Ловушка для бабочек

ЛОВУШКА ДЛЯ БАБОЧЕК

Желать стать любимым – значит желать
принудить другого
все вновь и вновь создавать меня
как условие своей
свободы

Жан Поль Сартр


ТЕКСТ 1. ЭЛИЗАБЕТ

…на побережье Эгейского моря,
на острове Скирос,
маленький мальчик от синей волны убегает,
смеясь, убегает
от той, что любит его,
и ловит его,
и никак не поймает…

Дождь льет с утра. Не очень холодно, но мокро. Слишком мокро. Слишком темно. Хочется туда, где светло и сухо. Он заходит в магазин – на двери робко звякает колокольчик. Крошечный магазинчик – книги, карандаши, ручки, журналы, еще что-то, мелкое и разноцветное. Сбоку узкая винтовая лестничка, ведущая наверх, в жилые комнаты, где живут хозяева.
Книги! Он любит книги больше, чем женщин. Хотя женщины его тоже любят. Но не долго. Он быстро утомляется. Ему скучно с женщинами. Он высокий, носатый, слегка полный – чуть-чуть, совсем немного. Ему это идет. Придает основательности, надежности. У него красивые руки, длинные музыкальные пальцы, никогда не прикасавшиеся ни к струнам, ни к клавишам. Он филолог, славист. Специалист по русской литературе. Он приехал на конференцию – вот у него на пиджаке бирка: «D-r Dimitry Dorn». Имя изысканным курсивом выведено на белом фоне. Его забавляет это сочетание трех «D». Сам он предпочитает писать заглавное «Д» на русский манер. Напоминает домик.
Ди-ми-и-трий – какое красивое имя! Вы грек? Почему-то все принимают его за грека, хотя в его внешности нет ничего греческого. Впрочем, ничего русского тоже, хотя он наполовину русский. Он находит несколько полок со старинными книгами. Букинистический отдел. Он гладит кожаные переплеты, ласкает их, листает ветхие страницы, вдыхает их слегка затхлый запах.
В сущности, он ужасно одинок.
По лестничке, стуча каблучками, спускается дама. Она невысокая, хрупкая. Подходит к стойке. Он видит ее поразительно прямую спину. Как у балерины. Дама раздраженно выговаривает кому-то невидимому: Элизабет! Сколько раз можно повторять… С ударением на «и» – ЭлИзабет!
Ах, да! Там была девушка – бледное светловолосое создание. Он видел ее мельком, когда устремился к полкам с книгами. Наверно, девушка сказала ей о посетителе, потому что дама начинает говорить тише. Он не вслушивается в резкую речь. Ему все равно, что там говорит эта дама с прямой спиной. Но все же до него долетает кое-что.
Элизабет! Запомни раз и навсегда: я не потреплю… Господи, ну и грымза! Бедная Элизабет. Он представляет себе это бледное создание, похожее на мышку. Бедняга! Звякает колокольчик. Дама наконец уходит.
Ему давно пора в гостиницу. Он устал. Он мечтает о горячем душе и о горячем чае. Он прекрасно заваривает чай. Он не признает пакетиков и пьет чай из тонкого стакана с золотым ободком в серебряном подстаканнике. Как его дед. Никто больше так не пьет чай. Впрочем, подстаканник остался дома, не везти же было его с собой!
Он нашел книгу и хочет ее купить. Ему немного неловко – он слышал, как дама ругала девушку. Поэтому он выходит не сразу. Он ждет, чтобы девушка успокоилась. В магазинчике тихо. Слышно, как барабанит дождь. Девушка вздыхает. В этом вздохе – все дождливые вечера от сотворения мира. Он осторожно выглядывает из-за полки. Девушка смотрит в окно. Черное окно. За окном – дождь и темнота. Нет ничего. Она смотрит тысячу лет в это окно. Он подходит к стойке, достает деньги: я возьму эту книгу.
Она оборачивается.
Он чувствует мягкий толчок в сердце, мягкий, но сильный. Больно. Девушка удивительно красива. У нее нежная кожа, светлые волосы – как лунный свет, думает он. Длинная стройная шея. А глаза карие. Как темный янтарь. Это поразительно – карие глаза при светлых волосах, думает он. Но очень печальные. Глаза собаки, потерявшей хозяина.
Он уходит под дождь и уносит с собой ее взгляд. Пройдя половину пути – он любит ходить пешком – он останавливается и думает: надо было пригласить ее выпить чаю. Или кофе. С пирожными. Всегда так. Я всегда упускаю возможность. Но возвращаться не хочется. Дождь.
Жена бросила его, так ужасно, позорно. Уехала с любовником. И дочь увезла. Он вернулся домой – никого нет. Как будто и не было. Оставила письмо: я никогда тебя не любила, я всегда тебе изменяла, и ребенок – не твой, прощай.
Не твой ребенок! Фредерика. Это он придумал ей такое имя – Фредерика. Малышка Фрик! Темные кудряшки, а глаза – синие… Трепетание стрекоз, быстроживущих, синеглазых… Синие, как у него. Не его дочь! Он скучает по девочке. Уже три года прошло. Сейчас ей уже семь, Фредерике… Жену он тоже никогда не любил. А может быть, и любил.
Он пьет чай в номере. Пьет чай из белой гостиничной кружки. Он смотрит на свои руки, держащие кружку – холодно, пальцы озябли – и видит руки деда. У деда были такие же длинные пальцы. Он знает, что похож на деда – лицом, фигурой, жестами. Мама всегда говорила: господи, как ты похож на деда. Он вздыхает. Деда давно нет в живых, и мама вот умерла, а он все набирает ее номер, забывшись. Ему грустно.
Он представляет, как она сидит, глядя в черное окно, Элизабет. И днем, и ночью. И окно черное всегда. А когда кто-нибудь входит в магазин, она смотрит на него взглядом брошенной собаки: не ты ли мой хозяин?
Не ты? …
Он долго не может заснуть. Болит сердце. Он принимает лекарство, ходит по номеру из угла в угол. Где там особенно ходить? Как в тюремной камере. Хотя он никогда не был в тюремной камере. Он смотрит в окно. Все так же идет дождь, ровно шумит по крыше.
Он думает об Элизабет.
Собака была такса. Как же ее звали? Коричневая такса с маленькими кривыми лапками и большими ушами. Карие глаза, совсем человеческие. Ему было десять. Или восемь? А может, двенадцать. Была зима. Они жили где-то в горах – он забыл, где. В пансионате. Еще дед был жив. Сосны, снег. Много снега. И собака. Она была ничья. Ее кто-то оставил, уехав из пансионата. Или ее хозяин умер? В общем, брошенная собака.
Хозяин пансионата был охотник. У него были свои собаки, настоящие. И такса привязалась к маленькому Димитрию. Они играли в снегу. Мягкая шерсть, уши наизнанку, горячий влажный язык. Карие глаза. Они не могли взять собаку себе – у мамы была астма. Он долго разговаривал с таксой, объяснял. Но она не понимала. Не умела понять. И плакала. Настоящими слезами. А он не плакал, нет. Ведь он мужчина. Мамина опора. А собака долго бежала за машиной на своих маленьких кривых лапах, вязла в снегу…
Не оставляй меня.
Элизабет закрывает магазин. Она поднимается наверх по узкой лестничке. И комната у нее узкая, как пенал. Чистая, но бедная – ничего лишнего. Как келья монахини. Она идет на кухню и включает чайник. Он вскипает быстро, очень быстро. Она пьет чай из трав – бледный, невкусный. Пьет стоя, из простой белой чашки. Она смотрит в окно.
Идет дождь, проезжают редкие машины. Она одна. Анна играет в бридж у одной из подруг. Они играют два раза в неделю, каждый раз у кого-то другого. Иногда здесь. Тогда Элизабет подает чай. Ей больше нравится, когда у кого-то другого. Она любит оставаться одна. Можно мечтать. Можно поговорить по телефону с подругами. Ведь у Элизабет есть подруги. Их две: черноволосая Минни и толстушка Дотти. Но сейчас ей хочется просто смотреть на дождь…
Капли барабанят по стеклу. Редкие прохожие под зонтами. Машины рассекают воду. Много воды… Целое наводнение. Вода поднимается все выше и выше, бурлит, как настоящая река, скоро затопит комнату. И Элизабет утонет. Превратится в русалку. Интересно, каково это, когда у тебя рыбий хвост вместо ног?
…Жила-была маленькая русалка…
Русалка плывет по улице, заглядывает в окна. Вот Анна играет в бридж с подругами. Они все держатся очень прямо, поразительно прямо. Как балерины. Доктор Димитрий Дорн пьет чай. Пьет чай и читает старинную книгу. Привет, Доктор Димитрий Дорн! Вот Дотти, она тоже читает книгу. Учебник. Дотти учится. Она поступила в университет. А Элизабет не поступила. Глупая Элизабет! Зачем русалке университет? Нам не нужен университет! Это кричит Минни и машет ей руками. Плыви, плыви ко мне…
Элизабет, опять ты заснула!
Она заплетает волосы в косы и идет в ванну. На ней целомудренная ночная рубашка. Она смотрит на себя в зеркало. Ей не нравится то, что она видит. Она видит нескладное существо с дурацкими косами и глупым лицом. Гусыня, думает она. Я бы хотела быть другой, думает она. Может быть, такой, как Минни? Не знаю. Но только не такой, как Анна, нет.
Она возвращается в спальню и все-таки звонит Минни. Анна вернется еще не скоро, можно и поболтать. Анна не любит, когда Элизабет долго говорит по телефону. Она сидит на кровати в длинной ночной рубашке и шевелит пальцами ног. Пальцы смешно шевелятся, как зверушки. Минни верещит в трубке.
Хорошо бы, думает Элизабет, завести птичку. Или собаку. Или кошку. Но Анна – против всех. Жалко. Анна против животных, от них одно беспокойство, говорит она. Можно завести бабочку, думает Элизабет. От нее никакого беспокойства. Завести бабочку и назвать ее Полин. Ей нравится имя «Полин».
…Жила-была бабочка, и звали ее Полин…



