Хранитель мира

...ты поймёшь, что твоя жизнь была лишь каплей в бескрайнем океане!
Но что есть любой океан, как не множество капель?
«Облачный атлас», Дэвид Митчелл


Пустынный берег. Камни, до блеска отшлифованные прибоем. Океан, завораживающий свинцово-серебристым цветом своих таинственных глубин. Луна, рассыпающая дорожку бриллиантовых огоньков по беспокойной поверхности. Ночь. Тихо. Ни души. Ни звука. Очертания моря и камней, пляжа и низких кустарников, неосвещённых домиков в отдалении скрадываются темнотой, абсолютной темнотой — и тишиной. Только волны, перешёптываясь с мягким шелестом, накатываются на песок.
Девушка сидела на холодном, потрескавшемся валуне и, подтянув колени к груди, наблюдала за размеренным, неторопливым движением океана. У каждого человека есть что-то, успокаивающее его, приводящее мысли в порядок — она, если чувствовала беспокойство и горечь, которые привычно стискивали душу, отправлялась поскорей на маленький, полузаброшенный пляж на окраине города. Ночью. Когда нет никого. Когда назойливые голоса не врываются бесцеремонно и настойчиво, не болтают глупости, не отвлекают, не мешают, не мучают. Почему это случилось с ней — спрашивала девушка, обращаясь к кому-то невидимому, безмолвному; почему она, обыкновенная школьница, не озабоченная прежде никакими неразрешимыми вопросами, беззаботная, счастливая, потеряла теперь способность радоваться жизни? Почему она... увидела жизнь под другим ракурсом, совсем, совсем не понравившимся ей?
Её душа представлялась сейчас девушке весами, чашечки которых перемещаются вверх-вниз, вверх-вниз и никак не могут достичь равновесия. С одной стороны — отчётливое понимание, что либо она окончательно лишилась рассудка, либо окружающий мир медленно и верно сходит с ума; а может быть, он всегда был таким — безумный, безумный мир с людьми, подверженными сумасшествию? Безумный. Несправедливый. Страшный. Она, счастливая и беззаботная, существовала в своей крошечной раковине, без колебаний переняв образ мыслей мамы и папы, учителей и одноклассников, подружек и парня... намного проще подхватить жизненные установки большинства, чем вырабатывать собственные, не правда ли? Ей было хорошо. Ей было спокойно. Раковина затуманивала глаза, не позволяя взглянуть на мир и людей по-настоящему, увидеть их такими, какие они есть, раковина обеспечивала ей фальшивое, пустяковое, бессмысленное — и всё-таки счастье, а потом... потом, покрывшись трещинками, она разбилась на тысячу осколков, и девушка увидела. Прозрела. Впрочем, никакой радости совершённое открытие вовсе не принесло ей.
Предательство и корысть. Жестокость и равнодушие. Пустота и серость. Грязь и обман. Преступление. Насилие. И вроде бы оно никогда не переставало быть, вроде бы любой здравомыслящий человек, который смотрит выпуски новостей по вечерам или оглядывается порой на улицах, знает, каков настоящий мир на самом деле, но предпочитает... закрывать глаза? прятаться в раковину? использовать как щит безопасности отговорку «меня не касается»? жить, как живёт, тихонько радуясь, что предательство, жестокость, грязь, убийство происходят не здесь, не сейчас, не с ним? внутренне мечтать, что мир переменится, но, понимая своё ничтожество и бессилие, безучастно стоять и смотреть?
На первой чашечке весов находился мир, каков он есть. И ужас от понимания — наконец-то понимания — истинной сущности всего. И возмущение. И смутное, абстрактное желание что-то переменить, что-то исправить. И беспомощность капельки в безбрежном океане, песчинки в гигантской пустыне, наполненной песком. На второй чашечке... да, она — лёгкая, беспроблемная, успокоительная тактика невмешательства; не смогу, не хватит сил, боюсь трудностей, не знаю, с чего начать, а нужно ли, а есть ли смысл, мои старания ничто, незрячему проще, и поэтому... Вернуться в раковину. Выбросить из головы пугающую, выбивающую из-под ног опору и надёжный фундамент, картинку настоящего мира, которая на чудовищный миг приоткрылась перед ней — и стать, как прежде, счастливой и беззаботной, обыкновенной, обыкновенной, обыкновенной. Зачем, Господи, ты наделил меня способностью видеть? Зачем подарил зрение? Оно не нужно мне, я не просила о нём, забери обратно, слышишь, пожалуйста, забери!
Девушка больше не чувствовала себя цельной и правильной. Её душа, покачиваясь между чашечками весов, металась, не в силах справиться с нарастающим беспокойством и разъедающей горечью, которые слишком, слишком часто набрасывались исподтишка, лишая возможности вести нормальную, привычную, обыкновенную жизнь. Она проводила здесь каждую ночь. На пустынном, полузаброшенном пляже. Наблюдала, как размеренно, неторопливо перекатываются волны, облизывают прибрежный песок, шепчут о чём-то, танцуют, прислушивалась к мягкому, журчащему шелесту океана, бормочущему на загадочном языке, который понятен только ему.... пытливо наблюдая и слушая, девушка пыталась отыскать в таинственной океанской глубине ответ. Один ответ. Который позволил бы одной чашечке весов окончательно опуститься и подсказать, что делать дальше с этим миром предательства и корысти, жестокости и равнодушия, обмана и грязи... Менять? Бездействовать? Искать выход? Прятаться в раковине?
Совершенствование мира — или тактика невмешательства?
Несколько месяцев девушка приходила сюда — и никогда не встречалась с другими любителями ночных прогулок на маленьком полузаброшенном пляже. Она даже подумала, что ей почудилось в непроницаемой темноте, когда её взгляд, привычно скользивший по беспредельному пространству океана, наткнулся на крошечную, едва-едва различимую человеческую фигурку неподалёку. Это был... или, может, вовсе не был — причудливая игра тьмы и лунного света, галлюцинация... Девушка сморгнула — фигурка не исчезла. Протёрла кулаками глаза — тот же результат. Пристально всматриваясь в чернильное пятнышко, напоминающее по очертаниям человека, она приблизилась к нему — расплывчатому силуэту, который практически сливался с чернотой, затерявшись между небом и океаном. Девушка стояла на берегу. Он — в воде. Да, это оказался юноша, неопределённого, правда, возраста с такого расстояния, с короткими волосами, в которых запутался порывистый морской ветер, в полурасстёгнутой рубашке, как будто вовсе не чувствующий ни пробирающего до костей воздуха, ни обжигающего холода воды... Она, закутавшись в куртку, наблюдала за незнакомцем — как волны разбиваются возле его ног, как луна серебрит кожу танцующими искорками, как дыхание ветра касается одежды и волос, а он... он будто не замечает ничего, не видит, не слышит, не чувствует. Незнакомый юноша застыл в нескольких метрах от берега, повернувшись к ней, огонькам далёкого города и голосам редких людей спиной. Нельзя было различить черты его лица в непроницаемой, сгущающейся темноте — впрочем, девушка немного передвинулась и разглядела сбоку сжатые в тонкую полоску губы, задумчивые глаза, устремлённые вдаль, таинственную смесь сосредоточенности, обречённости и глубокой, глубокой печали... Незнакомец будто видел там, за горизонтом, потерявшимся в чернильной тьме, что-то страшное, непостижимое, недоступное зрению обыкновенного человека.
Наверное, он почувствовал присутствие постороннего. Не вздрогнул, правда, хотя подобная реакция была бы естественной — повернулся, медленно и спокойно, и посмотрел на девушку пристальным, проницательным, невероятной силы взглядом, как будто прожигающим насквозь, заглядывающим в душу... древним. Его глаза казались обсидиановыми камешками — чёрные, словно ночь, непроницаемые, загадочные. И только луна, раздвоившись, ослепительной вспышкой отразилась в этой затягивающей, гипнотизирующей глубине, отразилась в дорожках слёз, бегущих по щекам незнакомца.
- О чём ты плачешь? - спросила девушка, потрясённая. Слова внезапно и невольно сорвались с губ хрипловатым полушёпотом.
- О мире, - ответил он.


Иррациональное желание снова встретиться с таинственным юношей, который плакал посреди бескрайнего океана, преследовало девушку. Она пришла на пустынный берег следующей ночью. Ещё издалека её взгляд выхватил маленькую фигурку, которая казалась совершенно беспомощной и одинокой между чернильными небесами и свинцовой водой, фигурку, окутанную серебристым лунным сиянием.
