зеленого от плесени подвала и притихли. Сидя вплотную вокруг спаренных яблочных ящиков при свете фонариков в напряженном, как дверная пружина, ожидании они застыли, не мигая. И вот из разверстого Лешкиного ранца показались ядреные корешки свежих ядовитых экземпляров экстремальной литературы. Юные интеллектуалы, отшвырнув чувство ложной деликатности, которую они старательно демонстрировали в присутственных местах, жадно набросились на ранец и вмиг расхватали книжки, как печеные пирожки.
Гоша ловко выудил «Тропик Рака» Генри Миллера; Кима зацепила «Парфюмера» Патрика Зюскинда; Соня несколько медлительно, но с решимостью потянула к себе тонкими пальцами томик в темной коленкоровой рубашке с тисненой надписью В.Набоков «Лолита». Маг, ухмыльнувшись, нехотя потянулся к ранцу. Ему досталась «Пианистка» Эльфриды Елинек. Детские фигурки оживились.
Все одновременно принялись листать страницы, отыскивая в них картинки. На некоторое время полутьма наполнилась шершавым, как наждак, шорохом. По низкому своду подвала поползли змеиные тени. Глядя на них, Пианисту показалось, что сквозь недра подземелья вышли тролли, вурдалаки, инкубы и прочая нечисть и, полные жизни, запрыгали, вожделея запретной литературы.
Шуршание продолжалось минуты три, пока не выяснилось, что ни в одной книжке нет ни единой иллюстрации. Фотографии авторов тоже отсутствовали.
–Как обидно, у меня нет картинок, – пискнула Кима.
– И у меня тоже, – отозвался Азур.
Соня и Маг промолчали. Все посмотрели на Пианиста. Пианист посмотрел на Соню. Он сказал, не узнав собственного голоса:
– Ведь я уже объяснял, что в этих книгах не может быть картинок, потому что они написаны для взрослых, – и вспотел сильно, но в темноте незаметно.
В ответ девочка поглядела на Пианиста так, словно перед нею сидел не малолетний толстун с запревшими очками на кнопочном носу, а настоящий мужчина – парашютист, дайвер, всадник на коне, альпинист, Бэтмен и Шварценеггер в одном лице. «Подумать только! Леша Лоханкин читает взрослые книги! А ведь он и впрямь небезынтересный кадр, стоит на него обратить внимание. Честно говоря, все эти наглаженные хорошисты предсказуемы и одномастны, как клоны. То ли дело Лоханкин Алексей! Личность совершенно неординарная и развитая не по годам – виртуоз, эрудит, утонченный гуманитарий. И ко всему в придачу, не выскочка и не хвастун».
Так думал Пианист, надеясь, что эти мысли принадлежат не ему вовсе, а Соне – самой лучшей девочке на свете. Он даже видел эти мысли неким третьим глазом, как они стартуют с русой Сониной головы и устремляются в поднебесье в виде летучих цветных шаров, направляясь прямиком к солнцу и разлетаясь по всему белу свету, словно почтовые голуби с хвалебными панегириками ему – Алексею Лоханкину.
Маг хмыкнул, едко скривив уголок рта. До недавнего времени, пока Лох не стал притаскивать свой чертов баул, доверху набитый самым пре-самым нерекомендованным чтивом, эта малышня слушала только его и, буквально, заглядывала ему в рот. Он приносил им книги из семейной библиотеки, представляющие немалую ценность для букинистов, так как были изданы более полувека назад. Для Мага же они были просто бесценны. Эти труды читал и он, и его родители, и многие хорошие люди еще в те времена, когда бабушка была молодою и жила со своей семьей в коммунальной квартире. Многие книги были подарены ко дню ее рождения. Старая женщина рассказывала внучеку, кто и когда презентовал ее тем или иным экземпляром, ни разу ничего не забыв и не перепутав. Открывая древний, но всегда подклеенный, подремонтированный и потому хорошо сохранившийся том, старушка любовно гладила сухонькой ручкой матерчатую корочку со стертыми уголками и улыбалась, вспоминая друзей, многих из которых уже не было в живых. Потом ведунья брала огромную, размером с добрую сковороду лупу в резной костяной оправе и, разглядывая фронтиспис, говаривала: «Ну-ка, давай поглядим, какого ты года рождения. Может мы с тобой ровесники? Хе-хе-хе!..»