«Элизабет» ей не нравится. Оно слишком длинное и жесткое. Как вагон метро. Пустой вагон. Внутри только она одна – слишком маленькая, мягкая и беззащитная. Как червячок. Как червячок, из которого никогда не получится бабочка.
Она садится на кровати по-турецки. Она озябла. Минни все говорит.
Элизабет думает о бабочках. Они красивые и хрупкие. Бабочки пролетают четыре тысячи километров, чтобы заняться любовью. Через океан.
Потом самцы умирают, а самки летят обратно. И выводятся детки. Подумать только! Четыре тысячи километров, чтобы заняться любовью! Элизабет давно уже думает об этом, представляет себе бабочек над океаном. Как они машут своими хрупкими крылышками.
Так странно. Зачем лететь так далеко?
Пока, Минни! Пока-пока!
Она ложится, накрывается одеялом. Бабочки! Гусеница превращается в куколку и там, в своем тесном коконе, переделывает себя в бабочку. Распадается на миллион маленьких клеточек и строит из них тело бабочки. Как же она строит, когда ее нет? А есть только миллион маленьких клеточек? Откуда они знают, что надо построиться в бабочку? Так странно.
Она лежит на спине, руки поверх одеяла. На потолке бегут тени от проезжающих машин.
Идет дождь.
С утра жизнь не кажется такой мрачной. Дождь перестал, но все еще пасмурно. Он опять идет в магазин – посмотреть на Элизабет. Но ее нет, есть Анна. Он покупает ручку. Или карандаш. Отсчитывая сдачу, Анна смотрит на него. Ему хочется отряхнуться от ее взгляда. Грымза, думает он. Он уходит. Анна смотрит ему вслед. Ему кажется, она видит его насквозь. Насквозь! Как рентген…
Где же Элизабет?
Он идет в университет, на конференцию, будет читать свой доклад. Он умеет читать доклады, вести лекции. Знает, когда пошутить, когда подпустить пафоса. Может держать аудиторию. Он говорит о Достоевском. Он большой специалист по Достоевскому, прочитал все, по-русски и по-английски, по-немецки. Что эти немцы могут понять в Достоевском! И англичане. О, Do-sto-jev-sky! Братья Карамазовы, Великий Инквизитор, Раскольников, Сонечка… вечная Сонечка, как мир стоит… Село Степанчиково. Фома Фомич…
…Гумберт Гумберт…
…Лет на двадцать моложе, думает он. Да ты что, на все тридцать!..
…Настасья Филипповна, князь Мышкин, красота спасет мир…
И тут он видит Элизабет.
Она сидит на самом верху, рядом с толстушкой в очках. Теперь он говорит только для Элизабет. Она поразительно красива. Несвоевременно красива. Настолько несовременна, что кажется странной. И нелепо одета. Ей так не идет этот костюм! Но сейчас у нее не такие печальные глаза, как вчера. Она такая юная! Сколько ей – восемнадцать? Двадцать? Шестнадцать? А ему – уже… страшно подумать! И завтра он должен уехать. Завтра! Он прибавляет пыла в свою речь: О, не надо мне монумента! В сердцах своих воздвигните мне монумент! Тварь я дрожащая, или право имею?
Лекция кончилась, все аплодируют. И Элизабет старательно хлопает ладошками. Ей понравилась лекция. Доктор Димитрий Дорн – он так красиво говорит, делает красивые жесты, у него длинные музыкальные пальцы. Элизабет представляет, как он играет на фортепьяно. Что-нибудь из Моцарта. Звуки, как солнечные льдинки.
Элизабет не читала Достоевского. Надо бы почитать. Интересно.
Все постепенно расходятся. Элизабет и Дотти идут вместе, потом Дотти сворачивает направо. Пока, Дотти! Какая она смешная в этой куртке! Пока! Элизабет не хочется идти домой, к Анне. Надо было лучше учиться, а не мечтать на занятиях, тогда и ты поступила бы в университет! Глупая Элизабет! Спасибо Дотти – она иногда проводит Элизабет на какие-нибудь лекции. Не очень часто. Элизабет нравится слушать лекции, о чем угодно. Ей все интересно. Но часто – нельзя, неудобно. Она же не студентка.
Анна встречает ее сурово. Смотрит внимательно и строго. Слишком внимательно и слишком строго. Иногда Элизабет кажется, что Анна совсем ее не любит. Вообще-то, Анна никого не любит. Ни кошек, ни собак. И мужчин не любит, и женщин. Даже бабочек! Элизабет так устает от этого. Так трудно сопротивляться этой нелюбви, приходится любить всех вдвойне. Нужно же сохранять равновесие! Анна так не похожа на нее. Может быть, она вовсе ей и не мать? Элизабет представляет, как Анна уводит ее с собой, маленькую, глупую. Как Крысолов – играет на дудочке, и Элизабет бредет за ней, спотыкаясь. Да нет, зачем бы ей уводить чужого ребенка? Чтобы было кого не любить?
Элизабет одна. Покупателей нет. Иногда за весь день никого. Скоро они совсем разорятся, и Элизабет пойдет работать в супермаркет, как Минни. Будет заворачивать рыбу. Бр-р-р! Или стоять у кассы. С вас – двести пятьдесят. Пожалуйста. Спасибо. Вот ваши покупки. Там много людей, интересно. Анна будет недовольна. Ей не нравится Минни, не нравится супермаркет.
Хорошо бы ее матерью была Полин! Элизабет так любит Полин. Розовая, кудрявая, пышная Полин. Смешная. Сначала Анна была к ней благосклонна. Рада Вас видеть, Полин! Чашечку чаю? Как Ваше здоровье? Заходите почаще, дорогая! Потом Полин почему-то перестала приходить. Элизабет скучает. Иногда они видятся в городе, редко. Девочка моя! Как ты поживаешь? Полин никогда не спрашивает про Анну. Элизабет хотелось бы посидеть с Полин в кафе, поговорить обо всем. О бабочках. Кофе, пирожные. Полин никогда не любила чай.
А может быть, она похожа на отца? Элизабет ничего не знает про своего отца. Анна не рассказывает. Поэтому можно думать, что угодно. Какой он? Получается, такой же, как Элизабет. Ведь у нее нет ничего общего с Анной, только волосы! Такие же светлые. Значит, у него карие глаза, как у Элизабет. У Анны – зеленые. И он, наверное, тоже рассеянный, как Элизабет…
Хорошо бы он вдруг нашелся и увез ее куда-нибудь. В Париж, в Лондон, в Мюнхен… Куда-нибудь. Все равно. А вдруг окажется, что он – король какой-нибудь… какой-нибудь Руритании? У Элизабет плохо с географией.
Рассеянный король Руритании. Потерял свою дочку. А вдруг Элизабет на самом деле – принцесса! И ей наплевать, что Анна ее не любит! Вот! Конечно, никакой король не выдержал бы долго Анну с ее прямой спиной. Элизабет его не осуждает, нет. Только почему он так долго за ней не приезжает? Она даже писала ему письма, неуклюжим детским почерком: «моему папе»… А он так и не приехал. Вот она и живет с Анной. Старается любить всех на свете – Полин, Минни, Дотти, покупателей, прохожих, кошек, собак, бабочек. Даже Анну. Уравновешивает мироздание.
…Жила-была принцесса, и было у нее три имени. Первое имя было Розабланка – белая и невинная, чистая и благоуханная. Утренняя роза…
В магазине тихо, иногда скрипят сами по себе половицы. Тикают часы. Темнеет. Ничего не происходит. Тысячу лет ничего не происходит. Время остановилось. Теперь всегда будет шесть часов вечера. Элизабет завязла в этом времени, как пчела в сиропе.
Господи, пусть бы пришел кто-нибудь! Господи, Господи, Господи!
Пусть бы пришел… Доктор Димитрий Дорн. Он прочел всего Достоевского. У него красивые руки, внимательные глаза. Синие, как у младенца. Так странно! Сам старый, а глаза детские. Он добрый. Элизабет чувствует это, он добрый. Он увезет ее в Лондон, в Париж, в Мюнхен... Или еще куда-нибудь. В Руританию.
Она больше не может так жить. Слишком много нелюбви.
Завтра он уедет. Завтра.
Он входит в магазин, вступает в это остановившееся время. Вечные шесть вечера. Желтый свет. Книги, книги, книги. Слова, слова, слова. Никакие книги не помогут. Я слишком стар для нее. Приглашу ее в кафе, думает он. Добрый вечер. Позвольте пригласить Вас на чашечку кофе! Так я скажу, думает он. Добрый вечер. Выходите за меня замуж! – говорит он. Он это сказал! Невероятно.
В ее глазах безмерное удивление. Время сдвинулось с места. Уже 10 минут седьмого. Невероятно. Он это сказал! Такой прямой ответ на ее молитву. И так быстро. Я согласна, говорит она. Я согласна. Она смотрит ему прямо в глаза. Синие глаза. Черные зрачки. Карие глаза. Прямо в душу.
– Берешь ли ты, Элизабет, этого мужчину…
– Я, Димитрий, беру эту женщину…
– В бедности и богатстве?
– В горе и в радости.
– В здравии и болезни?
– И пока смерть не разлучит нас.
Так не бывает.
Вокзал. Она идет рядом с Димитрием. Рядом и чуть впереди. Собака нашла хозяина. Можно, я буду называть Вас – Лиза? Элизабет – это так длинно! Лиза? Она примеряет свое новое имя, как платье. Платье тоже новое. Лиза! Ей нравится. Короткое, уютное. Лишние буквы осыпаются с нее, как сухие листья с дерева. Лиза. Пчела звенит в розе.
Минни и Дотти машут руками, Минни ревет, глупая. Прощай, прощай! Анна не плачет. Она никогда не плачет. Нелюбовь. Вот что тебе остается. Одна нелюбовь.
Анна смотрит на Димитрия. Смотрит внимательно и строго. Видит его насквозь. Вот, возьмите вашу птичку, сударь. Такая хорошенькая, такая послушная птичка. Надеюсь, вы позаботитесь о ней? Что вы, что вы! Конечно, клетка входит в комплект!
Время летит, как бабочка. Только что было девять – уже восемь пятнадцать. Потом без пяти десять. И все то же утро. Стучат колеса. Гудит локомотив. Ди-ми-и-три-и-ий… Лиза?
Он любуется ею, как она хороша, как прелестна, даже в этом нелепом платье! Он купит ей новые платья, туфельки, будет ее наряжать, баловать, он будет ее любить… любить… В полумраке спальни… на смятых простынях…
На двадцать лет моложе, подумайте! Да что вы, на все тридцать!
Смущение, белая нежная кожа… Нет, нет, нет, не сейчас, потом, потом, еще не время… Не время? Маленький алчный зверек прячется в свою норку, в заветный ящичек, под замок его, под замок, и задвинуть подальше, подальше… Еще не время.
Еще час на поезде, такси… когда же они приедут, наконец!
А у вас есть сад? Можно мне будет заниматься садом? Совсем он не старый. Он подарил ей цветы. Нарциссы. Он не знал, что она любит розы. Она разведет розы, только розы. Белые, красные, чайные, желтые, розовые… Странно звучит: розовые розы. Сиреневая сирень. Лиловые лилии. Фиолетовые фиалки.
Он поцеловал ее.
Ее никто раньше не целовал. Даже в щеку. Даже Анна. У него мягкие губы. И пахнет он приятно. Но она ничего не почувствовала, совсем. Так, прикосновение. Минни – она ходила на свидания, целовалась с мальчиками. А они с Дотти – нет. Дотти смешная, толстая, слишком умная. А Лиза – глупая. Анна ей запрещала, все на свете запрещала. А она слушалась. Она думала, если будет слушаться, Анна ее полюбит. Глупая, послушная девочка.
Конечно, она знает, что бывает между мужем и женой. Теоретически. Даже интересно. У Минни было. Почти. Она говорит, ничего особенного, немножко противно, немножко приятно.
Так странно. Зачем лететь за четыре тысячи километров?