Девушка не приближалась к незнакомцу — наблюдала со стороны. Кто он? Почему снова здесь? Глаза, наполненные слезами, и мутноватые дорожки на щеках, в которых отражалась луна, накрепко впечатались в её память, будто выжженные раскалённым железом. О мире... юноша говорил, что плачет о мире... Его задумчивый взгляд снова был устремлён в какие-то непонятные, непостижимые глубины за горизонтом, волны снова разбивались у ног, ветерок снова игрался со светлыми волосами, искорки лунного света снова вспыхивали вокруг, танцуя на коже. Она наблюдала. Минуты стремительно бежали вперёд. Казалось бы, загадочный незнакомец будет стоять бесконечно, погрузившись в размышления, понятные только ему одному... нет — медленно и спокойно развернувшись вдруг, он выбрался на берег и зашагал куда-то вдоль полузаброшенного пляжика, неслышно и мягко, словно не касаясь ступнями песка. Она последовала за ним. Куда-то в глубину запутанных городских лабиринтов.


Подворотня, погружённая в темноту. Слепые лампочки перегоревших фонарей. Суетливый, бурлящий перекрёсток в нескольких метрах - с одной стороны, наглухо закупоренный блочными девятиэтажками дворик — с другой. Тихо. Пусто. Неразборчивый шум уличного движения сливается одним звуком, который практически не достигает этого уединённого, пугающего местечка. Люди обходят его стороной. Если есть возможность — не сворачивают, выбирая более протяжённую, но и более безопасную дорогу; никакому сомнению не подлежит дурная слава подобных подворотен, двориков, переулков, где ошивается публика совершенно не доброжелательных намерений.
Девочка-школьница, торопясь домой после затянувшейся вечеринки, позабыла об осторожности. Свернула. И оказалась во власти человека, принадлежащего к категории маньяков — преступников, убивающих просто так, ни за что, жестоко, бесцельно. Разумеется, расплывчатая и туманная цель сформировалась в сознании каждого маньяка — не конкретная материальная, например, как у грабителей, не удовлетворяющая потребности, как у насильников... Месть. Зачастую — месть. Одурманившая, загипнотизировавшая не слишком здоровую психику, сводящая с ума месть какому-нибудь обидчику или предателю из прошлого — забесновавшись и потребовав расплаты, она возросла в чудовищных масштабах, переполнила до краёв, превратилась в навязчивое желание уничтожать всех, всех, всех, кто немножко напоминает того обидчика и предателя. Мужчину, который поймал неосторожную школьницу в подворотне, бросила девушка. Давным-давно — несколько лет назад, и, в сущности, он не помнил даже приблизительной внешности бывшей подружки. Осталось только горчащее ощущение предательства — несправедливого, жестокого, мерзкого, осталось только чувство собственного достоинства — обиженное, оскорблённое, растоптанное... осталась жажда придушить отвратительную девчонку за то, что посмела играться им, всех, всех, всех на свете девчонок с такими же волнистыми каштановыми волосами. Каштановые волосы. Единственная деталь, засевшая в голове этого человека. Каждую ночь он высматривает такую девушку — и находит, чтобы сделать очередной жертвой его пошатнувшейся и запутавшейся психики.
Перепуганная до смерти девочка прижимается спиной к потрескавшемуся камню стены. Помертвевшие губы беззвучно шевелятся, как будто стараясь позвать на помощь, - впрочем, лишь хрипловатый стон-всхлип вылетает наружу. Глаза наполнены слезами, которые бегут вниз по щекам, оставляя мутноватые дорожки с отблесками далёкого уличного движения. Пальцы до побелевших костяшек стискивают ручку потрёпанной сумки-почтальонки. Она могла бы, разумеется, закричать, и даже коротенькой секунды хватило бы, чтобы кто-то из припозднившихся прохожих услышал, однако... существуют ли благородные рыцари, способные броситься на защиту несчастной девочки, встать между ней и преступником? существуют ли безумцы, готовые рискнуть собственной жизнью ради спасения постороннего человека? существуют ли вообще сочувствующие, отзывчивые создания, в чьих сердцах найдёт отклик чужая беда? Существуют, быть может. И люди, стремительно проскальзывающие сейчас мимо зловещей подворотни, наверняка видят маньяка с жертвой — да, да, они сочувствуют, да, да, они готовы проникнуться жалостью к обречённой... и всё-таки не пошевелят даже пальцем, чтобы попробовать придти к ней помощь. Опасно. Глядишь, не только девчонку убьют, но и меня самого. А здесь, совсем рядом, приветливая квартира с уютными креслами перед телевизором и надёжными дверьми, не пропускающими опасность; дойти, спрятаться — и, увидев завтрашним утром растерзанную девочку в выпуске новостей, тихонько порадоваться, что это случилось не со мной, слава Богу, не со мной. Тактика невмешательства. Просто, правильно и обыденно. Все так делают. Все так живут. Куда проще не замечать и заниматься повседневными делами, как будто ничего предосудительного не происходит.
Несколько человек поспешили миновать подворотню, закутавшись покрепче в пальто и ускорив шаг. Девочка не может говорить — от панического, сумасшедшего ужаса, - и только провожает каждого прохожего умоляющим, затравленным взглядом. Мужчина с затуманенными глазами безумца ничуть не беспокоится, что кто-нибудь помешает совершиться очередной его мести — слишком много было подобных девчонок, слишком хорошо он знаком с политикой «моя безопасность прежде всего», которой придерживаются люди всегда и повсюду; улыбаясь, как помешанный, кривоватой дикой улыбочкой, он медленно, нарочито медленно извлекает из-за пояса нож; поигрывает им, наслаждаясь страхом загнанной жертвы. Остриё клинка направлено в сердце девочки. Указательный палец убийцы покоится на курке. Ещё немного... совсем немного...
«Остановись, ненормальный!». Девушка наблюдала за таинственным незнакомцем, решительно двигающимся куда-то — не праздно, впрочем, с какой-то определённой целью, в этом не было ни малейших сомнений; она наблюдала, отстранившись на некоторое расстояние, оставляя между ним и собой несколько метров, шаг в шаг следуя за ним. Ей хотелось броситься к нему, перехватить за рукав рубашки — остановись, ненормальный, не вздумай сворачивать туда, не видишь разве, что происходит, этот маньяк-безумец не остановится перед препятствиями, даже живыми, и убьёт тебя, убьёт тебя вместе с девчонкой! Наверное, она и поступила бы так с любым обыкновенным человеком, но юноша... юноша, который плакал посреди бескрайнего моря, окружённый ослепительным лунным сиянием... он, разумеется, не мог не осознавать результат встречи с сумасшедшим преступником — и всё же направился прямо к нему, как будто нацелившийся именно на это, когда бродил по городских лабиринтам, как будто разыскивал именно этого человека, именно эту девушку, разыскивал, чтобы вступиться за неё, чтобы встать, раскинув руки в стороны, между убийцей и жертвой.
- Жить надоело? - осведомился мужчина, насмешливо осклабившись; нож упирался теперь в сердце безрассудного незнакомца, загородившего перепуганную школьницу своим телом. Мальчишка не интересовал его, он вполне был готов предоставить ему возможность одуматься и уйти — живым и здоровым. «Беги, пока не стало слишком поздно, - умоляла его девушка-наблюдательница, спрятавшись за покровом темноты возле входа в подворотню, вжавшись в стенку, чтобы её не заметили. - Пожалуйста, беги»; конечно, она сама была намного более благоразумна — труслива, малодушна? — и поэтому не собиралась — не решалась? - вмешиваться в разворачивающуюся ситуацию, которая предвещала неблагополучный конец. Юноша не прислушался к доводам рассудка. Он продолжал стоять, широким движением раскинув руки, и его лицо было выхвачено из чернильного мрака отблесками фонарей суетливого перекрёстка — сосредоточенное, решительное лицо, губы, сжатые в тонкую линию, глаза, как будто высекающие ослепительную молнию... девочка, наверное, была и вовсе не знакома ему, но в глазах незнакомца пылало отчаянное желание защитить её от безжалостного преступника, спасти, помочь... даже ценой собственной жизни.
- Не нужно, - промолвил таинственный юноша вдруг. Глубокий, удивительно древний голос — таким же он говорил вчера девушке-наблюдательнице, что плачет о мире. - Не делай этого. Оставь девочку в покое. Она не виновата, что Дженнифер оставила тебя... она — не Дженнифер, понимаешь? Все девочки, которых ты выбираешь своими жертвами, только цветом волос и возрастом напоминают предательницу, обидевшую тебя когда-то... они ни в чём не виноваты, они вовсе не заслуживают смерти! Одумайся, пожалуйста. Остановись. Разве бесчисленные убийства приносят тебе хоть немножко облегчения? Ты убиваешь, пытаясь успокоить душевную боль, оскорблённую гордость и чувство к Дженнифер, не утихшее окончательно... месть ничего не переменит — подумай хорошенько, разве каждая на свете девушка заслуживает клейма «изменница»? Нет. Ты только уничтожаешь свою душу этими преступлениями.
Мужчина отмахнулся от бессмысленных слов, как от назойливой мухи. Демонстративно нацелившись в сердце незнакомца ножом, он хмыкнул.