Маг любил запах архаики, пропитавший желтоватые, как осенний гербарий, страницы с поблеклым свинцовым шрифтом. Любил вьющиеся, как стебли лиан, красные вензели заглавных букв. Любил матерчатые и кожаные рубашки книг с позолоченными и чернеными тиснениями. Но больше всего его влекли картинки. Как только он доставал с полки очередную книжку для прочтения, то первым делом просматривал иллюстрации. Порою, если изображения не нравились, то подросток отправлял книгу на место, извлекая другую.
Иллюстрации точно предсказывали Магу, насколько чтение будет для него интересным. Одни – яркие до пестроты, как крестьянский лубок. Другие – настоящие живописные полотна, вернее, их уменьшенные копии на первоклассных глянцевых листах, перемеженных прозрачными перепонками кальки. Третьи – графика, черные силуэты на белом, но тоже красиво.
Трогая художественные оттиски чувствительными, как соски кормилицы, подушечками пальцев, Маг ощущал тончайшую их фактуру. Ему казалось, что от прикосновений к краскам цвета вспыхивают ярче, исполняясь новыми оттенками и молочной теплотой. От этих касаний в мальчика вливалась новая сила. И тогда он принимался за чтение.
Он, Стас Макухин, приносил своим друзьям самые лучшие, художественно оформленные экземпляры своей библиотеки. Он позвал их в мир литературы, как добрый хозяин приглашает усталого путника в собственный дом – теплый, уютный, полный света, красивых старинных вещей и умных книг. Он перетаскал им с добрую сотню томов, среди которых – самые любимые: «Старая крепость», «Хижина Дяди Тома», «Принц и нищий», «Остров сокровищ», «Два капитана», «Пионеры», «Любовь к жизни», «Всадник без головы», «Человек-амфибия», «Ундина», «Маугли»и «Педагогическая поэма» Макаренко. Он давал им читать сказки – русские народные, украинские, белорусские, узбекские, индийские, скандинавские и, конечно, сказки Пушкина. Он, встречаясь с ними после школы, водил их в каштановый сквер, где, сидя в старой, лохматой от дикого винограда беседке, обсуждал с ними прочитанное и радовался, когда их мнение совпадало с его мнением. Он… теперь он стал им не нужен, потому, что у них появилось нечто такое… такое… какое даже показывать нельзя.
Маг встал. Он, как сложенный вдвое походный нож, развернулся и, вытянувшись в немалую свою длину, уперся остриями плеч и локтей в тревожный сумрак подвала. Его тень упала на потолок и страшно скорчилась над четырьмя скученными вокруг фонариков комочками, вонзая в них кривые щупальца.
– Ну, ладно, пойду я. Бабушка меня ждет, – сказал Маг, нацеливаясь на выход.
Комочки вспыхнули оживлением, обнаруживая готовность вскочить и разбежаться по домам, как то и надлежит благовоспитанным детям.
Неожиданно Пианист громко воскликнул:
– Подождите! Еще не все. Я не показал вам самое главное.
От неожиданности все замерли и уставились на Пианиста. Еще бы! Впервые они услышали голос этого тюфяка, в котором фистулы дисканта усиливали всеобщее удивление. А, главное, Соня смотрела на Лоханкина, как он считал, выразительнее всех.
Леха быстро погрузил обе руки в ранец по самые локти и попытался вытащить нечто такое, что поскрипывало и попискивало, не желая по-добру показываться на свет божий. Азур, предусмотрительно ухватившись за лямки, дернул на себя ранец, который, взвизгнув, свалился под ноги и сдулся. В руках у Лешки оказался пудовый фолиант, весь упакованный в темную кожу с орнаментами, петроглифами и рунами, брызжущими в глаза искрами позолоты. По периметру и поперек обложки отливала средневековьем медная огранка и шлевки, которые и издавали характерный писк.
