Плен

ПЛЕН

Гитлер дал войскам приказ,
И послал солдат немецких
Против всех людей советских,
Это значит против нас
С. Михалков.

Кто не был в фашистском плену, тому, может быть, будет интересно прочитать об этом.

Я оказался по путевке в доме отдыха в г.Мариуполь, тогда он еще назывался Жданов. И дом отдыха, и пляжи, и время года не радовали глаз, и в отличие от лета, когда почти все время посвящено морскому побережью, весь мой отдых сводился к завтракам, обедам, ужину и сну. Я был в таком возрасте, что на танцах уже чувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке. Читать не хочется, на пляжах городская копоть, в городе особенных достопримечательностей нет. Ну, есть, конечно, рестораны, но человек я не ресторанный и не экскурсионный. Посмотрю телевизор, поброжу туда- сюда и на покой. Только стараюсь попозже. В номере пять человек, трое – молодежь, они сами по себе, один старик и я. Старику уже за семьдесят. Зовут его Иван Иванович. Он киевлянин и непонятно, что занесло его так далеко. Может, просто, захотел побыть у моря. Его, вероятно, мучит старческая бессонница, и поэтому до глубокой ночи он делится своими воспоминаниями. Другие сразу проваливаются в сон, а я не могу уснуть под шепот Ивана Ивановича, который рассказывает о своих увлечениях, закончившихся совсем недавно, и он на словах очень жалеет об этом. Но чаще в его голосе звучат юмористические нотки о его зазнобах. Он, вероятно, опытный рассказчик и его не проведешь по поводу того: вызывает или не вызывает его рассказ интерес у слушающего. Меня же подобные темы не интересуют, и я возвращаюсь в палату все позже и позже, в надежде, что спит уже Иван Иванович. Я тихо в темноте пробираюсь к кровати, проникаю под одеяло; еще секунда и наступит блаженство сна. Но не тут то было. Он, оказывается, как будто ждал, когда воображаемые студенты усядутся, прекратятся посторонние разговоры, и вот он начинает:
- Конвоиры все молодые, лет по шестнадцать, семнадцать, с завернутыми по локоть рукавами.
Он начинает с момента, не упоминавшегося ранее, и это невольно заставляет меня прислушаться. Прислушавшись, выходишь из дремоты, и потом сколько не старайся - не уснешь. Иван Иванович говорит монотонно, не проверяя, слушают его или нет, он уверен - слушают. Может быть, весь день он в уме прокручивал очередную серию эпопеи, происшедшей в его жизни. Ему очень важно выговорится, я это понимал, и думал иногда: «Жалко, что он не может рассказать все это какому-нибудь большому писателю». Это сейчас мы уже знаем, что патриотизм выглядел не всегда так, как это освещалось в нашей прессе. А тогда, более четверти века назад, все, о чем рассказывал Иван Иванович, было неведомо большинству населения нашей огромной и великой Отчизны. Великой, может быть, из-за бесконечной череды трагедий, которые постоянно обрушивались на нее.
- После пленения нам первым делом сказали: «Комунисты и евреи - шаг вперед!» Вышли. « Еще кто есть?» И слышно: «Да вот тут еще один. И вот тут», - и так небольшое, но многоголосье. К стенке - и из автоматов. Остальные потоптались, как-то перестроились и побрели, как гонимое стадо животных. Конвоиры – пацаны лет семнадцати, с засученными рукавами, на груди автоматы, правая рука недалеко от курка. Колонна большая, до несколько тысяч человек, кто перебинтован, кто вроде еще не замучен. Хотя колонна идет не быстро, видно, что многим каждый шаг дается с трудом. Лица обросшие и измученные. “Sсhnell! Sсhnell!“ – раздается изредка как ругательство. Но колонна все равно растягивается и растягивается, кто –то все больше отстает от шеренги, в которой он начинал идти. “Komm zu mir” – манит тогда пальцем конвоир отстающего. «На колени !»- и выстрел в затылок. Человеческое тело подпрыгивает как мяч. Еще что- то последнее шепчут губы, но никаких контрольных выстрелов, никто не останавливается: ни колонна, ни конвоиры. Только на ходу кто-то срывает с умирающего или пилотку, или сапоги, или что-то еще: «Не надо братцы»- слышится еле-еле. Нет нет, он знает: ему это все уже не понадобится, и это уже не защита своего имущества - это мольба о том, чтобы последние мгновения на этой земле были хоть чуточку менее мучительными. Но другие – то еще надеются выжить, а на них сплошное дранье, а вечера и ночи очень прохладны. Конвоиры не возражают, конвоиры должны конвоировать. Необходимо за день привести колонну к следующему привалу. Необходимо - и они это обязательно сделают. Час ходьбы и небольшой привал. Без еды. Но можно лечь на землю. Ох, как прекрасна и мягка земля для смертельно уставшего, но еще живого человека, пока еще живого. У идущих почти нет сил. Разве может быть много сил от вареного кормового буряка и того навара, который из него получился. Но люди разные. Особенно быстро выбиваются из сил молодые. Здесь не нужна прыть, сила, здесь нужна выносливость. А ее - то и нет. Молодость безмерно эмоциональна, а эмоциональность забирает, верно, много энергии. Лучше всего идут пленники среднего возраста, лет тридцати пяти.
