Седьмой ветер

Острый коготок впился в скорлупу, пробивая путь наружу.

Скорлупа пошла трещинами, хрустнула, кракнула – и распалась. Внутренняя оболочка лопнула, неуверенные лапы переступили, оскользнулись… и целый мир обрушился на детеныша. Мир шелестел, шумел, похрустывал, гудел, журчал, ревел где-то вдалеке; отовсюду доносились запахи: зелени, прели, близкой воды, крови, падали, теплой плоти, и самые родные запахи ощущались сильнее всего. Огромная морда приблизилась к детенышу.

– Коготок, – мамина пасть приоткрылась, и шершавый язык вылизал тело, освобождая от остатков внутренней жидкости.

«Коготок. Меня зовут Коготок».

Вторая морда склонилась и внимательно вгляделась в Коготка, а потом подтолкнула его вверх по склону небольшого холма. Лапки все еще разъезжались, плохо держа маленькое тело; родители терпеливо останавливались, поджидая детеныша. Наконец, они выбрались на пригорок.

Головы родителей возвышались над древовидными папоротниками и деревцами молодых магнолий. Отец вытянул шею, осматриваясь – ему-то бояться было некого, однако теперь у него был Коготок, уязвимый даже для мелочи вроде ахерорапторов; мама заботливо склонилась к детенышу.

Коготок вылез из-под широких листьев папоротника. Его мордочку и грудь овеял ветер – первый ветер в его жизни. Пух, покрывавший тело, быстро подсыхал и становился шелковистым.

Ветер принес запах каких-то живых, распаленных бегом существ – Коготок еще ничего о них не знал, зато знали родители. Отец развернулся и бросился вниз, тяжело грохая лапами. С сегодняшнего дня ему надо было охотиться за троих.

Он вернулся, сытый и довольный, облизывая окровавленную морду; на его плече виднелись царапины, но он их даже не замечал, а из пасти свисали задние лапы и хвост чьей-то полутуши. Добыча упала перед мамой. Та вцепилась в мясо зубами, прожевала его и заглотила; некоторое время ничего не происходило, а потом мама отрыгнула пережеванное мясо, выплюнув его перед Коготком.

Так Коготок узнал запах и вкус еды.

Родители подождали, пока он насытится, а потом к еде приступила мама. Отец снисходительно посматривал на обоих: он подкрепился во время охоты.

Наевшись, они спустились к реке, и Коготок узнал запах реки и вкус свежей речной воды. Вода рассказывала ему и его родителям о многом, но Коготок еще не все понимал. Во мне много рыбы, журчала вода, и если изловчиться – можно выловить парочку рыбин на ужин, но у вас, огромных и громоздких властителей леса, это вряд ли получится… По мне совсем недавно прошли Трубачи – быстроногие, рослые красавцы, которые любят громко трубить в рога у себя на головах. Они вкусные, но попробуйте их поймать: Трубачи живут стаями, и хотя у них нет ни когтей, ни огромных пастей, так просто их не возьмешь, – рассказывала река. Во мне живут крокодилы, а этим тварям вполне по зубам детеныш тираннозавра, так что остерегайся, Коготок! – вот что еще говорила река.

Отец пренебрежительно рыкнул. Он только что добыл Трубача для своей семьи и не прочь был бы добыть крокодила. Зато мама заворчала на него: когда дело касалось детеныша, она предпочитала прислушиваться к предостережениям.

Отец обернулся, подошел к ней вплотную и короткими, но сильными руками пощекотал ее спину. Мама умолкла и зажмурилась от удовольствия, тогда отец навалился на нее сверху и принялся массировать ей спину и бока, пошевеливая хвостом.

Коготок смотрел на них во все глаза.

Отец покосился на него и поднял руку вверх, насколько мог – руки у него, как и у мамы, и у Коготка, не доставали даже до пасти. Но теперь Коготок знал, зачем эти руки ему пригодятся со временем.

Лето заканчивалось, магнолии покрывались шишками. Коготок несколько раз пробовал срывать и жевать эти шишки, но обнаружил, что они совершенно невкусные. Это было странно, потому что Трубачи считали, будто шишки вполне пригодны для питания. Но что было взять с этих Трубачей, – родители считали съедобными их самих!