- Последний шанс, мальчик. Убирайся.
- Нет.
- Что ж... я предупреждал тебя несколько раз — моя совесть будет чиста.
Сдавленный хрипловатый вскрик сорвался с губ девушки-наблюдательницы — и потонул в оглушительном рёве автомобиля, проскользнувшего по переполненному перекрёстку. Сердце остановилось. Дыхание перехватило. Она ничего не сумела бы сейчас предпринять — ни броситься к незнакомцу, ни позвать кого-нибудь на помощь, ни даже попросту сдвинуться с места; чудовищная картинка, разворачивающаяся перед глазами, околдовала её, сковав ужасом. Убийца вонзил нож в незнакомца. С равнодушным выражением лица взмахнул сверкающим лезвием - будто в замедленной съёмке, клинок прорезал воздух стремительным, резким свистом и закончил свой полёт в теле безрассудного юноши, который не успел закончить начатой фразы. Он пошатнулся. Опустил обречённый, но, впрочем, не слишком испуганный или ошарашенный неожиданностью такого поворота событий взгляд, посмотрел на чернильное пятно крови, расползающееся по белой рубашке. Огромное, страшное пятно... Прикоснувшись ладонью к покалеченной груди, юноша, будто подкошенный, беззвучно рухнул под ноги торжествующего мужчины — тот, издав короткий смешок, потерял к устранённому препятствию всяческий интерес. Наблюдательница прижала ладони ко рту, чтобы не сорваться отчаянным криком. Убийца, стряхнув капельки крови с ножа, направил его в сердце перепуганной девочки.
По всем физическим законам, разумеется, незнакомец должен был быть несомненно мёртвым — он и лежал неподвижный, бездыханный, больше не пытаясь помешать совершающемуся преступлению; неподвижный, бездыханный, практически неразличимый в темноте, однако... живой. Подобравшись поближе, наблюдательница увидела, как мелко-мелко подрагивают плечи юноши, как неразборчивые вздохи-всхлипы срываются с его губ, как он, сжавшись беспомощным комочком на холодной земле под ногами убийцы, зажимает уши ладонями, только бы не слышать захлёбывающегося крика девочки, когда мужчина с затуманенным взглядом вонзил в неё нож. Он что-то пробормотал — с трудом девушке-наблюдательнице удалось разобрать два слова, тихих и сдавленных.
«Не получилось».


Непримечательная девятиэтажка, сработанная из блоков тусклого, тоскливого серого цвета. Маленький расчищенный участок земли с проржавевшими качелями, которые жалобно поскрипывают на ветру. Осунувшиеся, жалкие цветочки на овальной клумбе с покосившимся заборчиком, о которой все позабыли. Сорванная с петель дверь подъезда, в ошмётках облупившейся краски отвратительного коричневого цвета. Скамейка на подъездной дорожке с выломанными досками, с горсткой сигаретных окурков и шелухи очищенных семечек. Двойников этого дома можно было обнаружить повсюду — одинаковые, полузаброшенные, с загаженными лестничными площадками и лифтом с прожжёнными зажигалкой кнопками, с отваливающимися дверцами почтовых ящиков, с подтекающей канализацией и озлобленной, равнодушной, опустившейся кучкой жильцов, любителей поскандалить. Случается, что соседи по лестничной клетке становятся неразлучными друзьями, взаимно приглашают на чашечку чая, совершают коллективные вылазки, чтобы покататься зимой на лыжах, записывают детишек в один класс... впрочем, и мирный нейтралитет, когда ограничиваешься приветливыми кивками при встрече, тоже распространённое явление. Здешние обитатели не испытывали друг к другу совершенно никаких чувств, даже ненависти... разграниченные квартирами, они существовали каждый в собственном обособленном мире, наполненном личной гадостью и мерзостью — окружающие люди обращались в невидимок, и чужие проблемы, разумеется, никак не затрагивали скукожившихся душ тех, кто жил здесь. За исключением, правда, неприятностей и скандалов. Взамен сочувствия и сопереживания они вызывали у соседей чувство глубочайшего удовлетворения, потому что человеку всегда приятно послушать, как переругиваются другие, и порадоваться, что у них то в доме царит мир и спокойствие.
Женщина средних лет, с осунувшимся лицом и свинцовыми мешками под глазами, тащит через запущенную, запылённую детскую площадку одиннадцатилетнего мальчонку, который кажется намного младше своего возраста. Маленький. Щупленький. В потрёпанной одежде, украшенной десятками разноцветными заплаток, с дырками, растянувшейся, болтающейся, как будто на огородном пугале. Разумеется, никто из людей, прогуливающихся во дворике с собакой или коляской, не утруждался внимательностью к ребёнку, явно нелюбимому и даже ненавистному; он не заслуживал потраченного времени, он был не нужен никому, и никто не попробовал хотя бы раз заглянуть в затравленные, заплаканные глаза мальчонки. Засасывающая, обречённая пустота без проблеска надежды... наверное, такими глазами смотрит на мир собака, с которой плохо обращаются — бьют, унижают, выплёскивают гнев. В принципе, ребёнок для алкоголички-матери и представлял собой что-то промежуточное между домашней зверушкой и неодушевлённым предметом мебели — создание, может, и живое, глядящее исподлобья, плачущее, умоляющее, и всё-таки безраздельная собственность, не обладающая реальной ценности. Нежелательная беременность, недостаток средств на аборт, родители, которые заставили родить ребёнка, а потом, наигравшись, быстренько потеряли интерес и к заблудившейся вместе с алкоголем на пару дочери, и к свалившемуся на голову, миленькому, но приносящему проблемы внуку... Случаются, правда, исключительные ситуации, когда ребёнок заставляет молоденькую дурочку образумиться, хорошенько встряхнуть себя и стать, наконец-то, нормальным взрослым человек, матерью, посвятившей себя заботам о беззащитном маленьком человечке; к сожалению, мальчонке, низко-низко пригнувшемуся к земле рядом с чужой, озлобленной женщиной, не повезло. Его не любили. Хуже — его ненавидели глубоко и безосновательно, потому что мать, обиженная на родителей, парня, начальника, соседей, жизнь, проецировала собственную неспособность устроиться на ребёнка, источник, как ей представлялось, всех проблем. «Пускай бы ты никогда не рождался» - жестокая мысль, множество раз озвученная вслух, беспощадными стрелами вонзалась в сердце мальчонки.... который, как все дети в этом возрасте, самозабвенно любил мамочку... для которого, как для всех детей в этом возрасте, мамочка была Богом и Истиной.
Чтобы сорваться, этой опустившейся женщине было достаточно ничтожнейшего повода; иногда, напившись до зелёных чёртиков перед глазами, она переставала узнавать собственного ребёнка, отдавать себе отчёт в своих поступках... становилась сумасшедшей. Наверное, мальчик споткнулся ненароком, задержав её, или приостановился, посмотрев на пролетающий мимо самолёт, или попросту открыл рот, попытавшись что-то сказать ей... Женщина резко остановилась, больно дёрнув мальчонку за тонкие пальчики, ухватила его за воротник потрёпанной куртки и приблизила испуганное до смерти детское личико к своему перекосившемуся лицу. Отвратительный алкогольный запах окутал мальчика. Глаза, переполненные жгучей, беспричинной ненавистью, уставились прямо на него. Ребёнок, конечно, не выдержал чудовищной пытки, не мог больше смотреть, как его любимая мамочка обращается в разгневанное, озлобленное существо — по щекам заструились слёзы, колени подогнулись, губы задрожали, и это, разумеется, ещё больше разозлило обезумевшую женщину, которая потеряла всяческую человечность. Звонкая пощёчина отразилась оглушительным эхом от тоскливых стен девятиэтажки. Обитатели дома, гулящие с собачками и колясочками, побросали свои дела, чутко прислушиваясь. Кого, в самом деле, может оставить равнодушным подобная сценка между матерью и ребёнком — человек чувствующий, сопереживающий пожалел бы заплаканного мальчика, отшатнувшегося от женщины и, скорее всего, заступился бы, когда она замахнулась, чтобы ещё раз отхлестать собственного сына, чья вина заключалась только в то, что жизнь его матери погибла под литрами алкогольных напитков. Здешние обитатели предпочитали оставаться безучастными наблюдателями. Подавляющая часть из них не испытывала ничего, кроме замораживающего равнодушия, остальная же, что, пожалуй, намного страшней, искренне наслаждалась происходящим, улавливая некоторое садистское удовольствие, щекотавшее монстров, запрятавшихся внутри. Сколько раз им приходилось видеть, как мать-алкоголичка избивает своего маленького сынишку? Сколько раз приглушённые стенками крики и рыдания доносились до их ушей? Тактика невмешательства... никто не помогал мальчику из-за привычной, спокойной, лёгкой тактики невмешательства. Если бы кто-нибудь позвонил в социальную службы защиты детей, доказательств жестокого обращения было бы предостаточно... но спасать постороннего ребёнка никто не стремился, а он, к сожалению, не мог помочь себе самостоятельно.