«Да, - думаю я, - примерно столько и было лет Ивану Ивановичу в то время».
- У них еще много сил и они уже умеют их как-то распределять, не совершая, наверное, лишних движений. Идти тяжело, идти невозможно, но как-то переставляются ноги. Кто-то подхватил рядом идущего с одной стороны, другой - с другой: это тоже не запрещено, пока не теряется скорость. Что это? Забота, надежда на взаимовыручку, или уже сложились какие-то отношения? Но многие помогают другим. Может быть, увидев застреленных, люди становятся другими, а может, просто все люди разные? Кто его знает - никто никого не спрашивает, да и не может спросить. И зачем спрашивать, если не знаешь: удастся или нет тебе это кому-нибудь рассказать. И вообще, не до этого. Есть ли грань, когда человек может уже не быть человеком, или быть не совсем человеком? Время от времени раздается: “Komm zu mir!” - и слышен выстрел. Иногда это совсем рядом, иногда чуть- чуть поодаль. Но это явно тебя уже не касается, это уж точно не тебя зовут. Один, второй, третий привал. И уже вечер. Обессиленный, в каком-то сарае проваливаешься в сон. И кажется, что сразу  : “Aufstehen!” Значит, уже необходимо строиться и идти дальше.

Я не спрашиваю, когда кормили и сколько раз. Я вообще стараюсь ни о чем не спрашивать, хотя хочется спросить: а как он вел себя. Но если хочешь узнать больше, ничего не спрашивай, а слушай. Зачем спрашивать? Человек все равно скажет так, как скажет, и ты никогда не узнаешь: правду ли он сказал. Пусть говорит, ты слушай и узнаешь или догадаешься, а если не догадаешься, то все равно больше знать будешь, нежели если спрашивать начнешь.

- Выстроились, проверка, кого-то не хватает. В сарае выстрелы. Это расстреливают тех, кто уже не смог отойти ото сна и подняться. Они, конечно, уже не смогли бы идти целый день, но никто из стоящих не знает, почему они не встали: понимая это или просто не было сил. После первой ночи - выстрелов много, после второй вроде поменьше. Или это показалось. Нет – нет, все меньше выстрелов по утрам. Происходит естественный отбор. Слабаки явно не нужны. И снова дорога. Проходим через деревни; бабы, российские бабы, как будто ждут нас. Кто- то кинет кусок хлеба, кто-то морковь, кто-то вареную картошку. Но ее еще нужно поймать, даже если она была предназначена тебе. Кто-то поймал два гостинца, кто-то ни одного. Кто-то делится своей добычей, а кто-то нет. Шагал недалеко от меня один такой: все перехватывает, все ловит. Прыгучий черт. Не первые сутки в пути, а он как будто на тренировке. Увидел конвоир, подходит ближе и ему: “Komm zu mir”. А он: ”Не надо, не надо”. А конвоир: “Komm zu mir!” и уже автомат в спину, секунда и он на коленях. Выстрел, и ужасно высокий прыжок, видно, человек силищи необыкновенной. И вот уже с него стаскивают гимнастерку и брюки: не просто одежду, а одежду с едой в карманах.
- А его-то почему? - спрашиваю я с удивлением.