ТЕКСТ 2. ЛИЗА

… на побережье Эгейского моря, на острове Скирос,
на острове Скирос, возлюбленный мой, мы займемся любовью,
рука твоя крепкая будет моим изголовьем…
На побережье Эгейского моря, на острове Скирос…

Димитрий так ее любит, что она даже не замечает этого. Разве замечаешь воздух, которым дышишь? Она тоже его любит. Это «тоже» его убивает. Просто убивает. Конечно, она его любит. Она всех любит, всех жалеет – его коллег, его студентов, прохожих на улице, кошек, собак, всех подряд! Любит. Такое ровное, сонное тепло, как в летний полдень. Что она понимает в любви, думает он.
Она научилась носить туфельки на тоненьких каблучках, платья, шелковые платья в цветочек, шляпки, делает красивую прическу – здесь гладко, а сзади такой ракушкой. Прямо как взрослая! Очень женственно. Ему нравится. Напоминает маму, она тоже любила платья в цветочек, шляпки, туфельки…
Мама! Ему так не хватает ее! И деда. Не с кем поговорить, не с кем помолчать. С Лизой они даже молчат каждый о своем. Он совершенно не представляет, о чем она думает. Но как красива! Роза! Эта длинная шея, лунные волосы, кроткий взгляд… Темный янтарь. Желтая роза…
… Жила-была принцесса, и было у нее три имени. Второе имя было Розадора – золотая и царственная, солнечная и сияющая. Роза полудня…
Она научилась печатать, разбирает его ужасный почерк, печатает ему лекции, статьи. Иногда ошибается, делает смешные опечатки. Ей интересно, она уже прочла «Преступление и наказание», ей жаль Ро-ди-о-на-рас-коль-ни-ко-ва. Такое длинное имя. Иногда он читает ей русские стихи. Пушкин, Лер-мон-тов. Ахматова, Ман-дель-штам. Ей нравится. Она ничего не понимает, но нравится. Как музыка. У него низкий глуховатый голос. Он красиво читает.
По утрам Лиза варит себе кофе. Он не любит вкус кофе, но запах ему нравится. Ему нравится, как она варит кофе, как накрывает на стол. Белая скатерть, салфетки, цветы – конечно, розы. Он уже знает, что она любит розы. Хрусталь, розы, кофе, бисквит… немного красного вина… немного трепетного мая… и тоненький бисквит ломая, тончайших пальцев белизна…
Он предпочитает коньяк, рюмочку коньяка перед обедом. Она не любит коньяк, не любит красное вино, пьет только шампанское, бледное золотистое шампанское… Полусухое, брют… Ей нравятся пузырьки.
Она научилась правильно заваривать чай. Ополаскивает чайничек кипятком, кладет три ложечки заварки – Димитрию, себе и чайничку, потом наливает кипяток, две трети, накрывает колпаком, вода только из бутылки, не из крана. Доливает чайничек. Чай крепкий, красный. Он пьет из своего тонкого стакана с золотым ободочком, стакан – в серебряном подстаканнике, она – из легкой фарфоровой чашки, на боку у чашки – роза, и внутри – роза. Серебряные ложечки, джем. Булочки с корицей. Вечер длится и длится. Уже который месяц все вечер.
Он знает про нее все. Он знает, как она дышит, говорит, улыбается – смеется она очень редко, она вообще сдержанная. Он знает все, что она любит, что ей не нравится, чего она боится. И не понимает ничего. Она для него – как книга на неизвестном языке: анамалис фабил! Фараманта фабил! Перевести эти слова невозможно…
Ему нравится, как она расчесывает свои длинные волосы. Медленно, медленно, все лето напролет. Как лунный свет, думает он. Ему нравится, как светится ее кожа в полумраке спальни – он всегда приглушает свет. Они так давно женаты, а она все еще смущается. Такая нежная кожа, такая белая.
Она привыкла к его ласкам, немножко противно, в общем, ничего особенного, она знает, как он любит, иногда ей даже приятно, совсем немножко, потом еще чуть-чуть, еще… Достаточно, чтобы порозовела кожа и участилось дыхание. Как будто она поднимается по ступенькам – одна, другая, еще одна, вот еще одна… Сейчас, сейчас она откроет эту дверь… Нет. Дверь так и не открывается. Иногда ей кажется, что нужно как-то постараться, чтобы открыть, наконец, эту дверь, но как?
А ведь он так добр, думает она, так нежен... Ей нравится доставлять ему удовольствие, правда-правда. Она благодарна ему, так благодарна! Разве могла она когда-нибудь представить себе… Прекрасный дом, светло, чисто, бледно-розовые стены, легкие занавески, хрустальные вазы, розы, шелковые платья, все, что она захочет, все! Так благодарна, что для любви не остается места.
Она снисходит к его желанию: хороший мальчик, получи свой леденец, думает он. Он обнимает ее послушное тело, он входит в нее, он чудовищно, непоправимо одинок! Никогда, никогда она не отвечает ему. Не спрашивай: ты знаешь, что нежность безотчетна и как ты называешь мой трепет – все равно…
Разве не ЭТО тебе в ней и нравится, спрашивает маленький алчный зверек из своего тайного ящичка? Такая смиренная, послушная, нежная… Нежна без упоенья... Оставь меня, оставь в покое! Он задвигает ящичек подальше.
В саду у нее цветут розы. Много роз. Белые, красные. Розовые. На длинных стеблях и на коротких, вьющиеся и прямые, огромные махровые и нежные мелкие розочки. Она ухаживает за ними, поливает, разговаривает – то хвалит, а то и поругает: что-то ты, милочка, никак не расцветаешь? Ей нравится их трогать, целовать нежные прохладные лепестки, тугие бутоны, как полураскрытые губы… Капельки росы… Звенит ловушка для ветра, тоненько, нежно – стеклянные трубочки и бабочки, летящие по спирали.
У нее везде развешаны какие-нибудь такие штучки, качаются, звенят, сверкают радужными бликами. Ловят ветер. Она любит все такое, всякие игрушки – калейдоскопы, шарманки, музыкальные шкатулки, крышечка открывается, балеринка вертится, клавесинчик играет, ах, мой милый Августин, все пройдет, все! Она сама как эта балеринка – куколка на колесиках, разъезжает по дому, вжик, вжик, и на кухню, осторожно, порожек, бумс, нет, удержала, не разбила…
Она читает сразу несколько книг – одна в спальне под подушкой, другая – на кухне, еще одна – в саду, на качалке. У него огромная библиотека, осталась от деда, он и сам не знает, что там скрывается, на этих бесконечных полках!
Лиза берет первую попавшуюся, открывает, где придется, и читает. Читает до конца, потом сначала. То одну, то другую. Любовные романы и исторические исследования, детективы и философские сочинения, классиков и современных, стихи и прозу, даже пьесы читает! Интересно. И, конечно, всех этих русских – Достоевского, Толстого, Чехова. Тургенева. Набокова…
Иногда он открывает оставленную книгу – где закладка, она аккуратная, никогда не загибает страницы. Что она там читает: и до чего же жизнь каждого существа похожа на круг в том отношении, что может касаться другой только в одной точке! Нет, я сомневаюсь, касается ли она другой жизни даже в одной точке, – ведь между атомами и то есть пространство, и притом всякое «я» эгоистично … Так странно.
Вечером она сидит в кресле-качалке, любуется закатом. Теплый воздух, аромат роз, книга на коленях. Он смотрит на нее из окна. О чем она думает?
…Жила-была птичка. Маленькая птичка в большой клетке. Клетка была такая большая, она и не догадывалась о том, что живет в клетке…
Он такой умный, думает она, такой умный! Столько всего знает… так интересно рассказывает… такой пунктуальный, у него все по полочкам, по папочкам, по ящичкам… Многоуважаемый шкаф… Все-то его ящички она умеет открыть, даже самые тайные… найти все папочки… Дорогая, ты не знаешь, куда я мог положить… Вскакивает, бежит, да он и сам бы достал, ты только скажи – где, нет, уже принесла, спасибо, милая!
Она стирает и гладит его рубашки, у него каждый день свежая рубашка, без нее он так и ходил бы в одной и той же до скончания века, она покупает ему галстуки, научилась завязывать. Днем ей некогда присесть, у нее столько дел! Печатать, работать в саду, ходить в магазины, стирать рубашки… Милая девочка! Идеальная жена. Он бы пропал без нее, просто пропал бы!
Раз в месяц она устраивает прием для профессорских жен, печет пирожные.
– Еще кусочек, дорогая?
– Ах, Ваши пирожные, Лиза! Что-то божественное!
– Просто произведения искусства!
– Жалко уничтожать такую красоту!
– И для фигуры так вредно! – и берет уже четвертое.
Она каждый раз печет по новому рецепту, фантазирует, изобретает. Сама съедает только маленький ломтик. Ей просто нравится готовить. Она засахаривает лепестки роз и целые бутоны, ведь у нее так много роз. Она всегда украшает лепестками и бутонами свои пирожные, какие бы они ни были – шоколадные, ореховые, сливочные. Всегда розы, ее фирменный знак.