Кажется, недовольство жизнью выплёскивалось из затуманенного разума женщины, поломав все преграды. Пощёчина показалась ей недостаточным наказанием за оплошность... какую, собственно, оплошность, она и позабыла... Беспощадными руками оттолкнув от себя мальчонку, мать набросилась на него с градом несправедливых упрёков, болезненных ударов — ребёнок раскачивался под чудовищным натиском, будто хрупкое деревце от порывов жестокого ветра, и медленно-медленно сползал на размокшую землю. Сегодня женщина опрокинула в себя слишком много алкогольных напитков разом. Сегодня настойчивые, отравленные мысли о безнадёжности, бесполезности собственной жизни прокрадывались к ней в голову особенно сильно. Окружающий мир расплывался перед глазами женщины, расползаясь по швам, одурманивающее полубезумие овладевало ей... механическими, озлобленными движениями рук она потряхивала податливого, словно тряпичная куколка, мальчонку, награждала пощёчинами, затрещинами и подзатыльниками, выплёвывала гадости в лицо, отталкивала от себя и притягивала обратно, чтобы снова оттолкнуть... Из нижней губы ребёнка протянулась тоненькая ниточка крови. Глаза были крепко-крепко зажмурены — может быть, удастся не чувствовать боль, может быть, удастся обмануть себя, убедив, что это вовсе не любимая, единственная мамочка беспощадно избивает его без причины... А женщину загипнотизировала неконтролируемая, накопившаяся за годы беспросветного существования ярость — бомба, пускай и замедленного действия, когда-нибудь обязательно разорвётся; сдавленно рыча сквозь зубы, обрызгивая личико мальчонки слюной, бормоча что-то неразборчивое себе под нос, эта мать, которая не могла считаться больше ни человеком, ни матерью, вполне способна была совершить убийство собственного ребёнка, если бы... если бы не вмешалась необыкновенная случайность, невозможная, кажется, в этом замороженном дворике, где людям наплевать на судьбы друг друга.
- Убери руки от него, - разгневанный голос ворвался головокружительным водоворотом, заставив женщину, одурманенную алкогольной отравой, обернуться и почувствовать смутный толчок страха внутри. - Немедленно остановись и отойди от ребёнка.
Она остановилась. Но мальчонку, разумеется, не отпустила, вцепившись мёртвой хваткой в воротничок потрёпанной курточки; сын приоткрыл заплаканные, опухшие от бесконечных слёз глазёнки и затравленно, испуганно, будто зверёк, загнанный в ловушку, посмотрел на незнакомого юношу — очередной беспощадной угрозы для этого существа, разочаровавшегося в мире и людях.
- Ты кто? - грубовато осведомилась женщина. Злоба, бурлившая в ней, настойчиво требовала разрядки. - Чего нужно? Топай подальше и не вмешивайся не в своё дело, усёк?
Тысячи раз девушка-наблюдательница сталкивалась с подобными происшествиями — на экране телевизора, в соседней квартире, на улицах... тысячи раз она, с обливающимся кровью сердцем, спешила ретироваться (выключить телевизор, закрыть уши ладонями), чтобы не видеть, не слышать, не знать, насколько отвратительной может быть обстановка в семье маленького, беззащитного человечка, до которого никому дела нет. Ей и хотелось бы помочь. Ей и хотелось бы спрятать, спасти, защитить этих детишек, подвергающихся насилию со стороны ближайших родственников ни за что, просто так... Она не решалась. Она боялась. Она, как и большинство обыкновенных людей, уяснила для себя тактику невмешательства, которая обезопасит тебя и оправдает любой, даже самый бесчеловечный, случай равнодушия и безучастного наблюдения. Это не моё дело. Я ничего не смогу сделать. У меня достаточно и своих проблем. Тысячи безымянных ребятишек по всему миру страдали и мучились от беспощадных рук взрослых, и никто, никогда не предпринимал попыток выхватить ребёнка из чудовищных клыков многоголовой гидры человеческих пороков... никто, кроме таинственного юноши, за которым девушка-наблюдательница следовала весь день, беспредельно удивляясь. Он стоял сейчас, решительный и переполненный справедливым негодованием, напротив женщины-алкоголички, избивающей собственного ребёнка. Он сверкал возмущёнными, разгневанными глазами, способными высекать из воздуха молнии, стиснув пальцы рук в кулаки, сжав губы, вскинув подбородок. Тело незнакомца вытянулось, будто тетива лука, готовая распрямиться в любой момент... кто знает, на какой поступок способен этот удивительный защитник справедливости, если женщина немедленно не отойдёт от перепуганного мальчонки.
Она не отошла. Не выпустила тоненьких ручонок из своих цепких, беспощадных лап — наоборот, только вцепилась крепче, одаривая незнакомца насмешливой, издевательской ухмылочкой.
- Приказываешь мне? Ну, попробуй отними, если угодно. Он — моя собственность. Распоряжаюсь, как хочу.
Девушка-наблюдательница даже не подозревала, что необыкновенный спаситель, производивший, в сущности, впечатление миролюбивого, уравновешенного человека, способен испытывать настолько жгучую, ослепительную ненависть. Уголки его губ дёрнулись, лицо перекосилось, искажённое беспредельной яростью, в глазах загорелся лихорадочный огонёк... ни женщине, продолжавшей кривиться в улыбочке, ни наблюдательнице, прижавшейся к покосившейся детской горке неподалёку, не удалось поймать критический момент, когда внутри незнакомца случился ошеломляющий эмоциональный всплеск, когда безобидный, кажется, юноша, подобно разъярённому хищнику, внезапно бросился вперёд... Сильный, стремительный удар отшвырнул мать-алкоголичку прочь, заставив, наконец, выпустить мальчонку из чудовищных тисков — марионетка с подрезанными ниточками, он опустился в размокшую жидкую грязь, съёжившись крохотным беззащитным комочком. Удивительный юноша рухнул рядом с ребёнком на колени, обхватив за худенькие плечи... истосковавшийся по нормальному человеческому отношению, по ласке и любви, мальчик втиснулся в неожиданного спасителя всем своим хрупким тельцем, спрятал личико у него на груди и заплакал, отчаянно, громко, навзрыд; наполненный непостижимым страданием плач, отразившись от стен равнодушной девятиэтажки, обитателям которой наплевать друг на друга, устремился к небесам. Казалось, никого в этом мире больше не существует для незнакомца, кроме беззащитного, покалеченного существа, прижавшегося к его груди — бросив последний, острый и яростный взгляд на женщину, недостойную называться матерью, которая старалась подняться и поскальзывалась, падала в размокшую грязь, юноша поднялся, поднимая ребёнка на руки. Наклонившись к нему, он прошептал ласковым, заботливым голосом, окутывающим, будто тёплое одеяло:
- Не волнуйся. Теперь всё будет хорошо. Я обещаю тебе.
Получилось.


Полузаброшенный уголок городского парка. Безлюдные тропинки, заросшие сорняками, извилистыми ниточками разбегающиеся куда-то далеко. Потрескавшаяся земля, усыпанная прошлогодними иголками. Неуловимый аромат приближающейся осени. Прозрачная голубизна небес. Незамутнённый запахами суетливых центральных улиц воздух. Тихо. Пусто. Умиротворяюще. Парк, расположившийся поблизости от сердца города, всегда запружен сумасшедшими толпами — туристы фотографируют, восторгаясь красотой природных пейзажей, детишки гоняются друг за другом, сталкиваясь с прохожими, бабушки и дедушки, прикрывшись панамкой от солнца, читают книжки на скамейках, собаки, приметив разлёгшуюся на газоне кошку, срываются с поводков... Жизнь пышнейшим цветом распускается здесь. С раннего утра до позднего вечера. Всегда найдутся охотники облюбовать несколько лавочек и шумно заниматься своими делами. Голоса, крики, восклицания, вспышки безудержного смеха, перезвон стеклянных бутылок, пульсирующая музыка в колонках... уходишь, уходишь, уходишь подальше от человеческого присутствия, которое ввинчивается в уши настойчивой сиреной и мозолит глаза, будто пчелиный рой. Вперёд, вперёд, вперёд, по запутанным лабиринтам неухоженных тропинок — туда, где, если можно так выразиться, никогда не ступала нога человека. Уединённый уголок. Тихо, пусто, умиротворяюще. Деревья и трава наслаждаются возможностью властвовать, оплетая старенькую скамейку, закрывая солнечный свет над головой, создавая восхитительную атмосферу запущенности и душевного равновесия, спокойствия, вдохновения. Мало кто знает об этом удивительном местечке. Художники, писатели, музыканты любят расслабиться здесь, чтобы поймать в чистейшем воздухе и волшебном перезвоне ручейка мысль для своего нового произведения искусства.