– Вот это вещь! Пацы, я такой книги никогда в жизни не видел! – возопил в полной тишине Азур.
– Мы – не пацы, – возмутилась Кима.
– Пардон… Пацы и… барышни, – соксюморонил будущий винодел и протянул руку к диковине, – А ну, давай Пианист, посмотрим, что это за книжонка, – пошутил Гоша вполне неудачно. Последовавшая реакция Лоханкина была замечена всеми, особенно Магом. Под пристальным взглядом товарищей пацан медленно поднялся и стал, как вкопанный, вцепившись в книгу так, словно держал с выдернутой чекой гранату.
Лишь бросив взгляд на раритет, Стас сразу догадался, с чем они имеют дело. Он различил на обложке символы классической магии, те самые, которые видел в трактатах, хранящихся в бабушкиных шкафах. Чуть ли не ежедневно он листал их втихомолку, впитывая в себя тайные знания с жадностью алкоголика. Догадываясь о несанкционированных деяниях внука, мудрая женщина даже не пыталась спрятать магические письмена, зная, что запретный плод особенно сладок. Она лишь повторяла своему внуку одно и то же, как заклинание.
– Станислав, ты уже большой мальчик, поэтому должен хорошо понимать, что магия – это не детская забава. В руках дилетанта она может стать оружием самоуничтожения. Твердо помни это и никогда не совершай магических обрядов. По крайней мере… пока не дорастешь до мастера.
И Стас, следуя бабушкиному руководству, не провел ни одного магического обряда. Некоторые безобидные заклинания он все-таки произносил, когда предстояла встреча со сворой одичавших собак или требовалось отсидеть целый час под самым носом учителя незамеченным. Иногда с помощью бабушкиного хрустального шара он заглядывал на пару дней в будущее. Но и только. Он чувствовал, что многое может, но опасался хоть на сколько-то глубже окунуться в непредсказуемую бездну параллельного мира…
– Маг, зацени! – одурело кричал Азур,– Эта цацка может доставить нам, как ты любишь выражаться, большое эстетическое удовольствие!
– Хорош понты колоть. Это тебе не журнал Крымуша. Тут черная магия налицо. А я с нею не дружу и вам не советую.
Увидев, что Пианист, осклабившись, как помешенный, протягивает ему книгу, Маг инстинктивно отшатнулся, сделав вид, что не заметил Лешкиного жеста, коротко крикнул «пока» и вылетел из подвала, рассыпав по ступеням дробь шагов. Вынырнув на поверхность, он помчался прочь от треклятого подвала, обжигаясь, как крапивой, морозным ветром, всю дорогу испытывая горячее желание вернуться и отнять опасную книгу у этого недоумка Лоха…
…Болтаясь где-то между полом и потолком в реанимационной палате городской больницы, Пианист мучительно пытался отхронометрировать воспоминания трагедийного финала того злосчастного вечера, когда он осмелился самолично провести магический ритуал. Отрывки произошедшего, словно игральные карты, перетасовывались, мелькали, выпадали из колоды сами по себе и укладывались в цепочку ярких картинок.
Картинка первая. Лешка открывает книгу и читает текст, напечатанный империалом: «Тот, кто хочет получить неограниченную власть, должен сделать следующее; начертать равнобедренный треугольник, заключить его в окружность и произнести заклинание…
Картинка вторая. Пианист стоит на возвышении, выстроенном из расшатанных сельскохозяйственных ящиков. В его высоко поднятой руке зажат лист 4- А с толсто начерченными геометрическими знаками. Он, как заевшая виниловая пластинка, беспрестанно повторяет некую абракадабру. Семиклашки немо смотрят на Леху. Через минуту Кима с круглыми глазами истошно вопит: «Эй, вы, покимоны, что в штаны наложили!? Или вы не экстрималы?! Приветствуйте вашего лидера!» Она начинает хлопать в ладоши и приплясывать, выкрикивая заклинание. Азур хватает камень и стучит им по какой-то железяке, вторя Киме. Соня стоит с открытым ртом и немигающим взглядом, как парализованная...