– Ваша Лиза очаровательна, профессор!
– Как вам повезло, дорогой!
– Лет на двадцать моложе…
– У вас просто идеальная жена!
– Да что вы, на все тридцать!
– И такая милая! Ее так все любят!
– Просто очаровательна!
– И так непосредственна!
– Но боюсь, ее интеллектуальный уровень… О чем он может с ней говорить, с этой девочкой?
– Дорогая, вряд ли его прельстил именно ее интеллект! Боюсь, в данном конкретном случае форма явно превалирует над содержанием.
– Как ты цинична, Софи!
Чашки, бокалы, пирожные, кофе, белая скатерть, розы… Красное вино, коньяк… Дым сигарет… Легкое прикосновение… Кокетливый взгляд из-под очков…
…Димитрий, дорогой, что вы думаете о последней книге NN? Вправе ли исследователь жертвовать индивидуальным ради общего? Вы согласны, что помыслы и поступки героев зависят не столько от рационального начала, сколько от…
…Коньяк, кофе, еще кусочек, дорогая? Какие розы! А где вы покупали эти скатерти, милочка? Пирожные, дым сигарет…
…Разумеется! Чтобы разобраться в импульсах действий, не всегда осознаваемых самим героем, необходимо проникнуть в глубины сложного внутреннего мира каждого из исследуемых персонажей, и, таким образом…
Держит меня на поводке, думает он. Как это вышло? Большой, лохматый пес, ньюфаундленд, ходит за ней по пятам, пыхтит, хороший пес, хо-ро-ший, хо-ро-ший, умный пес, добрый пес. Куда ты с грязными лапами? Ах ты, господи, неуклюжий. Ну вот она, твоя косточка, вот она, на, возьми.
Нежна без упоенья, черт возьми!
Она любит писать письма, пишет и Минни, и Дотти, и Полин. Те отвечают. Не часто, но отвечают. Я опять беременна! – это Минни. Я получила новый грант! – это Дотти. Как ты, моя девочка? – это Полин.
Анне она не пишет. Есть телефон: здравствуй, как дела, у меня все нормально, все хорошо, я посадила новый сорт роз, называется «Бетти», Димитрий читает новый курс, мы, может быть, поедем в Лондон. Или в Париж. Пока. Анна ей не звонит. Никогда. И не пишет.
Димитрий берет ее с собой, когда уезжает. В Париж, в Лондон. Не может расстаться надолго. Боится оставить одну. Без присмотра.
– Какую красотку отхватил себе этот зануда, – говорит Джон.
– Но круглая дура! – отвечает Фил.
– Да ладно!
– Ничего не ладно!
– А ты что, пытался подъехать? А-а, зелен виноград!
– Красивая дура, и все.
…неужели можно толковать об уме такого существа, для которого любимое общество – бабочки…
Раз в год они ездят навестить Анну. Лиза печет пирожные, несколько коробок, все разные, для Минни, Дотти, для Полин. Для Анны.
И каждый раз идет дождь.
Анна не меняется. Смотрит все также внимательно и строго. Видит насквозь. Как наша птичка? Она по-прежнему послушна? Конечно, я ее не баловала. Ничего лишнего, все в меру, все по полочкам… клеточки, замочки… ящички.
А Полин постарела. Старая, толстая Полин. Все так же курит свои тоненькие сигаретки. Кофе, булочки с корицей, бокальчик красненького, один раз в день, вечерком, ничего страшного, красное вино очень полезно для здоровья… густое красное вино, в меру сладкое, чуть терпкое. Как жизнь. Сильное вино. Красное вино, сельдерей и кунжут, очень полезно для женщин в определенном возрасте. Или не сельдерей? Как ты, моя девочка?
Дотти похудела, похорошела, вся в науке, у нее молодой любовник, у Дотти, кто бы мог подумать! А у Минни куча детей, копошатся под ногами, игрушки, пеленки, этот – от Дика, помнишь Дика? …третий раз замужем… Ах ты, мой сладкий!
Детей у них нет.
Все в порядке и у Лизы, и у Димитрия. А детей нет. Может быть, думает она, чтобы получились дети, надо пролететь восемь тысяч километров? Четыре тысячи туда, четыре – обратно. Через океан. Она рассказала ему про бабочек. Он ничего такого просто не знал!
…и ласточки, когда летели в Египет водяным путем, четыре дня они висели, не зачерпнув воды крылом…
Подумать только! Не знал про бабочек. Ей кажется, он не очень ей поверил. Так странно.
Может, это и к лучшему, думает он. Игрушки, пеленки. Шум, гам. Ему уже не по возрасту. Фредерика, синеглазая стрекоза… Да он и не перенес бы, просто не перенес бы – девять месяцев, целых девять месяцев беспокоиться, а роды? А вдруг что-то не так? Нет-нет, сердце бы не выдержало, нет!
Он беспокоится о ней, всегда беспокоится. Ему кажется, пока он рядом, ничего с ней не случится. Она такая рассеянная! Будет гулять по солнцепеку без шляпки! И никогда не смотрит по сторонам, переходя через улицу…
Ночью он приходит посмотреть на нее, они спят в разных комнатах, он храпит, рано просыпается, он хотел бы спать с ней в одной постели, обнимать, целовать ее, сонную, но зачем ее беспокоить, она такая хрупкая, нежная…
…но вы сказали, что о бабочках надо заботиться; в чем же состоит ваша забота: вы натыкаете их на булавку и сажаете в ящик под стекло?..
Спит, как дитя. И лунные волосы на подушке.
Днем он звонит ей из университета: что ты делаешь, дорогая? Ну, положи побольше корицы. А джем какой? Джем! Иногда он просто ее ненавидит. Ему хочется сломать эту красивую куколку, эту механическую игрушку, посмотреть, что у нее внутри. Какие проводочки.
Однажды он сломал куклу. Красивая кукла, кукла-девочка, платьице с оборками, настоящие кудри, шляпка с розочками из атласной ленты, как он это все помнит! Мама сердилась, это была дорогая кукла, а дед только смеялся. Ну, как ты не понимаешь! Мне же нужно было посмотреть, что у нее внутри! Она умела ходить, двигать ручками. Хлопала глазами – бум! бум! И говорила резиновым голосом: «Ма-ма». Ну, как было не сломать? Дед ее починил, эту куклу.
Странно, он почти не вспоминает отца, словно его и не было. Маленький, он боялся его громкого голоса: Димитрий! Ты опять не сделал математику! Не сделал. Никогда не любил эту математику. Он любил читать книжки из дедовой библиотеки, забирался на чердак, там у него было убежище, и читал все подряд, читал до темноты. Пушкин, Майн Рид, Толстой, Конан Дойль, Тургенев, Фенимор Купер, Чехов. Мопассан. Совсем не по возрасту. Боже мой! Отец, ты видишь? Ребенок читает Достоевского! Мама волновалась, а дед ее утешал. Душенька! Ну что может быть плохого от чтения Достоевского?
Иногда дед читал им вслух. В саду. Мама вязала, а дед читал. И началась страшная гроза! Они спаслись, убежали в дом, смотрели в окошки – гром и молния, ветер, ливень…
…ты скажешь: ветреная Геба, кормя Зевесова орла громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила…
– Мама! А кто такая Геба?
Иногда он приглашает студентов домой, проводит семинар со своей группой, они занимаются в саду. Она печет много пирожных или большой торт, студенты всегда голодные, подает чай. Достоевский, розы … Не люблю я розы! Ты просто не умеешь их готовить… Достоевский, розы и пирожные – сегодня она сделала фруктовые со взбитыми сливками.
Ничего себе жена у Дока, думают они. Они зовут его Док, она знает. Лет на двадцать моложе, думают они. Ты что, на двадцать – на все тридцать. Молодец, старикан! Она классная, и готовит классно, а ты думаешь, как она в постели? Классно? Платье у нее старушечье! Отстой! По-твоему, ей в джинсах ходить? А что? Классно бы смотрелась!..
…и, таким образом, мы приходим с вами к естественному выводу, что поступки, совершаемые героем в данных обстоятельствах, совершенно имманентны…
Имманентны… Она вздыхает и уходит в дом. Там прохладно. Кошки уходят за ней. Да, у нее же есть кошки! Белая Роуз и серо-лиловая Ирис. Они так и ходят за ней целый день – то туда, то сюда. Тоже присматривают.
Она забывает о нем, как только он закрывает за собою дверь. Одна! Она танцует в одиночестве, в просторной светлой комнате, ветер раздувает занавески, радужные блики, солнечные зайчики по стенам, хрустальный перезвон, аромат роз, музыка, что-нибудь из Моцарта, звуки, как солнечные льдинки…
…она кружится, кружится, кружится,… я счастлива, счастлива, счастлива, счастливасчастливасчастлива…
Элизабет, прекрати! Всем давно уже ясно, как ты несчастна!
К субботе надо опять испечь пирожных, думает она. Приедет Фредерика. Дочь Димитрия. Он так волнуется. Малышка Фрик! Синеглазая стрекоза! Он купал ее в ванночке, ручонки по воде – плюм! Плюм! Брызги, пена, ямочки на щеках, желтый утенок… Он не видел ее десять лет. Или одиннадцать. У нее какие-то сложности с матерью. И с отчимом. Бедный ребенок! Лиза любит ее заранее. Хотя, может быть, она вовсе ему и не дочь.
Он не уверен.