- Как почему? – недоумевает Иван Иванович, у них норма, необходимо довести из каждой тысячи пленных половину, а с таким этого не сделать. О нём вряд ли кто тогда пожалел.
Я так и не узнал, сколько дней шли они в колоннах, но думаю, что пленение было где-то недалеко от границы. Видно, в первые месяцы войны. «Да - думаю я, - хорошо была подготовлена машина порабощения». Я вспоминаю, как мой дядька, родной брат моей матери рассказывал о том, как он был в оккупации, как в Харькове встречали немецких захватчиков. «Я такого первомая никогда в жизни не видел, - говорил дядя Ваня, - правда на следующий день около церкви на Москалевке двоих повесили с табличками на груди: «Вор», и это многим сразу не понравилось». От этих воспоминаний меня вдруг охватывает просто ужас.
- Привели нас к какой-то станции, – продолжает Иван Иванович, - наша колонна, и колонна привезенных в Германию на работу. Гражданское население с оккупированных территорий. И женщины, и молодежь, и старики. И рядом совсем мы с ними оказались. Вот думаю, хорошо бы к ним попасть. Стоит недалеко от нас женщина с двумя детьми, складная, но утомленная, одно дитя на руках, а другое за руку матери держится. И она смотрит на меня пристально. Может, я ей кого–то напомнил, залюбоваться мной было, конечно, невозможно. Смотрю, рядом конвоиров нет. «У тебя пиджачок есть? –спрашиваю ее. - «Есть мужнин», - отвечает. – «Дай мне его, а я твоего ребенка таскать буду». Нагнулась к котомке, достает пиджак и мне протягивает. Я его прямо на гимнастерку и к ней поближе, ребеночка у нее с рук забрал и прижал его к себе как что –то родное. Это оно - моя надежда. Стоим рядом, что будет - ни мне, ни ей, конечно, неведомо. Подходит к нам надзирательница из русских. –«А это кто такой?» – «Муженек мой, али не признала?». –« Какой еще муженёк?» – «Как какой, мой муженек. Ты чего, раньше его не видела, что ли?» И так уверенно говорит, что надзирательница и вправду засомневалась; али что – то ее с этой женщиной объединяло, или просто жалость человеческая к моей новой знакомой в ней проявилась: с двумя детьми все же. Ведь хоть надзирательница, но тоже баба. И прогонять она меня не стала. Тут всех гражданских повели, и я с ними. Иду, а ребята из моей колонны кричат: « Молодец Ваня, давай, давай!» А я даже не оборачиваюсь, от страха. Иду, как будто я муж этой женщине. Дошли до какой-то управы, распределяют по хозяевам рабочую силу. Женщина говорит: - «Мы с мужем». - «С мужем нельзя». Она чуть не в слезы. Меня определили к одному хозяину, ее к другому. Больше я этой женщины никогда не видел. Хотя она, может быть, для меня самая главная была женщина во всей моей жизни. Меня и еще двух молодых парней определили к одному хозяину. Привели нас. В комнату завели. Ребята кровати у окон занялили. – Это моя! – А это моя! А я говорю: «А я тут, у дверей». Открывается дверь: за мной. «Эх – думаю я, - раскусили, теперь убьют». Нет, привели к другому хозяину. Хозяин палкой воротник моей гимнастерки отодвинул, а там грязь и вши. Ну, думаю, теперь расстреляют. Показывает мне хозяин: раздевайся. «Зачем?» – говорю. Показывает: раздевайся. Что, прямо тут стрелять будут, не пойму? Снимаю пиджак, гимнастерку…и панталоны. Стою голый. А хозяин берет палкой мою одежду - и в печку. Пламя все вместе со вшами и захватило, только треск пошел, видно, вши лопались. А меня палкой подталкивает к корыту. Я в корыто, а мне в руки мыло и водой из ковшика на голову. Мылюсь я, а меня поливают. Помылся раз, мне опять мыло суют. Опять намылился, и так раза четыре. Обмылся, простынь громадную на меня накинули. Понял, что вытираться надо. Вытерся. Стою. Дают мне чистые кальсоны, рубашку. Носки и костюм с галстуком. А я галстуков в жизни до тех пор отродясь не носил. «Не надо», - говорю, а хозяин так сурово, аж страшно, назад отдает мне и кричит что-то. Я галстук взял в руки. Надел брюки, рубашку, стою. Показывает хозяин мне: иди за мной, приводит в комнату. В комнате одна кровать, шифоньер полированный, стол полированный. Ну, такой мебели я до тех пор и не видел. « Спать» – командует на немецком, я уже эту команду различаю, и ушел. Я дверь на засов, разделся и в кровать.