Коготок быстро рос. Вскоре он уже довольно быстро семенил за родителями, так что им не приходилось умерять шаг ради него, хотя бежать вместе с ними ему еще не удавалось. Пух защищал его от нового, холодного ветра. У родителей пуха не было: они в нем не нуждались, и Коготку хотелось поскорее избавиться от этой приметы детства и стать полноправным охотником. Пусть он уже был размером со взрослого Трубача, но он все еще оставался ребенком, и, как всем детям, ему хотелось поскорее вырасти.

Вечерами, которые становились все прозрачнее и прохладнее, они устраивались на ночлег в их любимом месте – под склоном холма, где заросли огромных старых араукарий образовывали зеленую пещеру; перед сном мама подолгу чесала ему шею и спину, и Коготок тоже почесывал ей спину – для этого маме приходилось наклоняться и вытягивать шею, прикрывая глаза. А потом отец бесцеремонно отсаживал Коготка и принимался сам щекотать маму – особенно она любила, когда он почесывал ей основание хвоста. Коготку это не разрешалось.

Однажды, когда особенно сильный и холодный ветер хлестнул их по мордам и сорвал последние листья с магнолии, отец позволил Коготку присутствовать при охоте.

Это была его первая охота. И пусть Коготок еще ничего не делал – он должен был только наблюдать за взрослыми и учиться на их примере – но его переполнило странное торжество. Я иду на охоту, думал он. Я увижу, увижу, увижу, как добыча понимает, что она – добыча, как она убегает, как настигают ее родители. Как кровь толчками выплескивается из рваных ран, как обрывается и свисает клочьями искромсанная шкура, как заплывает кровавой слезой обнаженное мясо. Я услышу рев добычи: сначала – предостерегающий, потом – испуганный, гневный, и наконец – отчаянный. Я почувствую запах страха, бега и крови. Никакая добыча не смиряется сразу с тем, что она добыча. Но даже если ей и посчастливится уйти из зубов охотника – она уже не будет прежней. И однажды охотник разыщет ее, узнает по своей старой метке и настигнет, теперь уже окончательно.

Дрожа в предвкушении, Коготок едва не пропустил сигнал мамы: затаись!

К этому времени Коготок уже понял, что его родители слишком большие. Они огромны, они больше всех остальных хищников, больше крокодилов. Им не залечь в тине, не спрятаться за толстым стволом секвойи, не засесть в засаду на дереве – не существует дерева, которое выдержало бы их вес. И даже двигаться бесшумно при всем старании родители не смогут: каждый их шаг тяжко отдается по всей земле. Поэтому все, что они могут, – это затаиться, неподвижно стоя в густой чаще, и молча ожидать, пока добыча не подойдет поближе.

Сегодня внимание родителей привлекло небольшое стадо Колючих Спин. Приземистые, тяжеловесные, с виду неповоротливые и безобидные, они сперва показались Коготку легкой добычей. Но потом он присмотрелся к их широким спинам, плотно покрытым роговыми пластинами, к длинным хвостам, ощетинившимися толстыми шипами… Вожак Колючих Спин приостановился, оценивающе взглянул на древовидный папоротник – и вгрызся в него пастью, полной мелких длинных зубов. Эти зубы с легкостью вошли в древесину, раскалывая ствол и обнажая аппетитную мягкую сердцевину – но с такой же легкостью они могли бы войти и в шкуру хищника. По всему было видно, что родителям сейчас придется туго.

Неосторожные, они подходили все ближе. Вожак то и дело принюхивался и подавал голос – тихо взрыкивал. Однако и мама, и отец умели выжидать.

Напряжение Коготка все нарастало, кончик его хвоста начал подергиваться от волнения. И вот, наконец, отец вырвался из зарослей.

Стремительный в рывке, несокрушимый, он бросился на вожака. И вот тогда Коготок впервые осознал, как достается титул Властелина.

Даже зубы отца не смогли с ходу прогрызть костный панцирь на спине вожака Колючих Спин. Вожак отскочил – отец удержал его руками, когти заскрежетали по панцирю, и могучий хвост вожака взметнулся, всадил шипы в отцовское бедро – оторвался – снова хлестнул – снова всадил шипы… И навстречу ему поднялся хвост отца, с силой поддав под брюхо. Коготок не успел удивиться: брюхо Колючей Спины было тоже покрыто костными пластинами, но отец метил не туда.

Вот он выпустил вожака… Нет, опять схватил! И снова вырвался вожак. Ноги отца уже были все изорваны хвостовыми шипами, на груди и плечах тоже виднелись глубокие раны – их оставили передние лапы вожака. И все-таки, с большим трудом, но отец ударами хвоста сумел перевернуть вожака на спину – и впился в его горло. Миг – и все было кончено.