Печальному происшествию суждено было случиться сейчас, нарушив хрупкую очаровательную гармонию «уголка задумчивости». Никакого вдохновения, спокойствия, равновесия... только смерть.
Молодой человек с древними, опустошёнными глазами тысячелетнего старца неподвижно застыл на скамейке, рассматривая облака. Его остановившийся, пустой, затянутый слезами взгляд устремлён куда-то далеко, далеко, далеко, за пределы ограниченного человеческого мирка... юноша смотрит туда, где живёт Бог, и обращается к нему с обречённо-возмущёнными словами: «За что?!». Почему, Господи? Почему ты заставил меня посмотреть на мир с совершенно другого ракурса, увидеть... увидеть, насколько лживо, грязно и мерзко всё, что происходит вокруг? Выплеснув предательство и насилие, корысть и ненависть, равнодушие и жестокость, окунув с головой с океан отвратительной, отвратительной правды... ты наделил способностью прозреть, не позаботившись о том, чтобы подсказать мне правильный путь — что делать с новым знанием, как распорядиться истиной, с помощью чего бороться с многоголовой гидрой человеческого беспредельного эгоизма, бессердечия, безжалостности. Молодому человеку, который сидит на скамейке, девятнадцать лет. Внезапно открывшимися глазами он посмотрел на окружающих людей, на мир, прежде обыкновенный и нормальный... увиденное совсем, совсем не понравилось ему. И погрузило в пучины безнадёжного отчаяния, появившегося из одной ужасающей мысли: «Я ничего не смогу сделать, чтобы мир переменился к лучшему».
Разумеется, он бросался в безумную схватку с предопределённым результатом, как бросаются все прозревшие. Разговаривал, переубеждал, умолял, защищал, доказывал — а позже... довольно быстро, к сожалению... юношеские иллюзии были разбиты беспощадным миром, который, чувствуя себя вполне комфортно и ничуть не собираясь переменяться, обмакнул отличающегося от серой массы молодого человека в грязь лицом. Безграничный океан несправедливости и обмана, пустоты и серости — формировавшийся несколько десяткой тысячелетий, он разросся до катастрофических масштабах, и лишь глобальная же катастрофа, кардинальная ломка всего существующего могла бы, пожалуй, направить человечество по другому пути. Или нет? Океан. И он, маленький человечек, - крошечная капелька в океане, ничего не способная перевернуть. Индивидуальность — это замечательно. Искорка посреди выцветшей, одинаковой толпы — превосходно. Но чересчур подавляющей, сокрушительной, непоколебимой мощью обладает общественная масса, многоголовая гидра — пускай ты отличаешься от неё, пускай ты стремишься к далёким горизонтам и мечтаешь научиться летать, когда-нибудь она проглотит тебя, тщательно прожуёт и выплюнет обратно, либо сравнявшегося со всеми остальными, отказавшегося от своей индивидуальности, либо... лишившегося рассудка. У молодого человека опустились руки. Он больше не пробовал воздействовать на окружающий мир, не вынашивал светлые идеалы, воодушевлённый мыслью о том, как будет стараться и стараться, бороться и бороться, чтобы однажды привести человечество к новой, доброй, жизни, где нет места предательству и жестокости, корысти и равнодушию, тупости и одинаковости... Живительная сила оставила его. Надежда, задавленная миром, скончалась в мучениях. Капелька в океане... ничтожная, бессмысленная капелька... Отвратительный мир, в котором этому прекрасному юноше не находилось места, отвратительный мир, обитатели которого отказывались слушать его, затыкали уши и высмеивали как юродивого — он вверг юношу в беспросветную пучину отчаяния; барахтаясь на последнем издыхании, юноша понимал, что ему никогда, никогда, никогда не выбраться оттуда. Ходить по улицам и делать счастливый вид — невозможно. Смотреть на бесконечные страдания прекрасных созданий — невозможно. Кажется, планета наполнена одними только одинаковыми слепцами, а он, зрячий, потихоньку лишается разума, наблюдая за подгнивающим миром. Если так... если никакими усилиями не переменить человечество к лучшему... если его ничтожные попытки — капелька в океане... не проще ли будет покончить со всем этим, чтобы не мучиться, не слышать, не видеть... никогда.
Оторвавшись от облаков, он переводит остановившийся, неживой взгляд на пистолет, который лежит у него на коленях. В начищенной поблёскивающей рукоятке отражается солнце... оглушительно громкий щелчок спущенного затвора... Как будто делал это тысячу раз, молодой человек приподнимает пистолет, приставляет к виску, и палец, подрагивая, ложится на курок. Только нажать... только решиться нажать... несколько секунд — и всё кончено. Никаких больше страданий. Никаких бесполезных попыток переменить человечество, которое вовсе не желает переменяться. Самоубийство — трусость... большинство людей, ни разу не пробовавших лишить себя жизни, называет самоубийство трусостью, и он сам, разумеется, думал так же, пока не пришёл к печальному осознанию истины. Убивать себя — грех. Убивать себя — глупо. Но если подгнивающий мир, в котором ты вынужденно существуешь, стремится задавить тебя, если повседневная жизнь обыкновенных людей душит, ломает своими отвратительными установками и законами, если оставаться здесь, видеть, слышать и чувствовать весь ужас, творящийся день за днём, невыносимо — другого выхода не остаётся. Только сбежать. Сбежать туда, где, быть может, жизнь светлая, добрая и справедливая. Нажать... решиться нажать курок...
- Остановись!
Испуганный, наполненный отчаянием и беспредельным страхом крик заставляет молодого человека вздрогнуть и обернуться.
Остановись! Пожалуйста, не делай этого!
Наблюдательница не понимала, зачем таинственному незнакомцу потребовалось бросаться к этому юноше — переубедить его? спасти? защитить от самого себя? Разумеется, он принимал неприятности всех предыдущих людей, как свои собственные, устремлялся, ни мгновения не задумавшись, на помощь — предопределённый результат, печальные последствия, бесполезность борьбы с человеческой природой не останавливали загадочного спасителя; может быть, он понимал, что вставать между убийцей и жертвой — бессмысленно, и всё-таки вставал, и всё-таки предпринимал попытку за попыткой, потому что не мог иначе. Впрочем, сейчас что-то переменилось. В глазах незнакомца зажёгся лихорадочный огонь отчаяния и мольбы, безнадёжности и яркого желания переубедить молодого человека, спасти... да, спасти от собственных рук, как будто ситуация с самоубийством вовсе не понаслышке была знакома ему, как будто... он тоже непосредственно сталкивался с ней.
Нескольких секунд хватило незнакомцу, чтобы выхватить у растерявшегося юноши пистолет.
- Не вздумай! - голос, напряжённый и срывающийся к хрипловатому шёпоту, дрожит, как самая высокая нота. - Не вздумай делать этого, слышишь? Я понимаю тебя... не верь, если хочешь, но мне до отвратительного знакомо это ощущение — отчуждённость от окружающих, ужас, вдруг открывшийся перед глазами, грязь, предательство, боль, эгоизм, уродство, но... Не нужно сдаваться. Не нужно бежать. Не нужно пытаться разыскать спасение в смерти. Ты хотел бы изменить мир, правда? Хотел бы увидеть его другим — прекрасней, светлей, чище? Оставь мысли о самоубийстве. Оно не поможет никому. И мир останется прежним, и родители не смогут жить без тебя, и прозрачного воздуха, шёпота ветерка в листве, разноцветного неба, дыхания, звуков, запахов — этого не будет, не будет никогда! Оттуда не возвращаются. Пожалуйста, подумай хорошенько, слышишь? Есть другой способ. Есть возможность жить и менять мир. У тебя получилось бы, ты действительно мог бы сделать загнивающий мир лучше, если бы захотел... Пожалуйста. Умоляю тебя. Остановись...
Он не кричал. Не срывался на повышенные интонации, как бывает в моменты особенного эмоционального всплеска. Напротив, шепчущий голос незнакомца становился всё тише, и тише, и тише, как будто медленно умирал в страданиях и муках, как будто у него попросту не было больше сил говорить — результат неизбежен... Да, наблюдательница видела, что никакие увещевания и просьбы, никакие разумные доводы и попытки пробудить надежду не заставят молодого человека бороться с колоссальной несправедливостью мира, с чудовищной гидрой человеческого эгоизма и равнодушия, жестокости и корысти... надежда скончалась, последняя искорка, бледно сверкающая в измученном сознании этого юноши, погасла — он, мечущийся между стенками мира, в котором не нашлось места для него, не нашёл в себе силу расправить крылья и взлететь. Он не хотел выходить на битву. Он не хотел менять мир. Смирившись с бессмысленностью и неизбежностью, его душа не видела света. Незнакомец-спаситель выплёскивал таинственную боль и тоску каждым словом, выворачивал себя наизнанку, возрождал откуда-то из глубины собственные переживания, метания и поиски — ухватив за плечи молодого человека с пустыми глазами, легонько встряхивая и заглядывая в глаза, он сбивался и путался в словах, переполненный единственным желанием... остановить, удержать, открыть глаза, подарить надежду. Бесполезно. Слишком поздно. Доведённый до критической степени отчаяния и безысходности, застрявший в убеждённости, что мир — мрак, усилия — бесполезны, результат — предрешён, юноша больше не чувствовал в себе желание и способность продолжать жизнь, бессмысленную, бессмысленную жизнь... отказавшись от спасительной ниточки, он сбросил со своих плеч руки незнакомца и посмотрел на него сумасшедшими, лихорадочными, абсолютно безжизненными глазами.