Картинки надолго застряли в колоде, не желая показываться. Потом медленно легла третья по счету. На ней Лоханкин видит Соню. Совершенно неожиданно для него, она смотрит ему в глаза взглядом призывным и почти вожделенным. Почти как в той передачке с красным квадратиком в правом нижнем углу, которую в последнее время стали показывать вместо обязательных мультиков в шестнадцать тридцать. Там не совсем голая телка стоит на четвереньках задом вперед и оттягивает указательным пальцем стринги, двигает при этом вверх-вниз тазом, томно косясь на зрителя и по-коровьи облизывая клубничный рот…
…От этой картинки Лоханкин, зависнувший прямо над головой толстой медсестры, вштыривающей ему в руку иглу, ощутил знакомую тягучую сладость внизу живота и привычно потянулся к мошонке, забыв об отсутствии оной. Его подростковую забаву неожиданно прервала очередная картинка такая яркая, словно включили люстру в сто ламп. У Лоханкина помутилось в голове…
…Вот он, Пианист, стоит на высоченной горе в лучах заходящего солнца. Где-то внизу удивительно стройно и проникновенно звучит Лакримоза Моцарта в совместном исполнении Краснознаменного ансамбля имени Александрова и большого хора мальчиков. В небе гремит триумфальный салют и опадает на землю розовыми бутонами. У подножия горы скачут три камлающие фигурки. Они бьют в бубны и выкрикивают магическое заклинание осипшими голосами. Со всех сторон к горе движутся и перемешиваются между собой огни. Это – глаза диких зверей и факелы в руках людей. Львы, тигры, слоны, олени, обезьяны, анаконды приближаются и замирают, подобострастно распластываясь под взором своего властелина Алексея Лоханкина. За ними следуют одноклассники, их родители, училка по фо-но, дворник дядя Петя, класснуха Маруська в офигенном декольте и юбке, слегка прикрывающей зад.
Директриса тяжело, как перезрелая тыква, катится самая последняя. Разгребая людскую массу, она продирается вперед и взмахивает факелом. Все валятся на колени и, блестя в свете огней марионеточными, словно навощенными, лицами, вопят: «Алексей Лоханкин, ты – наш повелитель! Делай с нами все, что тебе угодно!»
Пианист в упоении взирает на окрестности, утопающие в зелени трав и деревьев. Река широкая, как море, и длинная, как вечность, течет неведомо куда. Птицы нимбом кружатся над Лехиной головой, под его ногами – море из плоти и крови. Он истошно орет, скрежеща зубами и потрясая кулаками:
– Вот вы где у меня! Вот я вам!
– О, повелитель! Пощади нас! – рыдает человеческое стадо, заглушаемое воем зверей.
Возвышаясь над всем миром в лучах заходящего солнца, Лоханкин с упоением рисует себе кровавые сцены расправы со своими обидчиками, всеми, кто обзывался, деньги отнимал, кто отметки ставил несправедливо, кто заставлял Шостаковича учить, кто метлой замахивался, кто у мамы вымагал деньги на ремонт школы… Все, что он прочел в газетах, журналах, маминой библиотеке, что видел в американских боевиках, в Новостях и в жуткой передаче про криминал с ведущим Стогнием – все это он быстро поджигает, словно инквизиторский костер.
Вдруг заходящее солнце, вздрогнув последним лучом, гаснет. Факелы гаснут, и становится совершенно темно и тихо. Через несколько минут у подножья горы раздается звериный рев и вой. Люди с визгом бросаются наутек. При слабом отсвете Млечного Пути не на шутку струхнувший Лоханкин мучительно вглядывается во тьму, пытаясь разглядеть, что делается у подножия его пьедестала. Невольно взгляд падает под ноги, и он видит, что стоит не на величественной горе, а на гигантской куче человеческий черепов. В ужасе он орет, срывая голос, и летит головой вниз в какую-то шахту без дна. Следом за ним скачут черепа, щелкая челюстями и впиваясь ему в мягкие части тела. И где-то рядом раздается сатанинский хохот бафомета и свист его черного плаща. Когда кажется, что сердце разорвалось в клочья и смерть уже наступила, Пианист слышит в голове щелчок некого тумблера, после чего мгновенно оказывается вне всякой опасности в живописном тоннеле с ярким светом в конце него…
…После первого потрясения и обнаружения себя в больничной палате Лешка Лоханкин открыл новые свойства своего существа. С радужным чувством он колесил вдоль и поперек стерильного больничного пространства. Словно персонаж жизнерадостных картин Яцека Йорки он истоптал по стенам и потолку все их диагонали и параллели. В состояние абсолютной эйфории он впал, когда ощутил, что умеет парить в воздухе, как птица, и проходить сквозь стены совершенно безо всяких усилий.