Остальные Колючие Спины бросились врассыпную, но наперерез им вышла мама. Один из Колючих Спин с криком бросился на нее, целя в брюхо; мама пропустила удар, резко наклонилась и ухватила противника за хвост. Так ей удалось повалить его.

Коготок внимательно смотрел и запоминал. Колючих Спин следует повалить на спину, повторял он про себя. Бить только в горло, в другие места – бесполезно. Остерегаться хвоста и когтей на передних лапах.

Когда отец подошел к нему, волоча за собой тушу вожака, стало видно, что на груди и брюхе у него вырваны целые куски мяса – там побывали зубы вожака, и кровь отца капала, смешиваясь с кровью добычи. Мама сумела добыть некрупную, видимо, молодую самку. Этой добычи должно было хватить им надолго, может быть, на несколько дней, а может – и на месяц, но какой же ценой она досталась!

После охоты отец отлеживался в логове, зализывая раны. Мама теперь все время пропадала то на охоте, то в поисках целебных трав, которые приносила отцу. Была ее очередь добывать пищу на троих.

В следующий раз я тоже буду охотиться, решил Коготок, уплетая принесенного мамой крокодила. Я уже многое знаю и умею. И размером я уже как половина мамы… нет, даже как половина отца!

Вскоре отец поправился и снова начал рыскать в поисках добычи. Теперь они делали это втроем. Родители не брезговали и падалью – не брезговал ей и Коготок. Тонкое чутье помогало находить падаль по запаху даже на очень большом расстоянии, однако, когда семья добиралась до нее, чаще всего оказывалось, что кто-то успел раньше. Отец тогда сердился и зло рычал. Мама иногда успокаивала его, почесывая ему спину и бедра, а иногда первой начинала рычать и злиться – тогда ее утешал отец. Коготку забавно было наблюдать за ними, и он часто мечтал, как однажды рядом с ним будет такая же красивая и верная самка, как мама. Но пока что им не встречались другие тираннозавры. В своем царстве семья Коготка властвовала безраздельно.

Однако в один холодный и ветреный день спокойная жизнь едва не закончилась. Коготок понял, что все изменилось, задолго до того, как увидел незваных гостей, – учуял запах, незнакомый, и все же недвусмысленный. Даже два запаха. Один – угрожающий. А второй… второй – тоже угрожающий, но какой-то… зовущий? А вслед за запахом пришли звуки тяжелых шагов. Две пары огромных ног по-хозяйски топтали землю, направляясь прямо к логову.

Крупный самец важно шествовал вперед; его супруга шла за ним. Она явно чувствовала себя не очень уверенно, то и дело принюхиваясь. Как большинство самок, она была благоразумнее мужа. Но плодородные угодья, когда-то выбранные родителями Коготка, манили ее ничуть не меньше.

Отец вышел навстречу им, встал в самой впечатляющей позе и грозно рыкнул. Пока еще это не было вызовом, – просто сообщением, что место занято. Но предложение убраться подобру-поздорову редко принимается всерьез. Пришелец нагнул голову и свирепо зарычал, подергивая хвостом.

Обычно самки держались рядом, не встревая в битвы мужчин. Но у мамы был Коготок, и она по опыту знала, что первая зима в жизни и самого детеныша, и его родителей – самая трудная. Поэтому она вышла из логова и встала рядом с отцом, яростно рыча и хлеща хвостом себя по бокам.

Пришлая самка злобно рявкнула на нее, но мама так взревела, что пришлая попятилась.

Коготок весь дрожал. Он ощутил – впервые в жизни – глубоким нутряным знанием, что его родители смертны, и что их жизнь может закончиться прямо сейчас. Того, что сам он без родительской заботы не выживет, Коготок еще не понимал, но страх потерять родителей затмил все. Он выскочил и тоненько, отчаянно заревел на пришельца.

Отец еще не показывал ему, что самцы не сражаются с самками. Даже в битвах за территорию или за добычу самцы только отталкивают самок и сбивают их с ног, не нанося им серьезных ударов. Коготок понял это сам – и накинулся на самца.

С обиженным ревом чужая семья развернулась и убралась восвояси. Самка несколько раз оборачивалась и гневно взвизгивала, косясь на Коготка и маму. Она, должно быть, считала, что им не следовало вмешиваться. Но Коготку было все равно. Они победили.