ТЕКСТ 3. БЕТТИ

…на побережье Эгейского моря, на острове Скирос
маленький мальчик от синей волны убегает…

Фредерика приезжает в субботу. Пирожные готовы. Подъезжает такси, звонок, Лиза открывает дверь, улыбка… Господи! Это – Фредерика? Димитрий потрясен. А чего ты ждал? Думал, будешь купать в ванночке? Девочка выросла. Рваные джинсы, рюкзак за спиной, черные волосы до плеч, челка до носа – глаз не видно. Темные волосы, профиль греческого мальчика, синие глаза, рваные джинсы. Вся в черном, браслеты на руке. Сутулится. А ботинки, Боже мой!
Кошки подозрительно принюхиваются. Это то, о чем я думаю? – спрашивает Ирис. Марихуана! Фу! – фыркает Роуз.
– Ты видела, у нее на руке татуировка!
– Да, бабочка. Так странно!
– Татуировка! У девушки!
– Ну, дорогой, у молодежи это сейчас модно.
– Модно! А как она смотрит?
– Как?
– Дерзко! Девушка не должна так смотреть!
Про марихуану он и не догадывается.
Маленький дерзкий котенок, царапается, шипит. Прячется. Молочка, детка? Кис-кис-кис… Знаю я ваше молоко. Никому нельзя верить. Кис-кис-кис… Гладят по голове, а потом бросают. Никогда не прощу! Почему он позволил маме меня увезти? Почему?!
Как она плакала! Больше не плачет. Никогда. И никому не верит.
Конечно, приманят молочком, конфеткой, игрушкой, а потом трогают грязными лапами. Отчим этот. Свинья. Ненавижу! Маме она не рассказала. А папы нет. Он далеко где-то, не придет, не защитит, не убьет этого козла.
Конечно, он убил бы.
Просто убил бы! Собственными руками… Маленькая, чистая, невинная… слабая, беззащитная девочка… как червячок… так легко раздавить каблуком… Негодяй! На двадцать лет моложе! Да что ты, на все тридцать, ухмыляется маленький алчный зверек, уж он-то знает… СЛИШКОМ хорошо знает… что может сделать такой мерзавец… с маленькой девочкой! С ЕГО маленькой девочкой! Нет, нет! Не думать об этом, не думать, и все. Он спрячет эти мысли в самый дальний ящичек, потайной, с секретом, никто знать не знает о нем, никто-никто, даже он сам не знает, вот какой это ящичек…
Она худенькая, Фредерика, Фрик. Но крепкая. Маленький воин. Накачала мускулы, знает карате, прыгает по ковру, удар ногой, выпад рукой… что… ни цветок… то роза… что… ни воин… то самурай… кий-я-я-а!!! Храбрый кузнечик. Бойцовая бабочка. Синеглазая стрекоза.
НЕНАВИЖУ, думает она. Никогда не прощу!
Она решила быть мальчиком, маленькая Фредерика. Мальчик Фредди. Девочкам плохо, их трогают. А мальчики дерутся. Бей первым, Фредди! Нынешний ее сам боится. Отчим. Уже второй…или третий? …после того козла. Она его ненавидит. Она их всех ненавидит. Все козлы!
Лиза приручает ее постепенно. Каждый день заново. Потихоньку, шаг за шагом, час за часом, день за днем, год за годом, весь август… Всю жизнь. Надо запастись терпением. И в конце концов она полюбит шелест колосьев на ветру…
С утра она мрачная, Фредерика. Молча пьет кофе. И все поперек! Пирожные? Какая гадость! Ненавижу сладкое! А сама тайком хватает кусочки, и всё шоколадные. Любит шоколад. Горький шоколад, соленый миндаль. Оливки, сыр. Лиза уже знает. Хочешь, я нарисую тебе барашка? Нет? А вот, смотри, какая штучка, детка! Цап! Высовывается мягкая лапка с коготками, потом ушки, а вот и хвостик!
…если ты меня приручишь, твои шаги я стану различать среди тысяч других…
Димитрий никак к ней не привыкнет, не знает, как обращаться, дерзкая девчонка, но как остроумна! И начитанная… Не его дочь! Они так похожи, думает Лиза. Большой и маленькая. Одинаковые жесты, гримаски, одинаково хмурятся и улыбаются… Одинакие криле.
Пойдем, посмотрим на розы? Господи, сколько роз! Она чокнулась на этих розах! Какая тебе больше нравится? Никакая! – думает Фредерика. Ну, вот эта – ничего! Как называется? Бетти? Она сама похожа на розу, думает Фредерика. Роза Бетти. Только без шипов. У всех роз есть шипы, как же ты без шипов, Бетти? Может, они внутри? Тогда это больно. Отрасти шипы, Бетти. Розе нельзя без шипов.
– Можно, я буду звать тебя Бетти?
– Почему Бетти?
– Ну, ты же ЭлизаБЕТ? Бетти мне больше нравится, чем Лиза.
Надо же, Бетти, думает Лиза. Ей и в голову не приходило! Бетти! Ей нравится. Такое милое имя. Как поцелуй. Как крыло бабочки. Как лепесток розы…
…Жила-была принцесса, и было у нее три имени. Третье имя было Розароза – алая и страстная, нежная и желанная. Вечерняя роза…
Я помню, говорит Фрик, у отца был альбомчик красненький, а там такая штучка забавная с бабочкой! Давай посмотрим? Знаю-знаю, говорит Бетти. Находит альбомчик. Он старый, потертый, бабушки Димитрия альбомчик, вот какой старый, красная кожа, золотое тиснение, разноцветные листочки, папиросные бумажки приклеены, все в желтых пятнах, корешок порвался, листочки выпадают. Осторожно смотри.
Стихи по-русски и по-французски, гравюрки наклеены, смешные детские рисунки – корявая розочка, уродливый амурчик, закрой, закрой его скорей, какой кошмар, еще во сне приснится, а вот пейзажик, два деревца…
Ручей два древа разделяетъ. Но ветви их сплетясь растутъ судьба два сердца разделяетъ. Но чувства их одни живутъ.
Вот она, эта штучка! Резная бумажка, веревочный хвостик, поднимаешь за хвостик, получается такая клеточка ажурная, а внутри – бабочка! Нарисована на альбомном листке. Здоровско, говорит Фрик. И гладит альбомчик рукой. Ловушка для бабочки!
Похоже, ей можно доверять, думает Фрик.
Альбомчики, фотографии, а вот это я в Греции, Акрополь, ветер в оливах, развалины, море… а это – я, дура-дурой, Минни снимала… Димитрий… это мы в Лондоне… это папа… это Анна… Они сидят на диване и болтают, как две подружки, шепчутся, какая там между ними разница, да почти никакой, две сестры, двойняшки, две половинки, двойной орешек.
– И тут она говорит…
– Перестань, перестань, не могу!
– Нет, ты послушай! Она…
Бетти помирает со смеху, слезы льются ручьем. Фрик! Кидает в нее подушкой. Глупости какие, говорит Роуз. Детские игры, соглашается Ирис. Уходят от греха подальше.
– А это мои рисунки…
– Это ты нарисовала?! Ты?!
– Никому не показывала, никогда… Только тебе.
Какие странные, думает Бетти. Что-то в них… неправильное… ни одной прямой линии, все наперекосяк… удивительные рисунки! На маленьких листочках, надписи неустойчивым детским почерком, и рисунки как будто детские… Что это такое – «дерево в изгибах направления»? А это – «прыжок ложки в направлении свободы»! Прыжок кошки? Ложки, ЛОЖКИ!
А Бетти не любит рисовать. Умеет, но не любит. Это для нее слишком просто: раз – идеально прямая линия, без линейки. Получается какой-то чертеж. Чертеж розы. Проект кошки – вид сверху. Ей никогда не приходило в голову, что можно рисовать так… неправильно!
«Наблюдение бабочки с пяти точек зрения»!
– Да у тебя талант!
– Правда? Ты правда так думаешь?
Ты знаешь… Да, да… А у тебя … Еще бы… Я всегда… А ты… Ты понимаешь?… Я понимаю…
Они смотрят друг на друга. Молчат. Слова только мешают. Синие глаза карие темные волосы светлые такие одинаковые разные одинокие совсем взрослые еще маленькие, мягкие, беззащитные червячки, прогрызли свои коконы, смотрят в дырочки, ты кто? Нет ни усиков, ни лапок, нечем потрогать, можно только смотреть.
А у червячков есть глазки? Не знаю, детка.
Так странно…
Так странно, когда два отдельных существования… когда жизни двух существ… похожие на круг… соприкасаются не одной только точкой на поверхности этого круга… а оказываются внутри… одного круга любви… соприкасаясь не единственной только точкой, а всем своим «я»… тем самым маленьким «я»… которое, как косточка в вишне, таится в глубине всякого существа… и не имеет имени, возраста, пола, времени и пространства.
Я приручила тебя.
А утром Фредерика уезжает.
Как уезжает? Почему так вдруг? Ты же хотела остаться до конца месяца? Лиза, скажи ей! Лиза молчит. Фредерика не смотрит ей в глаза. Мне надо, надо уехать, я должна, я забыла, слишком близко, ты подошла слишком близко, нельзя так близко, больно, я не могу!
Правильно, говорит Фредди. Не расслабляйся. Не верь никому. И не надо нам ваших конфект! Не на-до. Не робей, Фрик! Фредди не даст тебя в обиду. Так-то лучше, лучше одной, никто не сделает больно, бей первым, Фредди. Доверие? – бац крепким кулачком прямо по сердцу. Нежность? – бац, бац! Ты вовремя отвалила. Почти не пострадала – так, пара царапин. Заживут, ничего. Не привыкать.
А как же Бетти, плачет Фрик. Она такая маленькая, хрупкая и беззащитная, ей же будет холодно, одиноко, кто ее защитит? А сама виновата, говорит Фредди. Она сама захотела, чтобы ты ее приручила, говорит Фредди. Пусть отращивает шипы. Роза должна быть с шипами.
Черные волосы, профиль греческого мальчика, синие глаза, рваные джинсы. Нет, правда, я стала меньше горбиться? И курю уже не так много, ты заметила? Смотри, какую я себе прикупила штучку, классно, правда? Пока-пока!
Пока-пока! Эй, не реви! Ты легко отделалась! Да ты что, и правда хотела завязнуть в этом розовом сиропе? Нет, бежать, скорей-скорей, на свободу! Вперед, Фрик! Прощай.
… Жила-была маленькая клетка. Она жила внутри птички. И куда бы не летела птичка, она несла свою клетку с собой…
Она не любит писать письма. Она позвонит. Когда-нибудь. Завтра. Или через месяц. Может быть…
Как же мне узнать, к какому часу готовить свое сердце?
А ты терпи, Бетти.
Лиза…
Элизабет…
Терпи.
Холодно! И лапки завязли в снегу…