С сочувствием взглянув в белое, как у гейши лицо и на обездвиженное тело своего второго, вернее, первого Я, Лоханкин для начала отправился прогуляться по больнице. Проходя сквозь стены, предметы и людей, он проник в палаты, приемную, больничную столовую, отделение скорой помощи, реанимацию и даже операционную. Повсюду его преследовал надоедливый, как заноза, запах хлороформа и саднящие душу картины людских мучений. Он видел тела с желтыми, как у покойников, лицами, молча страдающие по пять-шесть человек в одной палате. У одних была ампутирована нога, у других из голых животов торчали послеоперационные трубки для отвода мочи, желчи или кала, третьи без каких-либо видимых повреждений лежали, как трупы, на провисших панцирных кроватях. Кое-кто из них изредка поднимался со своих одр и брел сомнамбулической походкой по коридору.
Лоханкин видел людей в белом деловито снующих повсюду и ловко производящих разнообразные манипуляции над болящими, словно то были не люди, а предметы производства, подлежащие вытачиванию, починке, компоновке и крепежу при помощи болтов, сварки и кувалд по технологическим стандартам и чертежам.
Проникнув за стены реанимации и операционной, Лешка не смог ни на шаг продвинуться вперед, словно сама Небесная сила очертила мизерный пятачок ойкумены для беспомощных тел, временно покинутых душой, и самолично защищала его от вторжения извне чего бы то ни было. В морг Пианист и сам не пошел – страшновато. Но он видел, как четверо здоровенных медбратков подвезли к «парадному» крыльцу мертвецкой каталку, укрытую белой простыней, из по которой торчали голые ступни. А в это же самое время от черного входа четверка таких же накачанных ребят в джинсе понесла к катафалку увесистый нарядный гроб с белыми кружавчиками.
Пианист – музыкально одаренный ребенок, тепличный цветок с тонкой нервной организацией угрюмо бродил никем не замечаемый по больничному коридору. Его преследовали видения человеческих ран. Впервые он столкнулся лицом к лицу с болью, страданием и смертью. Сам он находился между небом и землей и не совсем понимал, что с ним происходит. Парнишка надеялся, что это всего лишь кошмарный сон, что утром проснувшись, он помчится в школу, на ходу чмокая в щеку маму и прихватывая со стола пару учебников, туда, где его ждут друзья, увлечения, книги. А потом сон забудется, и его подростковая реальность обретет прежние прочные очертания. Но внутренний голос сказал ему совсем другое: «Леха, ты изрядно набедокурил, и теперь только одному Богу известно, что с тобой будет дальше, – Помолчав, голос жалобно добавил, – Бедная-бедная твоя мама». Мальчишка заплакал горько и безнадежно, не имея шанса ни заявить о себе, ни хотя бы утереть слезу.
Лешка не успел отойти в сторону, когда вынырнувшая из-за угла бригада скорой помощи, облепив каталку с окровавленным мужчиной, пронеслась сквозь него. Громко крича и гремя дверями, все скрылись в операционной. Провожая их взглядом, Лоханкин услышал за дверью сартира, тихие стоны. Минуя перегородку, мальчишка увидел на унитазе всем телом дрожащего от слабости старика, совершающего безуспешные попытки подняться на тонкие журавлиные ноги. Леша потянулся к страдальцу, чтобы помочь. Тут он выяснил для себя, что ровным счетом ничего не может, так как является бестелесным духом, призраком и более ничем. Он отвернулся от старика, бесшумно отделился от пола и, скорбно глядя в небо, полетел прочь от этого смрадного вместилища человеческих трагедий.