- Нет. Неправда. Другого способа не существует. Я ничего не смогу изменить. Этот мир обречён. У меня больше... не осталось сил. Хватит. Всё бессмысленно. Я хочу умереть... слышишь? Дай мне, наконец, умереть!
Стремительным движением молодой человек выхватил пистолет из ладони незнакомца, с каким-то безумным остервенением вдавил себе в висок, крепко зажмурил глаза и стиснул ручку оружия до побелевших костяшек... Несколько мгновений продолжалась борьба — короткая и предрешённая. Спаситель вцепился в пистолет, пытаясь отвести его от головы самоубийцы, юноша, отталкивающий его свободной рукой, старался высвободить пальцы, чтобы нажать на курок — бессвязные неразборчивые выкрики, путанные мольбы, рычание, шипение, шёпот, а потом... потом — безразличный, сухой щелчок спущенного курка, оглушительный выстрел, и всё. Тишина. Тягучее, словно патока, безмолвие. Звук глухого удара, с которым тело обрушивается на землю. Звук лёгкого шороха, с которым пистолет, выпущенный из обессилевшей ладони спасителя, касается травы. Тишина. Даже природа, кажется, остановилась на секунду — чтобы возобновить неторопливый, прекрасный поток своей жизни спустя несколько пропущенных ударов сердца.
Не получилось.
Наблюдательница, скрывающаяся за стволом ближайшего дерева, не отрывает глаз от незнакомца; он, раздавленный, поломанный, широко распахнутыми глазами смотрит на отчаяние, мёртвой маской исказившее лицо молодого человека... молодого человека лет восемнадцати-девятнадцати, который мог бы жить и бороться, делать добро и спасать людей. Ни всхлипа, ни вздоха не сорвалось с губ спасителя — он превратился вдруг в безучастное, равнодушное к печальной судьбе самоубийцы существо; осторожно обойдя вокруг неподвижного тела, незнакомец направился по извилистой тропинке прочь... прочь... прочь... обратно, на полузаброшенный пустынный пляжик, где наблюдательница встретилась с ним впервые. Сейчас, как и тогда, мир окутывала чернильная ночь — таинственная, непроницаемая, непостижимая, с россыпью серебристых огоньков и холодным, волшебным диском полной луны над водой.
Обратившийся мраморной статуей незнакомец, совершенно отрешившийся от всего, медленно скользил по молчаливому берегу — тихо и мягко, будто не касаясь ступнями земли. Он остановился только тогда, когда между ним и белоснежной ленточкой песка осталось не меньше нескольких метров... огоньки никогда не засыпающего полностью города, неразборчивые голоса и взрывы смеха, шум автомобильных двигателей, неон рекламных вывесок, звуки пьяных потасовок и затерявшиеся, остающиеся без ответа крики о помощи — всё затихало, замолкало здесь, и только океан, только сверкающая лунная дорожка, только звёзды, дрожащие на воде, только музыкальный шёпот волн, которые разбиваются у ног. Он стоит и смотрит вдаль. Стоит и смотрит. Обращается мыслями далеко-далеко отсюда, за линию горизонта, за небеса, за весь подгнивающий человеческий мир. Удивительную остроту приобрело зрение наблюдательницы — она отчётливо видит до самых мельчайших деталей, несмотря на темноту, и отстранённое лицо незнакомца, и лунный свет, отражающийся и преломляющийся в его глазах, и руки, сжимающиеся в кулаки, и приоткрывшиеся губы, как будто желающие сказать что-то... Разумеется, равнодушие и безучастность спасителя были временными, хрупкими, ненадёжными — его ноги подкосились вдруг, он рухнул, словно подкошенный, посреди бесконечного океанского простора, голова опустилась на грудь, почти касаясь воды, пальцы бессильно и бессмысленно пытались ухватить океан, найти опору, равновесие, пристанище... отчаянный, обречённый, безнадёжный крик, отзывающийся в душе у каждого, кто его слышит, резкой мучительной болью, вырвался из сердца спасителя и взлетел к небу, и слёзы безумными ручейками заструились по щекам, растворяясь в огромной массе воды. Незнакомец плакал. Плакал не так тихо и печально-тоскливо, как прежде, нет... это был плач смертельно раненого животного, который оказался в безвыходной ловушке, расставленной беспощадными охотниками... отчаяние, мука, ужас, невыносимое страдание смешивались в нём и разрывали наблюдательницу изнутри, словно пули.


Девушка, которая следовала за ним с утра, сочувствовала ему. Он не мог не увидеть этого. Ниточка глубокого сострадания и стремления как-нибудь облегчить непереносимое горе протянулась от этой необыкновенной девушки к нему, и всё-таки... Он не обернулся. Не стал разговаривать с ней. Задыхаясь от безудержных рыданий, захлёбываясь собственными слезами и солёной водой, хранитель мира раскачивается из стороны в сторону, из стороны в сторону, - маленький человечек посреди колоссальных, неизмеримо огромных океанских просторов, обхвативший себя руками за плечи и смотрящий вдаль. На крошечную точку, практически неразличимую на фоне чернильных небес и свинцовой, расчерченной лунным светом воды; если не знаешь, что она находится там — ни за что не разглядишь в непроницаемой темноте. Он знает. Он видит её, даже зажмурив глаза. Она преследует его во всех городах и деревеньках, куда забрасывает таинственная судьба хранителя мира — крошечная точка... скала, захлёстываемая волнами... скала, с которой так просто и быстро человеческое тело обрушивается на острые зазубренные камни.. скала, несущая смерть.


Девятнадцатилетний юноша наблюдал, как хрустальные брызги океанской воды разбиваются под скалой, далеко-далеко внизу, - с угрожающим и, несмотря на это, умиротворяющим рокотом. Океан бурлит. Океан танцует. Размеренными движениями волн, успокаивающими шепотками, таинственной глубиной... он приманивает к себе, он зовёт, приглашая окунуться в благословенные объятия тёплых рук и почувствовать, наконец, тихое, ласковое, заботливое забвение. Близко... он совсем близко... несколько шажков отделяет его от чёрточки, за которой начинается пропасть.
Юноше хотелось избавиться от этого мира. Отвратительного, равнодушного, грязного, жестокого мира, беспощадно перемалывающего прекрасных созданий, и доброту, и тепло, и свет, и любовь... любой порыв, возвышающийся над серой массой эгоизма и расчёта, подавлялся на корню, его высмеивали и втаптывали в грязь. Потому что серость — бесконечна и беспредельна, она не допускает вмешательство ярких цветов. Год за годом, год за годом он притворялся стандартным обывателем, сереньким, как и все остальные, засовывал голову в песок и боялся вздохнуть лишний раз, чтобы его не посчитали «неправильным». Год за годом, год за годом он жаловался молчаливым бумажным страницам дневника, насколько прогнило человеческое общество, насколько безнадёжной будет любая попытка вмешаться и что-нибудь переменить. Юноша застрял где-то между двумя чашечками весов — не фрагмент бессмысленной серой массы, не борец за справедливость... что-то промежуточное, пожалуй, наблюдатель, который, затерявшись среди обыкновенных людей, держится особняком, исследует человеческие пороки и думает о безнадёжности.
В самом деле, что способно заставить человека превратиться из тупого равнодушного потребителя в думающее, чувствующее, мечтающее создание... прекрасное создание? Что способно заставить людей вспомнить о значении слова «люди» - не чудовища, не автоматические механизмы, а «люди», наделённые способностью сопереживать и любить? Подвешенный между двумя крайними точками, беспомощный, потерявшийся, отчаявшийся — он, долго и безрезультатно ломая голову над сущностью человеческой природы, пришёл к выводу, что борьба за улучшение мира лишена всякого смысла; капелька в океане, подавляемая другими капельками, не имеет никакой значимости. Есть ли толк бороться? Есть ли толк мучиться, метаться, стремиться к поискам выхода, которого просто... просто не существует? Он — маленький человечек. Он — исключение из коллективной серости, наделённое способностью видеть, понимать, заглядывать в истинную сущность вещей. Но как распорядиться этими возможностями? Как не сойти с ума, наблюдая предательство и равнодушие, грязь и бессмысленность, глупость и корысть? Этот мир обречён... да, обречён, в один предопределённый момент он уничтожит сам себя... никакими способами не вытравить серость и массовость, прочно укоренившуюся повсюду. Есть ли толк бороться? Нет. Единственный выход для него, уникального человека, - уйти из подгнивающего мира, оставив его саморазрушаться до конца.
