Береговушка

Береговушка

Нет ничего глупее на свете, чем во время каникул проснуться в пять утра. Есть у меня одна тётушка, ужасно глупая баба, так она каждый день во столько встаёт. Человек на пенсии сидит уже сто лет, чего ей не спится? Будь я на пенсии, спал бы тысячу часов. А тётка эта - Марья, будь она неладна, Прокоофьевна, встав в пресквернейшую рань, тащится на кухню, ставит варить дурацкий кофе и неугомонно читает идиотскую газету с портретом какого-нибудь Киркорова на первой полосе. Пару раз это тётушка ночевала у нас дома (угораздило мою мать стать ей двоюродной сестрой), так я эти дни навсегда запомнил. Ни за что не уснёшь, когда весь дом пропах крепким кофе. Ужасная у меня тётя, глупая до безобразия.
Моя бабушка тоже встаёт рано утром, но она не по глупости. Её пробуждение наполнено смыслом: ей нужно приготовить еду, чтобы накормить свиней, кур, коров, двух индюков, кошку, ещё одну кошку, деда, меня и мою сестрёнку. И то, с такой-то обременённостью, бабушка встаёт не в пять утра, а в без десяти шесть. Она же не дура, чтобы вставать в пять. А я проснулся в пять.
Ещё спит бабушка, дед храпит за дверью; ни одна из кошек еще не ластится у ног; ещё не открыта нараспашку дверь в сенях и не веет оттуда утреней свежестью. Одно слово - рань. Темнотища. Солнцу то ещё не пришло в голову подняться из-за горизонта. Один я сижу на краю дивана, глаза таращу во тьму, борюсь со сладкой, но гнетущей дрёмой. Глупость какая. Угораздило меня накануне предложить Ленке пойти на рыбалку... да нет, не в рыбалке самой дело. Какого чёрта, спрашивается, мне нужно было склонять сестру идти в такую рань. Ну, кто меня просил, предложить встать в пять? А она ещё: “Да, легко!”. Я чем хуже. Мучайся теперь. А может она не проснётся? Надо прислушаться, что там, в соседней комнате происходит. Тишина. Спит, ведь. Ни за что не проснётся. Можно и мне, я не глупее.
А на рыбалку можно и позже. Дурацкие рыбаки, которые ввели традицию вставать в пять-шесть утра, ничего в жизни не понимают. Они вроде взрослые, умные люди, а не понимают разве, что рыба то из реки никуда не денется, хоть ты в пять приди, хоть в десять или после обеда. Она, рыба, как сидела там под водой, так сидеть и будет в любое время суток. Некуда ей больше деться. Что она там, по делам уйдёт что ли? или спать ляжет? Дык рыба не глупее нас - как раз утром то и будет спать. Ой, ну это же очевидно! А эти, рыбаки то, стадом прутся на реку, когда все нормальные существа на Земле спят. Никаких дел с этими рыболовами лучше не иметь, они совершенно ничего не понимают в жизни.
Кстати, а спят ли рыбы вообще? Если спят, то как же они умудряются это делать? Ведь у них нет ни единого века. Глаза совершенно не закрываются. Моргнуть не могут, куда им спать! Но как-то ведь они должны спать? Все на свете спят. Даже эта глупая тётушка - мало, но всё же спит. Интересно узнать, как же они там под водой, без век, без всяких там условий могут спать. Интересно, да. Но не настолько, чтобы это реально узнавать. То есть не так интересно, чтобы пойти в библиотеку, взять какую-нибудь книжку про рыб и искать там учёное разъяснение по этому вопросу. Совсем не должно остаться в человеке ума, чтобы читать целую книженцию про каких-то там рыб. Максимум, что я могу прочесть на эту тему, так это рецепт приготовления ухи. Не имею представления, кстати, как она готовится, честное слово. Справедливости ради, надо признаться, что уха то не такая уж и вкусная, чтобы так взять и самостоятельно её готовить. Ещё думать, как же это сделать. Тоже мне блюдо. Над яичницей, вот, совсем не надо думать, а она, к слову, в разы вкуснее всякой там ухи.
Свет в комнате резко зажёгся, я сожмурил закрытые глаза, попытался закрыть их ещё сильнее.
- Ты что, спишь ещё? - сонным голосом спросила Ленка. Оказывается, она уже проснулась.
- Нет, конечно. Устал просто ждать, когда ты проснёшься, решил прилечь.
Ну почему? Почему она проснулась? Далась ей эта рыбалка. В жизни не видел девчонок готовых встать в пять утра, чтобы пойти - подумать только - на рыбалку.
- Я давно проснулась, ждала, когда ты встанешь.
Утром вести диалог совершенно не хочется. Было сначала желание спросить у Ленки, как спят рыбы, но потом я подумал, что она совершенно не компетентна в рыбном деле. Даже на рыбалку она идёт в первый раз.
После неприятнейших процедур утренней гигиены мы с Ленкой вывалились в холодное, влажное, пахнущее чем-то незнакомым утро. Запах, запах... что за запах. Нельзя назвать его неприятным. Но кажется он именно неприятным, потому что хочется спать, потому что холодно, потому что мерзко, потому что надо идти копаться в навозе, искать червей. Но воздух.. незнакомый. Очень лёгкий, прозрачный... что за глупости? Воздух всегда лёгкий и прозрачный, на то он и воздух. Но почему-то вдыхая сейчас, захотелось сказать, что воздух именно лёгкий и прозрачный. Я и сказал.
- Что за глупости, каким же ещё может быть воздух, если не лёгким и прозрачным? - отреагировала Ленка, тоже видимо недовольная утренним пробуждением. На ногах её болтаются калоши. Она терпеть их не может, но выйти в огород без них невозможно.
Это ж надо додуматься так себя наказать ни за что ни про что. Мало было вынудить себя проснуться в пять утра, так ещё - на тебе, вороши навозную кучу, выковыривай гадких, скользких червей. Ленка к ним не притронулась. Она девочка, её к червям допускать не по-джентльменски.
- Сколько червей вообще надо? - спрашивает.
А мы только одного пока нашли. Я говорю, что надо больше.
- Это ясно. А сколько?
- Двадцать.
- Двадцать? - зачем-то переспрашивает Ленка. Я молча киваю. Мне попался ещё один червь. Осталось 18. Пришло же мне в голову сказать двадцать. С чего я взял, что нужно именно столько. Копай теперь до полуночи.
- Какие противные. Как лягушки. - Ленка рассматривала червей в баночке, которую держала в руке. Баночку можно было бы поставить на землю, ничего с ней бы не случилось. Но держа её в руке, Ленка чувствует себя помощником в этом грязном деле.
- А мне нравятся лягушки. Совсем они не противные, – говорю я.
- Ужасные. Фу. Черви, и те приятней. Они хотя бы не глазастые и не прыгают, как дураки.
И то верно. Не прыгают. В каком-то бабушкином журнале прочёл, что червяки, когда ползаю в земле, пропускают почву сквозь себя. То есть едят и тут же какают. Так они передвигаются. Угораздило меня прочитать тот журнал. Ну, это от скуки наверно. Иногда бывает так скучно, что в пору и самый идиотский в мире журнал прочитать.

