То, чего не было (часть 2)

Мой папа, в свое время, при распределении после окончания Высшей партийной школы предпочел стать крупной рыбой в луже, а не карасем-середнячком в большом озере. И мама, в полной мере ощущая себя женой декабриста, без всяческого удовольствия уехала вместе с ним в Шишковск. И возможно, если бы я выросла в другом городе, с другим окружением и иными местечковыми традициями, то все, что сейчас происходит, было бы совсем не то. Так или иначе, но моей «малой родиной» стал город, большая часть населения которого ходила мыться в бани. Кто-то — в свои, частные, кто-то — в общественные. Это происходило из-за проблем с водопроводными трубами. Каждый год в ноябре они перемерзали, и — привет — до апреля ходишь с ведром или флягой за водичкой на колонку.
Одной из многочисленных стрессовых ситуаций, которые я в детстве переживала, стало явление в железнодорожной бане голых педагогов из моей школы. До этого я искренне считала, что учителя не моются (так же, как принцессы не какают), не бывают голыми и вообще это отдельная каста, андроиды в вечных полосатых костюмах-двойках. Некоторых из моих одноклассников педонудизм не коснулся — они жили в новых домах, где проблем с водой не было. А в нашем маленьком тупичке имени Розы Люксембург стояли три частных домика, два четырехквартирных барака «с удобствами во дворе» и двухэтажный «коттедж» на четыре семьи.
В то тихое, предгрозовое время, любой взрослый в нашем переулке мог сделать замечание любому соседскому ребенку да еще и нажаловаться родителям на его недостойное поведение. Впрочем, не все взрослые пользовались уважением. Например, дедушка, живший в самом маленьком и ветхом домике. Ему очень нравилось угощать маленьких девочек конфетами и зазывать их к себе в гости на предмет дальнейшего кондитерского пиршества. Моя пластичная детская психика не сохранила из этих визитов ничего, кроме вкуса старой мармеладки. А мама мне уже позже рассказывала, что дедушка девочек раздевал, разглядывал и… «не только это». Когда взрослые переулка узнали от кого-то из бывавших там детей подробности, то сделали все возможное, чтобы морщинистый Гумберт перестал жить в этом домике. Так, у нас появились новые соседи — греки в тридесятом поколении с двумя детьми — олигофреном Толиком и моим будущим приятелем детства Димкой.
В число не пользующихся уважением соседей вошла и тетя Рая — странная женщина, которая периодически с громким матом угрожала всем жуткой расправой и уже на следующий день выходила с тазиком пирожков и угощала каждого встречного. Взрослые тетю Раю старались не замечать и контактов с ней не поддерживали, а мы лепили из шоколадки «Пальма» кошачьи какашки и подбрасывали ей на крыльцо. В остальном, у нас хватало своих дел, и мы четко помнили, в чьих дворах можем играть, а откуда прогонят; знали, к кому можно прийти в гости хоть когда, а к кому — только на дни рождения.
Собирались чаще всего в нашей ограде. Летом в гараж к моему отцу выстраивалась вереница велосипедов — у него, единственного из всех переулских пап, всегда находилось время на техосмотр «кам», «уральцев», «школьников» и «львенков». Еще здесь можно было играть в классики — у нас единственных был бугристо-асфальтированный двор. Это сосед со второго этажа — полковник милиции в отставке и бывший сотрудник НКВД — постарался обустроить свою старость. Остальные дворы были затянуты травой-конотопкой и гусиными лапками.
При играх, требующих большего пространства, мы рассеивались всему переулку. Однажды зимним вечером я искала укромное место, чтобы спрятаться, пока кто-то торопливо кричал: «кто не спрятался, я не виноват». Все нормальные места были уже заняты, светиться темным пятном пальто в белом сугробе тоже не хотелось, поэтому я забежала в соседский сарай без дверей. Внутри было темно, но когда я удобно притаилась и стала ждать, пока меня найдут, мутный свет от фонаря с улицы осветил большую ногу, стоящую у стены напротив. Нога была в ботинке. Мой вопль послужил сигналом к окончанию игры.
— Ты че, это же протез Болеслава Ипполитовича, — объяснил брат, разглядывая сложную конструкцию из палочек и железяк. — Ему на фронте ногу оторвало.
Так и было. Через стену от нас жили фронтовики — Ипполитыч и его жена Вера Прокопьевна. На 9 мая мы рисовали открытки и кидали им в почтовый ящик. Он ездил на синем ушастом «запорожце», постоянно копался в огороде и научил мою маму профессионально солить огурцы.