Утром открываю глаза - дверь ходуном ходит, вскакиваю: «Иван ай-яй-яй, нах арбайтен!» - на работу значит. Дали какой-то бутерброд, я его проглотил и в телегу. И куда то везут, ну, думаю, не на расстрел же. Приехали, спрашивает хозяин словами и мимикой: «Полоть можешь?» «Я, Я» – отвечаю, «да, да», значит. А сам за свою жизнь тяпку никогда в руках не держал, ну мне показали, что срубывать, а что оставлять. И все по рядкам пошли. Среди работников и поляки, и чехи, и немцы, все вместе, мне даже как-то это странным показалось. Я тоже. Но они все быстрей и быстрей от меня уходят. А я стараюсь так, как показали, чтобы не расстреляли. Смотрю, они уже до конца рядков дошли, а мне, наверно, еще четверть топать. Улеглись и мне машут: иди, мол, и ты. А я показываю, что сейчас, сейчас, только не ругайтесь. Смотрю, ко мне хозяин бежит с палкой в руках. И меня палкой по рядкам к остальным погнал, лупит палкой по спине. Ну, думаю, вот сейчас расстреляют за вранье мое. Пригнал он меня, смотрю: все что –то едят и чем-то запивают, и мне дают. Кофе и что-то вроде бутерброда. Кофе вкусный, сладкий, а бутерброд еще вкусней. Поели, посидели чуть-чуть и опять за работу. Ну, я уже чуть посноровистей, надежда появилась, что сейчас не расстреляют, до окончания рядка. После обеда побольше отдохнули, мне показалось, что я даже вздремнул. И как-то так, как уже давно не приходилось. К концу дня я тоже норму выполнил: к работе-то я, вообще - то, приучен. Приехали домой, посадили ужинать за тот же стол, что и сами. Все вкусное, я бы еще ел, но добавки не прошу и отказываюсь, если предлагают: «Данке, пани, Данке пана!» Переедать в моем положении нельзя, дело опасное, может и раздуть. И на свекле продержался, а тут еда самая настоящая. И спать. И в чистые накрахмаленные простыни я провалился как в облако. Тогда мне, по-моему, казалось, что если рай есть, то он именно такой, как моя кровать. А еще вчера я этого почувствовать не успел. Но двери я больше на засов не закрывал, проспать боялся. Полетели дни. Работаю, воскресенье выходной. Хозяин по две марки на пиво дает, говорит по-немецки: «Сходи, Иван, попей пива, пиво у нас гут ». Стал ходить я в глечек. Постепенно ко мне там привыкли, я даже немцев пивом угощал. Вхожу, слышу: «Иван пришел». Жизнь такой стала, что даже не верится. На самом это деле или во сне. Делаю все старательно, как умею, и хозяевам это очень нравится. Появляется вдруг надзирательница. Поговорила с хозяевами и меня спрашивает: «Как тебе тут Иван?» - «Ой» – говорю,-« хорошо, прямо не верится. И выходной есть, и пиво хожу пить с немцами». «Как? - это нельзя». Может действительно я что-то лишнее сказал, а может быть она просто решила следы позаметать, чтобы никто не узнал, что по ее вине такая промашка произошла - пленного не распознала. «Нет, нет- говорит, -собирайся, к другим хозяевам.» Хозяин говорит: «Зачем? Не надо». А она: - «Нет, нет!». Ну, хозяин спорить не стал. И отвезли меня в другое хозяйство. Поместили меня в каморку - ничего общего с прежними хоромами, но мы не привередливые. Хоть и работы больше и кормежка хуже. Уже не за столом с хозяевами. И еда – помои, по сравнению с тем, чем кормили прежние хозяева. И никаких марок, никакого пива, но выходной положен. Правда, могут что – то и в выходной приказать. Ну, это не страшно. Питаться-то я хуже не стал. Найду гнездо несушки с небольшим количеством яиц, хозяйку зову. «О, Иван, молодец!» Хозяйка все сама заберет, или мне велит отнести на кухню, ни одного яица мне не даст. Ну, я не в обиде, найду схованку побольше и яицами разговляюсь, а то и курочкой, приготовленной на костерке. Пошлет куда-нибудь что-нибудь сделать, а день-то длинный. И дело сделаю, и похарчуюсь. Ну я - то что, голландец у хозяев жил. Постепенно с ним сдружились. Зовет он как-то к себе на чердак. Залезли в его каморку, а там стены все на палец копотью покрыты. «Что ты тут делаешь?»- спрашиваю. «Да окорока копчу». Достает окорок громадный, отрезал кусок: -«Ешь» - говорит. -«А что если хозяйка узнает?» - «Она сюда не заходит, что ей тут делать?» - и так почти два года. Немцы, вообще, мне показались доверчивыми до дурости.