Тянулись долгие, холодные и пасмурные дни. Коготку хотелось свежего мяса, крови, а больше всего – ни с чем не сравнимого азарта охоты на живую добычу. На настоящую добычу. Однако зимой большинство травоядных откочевывало на юг, и для хищников наступали трудные времена.

И вот однажды мама подала сигнал: тихо! Добыча! Она рядом!

Грациозные, порывистые и стремительные, они мчались, обгоняя ветер. Длинные шеи покачивались при беге, стройные ноги несли тела, почти не касаясь земли. То были струтиомимы. Летом они охотились на Трубачей или Твердолобых, как и отец с мамой, но брали не силой и мощью, а количеством и скоростью. В лучшие времена родители не стали бы охотиться на этих жилистых и вертких созданий. Но сейчас выбирать не приходилось.

Отец и мама разошлись в разные стороны. Коготок затаился, как уже было при охоте на Колючих Спин.

Струтиомимы откочевывали ближе к горам, где вот-вот должен был начаться весенний гон Твердолобых. Когда самцы заняты драками за самок, и те, и другие становятся легкой добычей. Вот только эта стая упустила из виду, что может оказаться добычей сама.

И поплатилась.

Всякий раз, когда отец выходил из логова, у Коготка что-то замирало в груди. Отец был стар, опытен, и в его движениях сквозила своего рода лень – этакая опасная медлительность, мгновенно сменяющаяся смертоносным броском. А за ним выходила грациозная и уверенная мама…

Сейчас отец вышел навстречу струтиомимам. Ему даже не пришлось реветь – он только щелкнул громадной пастью, и стая ринулась обратно. Эти легкие некрупные хищники во всем полагались в первую очередь на быстрые ноги, а уж потом – на клювы, хотя их клювы представляли нешуточную опасность.

Но обратной дороги им уже не было: там стояла мама, и сквозь ее оскаленные зубы вырывалось глубокое низкое рычание.

Струтиомимы шарахнулись вбок. И тогда Коготок выскочил, рявкнул на них, и один – видимо, самый неопытный – замешкался, и Коготок настиг его и повалил.

Тонкая шея хрустнула в его пасти, и горячая свежая кровь брызнула в глотку, тело забилось, затрепыхалось, царапая когтями на ногах, но уже бессильное бежать и вырываться…

Родители окружили Коготка, одобрительно щекоча ему спину и затылок. Он несколько минут блаженствовал под их ласками, а потом выпрямился и издал торжествующий рев.

Я – охотник, говорил этот рев. Я – вырос. Вырос и впервые добыл собственную добычу.

***

Зима заканчивалась. Распускались дрожащие цветы на магнолиях. Коготок видел их впервые – холодно-розовые, резко пахнущие, они не были ему нужны, но почему-то пробуждали непонятный жар в крови. И все чаще хотелось чесать и щекотать передними лапами чью-то – но не мамину и не отцовскую – шкуру, и прижиматься грудью к спине, и сплетать хвосты…

Изголодавшиеся, они брели втроем, в который раз обходя свои угодья. Если бы Коготок заикнулся о своих мечтах, родители бы его наверняка не поняли. Они устали, злились, животы подводило, лапы хлюпали и чавкали в раскисшей от беспрерывного дождя земле. Вот уже несколько дней семье не удавалось добыть даже никчемной падали.

И тогда отец решил рискнуть.

Мама пыталась остановить его. Она даже рычала на него – так сердито, как давно уже не рычала ни на кого. Кажется, в последний раз на памяти Коготка она так сильно сердилась, когда на их территорию забрели чужаки. А теперь отец сам решил сделать это!

Ну, куда это годится? – возмущалась мама, и сколько ни ласкал и ни успокаивал ее отец, ее гнев не проходил.

И внезапно ветер принес новый запах: стадо Трехрогих двигалось вдали.

– Они идут сюда! – отец щелкнул зубами. – Охотимся!

Мама с сомнением посмотрела на него. Он отощал, пустое брюхо болталось, руки тряслись. Сама она выглядела немногим лучше. А Трехрогие отъелись на юге, да и сейчас продолжали жевать мягкую хвою, обгрызая попадавшиеся по пути араукарии.

– Если не поохотимся, то умрем от голода, – настаивал отец.

Коготок с жадностью вглядывался в могучие силуэты вдалеке. Трехрогие – это не мелкие струтиомимы, они куда опаснее Колючих Спин; хуже, чем с ними, сражаться только с другими тираннозаврами. Массивные и мощные, они внешне кажутся спокойными и даже добродушными, но у мамы хвост задергался при воспоминании – ей уже приходилось добывать Трехрогих, это их рога оставили страшные шрамы на ее теле. Но у отца глаза горели от предвкушения, и Коготок волей-неволей заразился его азартом.