Юноша подошёл поближе к краешку скалы, обрывающейся в пропасть... ближе, ближе... ещё ближе... Будто загипнотизированный равномерным рокотом волн, он не мог оторвать глаз от камней, которые облизывала солёная вода — и его подхватит океан, обхватив благословенными тёплыми объятиями, и его утащит куда-то в глубину, где не будет пустоты и бессмысленности, грязи и мерзости, эгоизма и жестокости. Картинки замелькали перед глазами юноши. Мужчина насилует маленькую девочку, искривив губы в отвратительной усмешке... девушка убивает неродившегося ребёнка, который вовсе не нужен ей, проблема, обуза... родственники вгрызаются в горло друг другу из-за наследства... подруга подсыпает подруге стеклянные осколки в коньки, чтобы заполучить награду в соревнованиях... сын оставляет мать в одиночестве в доме престарелых... напившийся до зелёных чертей супруг вонзает нож в сердце своей супруги... Картинки, тысяча картинок, с которыми юноша сталкивался каждый день, будто за стёклышком калейдоскопа мелькают, мелькают, мелькают... сводят с ума. Он больше не может существовать в этом мире. Он больше не может... выход только один.
Переступив через последнюю чёрточку, он обрушивается вниз, на камни с зазубренными верхушками.
Разумеется, никто не возвращался с того света, чтобы рассказать, каково это — стремительно двигаться навстречу собственной смерти, каково это — лететь с обрыва вниз, чувствуя, как захлёстывает тебя со всех сторон холодный, невыносимо холодный воздух, зная, что несколько мгновений спустя... не будет ничего; ни холода, ни моря, ни звуков, ни запахов... пустота, забвение, Ничто и Нигде, из которого больше не вырваться. Действительно, вся жизнь промелькнула у него перед глазами. Бегущей строчкой, как на заставке компьютера. Моменты, выхваченные из прошлого, проматывались быстро-быстро, на предельной скорости, в случайном порядке, и только сейчас, оказавшись между человеческим и загробным миром, оторвав самого себя от жизни, он поднялся над безнадёжностью и беспомощностью, над отвращением к человечеству, к миру, взглянул другими глазами и понял... внезапно, в ошеломительную секунду, которая предшествовала удару о камни... понял, что его поступок был катастрофической, чудовищной ошибкой. Которую исправить нельзя.
«Нет! Я ошибся! Пожалуйста, верни меня обратно!»
Удар.
Пронзительная, страшная боль в каждой клеточке тела.
Разноцветные, ослепительно яркие огоньки перед глазами. Пестрота огоньков.
Солёная вода, затапливающая лёгкие.
Чудовищная тяжесть океана, которая надавливает сверху, душит и тянет на дно.
Темно.
Тихо.
Пусто.
Никакой боли, никакой тяжести, никакого стеснённого дыхания... ничего. Он не чувствует. Он не думает. Он не существует? Его бессмертная душа, впрочем, не погибла, нет — она затерялась где-то в расплывчатом пространстве без цвета, запаха, звука, в параллельной вселенной между землёй и небесами, куда, наверное, попадают все погубленные и погубившие себя... Кажется, доступ к райскому саду запрещён самоубийцам? И что же, эта пустота — замена подгнивающему человеческому миру, откуда он сбежал, расправившись с собой? Человеческий мир... жестокий, беспощадный, равнодушный, опустевший, мёртвый — место, в котором для прекрасных созданий не остаётся иного выхода, кроме как умереть... чужими усилиями, своими собственными, не важно. Другого способа избавиться от ужаса и страданий нет. Он — зрячий. Один из немногих, если не единственный, кто способен разглядеть за фальшивыми масками и приторными, обманчивыми улыбками истинную сущность вещей. Создатель избрал его. Наделил способностью видеть правду. Разумеется, не скука руководила им, не желание немного поразвлечься, как, предаваясь ошибочным размышлениям, предполагал он. Человеческий мир нуждается в спасении... ему требуется хранитель, кто-то, наделённый даром чувствовать и сопереживать, наполненный искренним, горячим стремлением помочь, защитить, переменить... попробовать переменить. Даже Создателю оказалось не под силу контролировать гниль, разраставшуюся и проникавшую в сердца его возлюбленных созданий; да, он мог создавать, мог разрушать, но не вмешаться в человеческую природу, которая постепенно лишалась доброты и любви, сострадания и отзывчивости, лишалась того прекрасного и возвышенного, чем Создатель наделил человечество. Единственное, что ему оказалось под силу сделать — подарить некоторым людям, капелькам в океане, способность посреди бесконечной серости и ограниченности увидеть Истину; юноша был избранником Господа, его надеждой, его помощником в борьбе за возвращение света в подгнивающий мир — и как же он распорядился сокровищем, дарованным ему? Уничтожил. Собственными руками уничтожил. Испугавшись открывшейся правды, уверовав в свою беспомощность и бесполезность, устав от страданий и зла, не чувствуя в себе сил и возможностей бороться с этой чудовищной гидрой несправедливости и жестокости, он выбрал наилегчайший путь из всех возможных — снял с себя всяческую ответственность и покончил с грязной, мерзкой, отвратительной жизнью. Капелька в океане — только капелька. Если у меня нет никакого шанса переменить человечество — не проще ли оставаться безучастным наблюдателем, не делая ничего? Не проще ли, возненавидев подгнивающий мир, избавиться от него?
Ошибка. Катастрофическая ошибка, которую исправить нельзя. Наверное, так происходит со всеми самоубийцами, со всеми трусами, не способными бороться, - в последнюю секунду, с последним глотком воздуха, в ошеломительный миг между жизнью и смертью понимаешь, что на самом деле ты любил жизнь. Любил мир. Любил людей. И бегство — не выход, и так хочется вернуться обратно, так хочется помочь человечеству, принести свет и добро, пускай это будет капелькой, только ничтожной капелькой! Потому что океан и состоит из миллионов капель — каждая по отдельности, может быть, не значит ничего, но вместе... объединившись... они вполне способны перевернуть океанское течение в обратную сторону. Человеческий мир прогнивает. Большинство людей заражены эпидемией пустоты и глупости. Разумеется, конец у мира будет только один, конечно, к человечеству постепенно подкрадывается хаос... он проглотит всё, без остатка проглотит, если избранники Создателя, наделённые способностью видеть, складывают оружие и сдаются без боя. На кого может надеяться мир, если не на них? Кто ещё способен замедлить, со временем остановить движение в пропасть, если не они? Капелька за капелькой, капелька за капелькой... пока остаётся кто-нибудь, пускай даже один-единственный человек, несущий свет, делающий добро, спасающий прекрасных созданий, сопротивляющийся пустоте и бессмысленности — мир не обречён. Мир не безнадёжен. Основная ошибка юноши заключалась в том, что он недооценивал значимость маленького добра, маленького света — незначительные поступки, на которые он способен, никогда не переменят человечество к лучшему; но тёмная комната, освещённая крошечным огоньком свечи, уже не может считаться полностью тёмной — искорка доброты, пробивающаяся через мрак подгнивающего человечества, делает его на крошечную, незаметную, и всё-таки существующую миллионную часть процента чище. Лучше. Светлей. Добрей. У мира, опускающегося на дно, обязательно должен быть хранитель... хранитель, который миллиметр за миллиметр будет стараться вытягивать его на поверхность.
Он ошибся. Он ошибся чудовищно и непоправимо, оставив мир, за будущее которого страдал душой и сердцем, в одиночестве, без хранителя... без надежды на воскрешение. Если каждый избранник Создателя, отказавшись от человечества с предопределённой судьбой, будет спасаться бегством — о каком улучшении можно вообще вести разговор? Если каждый зрячий отвернётся, предпочитая оставаться наблюдателем или вовсе стать частью бессмысленного серого большинства, человеческий мир действительно обречён.
- Пожалуйста... - прошептал юноша, обращаясь к пустоте, которая обхватывала его со всех сторон. - Пожалуйста, позволь мне вернуться обратно... Я ошибся...
- Хочешь? - ответила ему пустота. - В самом деле хочешь попытаться переменить человечество? Помочь ему? Спасти мир?