«А, может быть, это потому было,- думаю я, слушая Ивана Ивановича, - что обострять проблему не хотели. Если заметишь, растреливать надо».
Постепенно я и к этой хозяйке вошел в доверие. И молоко развозил, а значит, и сметанкой баловался. Даже в лагерь военнопленных ездил. Но никого из тех, с кем шел в колонне, не видел, и меня никто не признал. И кто смог бы узнать в сытом лоснящемся Иване пленного солдата, идущего по дороге смерти. А в округе меня уже многие знали. Девки идут: «Иван подвези». – «Садитесь».
Я вспоминаю, что к женщинам - то Иван Иванович не равнодушен, спрашиваю: «Ну и как, мол?» - «Что ты, за весь плен я на женщин не смотрел даже». - «Что, не пользовались успехом?» - «Да при чем тут успех. При мне одна немка на парня показала и сказала, что он к ней пристает. Так его тут же, на самодельной виселице и повесили. На дереве. За весь плен о женщинах и не думал, жить хотелось. А фронт все ближе да ближе. По немцам видно. Нам-то, конечно, никто ничего не говорит: хозяева между собой и рабы между собой. Отношение к нам вполне терпимое. Но жизнь наша гроша ломанного не стоит. Даже собак так не убивают. Ну это, если что-то не так . А так вполне терпимо. А зачем нам что-то расказывать, уже и так слышен фронт.
Бомбежек по деревне не было, сразу американцы появились с пушками и “виллисами”, да “студебеккерами”, в основном негры
-И как они к Вам относились?- спрашиваю.
- Да никак, они нас просто не замечали. Такое впечатление, что я всегда был с ними рядом. Я им даже снаряды подносил, воюя уже как бы и за свое отечество.
- Почему как бы? - говорю я, - Именно так и воюя.
- Так война и кончилась. И меня передали советской стороне.
- А что, не захотели где-нибудь на западе оставить?
- Не знаю. Спросили: «Ты куда хочешь?» – На родину, говорю, домой. И сразу сказали, куда собираться и где.
- А чего ж Вы так сказали? – спрашиваю, вспоминая , что ожидало тех, кто был в плену.
- К жинке захотел, детишек побачить , - Иван Иванович вдруг заговорил по-украински, такая тоска вдруг обволокла, мочи нет. Стосковалась душа по дому.
«Вот, - думаю я, слушая Ивана Ивановича, - попросился бы и жил бы где-нибудь. Может и припеваючи, если бы не « душа».
- Ну , а дальше лагеря? - спрашиваю.
- Нет, я в лагерях не был.
- А, как так?