Ипполитыч умер давно — еще весной. Вера Прокопьевна продала автомобиль и стала жить одна. У нее появились новые привычки — настойчиво зазывать к себе гостей и кормить их плесневелыми булочками, кислым молоком или конфетами с червячками. В силу воспитания не умеющие отказывать пожилому человеку, мы с братом несколько раз заходили к ней по ее просьбе и тоскливо чахли над кружкой молока с отвратительной желтоватой пенкой. Потом просто перестали останавливаться для беседы с ней, здоровались на бегу и бежали по своим делам.
— Она старый, больной человек, — сказала нам мама. — Помочь вы ей ничем не сможете, и лишний раз к ней не заходите. Если ей что-нибудь понадобится, она обратится ко мне или папе.
Теперь я уже сто раз поняла, что под словом «больной человек» моя деликатная мама имела в виду — «больная на всю голову старуха». Но тогда мне казалось, что Вера Прокопьевна болеет из-за всяких фронтовых ранений. Может быть, в ней осколки от снарядов. Ведь рассказывала же она мне, как ходила в разведку за «языком», и как вытащила толпу раненых с поля боя. Да и пиджак свой, увешанный орденами и медалями, она мне тоже показывала. Поэтому когда я увидела, как Вера Прокопьевна сидит на крыльце в ночнушке и плачет, то просто не смогла «держаться подальше».
— Машенька, вызови мне «скорую», сил ведь нет никаких. Я им звоню, а они не едут, может, тебя послушают. Скажи, что я умираю, — рыдала она.
Я пошла домой и набрала 03.
— Здравствуйте, — вежливо сказала я диспетчеру. — Тут у нас соседка умирает. Приедьте, пожалуйста.
— Возраст, адрес, что произошло?
— Она очень старая, сидит на крыльце и плачет, — честно объяснила я.
— Фамилия, адрес, — нетерпеливо повторила диспетчер.
— Бородиных. Вера Прокопьевна. Адрес…
— Не звоните сюда больше, а то оформим ложный вызов, — и пока диспетчер клала трубку, я услышала, как она кому-то на том конце провода сказала: — Опять эта сумасшедшая бригаду вызывает.
Слов «клятва Гиппократа» я тогда не знала, но мне показалось, что тетка со «скорой» не совсем права, и что теперь делать не знала — родители на работе, брат ушел в сквер играть в футбол. Стоя в раздумьях у телефона в кухне, я увидела, как мимо окна с рыданиями прошла Вера Прокопьевна. Почему-то стало холодно, хотя на улице бушевало лето. Я позвонила маме на работу в конструкторское бюро. Она с первой фразы поняла, о чем речь.
— Я же тебе сказала — не надо разговаривать с Верой Прокопьевной.
— А «скорая» к ней не едет, а она плачет и у нас на крыльце сидит, — пыталась втолковать я.
— Посидит и перестанет. Врачи уже устали к ней ездить, ничего у нее не болит, а она их по десять раз в день вызывает. Где-то люди на самом деле болеют и ждут докторов, а они на нее время тратят, — наскоро объяснила мне мама и повесила трубку.
Вечером мой взрослый тринадцатилетний брат сказал:
— Она ненормальная.
Я не поверила, потому что у ненормальных косые глаза, идет пена изо рта, они рвут одежду и нападают на других людей. И, по моим представлениям, косоглазый олигофрен Толик был гораздо больше ненормальным, чем Вера Прокопьевна.
Так или иначе, контакты с соседкой я свела до минимума. И вот — нашла протез Ипполитыча в сарае.
— А если нога придет ночью к тебе и запинает до смерти? — спросил друг Димка.
— Ты че, дурак? Протезы одни не ходят, — авторитетно заявил брат.
— А если Ипполитыч за ним придет? Вдруг ему ТАМ плохо лежать без ноги? — спросила я.
— Да это запасной. Я же видел, как хоронили — все ноги у него там были на месте, — успокоил брат.
Вечером, лежа в постели, я вдруг сообразила, что от сарая соседей до нашего окна — несколько шагов через микроогородик. Ощущая всем телом скрип снега под единственной ногой Ипполитыча, я закуталась в одеяло, отвернулась лицом к стене и уснула. Проснулась я от стука в окно. Быстро забралась на верхнюю кровать, похлопала по одеялу.
— Чего тебе? — сонно спросил брат.
— Там кто-то стучит…
Брат ворча спустился по лесенке на пол, отдернул штору. В свете снега и луны было видно, что за окном кто-то стоит.
— Мам, пап!! — позвал брат.