Там, за расплывчатыми, туманными очертаниями пустоты кто-то был. Кто-то могущественный, ослепительный, великий, не доступный взгляду обыкновенного человека, добровольно, к тому же, попрощавшегося с жизнью. Глубокие, наполненные удивительной силой и мощью раскаты нечеловеческого голоса окутывали юношу, врываясь в сознание, заполняя собой, не оставляя места для чего-нибудь другого... с ним разговаривал Создатель. Существо непостижимое и величественное, в котором чувствовалась властность, возвышенность над всем и вся, огромный, охватывающий бесконечность разум, твёрдость, проницательность и всё же... всё же, если прислушаться, - беспредельная тоскливая грусть по возлюбленным созданиям, сбившимся с истинного пути. Он плакал, наверное. Плакал невидимыми, молчаливыми слезами над судьбой человечества, которую даже ему, Создателю, не под силу повернуть в обратную сторону.
Лихорадочные мурашки пробежались у юноши по спине. К нему на мгновение прикоснулась Сила... колоссальная, непостижимая, недоступная человеческому разуму. Она была ошеломительной. Тяжёлой, как камень. И лёгкой, как пёрышко. Он съежился, стушевался под воздействием этой Силы, ожидая заслуженного неодобрения, порицания, разочарования, которые не мог не испытывать Создатель — избранник подвёл его... Впрочем, решившись приоткрыть глаза, юноша присмотрелся к расплывчатому силуэту за туманными завесами, и ему почудилось... почудилось, что на губах Создателя промелькнула понимающая, сочувствующая улыбка. Да, он понимал. Да, он чувствовал беспомощность, безысходность и отчаяние, поселившиеся в сердце юноши, покончившего жизнь самоубийством.
- Да, - хрипловатый шёпот, сорвавшийся с губ, мгновенно растворился в холодном затуманенном воздухе этого таинственного места. Неуверенный, срывающийся, он постепенно становился сильней и твёрже. - Да, я хочу спасти мир.
- Думаешь, у тебя получится? Капелька доброты в океане человеческого эгоизма и равнодушия... На что ты способен? Чем можешь помочь?
Вопрос был справедливым. Отвечая самому себе, юноша приходил к неутешительному выводу — его усилия не приведут ни к какому результату, затерявшись в беспросветной пучине бессмысленности, жестокости, серости, глупости... неужели, чтобы переменить взгляд, нужно было сброситься со скалы в пропасть? Да, несколько минут (секунд, часов?) назад юноша без колебаний ответил бы, что любой борец за справедливость, старающийся подарить человеческому миру свет, обречён на предопределённое поражение — капелька в беспредельном океане, маленький человечек, один против серой массы целого человечества. Наверное, так думали все избранники Создателя, наделённые способностью видеть. И сдавались. И кончали с собой. И оставались безучастными наблюдателями. И сливались с безликим, подгнивающим большинством. А нужно было... подумать только, он сомневался и метался, а нужно было только... взглянуть на ситуацию другими глазами, чтобы открылась Истина. Да, человеческое сознание не подлежит кардинальному изменению. Оно закостенело, загнило, покрылось корочкой корысти и жестокости... никакая катастрофа, никакой переворот не сможет обратить вспять речку испортившейся человеческой природы и сделать людей обратно людьми. Да, серая масса будет всегда. Да, равнодушие, глупость, мерзость, грязь навсегда останутся в человеческом мире — многоголовая гидра не будет уничтожена... но почему же не отрубать ей головы по очереди? Почему, зная, что бороться с глобальным человеческим злом бессмысленно, не противопоставлять ему маленькое добро, каким бы незначительным, крошечным оно не казалось? Пускай незначительно. Пускай незаметно в беспредельном океане тьмы. Прекрасные создания существуют... те, кто посвящают жизнь совершенствованию мира, заботятся об окружающих людях, приносят свет, в котором этот мир катастрофически нуждается. И нужно беречь прекрасных созданий. Защищать и ограждать от беспощадных ветров искорки, освещающие подгнивающее человечество, не давая им погаснуть от жестоких, равнодушных рук.
Человеческому миру нужен хранитель.
Именно так, вскинув решительные и наконец-то наполненные надеждой глаза, ответил юноша Создателю. Расплывчатый силуэт, могущественный и страдающий до глубины души за своих возлюбленных, но заблудившихся детей, он, теперь с уверенностью молодой человек мог сказать об этом, улыбнулся — тепло, ласково, понимающе. Нет, он не приблизился к юноше, не стал разговаривать с ним, опровергать или подтверждать, соглашаться или отказываться... однако на мимолётное мгновение, показалось ему, к его щеке прикоснулась прохладная, сотканная из прозрачного воздуха ладонь и шелестящий, будто листва в объятиях ветерка, голос прошептал возле самого уха:
Возвращайся.
Разумеется, эта скала была другой. За несколько лет... десятков лет... хранитель путешествовал по множеству городков и деревушек, не возвращаясь к месту своего самоубийства. Океан, правда, всегда притягивал его... будто загипнотизированный, он во всех местах, куда оказывался заброшен судьбой, молчаливо разговаривал с беспредельными просторами океанской воды — ветер, хлещущий по обнажённой коже, волны, разбивающиеся у ног, луна, серебристыми бликами пританцовывающая на поверхности... Океан напоминал хранителю о колоссальной, невыполнимой, в сущности, задаче, которая была поставлена перед ним... которую он сам поставил перед собой. Безграничная любовь к человечеству помогала, когда становилось, как сейчас, невыносимо и больно, когда, как сейчас, беспомощность и отчаяние вторгались в сердце юноши, нашёптывая, что попытки справиться с многоголовой гидрой человеческих пороков совершенно бессмысленны. Человеческому миру нужен хранитель... человеческий мир нуждается в ком-то, кто будет защищать и оберегать последние искорки света и доброты — капелька, незначительная ничтожная капелька... и всё же, пока она существует, человечество не безнадёжно.
Поднявшись с колен, он запрокинул голову и посмотрел на россыпь подмигивающих звёздочек на чернильном бархате небес. Подсыхала кровь, перепачкавшая воротник его рубашки — кровь избранника Создателя, который не сумел отыскать в себе сил бороться, увидеть надежду. Подсыхали дорожки на щеках, оставленные слезами. Девушка-наблюдательница, которая, не вмешиваясь, преследовала хранителя целый день, будто поджидала именно этого момента — приблизилась нерешительно, опасливо, через разбушевавшиеся волны, и, ни слова не говоря, остановилась рядом с ним.
- Почему ты плакал над этим парнем?
- Он — это я.
- Кто ты?
- Хранитель.
- Зачем ты делаешь всё это?
- Хочу помочь человечеству. Спасти мир.
- Думаешь, твоих усилий достаточно?
- Нет. Они — капелька в океане.
- Тогда почему?
- Что есть океан, как не множество капель?
На следующий день, прогуливаясь мимо полузаброшенного пляжика, девушка не увидела таинственного юношу, пытавшегося спасти мир. И ночью тоже. И больше никогда их дорожки не должны были пересекаться — хранитель отправился к другим городам, к другим людям, чтобы продолжать бессмысленную (кажется), безрезультатную (кажется) борьбу за искорки света, оставшиеся у человечества. Она, впрочем, каждую ночь возвращалась к пустынному берегу, запущенному и позабытому, останавливалась посреди беспредельных океанских просторов и, чувствуя прохладные прикосновения ветерка и волн, старалась дотянуться взглядом за линию горизонта... вспоминала Хранителя Мира. Этот юноша был, в сущности, обыкновенным человеком. Создатель не определил ему никаких выдающихся способностей, которые помогли бы сражаться, не превратил его в нечеловеческое, могущественное существо, которому подвластно переворачивать реки вспять... нет, он ни чуточки не изменился с того времени, когда был простым человеком; единственное оружие, находящееся в руках хранителя, - беспредельная любовь к человечеству, желание сохранить и приумножить то прекрасное, что осталось в человеческом мире, стремление помогать и спасать, защищать и беречь. Хранитель Мира. Один. Других, подобных ему, нет. Никто больше не хочет сопротивляться многоголовой гидре, проглатывающей добро и свет, никто больше не решается... или боится... или думает, что попытки будут бесполезными... Хранитель в одиночестве выступил против несправедливости и зла, против равнодушия и жестокости — не оставшись в стороне безучастным наблюдателем, не слившись с бесцветным большинством, не обратившись во зло, потому что, в порыве отчаяния и беспомощности, могло случиться и так. Сколько бы отвратительных и мерзких поступков не совершалось людьми, сколько бы прекрасных созданий, погубленных беспощадным миром, не исчезало, сколько бы новых голов не вырастало у чудовищной гидры... он всегда будет здесь. Всегда будет помогать — пускай на две попытки, обернувшиеся неудачей, приходится только она успешная. Миру действительно нужен хранитель — и, может быть, если число хранителей пополнится ещё одним... если их, спасающих и страдающих вместе с человечеством (за человечество) станет двое вместо одного... мир на капельку, на ничтожную капельку в беспредельном океане улучшится?
Одна из чашечек весов, между которыми затерялась девушка-наблюдательница, резко качнулась вниз.