- Передают нас, доходит очередь до меня. «Откуда? Как сюда попал и когда? – спрашивает меня майор. Я ему все как на духу. Что- то полистал и говорит: «Еще немножко подождешь дембеля?» - А сколько? –« Кто его знает, но не очень много. Охранный взвод создаем. На железнодорожной станции наши грузы охранять». Не могу отказать, ясное дело. Надо, значит надо. И потом уже инстинктивно понимаю: статус-то у меня уже другой будет. Как –никак , а червячок волнения шевелится. А тут я буду уже не пленный, а победитель. И стал я старшим охранного взвода. Определенный участок станции круглые сутки закреплен за нами. Подходят вагоны, выставляются, затем забираются, вот такая чехарда. Станцию охраняем мы. А в городе и англичане, и американцы. Ну и, конечно, уже базар работает. В основном меняем. Долларов у нас нет. Кормят нас как? Так себе. А у американцев такая прекрасная тушенка. Но у нас не только долларов нет, нет вообще ничего. Нужно где-то добывать. В рабстве крутился, так что я, уже властью наделенный, ничего не добуду? Значит надо что-то украсть. А что и где - думать надо, на то она и голова. Воровать-то воровать, но время военное и, совсем не резон, чтобы тебя после войны как преступника к стене поставили, и тем более свои. Даже мысли такой дозволить не могу. У меня во взводе мужичок в подчинении был, с лукавым глазом. Я его сразу поприметил. Сокол сокола да и не заметит. «Слышишь?- говорю ему, - надо чем-то подживиться.» -«Надо, - отвечает, - а где?» - «Где-то тут, но так, чтобы тишь да гладь, да божья благодать. Ты поизучай груз-то. Вагоны тут же не разгружают. Если что-то и пропадет, то никто, ни одно государство не установит: кто и где». - «Да я, - говорит, - тут интересные вагоны заметил, думаю, что со спиртом. Я в этом деле заяц стрелянный. Правда, сказать какой спирт, заранее не могу. То ли этиловый, то ли метиловый, то ли еще какой, но спирт. Тара для спирта. Такую тару стараются использовать для чего-то одного, или почти одного». – «А что там написано?» – « Да ничего там не написано, если бы было написано, он бы до следующей станции не дошел» - «Ну, да как же это установить? Пломбы же, а пломбы срывать нельзя. Это не доска, которую можно снова присобачить». – « Ты меня одного на пост ночью поставь и я определю». – «Как?» - «Дырочку просверлю?» – «Да заметят же?» – « Я попробую, а ты посмотришь, заметят или нет, а потом тебе покажу, где дырочку делал». Ну, дальше уже мои проблемы, поставил в эту ночь в караул вместе с «моим» мужичком заведомо захворавшего. Тот выйти не может и заменить его некем: получается один человек в карауле! Один наряд сменился, другой завтра заступает. Наверх докладываю. - «Ну ты сегодня уж как-то перебейся, а на завтра мы кого-то найдем.» – «Хорошо бы», - отвечаю. Утром приносит он флягу спирта, спирт отменный. Подводит к цистерне из которой набирал и говорит: « На какой площади искать хочешь?» – «А на какой лучше?» - спрашиваю. –«Да, все равно». – «Давай сантиметров десять на десять». Очерчивает участок; я и так, я и с увеличительным стеклом - фигушки, никаких следов. Ну на следующую ночь другие караулили, пришлось пропустить; волновались, конечно, боялись, чтобы вагоны не угнали. А еще на следующую, конечно, никого моему в пару не дали, и правильно сделали.
- А как он, - спрашиваю, -сверлил.
- Сверло тоненькое. Сверлил наискосок, чтобы длиннее отверстие было. Надо знать, где. Набрал спирту, а потом туда чопик из гвоздика.. А затем зачистил, подмарафетил.
- А если изнутри посмотреть – спрашиваю, - видно, что кто-то промышлял?
- Да хоть изнутри, хоть снаружи, ничего не поймешь. В крайнем случае подумают, что ремонтировали. Да и кто будет кого искать. Где искать-то, по белу свету. Когда набирали - дрожали. А потом уже все -поезд ушел! Вовек не докажешь! Что там ушло? С трех вагонов десять канистр двадцатилитровых набрали. Для нас это, конечно, кое-что. А для спиртовой промышленности ерундитстика. Первым делом пригласили майора. Кое-что выменяли на спирт у американцев, на рынке. Тушенку, колбасу, сыр и всякие деликатесы. Стол накрыли. Такое, наверное. он не часто видел. Выпили добряче. «Иван – спрашивает майор, - откуда?» –«Выменяли на бензин». – «Сколько канистр?» - «Две», - он не против, но санкция требуется. «Что невыгодно?» – спрашиваю. - «Молодцы!» И мы зажили как сыр в масле. И бензин есть, и спирт, и харчи какие душе угодно. Жили не тужили, пока новый призыв не пришел. А потом домой.
Иван Иванович помолчал немного, как бы задумавшись, а что еще мне можно рассказать. А мне уже не спится.
- Ну а что дома? - спрашиваю.