Мама вздохнула и сдалась. Ей тоже хотелось есть.

Теперь дело было за малым – если Трехрогие поплетутся на соседские угодья, то драться придется не только с ними, но и с хозяином угодий. И не так, как тогда с пришельцами, а всерьез.

Но стадо Трехрогих брело как раз по границе угодий, не подозревая, что за ним наблюдает сразу три пары глаз. Точно ли три?

Коготок не был уверен. И все-таки ему показалось, что он видел, видел огромный силуэт…

Трехрогий вожак принюхался – и ринулся вперед. Он напал первым, чутким носом уловив запах отца, – огромная туша с невозможной для такой массы скоростью пронеслась мимо Коготка. Рев отца и вожака, сцепившихся в смертельной схватке, рев остальных Трехрогих, топот, треск ломающихся сучьев – все подхватило и завертело Коготка, а рядом с ним так же яростно, как и отец, сражалась мама.

Коготок выбрал себе Трехрогого, не самого крупного, но и не совсем молодняк, и атаковал его – Трехрогий развернулся и бросился бежать. Он норовил пересечь небольшой ручей, разделявший их и соседские угодья, но с другого берега тоже послышался свирепый рев.

Коготок знал, что не должен так поступать, но остановиться было выше его сил. Азарт, голод, охотничья страсть – и что-то еще, чем он не знал названия, властно манили его вперед. А навстречу вышел хозяин угодий.

Хозяйка.

Огромная, матерая самка. Лоснящаяся шкура ее была испещрена шрамами, от юношеского пуха давно не осталось и волоска, острые зубы грозно блестели в оскале. Она была еще молода, сильна, опытна и бесстрашна – истинная королева своей земли.

Коготку следовало бы отступить, уважая чужие права, или сразиться, но он медлил. Он впервые встретился с чужаком без родителей, один на один, и впервые не собирался драться, поэтому не знал, как поступить.

Самка предостерегающе рыкнула.

И тут Трехрогий, которого Коготок упустил из виду, бросился на него.

Голова Трехрогого была хорошо защищена, более того – вооружена. Коготок уже понял, что должен любой ценой увернуться от его рогов и вообще зайти сбоку – там, где заканчивается костный «воротник» и начинается шкура, толстая и очень прочная, но все же поддающаяся укусу. Однако попробуй это сделать, когда тебе противостоит верткое, быстрое, чуткое существо, к тому же борющееся за свою жизнь!

Рог Трехрогого вонзился в бедро. Взревев, Коготок ударил его головой между глаз – на миг Трехрогий утратил концентрацию, и Коготок подцепил его руками за «воротник», подтянул к голове и впился в загривок. Теперь они были намертво сцеплены – вонзив друг в друга рога, когти и зубы, и завертелись, будто в отчаянном танце, топча и сшибая мелкие деревья. Кровь текла по брюху и ногам Коготка, от боли мутилось в глазах, но он не выпускал добычу.

Это была его добыча. Его. Его собственная.

Самка несколько мгновений наблюдала за их схваткой. А потом вступила – резко рванувшись вперед, ударила пастью Трехрогого поперек туловища. Тот заметался, пытаясь лягнуть ее или высвободить голову, чтобы ударить рогами, но Коготок держал крепко.

Прошло еще несколько томительных, страшных мгновений, полных боли и муторного запаха умирания. А потом позвоночник Трехрогого хрустнул в пасти самки, и еще через миг – хрустнула шея в пасти Коготка.

Силы покинули Коготка, он осел на землю.

Самка склонила огромную голову, присматриваясь к нему, затем подцепила зубами тушу Трехрогого и подтолкнула к нему. Это была их общая добыча.

Первая общая добыча.

Я стал взрослым, понял Коготок. Не просто большим детенышем, а взрослым.

Рука самки поднялась. Осторожно двинулась к нему. Коснулась загривка и мягко, пугливо почесала.

Морду Коготка овевал первый настоящий весенний ветер. Это был уже седьмой ветер, который принес ему нечто особенное – непохожее на все, что было до того. Самка ласкала Коготка, и ему хотелось ответить ей тем же, но подняться и даже шевельнуться он не мог. И тогда он тихо прорычал:

– Я – Коготь.