Силуэт постоял и побрел дальше. Стук раздался уже из большой комнаты. Родители зажгли у себя торшер.
— Ложитесь давайте, — скомандовал лохматый отец, заматываясь в халат. — Сейчас разберусь.
Мы с братом разбрелись по кроватям. Я прижала к себе сшитую папой собачку Беку.
— А если это Ипполитыч?
— Ты че, привидения — это туман и стучать они не могут.
Тут раздался чей-то вой, голоса родителей, звонок в дверь, кто-то упал. Подобный вой я слышала только один раз, когда олигфрену Толику большие девчонки напихали крапивы в штаны за то, что он матерился.
— Я у вас останусь! — услышала я вдруг голос Веры Прокопьевны.
— У нас нельзя, — сказал отец. — Мы скоро на работу пойдем, дети — в школу. Идите к себе, Вера Прокопьевна.
— Толя, да подними ты ее уже! — мамин голос.
И тут зазвонил будильник в родительской спальне и как бы в ответ по радио громыхнул гимн Советского Союза. Брат соскочил с кровати и побежал выключать и то, и другое. Тут я решилась встать тоже, выглянула в коридор. На полу лежала Вера Прокопьевна в ночнушке и пальто. Босая.
— Я тут полежу. Тут тепло.
— Давайте я вам встать помогу, — отец, покраснев от напряжения, пытался поднять не худенькую и тряпочно-обвисающую соседку. Наконец, ему это удалось, и он, не реагируя на душераздирающие стоны, вывел ее в сени, хлопнула входная дверь, проскрипел снег под тапками отца и босыми ногами соседки.
Когда отец отвел ее и вернулся, мама заметила:
— Да, без Ипполитыча она совсем сдала. Недолго уже осталось.
— Да она и при нем по участку голая щеголяла.
Дальше день покатился, как обычно. За школьными делами и вечерними играми мысли о странном поведении Веры Прокопьевны отошли в сторону. Но с тех пор каждую ночь, когда я засыпала, кто-то тихо постукивал в окно нашей с братом комнаты. Наверное, соседка все надеялась прийти к нам и лечь на пол.
Через пару недель мы с Димкой пошли на откосы речки Шишковки кататься на мини-лыжах. Такие штуки тогда только появились в продаже — из жесткого пластика, легко ломающиеся на сильном морозе, с трудом скользящие по снегу. Но популярностью они пользовались бешеной. Укатавшись до невозможности шевелить ногами, до бесчувствия пальцев рук и до ледяной корки на пальто, мы побрели домой.
В самом начале переулка мы встретили Димкиных родителей. Они шли в гости и забрали его с собой. Скользить в одиночку было неинтересно. Я негнущимися пальцами развязала веревочки, которыми мини-лыжи крепились к валенкам.
Около нашего дома, у крыльца Веры Прокопьевны стояла машина милиции. Такие серо-синие «уазики» целым стадом стояли в милицейском дворе, мимо которого я ходила в школу. Мне нравилось останавливаться у стенда «Разыскиваются» и подробно изучать мутные фотороботы преступников и преступниц. Очень хотелось поймать кого-нибудь из них и стать героем.
И вот милиционеры приехали к нам. До этого они ни разу не в нашем переулке не были. Я остановилась, разглядывая машину.
— Иди домой, — хмуро сказал мне водитель «уазика». — Нечего тут смотреть.
Я медленно двинулась дальше, но в это время дверь Веры Прокопьевны открылась, оттуда вышли два дядьки в форме. Они вдвоем тащили тяжелый узел. Оттуда высовывались валенки. Стало неуютно, ноги напомнили об усталости, а руки — о холоде. Уже дома, развесив пальто сушиться, налив чаю и открыв книжку, я задумалась о том, ЧТО несли милиционеры. Явно какую-то мягкую вещь. И валенки.
Вечером родители за ужином обсуждали новость — две недели назад Вера Прокопьевна повесилась в спальне на ручке двери. Ее дальняя родственница начала беспокоиться, что она не звонит. Милиционеры взломали двери и обнаружили, что в квартире холодно почти как на улице, а из-за отсутствия воды весь унитаз забит какашками. Замерзшие кучи лежали и в кухне, и в ванной. А на столе лежала записка: «Я замерзаю. Простите».
В газете «Шишковские вести» вышла душераздирающая заметка о том, что заслуженный учитель, фронтовик и вообще достойный пожилой человек ушел из жизни из-за плохой работы управления ЖКХ.
А я все думала — кто же стучал в окно все эти ночи? Ведь не она. Тогда кто?