- Демобилизовался , грузчиком пошел. Я и сейчас иногда привлекаюсь. Я сейчас грузчик-одиночка. Кому что-то ценное надо перевезти - меня зовут. Стиральную машину импортную или холодильничек. Недавно одному генералу японский холодильник доставлял. Я не думал, что такие холодильники бывают. Морозильный отдел с крюком для мяса. Пол-поросенка можно повесить.
- А как вы один доставляете его? – спрашиваю.
- А у меня всякие приспособления: жачок, талька, монтировочки всякие. Подважил, перекантовал, снова подважил. Да я и разгрузить сам могу, но только времени больше надо. Водитель помогает, ждать не хочет. Ведь я доставляю иногда по нескольку часов: спешка не нужна. Зато я не поврежу, не поцарапаю. Все в лучшем виде, я человек мастеровой.
Прошло много лет, возраст мой уже недалек от возраста, в котором тогда был Иван Иванович. Я его больше не видел, и даже не помню, кто раньше из нас уехал, сколько ночей продолжался рассказ и многого, многого другого. Я даже точно не помню, сколько человек было в нашей палате, пятеро или четверо. Один был такой, другой с длинными волосами. Но были ли они одновременно, или сначала один, а затем другой. По прошествии стольких лет два очевидца зачастую совсем по-разному рассказывают об одних и тех же событиях. Послушаешь одного - представляешь себе что-то одно, а послушаешь другого, и посмотришь вдруг на все рассказанное совсем другими глазами. Многое улетучивается из памяти. Но почему-то я, нет- нет, и вспоминаю рассказы Ивана Ивановича, которые мешали мне спать. Я вдруг задаю себе вопрос: «А что было потом?», или: «А как это могло быть?», но уточнить что-то уже никак не могу. Нет-нет, я не жалею, что не спросил тогда, или не задался таким вопросом. Я даже допускаю, что рассказывая об этом, он уже что-то забыл, ведь со времени войны к моменту рассказа прошло столько же времени, как и со времени, когда я встретился с Иван Ивановичем до сегоднешнего дня. Почему-то запомнилось хихиканье Ивана Ивановича, когда он рассказывал о том, как он занимался какой-то дамой, и как она начинала быстро раздеваться по его команде, приговаривая: «Чичас, чичас!» «Верно плен не прошел бесследно», - подумалось мне тогда. И может быть, на самом деле все было не совсем так, или совсем не так, как он рассказывал. Может это он сам, а не человек из его взвода сверлил цистерны. И как это, вдруг, человека из плена сразу поставили старшим во взводе? Человек же, рассказывая что-то, всегда не скажет о себе плохо, он всегда постарается как-то сгладить то, что может выставить его в плохом виде, в виде неприглядном. А для этого удобней всего все неприглядности свалить на другого. Может он, а не голландец коптил окорока, может это он как-то договорился с надзирательницей. Но чем он мог ее заинтересовать? А может быть он был как- то связан с конвоем. Не хочется думать, что он даже мог быть тем, который перехватывал все, что бросали женщины. Просто счастливчик. О, Счасливчик! - хочется воскликнуть вдруг. Один на какое количество несчастных? Кто знает. Пусть даже не все было именно так, но я помню ночные рассказы Ивана Ивановича до сих пор не как рассказы, а как будто я был свидетелем этого, видел все это как-то со стороны, и вспоминаю все как пережитую реальность. Может быть потому, что это были ночные рассказы. И часто думаю, что человек ничего не знает ни о себе, ни о других, о которых, как ему кажется, он все знает. Окажись он там, в этом аду? Там сразу бы стало ясно: кто ты и кто те, которые рядом. Но не дай бог! Автору, слава Господу, не понадобился этот тест. И хорошо бы, чтобы не было повода создавать на земле такие тесты. Чтобы не было на это повода. Не имеет право никакой человек проявлять подобную волю. Если он, конечно, человек. Хорошо бы чтобы не было, но есть. И поэтому, может быть, стоит рассказать об этом так, как рассказал мне очевидец событий. Конечно не для того, чтобы чему-то научиться, чтобы что-то пригодилось, на всякий случай. Не для того, что может пригодиться, когда ты идешь по дороге и тебе в любой момент могут крикнуть: “Komm zu mir!” А для того, чтобы, может быть, кого-то вспомнить или просто задуматься о человеческой судьбе. Не знаю уж, удалось ли мне это. Сам о написанном правильного мнения не составишь.