ТЕКСТ 4. БЕЗ ИМЕНИ

…на острове Скирос так медленно тянется время,
что дважды оливки созреют на старых оливах,
пока мы с тобою, подруга, увидимся вновь
на побережье Эгейского моря, на острове Скирос…

Один раз у нее на глазах вылупилась бабочка. Треснул кокон, отпали чешуйки, появилась бабочка, сморщенная, еле живая, она отдохнула, налилась жизненным соком, расправила крылья и улетела, улетела за четыре тысячи километров! Откуда она знала, куда лететь?
Машинка сломалась. Перепутались проводочки. Куколка на колесиках, вжик, вжик, туда, сюда, осторожно, порожек, бумс, не удержала, опять разбила… Ничего у нее не получается, не взбивается крем… Бисквит подгорает, шоколад проливается на пол, кошки приходят, нюхают, но лизать не хотят. Взбитых сливок вечен вкус… Все валится из рук, кошки вечно путаются в ногах, она разбила чашку с розами, уже тошнит от этих роз, не хочу больше роз, что же это такое… и запах апельсинной корки…
А Фрик не пишет. И не звонит.
Один раз прислала письмо, всего один раз! Несколько сухих строчек и рисуночек – «Спящая роза в свернутом пространстве». Спящая роза…
Свернуться в пространстве, вырыть себе норку, маленькую, темную, незаметную, где никто не найдет тебя, никто… свернуться клубочком… спи-спи, маленький жалкий червячок.
Она не захотела взять меня с собой, не захотела, как же она там одна, как она справится… будет ли надевать шляпку, выходя на солнцепек? И смотреть по сторонам? Такая маленькая, хрупкая и беззащитная… такая сильная… Бойцовая бабочка, храбрый кузнечик, синеглазая стрекоза, Фрик!
Она никак не может запомнить, как его зовут, этого студента. Он ей не нравится. Она чувствует опасность. Она теперь чувствует все. Видит, кто кого любит, кто кого ненавидит. Чувствует чужую боль. Но никого больше не жалеет. Ей нечем. Сил никаких нет. Фредерика уехала, и она чувствует все, как будто совсем нету кожи, сразу душа. Больно.
И нечем защититься от него, как же его зовут. Он молодой, загорелый, высокий, сильный, этот студент, длинные волосы забраны в хвост. Черные густые волосы. Смуглая кожа. И голодные злые глаза. Светлые. Голубые, что ли?
Он разрезает очередной торт – она все печет эти проклятые торты, куда деваться! Длинное светлое острое лезвие входит легко, кромсает кремовые розы… Взбитые сливки, пышный бисквит, и зачем ты положила КЛЮКВЕННЫЙ джем!
Он сам как нож, как же его зовут, никак она не может запомнить, не хочет запомнить, скорей бы он ушел. Он все смотрит на нее. Смотрит и улыбается. Его улыбка вырезана из жести, такие острые края, что можно порезаться. Клюквенный джем на подбородке…
Димитрий так носится с ним, с этим студентом. Всё разговаривают вечерами: страх перед возможностью небытия освобождает человека от всех условностей действительности… а как же независимость воли от чувственных побуждений?… что именно вы понимаете под чувственностью? способность к чувственному восприятию… или склонность к чувственным удовольствиям?.. но не ведет ли чувственное восприятие к духовному познанию?..
Такой ум! Такая неординарная личность! Талант! Написал пьесу! Она не стала читать. Ни за что.
Она просто ревнует, дурочка, думает Димитрий.
Черные волосы, весь в черном. Как ночь. Почему в черном, дорогая? Он же в обычных джинсах, и майка голубая? А ей кажется, в черном. И глаза черные. Голубые? Угрюмый, темный огнь …
В обычных джинсах… рваных, выгоревших до белизны… голубая майка… смуглая кожа… гладкая, смуглая кожа… Она не может его любить. Совсем не может. И пожалеть не может. Если бы могла, было бы не так страшно.
Фредерика уехала и увезла с собой всю любовь. Больше не осталось. От вторника и до субботы одна пустыня пролегла…
Она разучилась любить. Как это – ровное, сонное тепло? Что она понимала в любви! Ее ничто больше не защищает, ничто. Голая под дождем. И он видит, что она голая. Смотрит прямо в глаза. Взгляд, как нож. Прошибает насквозь. Иглой к стене, как бабочку. Трепещи – не трепещи… Она такая безащитная. Маленький, слабый червячок. Раздавить каблуком, и все.
Где ты, Фредерика…
Звонит телефон, она бежит, опять эти кошки, брысь, скорей, скорей… Анна?! Анна… Давно не приезжали? Столько дел, Димитрий так занят в последнее время… Я одна? Я… приеду. Когда-нибудь… Завтра. Или через месяц. Может быть. А ты терпи, что тебе остается? Одна нелюбовь.
Ты научила меня нелюбви. И я теперь беззащитна.
Однажды он дотронулся до ее руки, до ладони, просто дотронулся. Горячие пальцы к нежной коже. Легкое прикосновение, мимолетное, одна секунда. Вечность. Как будто бабочка села на ладонь.
Ей кажется, что на коже ожог. Но ничего нет. Она рассматривает ладонь, то сжимает пальцы, то разжимает. От этого места на ладони вглубь ее тела словно течет ядовитый ток – вверх по руке, по плечам, потом вниз, к сердцу, к животу, к ногам. Течет и меняет ее всю, клеточку за клеточкой, миллионы маленьких клеточек перестраиваются, откуда они знают, как ПРАВИЛЬНО перестроиться?
…Анамалис фабил! Фараманта фабил! Перевести эти слова невозможно – буквы сожгли бы бумагу…
Как же это, думает она. Как же это так?
Она идет в сад, долго стоит среди роз, не понимая, зачем пришла. Розы и кошки смотрят на нее. Она сжимает в ладони черенок розы. Это крепкий черенок, у него острые шипы, она сжимает сильно, еще сильнее, еще, больно, кровь на зеленых листьях, больно! Как же это так? Она смывает кровь с руки, розовая вода стекает в раковину. Она смотрит в зеркало и не видит ничего. Что-то с ней не так, думают кошки. Она какая-то странная, говорит Роуз. Надо быть к ней повнимательней, соглашается Ирис.
Теперь она знает, каково это, когда рыбий хвост вместо ног. Ходишь, как по ножам. Больно. Она уплыла бы в море, в океан, плескалась в волнах, и бабочки летали бы над ней, но как же Димитрий?
– Вы знаете, оказалось, что жена Димитрия – русалка! Кто бы мог подумать!
– Да что вы, не может быть, такая приличная с виду!
– Я вас уверяю, русалка! Я сама видела хвост и чешую!
– Ужас!
– Кошмар!
– Русалка!
Нет, нет, надо постараться, она наденет длинное платье, и никто не заметит рыбьего хвоста, что это там сверкает на полу, чешуя? Это кошки, кошки! Они ели рыбу! Такие проказницы.
Кошки переглядываются. Определенно, с ней что-то не так.
За четыре тысячи километров, за океаном, Фредерика просыпается посреди ночи. Теплая ночь, луна отражается в океане. Бетти? Что с тобой, Бетти? Сестра моя, мой близнец, моя половинка, двойной орешек… Мое маленькое одинокое «я»… Бетти?
Не раскисай, говорит Фредди. Одинокое «я»! Всякое «я» одиноко. Отродясь! И нечего тут… И не надо нам…ваших конфект…
Фредерика собирает рюкзак, хватает не глядя, скорей, скорей, не опоздать бы… Бетти!
Она сидит в саду, качается в качалке. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Качалка скрипит. Она давно не занимается садом. Розы осыпаются, только кое-где несколько жалких цветков. Лепестки на земле, ветки. Ловушка для ветра разбита, кошки осторожно обходят осколки. Все тлен и запустение. Она не видит ничего. Ей все равно. Все равно. Она закидывает голову. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Скрип – скрип.
Если бы она была бабочкой, она улетела бы за четыре тысячи километров, через океан. Но она не может улететь, она же русалка! Здесь нет ни реки, ни моря. Ни даже захудалого пруда! Как ей утолить свою жажду, если вода отравлена? … и воздух выпит… Неправильный воздух. Неправильная вода. Где ей найти свою воду, свою реку, свое море. Как утолить свою жажду.
Скрип-скрип.
Они занимались сегодня любовью, утром. Скрип-скрип. Вверх-вниз. Димитрий! Он не понимает, почему она плачет. Я сделал тебе больно? Дорогая! Нет, нет, все хорошо, я люблю тебя, я так тебя жалею, милый мой, глупый, кто пожалеет меня, а что тебя жалеть, у тебя все хорошо, подумаешь – рыбий хвост… Русалка…
Как же ее зовут, эту русалку, думает она. Как же ее теперь зовут? Она примеряет свои имена, перебирает их, как платья, шелковые платья: строгое, серое, правильное, с белым школьным воротничком… уютное, домашнее, с кокетливым фартучком… забавное платьице, милое и веселое…
Вечная школьница, послушная девочка, все по линеечке, все по правилам… Клетка входит в комплект. Хорошая хозяйка, идеальная жена, куколка в музыкальной шкатулке. Спящая роза в свернутом пространстве… Роза без шипов. Элизабет… Лиза… Бетти…
Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет…
Кто ты, маленькое одинокое «я»?
Голенькое и беззащитное… Вишневая косточка.
…Жила-была принцесса, и было у нее три имени.
Четвертого имени не знал никто.
Элизабет! Хватит рассиживаться! Опять ты заснула! – это Анна.
Лиза? Дорогая! Пора вставать! – это Димитрий.
Бетти! Бетти! Да очнись же! Скорей! – это Фредерика, трясет ее за плечи, да вставай же ты скорей, он пришел, ты еще успеешь убежать, вставай, Бетти, Бетти!
Он пришел, шипят кошки. Шипят и прячутся в розах.
Бетти вздрагивает и открывает глаза. Он стоит над ней – молодой, сильный, голодный, злой. Неотвратимый. Как нож.
Он смотрит ей прямо в глаза. Светлые глаза, черные зрачки, карие глаза, светлые волосы как лунный свет, черные волосы как ночь, как же его зовут, не хочу, не хочу, пусть он уйдет, пусть он уйдет!!!
Не надо! Не на-до!.. Не на… А-а-а! А!
Ах ты, дрянь!!!
Не-ет!!!

ТЕКСТ 5. SUB ROSA

… на побережье Эгейского моря, на острове Скирос
попробую я от судьбы своей тягостной скрыться,
вдруг обо мне позабудут упрямые Мойры
на побережье Эгейского моря, на острове Скирос…

На похоронах идет дождь. Черные зонты, черные плащи, черные шляпы. Сегодня мы хороним… Она была хорошей дочерью… Прощай, я никогда тебя не любила! Верная подруга… Бедная, бедная девочка! Все так ее любили… В сущности, она была так одинока… Такая молодая!
Ты все перепутала. Это совсем не тебя хоронят. Не меня? Ах да, меня уже похоронили. Закопали среди роз.
Мы потеряли выдающегося ученого… Нам так жаль, дорогая! Нам очень, очень жаль…Его неоценимый вклад в развитие… Любимый учитель… Бедный, бедный Димитрий!
Черная шляпка, черная вуаль. Молодая вдова. Ни слезинки.
– А что вы хотите, на двадцать лет моложе!
– Соболезнуем вам, дорогая!
– Да что вы, на двадцать, на все тридцать!
– Ах, они были такой хорошей парой!
– Держитесь, милочка!
– Да она изменяла ему направо и налево!
– Перестаньте!
– А где же любимый ученик?
– Этот красавчик? Неужели его нет? Странно!
– А это кто? Дочь? Никогда не знала, что у Димитрия есть дочь!
– Бедная девочка!
Ни слезинки, а все плывет перед глазами, ах да, это же дождь, мокрые зонты черные скорбные лица… черные цветы… музыка все быстрее и быстрее… карусель вертится вертится карусель лица цветы музыка зонты взгляды шепот нам так жаль перестаньте так жаль да что вы все на одной ноте на одной ноте на одной ноте заело пластинку заелопластинкузаелопластинкузаело дождь…
– Перестань!
Синие глаза. Фредерика. Держит ее взглядом, останавливает карусель.
У них на двоих всего одно сердце, как оно справится с двойной болью, бедное сердце… Потому, что смерть невинна, и ничем нельзя помочь.
Гроб опускают в мокрую яму. Дождь. Цветы, много цветов. Нарциссы. Он никогда не любил розы. Он не любил носить галстуки, он не любил кошек, и ловушки для ветра, и музыкальные шкатулки, и пирожные… Горький шоколад, соленый миндаль… И ему нравилось ходить всю жизнь в одной рубашке. Всю жизнь. Пока смерть не разлучит нас.
Они уходят домой. Она и Фредерика. Вместе. Пьют чай. Молчат. Слова только мешают. Даже не нужно смотреть друг на друга. Общая боль. Общая беда. Общая вина. Сто лет подряд пьют чай. Сидят друг против друга, длинный стол заставлен посудой, грязные чашки, блюдца, ничего не моют, Роуз спит посреди стола, упало блюдечко, медленно, медленно медленно падает, десять часов все падает и падает и падает, беззвучно разлетаются осколки… Безумное чаепитие, говорит Димитрий. Он смотрит на них сверху. Две безумные розы, вид сверху…
– Может, ты приляжешь? Ты совсем не спала!
Она приляжет. Она свернется калачиком, накроется одеялом, она постарается заснуть, она будет хорошей девочкой, она всегда старалась быть хорошей девочкой, она всегда всех любила, и вот, пожалуйста – закопали в саду. Среди роз. Розам, наверное, неприятно, что она там лежит.
Ты опять все перепутала! Это же не ты там, под розами. Не я?
Я этого не хотела, совсем не хотела… хотела-хотела, ухмыляется маленький алчный зверек в своем потайном ящичке, потягивается, выпускает острые коготки, больно, сворачивается клубочком, хотела-хотела…
Я не виновата, совсем не виновата, это все он, он один во всем виноват, сам виноват…
Два червячка, каждый в своем коконе. Каждая со своей бедой. Каждая со своей виной. Такие одинаковые. Такие разные. Одинакие криле.
Пойти посмотреть, как там она? Сестра моя, мой близнец, моя половинка, двойной орешек…
А потом она уедет. Увезет свою половинку сердца…
…Жила-была чайная роза, она очень любила пить чай…
Они пришли к вечеру, в какой-то день после похорон, эти люди с жетонами и жесткими взглядами. Расспрашивали ее. Не заходил ли к вам… такого-то числа во столько-то… Заходил. Заходил и ушел. Простите, я не могу сейчас с вами говорить. Я недавно похоронила мужа. Инфаркт. Обширный инфаркт миокарда.
Мы сожалеем. Мы очень сожалеем. Мы просто делаем свою работу. Выполняем свой долг.
Долг смертных…
И вы его больше не видели? Не видела. Он даже не пришел на похороны. Любимый ученик. Не пришел на похороны. Последний вопрос, мадам. Что у вас с руками? Откуда эти царапины? Царапины? Ах, царапины… Мужу стало плохо в саду, он упал среди роз. Я пыталась его поднять.
Они переглядываются, инспектор и его помощник. Можно взглянуть на сад? Каменная ограда, поломанные кусты увядших роз, старое кресло-качалка… Скрип-скрип. Ничего подозрительного. Они уходят.
– Какая красотка! – говорит один.
– Молодая вдова – говорит другой.
– На двадцать лет моложе!
– Да ты что, на все тридцать!
…Безумная роза. Роза полуночи…
А она все сидит в саду. Все в той же качалке. Скрип-скрип. Вокруг тлен, запустение. Кошки смотрят на нее с неодобрением. Где вы были, предательницы, говорит она. Всегда вас нет, когда нужно.
Она нас больше не любит, говорит Роуз. Мы ей больше не нужны, соглашается Ирис. И кошки уходят, растворяются в сумерках, сначала Ирис, потом Роуз.
– А вы знаете, его так и не нашли!
– Кого?
– Да этого студента. Как же его звали? Любимый ученик Димитрия Дорна. Пропал, а полиция так ничего и не выяснила!
– Да что вы?
Тишина. Падает маленький камешек с ограды. Один, потом второй. Медленно, беззвучно разрушается ограда. Камень за камнем. Она не видит. Ей все равно. За спиной у нее разрушается дом. Медленно и беззвучно. Складываются стены, падает крыша, черепица летит по воздуху. Пыль, обломки. Больше нет ничего. Пусто. Только она все качается в кресле-качалке, одна. Скрип-скрип. День – другой, год – два, вечность.
Девять месяцев, три месяца, уже пять.
Одно мгновение.
Она лежит в качалке, запрокинув голову, смотрит в черное небо. Теперь небо всегда черное. Холодно. Теперь всегда холодно. Весны не бывает никогда, лето иссякло. Остатки осени. Все время идет дождь. Черное небо. Черная зима. Бабочки! Белые бабочки летят стайкой, спускаются по спирали. Холодные белые бабочки, падают на землю, все белое вокруг. Белая ночь.
Холодно, холодно, холодно…
Больно.
Пусто, пусто, пусто. Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом… все жизни, все жизни, все жизни…
…и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах…
Все белое вокруг, черная бабочка мечется, вьется, заблудилась в непроглядной белизне… Белый-белый ковер, черная хрупкая фигурка прыгает по ковру, удар ногой, выпад рукой… что… ни цветок… то роза… что… ни воин… то самурай… кий-я-я-а!!! Фрик, синеглазая стрекоза. Маленький воин.
– А с кем ты сражаешься, Фрик? Кто твой противник?
– Я знаю, кто мой противник!
– Ты уверена?
А вот и мы! А вот и мы пришли к мамочке! Ребенок. Это мальчик, маленький мальчик. Он улыбается, ямочки на щеках, машет кулачками… Ах ты, мой сладкий!
Она смотрит на него внимательно и строго, слишком внимательно и слишком строго. Ты кто? Маленький, мягкий и беззащитный, безымянный червячок. Вишневая косточка. Червячок, из которого когда-нибудь получится бабочка, полетит за четыре тысячи километров, чтобы умереть от любви.
Не хотите взять ребенка, мадам?
Она не хочет.
Элизабет! Ты должна исполнять свой долг, говорит Анна.
Ты нужна ему, Бетти, говорит Фредерика. Бетти!
Возьми его, дорогая, говорит Димитрий. Мой мальчик! А впрочем, он не уверен. Никогда он ни в чем не уверен…
А тот, другой, весь в черном, чьего имени она не помнит, все улыбается своей жестяной улыбкой, улыбается из-под земли, там ему самое место, говорит Фредерика, ты думаешь, конечно… в конце концов убийство есть убийство, улыбается он из-под земли… его улыбка прорастает, как сорняк, она топчет ее ногой, наступает сильно, еще сильнее…
А она все прорастает и прорастает.
Долг смертных ополчаться на чудовищ.
Качается кресло-качалка. Скрип-скрип. Вверх-вниз. Ловушка пуста.
Скрип-скрип. Вверх-вниз. Вверх-вверх…
Бабочка улетела. Она летит по спирали вверх, все выше и выше, прямо в небо, туда, где яркий, яркий, яркий свет… Туда, где Димитрий.
Плохая дочь. Негодная жена. Никудышная подруга. Никчемная мать. Лучше улететь в это черное небо, чем жить в нелюбви. Не в любви. Вне любви.
Скрип-скрип. Вверх-вниз. Вниз-вниз… Русалка плывет в океане среди молчаливых рыб. Ныряет глубоко-глубоко, так глубоко, что ничего не видит и не слышит. Растворяется в черных волнах.
Не слышит, как звонит телефон.
Маленький мальчик лежит в кресле-качалке. Один.
Скрип-скрип. Вверх-вниз.
Он не плачет. Это спокойный мальчик. Послушный.
Где твоя мама, мальчик?
Телефон просто разрывается.



ТЕКСТ 6. AB ANNA

…На побережье Эгейского моря, на острове Скирос
пусть похоронят меня под лозой виноградной…

Анна уже не встает. Она совсем высохла, одни глаза остались, смотрят внимательно и строго, как всегда, слишком строго и слишком внимательно. Нелюбовь.
– Лили, – говорит Анна, – Лили!
С ударением на первое «и» – ЛИли.
Лили?
– Лили, когда же ты придешь, Лили? Тебя так долго нет! Так долго…
– Лили не придет, – говорит Полин, – Лили умерла, ты забыла, старуха?
– Это ты глупая старуха! Что ты врешь, Лили не могла умереть, как она могла умереть, я так ее любила, больше жизни, сокровище мое, а ты говоришь умерла…
– Выпей-ка бульончику, давай, тебе надо поесть, хоть немножко поесть, Анна! Тебе нужны силы, скоро приедет Элизабет, бедная девочка, ты же не хочешь, чтобы она испугалась, увидев твои мощи…
– Элизабет? Когда приедет Элизабет? Неблагодарная девчонка. Мое сокровище. Покинула меня…
Элизабет приедет. Скоро. Как только я дозвонюсь, – говорит Полин. Никак не могу дозвониться. Бедная девочка, бедная моя девочка! Полин подходит к окну. Закуривает длинную сигаретку. Темно, идет дождь. Ветер качает мокрые ветки. Где же ты, Элизабет… Анне совсем плохо. Полин открывает шкатулку, перебирает пожелтевшие бумажки – старые письма, газетные вырезки, фотографии… сиротское наследство.
Маленькая девочка у Анны на руках, Анна совсем молоденькая, девочка крошечная, светлые волосики, светлые глазки, ямочки на щеках, оборочки, Анна ее любит, эту малышку, но это не Элизабет. А вот – та же девочка, постарше, что там на обороте? Лили 10 лет… А вот опять Анна и Лили, обнявшись… Вот Лили почти взрослая, с мальчиком постарше, а вот и он, этот мальчик, кудрявый, черноглазый, похож на итальянца, и правда, итальянец, написано – «Лили от Джино. Навсегда!»
Письма, открытки, газетные вырезки…
…милая мамочка… его зовут Джино… европейский конкурс… дорогая моя девочка… на конкурсе победил проект молодого архитектора из Вероны… новое землетрясение на острове Скирос… он потрясающий, он… сокровище мое, Лили, будь осторожна… подземные толчки силой 4,5 балла по шкале Рихтера… люблю тебя!.. Лили, я скоро приеду… обрушилось несколько зданий… люблю тебя!… такого-то числа такого-то года… есть жертвы… всегда твой Джино.
Джино, рассеянный король Руритании, потерял свою девочку… веселый король вечеринок, мастер белозубых улыбок, зодчий призрачных замков, зачем ты поехал на Скирос?
Дорогая Анна! Сочувствуем Вам в Вашей невосполнимой утрате… Кто, кроме нас, потерявших единственного сына… Надеемся, вы позволите нам навещать нашу малышку?
Чертеж любви, проект неосуществленной жизни.
– Девочка моя! Ты приехала! Полин, Элизабет приехала!
Анна лежит на постели, смотрит в полутемный угол, там качается кресло-качалка… Скрип-скрип.
Я знала, что ты придешь… я знала, знала… я всю жизнь ждала… так долго… зачем ты меня оставила, Лили, Лили… сокровище мое, свет моей жизни… ушла, ушла так далеко, навсегда… так рано, всего шестнадцать… оставила мне этого ребенка… так быстро, всего за два дня… эту девчонку… как я ее выращу без тебя… зачем она мне… Лили, Лили, зачем она мне без тебя… шестнадцать лет… какой позор… какой позор, надо делать вид… господи, прости мою ложь… девочка моя… умерла, оставила меня одну… мое сокровище… зачем мне эта девчонка, мне нужна только ты, Лили, Лили… разбила мне сердце…
Я так долго ждала тебя… Ты пришла.
Лили моя Элизабет
Ну, что ты там сидишь в темноте? Поднимись, подойди поближе… возьми дитя на руки… бедное дитя… маленький беззащитный червячок… вишневая косточка… как он вырастет в нелюбви, как?
Она прижимает ребенка к груди. Он такой маленький, теплый, машет ручками, пускает пузыри… тычет кулачком, прямо в сердце… мягкий удар, но сильный. Больно. От этого места на груди, от сердца, горячая кровь течет по всему телу, по каждой жилке… миллионы маленьких клеточек оживают, наполняются светом и теплом…
Мое маленькое дитя!
Пускай ты будешь самым непослушным ребенком на свете… моя любовь будет с тобой всегда… как воздух, которого не замечаешь.
Моя половинка, двойной орешек! Даже если ты уедешь далеко-далеко, за четыре тысячи километров… и не будешь писать писем… даже если не позвонишь…
Всегда!
Если я научусь прощать.
Пустое кресло качается в углу.
Скрип-скрип.



ТЕКСТ 7. ДОРОГА НА СКИРОС

…на побережье Эгейского моря, на острове Скирос
маленький мальчик от синей волны убегает,
смеясь, убегает
от той, что любит его,
и ловит его,
и никак не поймает…

Она поймала его и целует в румяные щеки, а он вырывается, хохоча.
– Пусти, пусти!
– Обедать пора, обедать! Ты мое сокровище!
– Не хочу обедать! Хочу ракушку!
– Пойдем, пойдем. Будет тебе ракушка!
Они поднимаются по белым каменным ступеням, вверх, к белому дому. Босиком по белым каменным ступеням, нагретым полуденным солнцем. Простой деревянный стол, глиняные миски, кружки. Молоко, крестьянский хлеб, козий сыр, маслины. Виноград. Горький шоколад, соленый миндаль. Густое красное вино, в меру сладкое, чуть терпкое. Как жизнь. Сильное вино.
Толстая тетрадка, мелкий почерк, засушенный цветок… Ветер листает страницы старой книги…
Пахнет розами и морем. Роза стоит в прозрачном стакане – красная до черноты. Белая скатерть, красная роза, прозрачное стекло. Солнечные блики, шум моря. Бабочка прилетела. Куда ты, дурочка! Краска еще не высохла…
Чертеж розы в классических пропорциях в равновесии А и Б.
После обеда они сидят в гамаке под большим деревом. У него в руках ракушка, большая, рогатая, он прикладывает ее к уху, слушает, как шумит.
– Послушай, море шумит, – говорит он.
Она слушает. Две головы рядом – темные волосы, светлые, карие глаза, синие. Панамка, шортики. Оборванные джинсы, белая рубашка.
– Расскажи еще раз – говорит он.
Она рассказывает.
Жил да был маленький мальчик…
– Как я? – спрашивает он.
– Как ты.
– А мама его была русалка. Днем она была обыкновенной женщиной, а ночью уплывала в море, плескалась там в волнах, а над ней летали бабочки…
– Такие? – говорит он и трогает бабочку у нее на предплечье.
Маленькая татуировка. Бабочка.
– И такие, и другие, еще лучше, – говорит она.
Бабочки летели далеко-далеко, за четыре тысячи километров и русалка махала им рукой, но за ними не плыла, потому что на берегу, в маленьком домике, спал ее мальчик. Утром он проснется, и она будет рядом. Всегда будет рядом.
Всегда.



Если же путь,
который, как я показал, ведет к этому,
и кажется весьма трудным, однако все же его можно найти.
Да он и должен быть трудным, ибо его так редко находят.
В самом деле, если бы спасение было у всех под руками
и могло бы быть найдено без особого труда,
то как же могли бы почти все пренебрегать им?
Но все прекрасное так же трудно,
как и редко
Бенедикт Барух Спиноза