***

- Далеко не пойдём, – говорю, когда мы уже ушли довольно далеко.
- Ага – согласилась Ленка.
И идём дальше. Ищем подходящее место для рыбалки. А как оно выглядит, чёрт его знает. Вода вроде везде есть: река тянется себе под крутым берегом, то волнами бьёт на поворотах, то спокойно течёт, то разливается вширь. Берег становится всё выше. Удочка у меня хорошая, телескопическая. У Ленки – ерунда, а не удочка. Ей дед смастерил за три минуты. Да ну, говорить нечего – сорвал дед ветку где-то, топориком ветки пообрубал, леску нацепил – на, рыбачь. Смех один. Какая рыба на такую удочку полезет? Мы с Ленкой договорились меняться. Полчаса я своей, фирменной, заграничной, рыбачу, а потом беру эту - отечественную, дедову. По-джентльменски чтобы.
- Смотри! – крикнула Ленка. Я посмотрел.
Она показала куда-то под берег, туда, вихрем, пролетела ласточка. Самая настоящая ласточка! Пролетела - и нет её! Куда делась? Будто она врезалась в берег, да всмятку. Мы на колени встали, вниз головы опустили, всматриваемся: нет ласточки. Показалось? Ленка говорит – не показалось. Раз! И она – ласточка! Прямо из-под берега вылетела – и в небо! Высоко поднялась, за какую-то малюсенькую секунду взлетела так высоко, что ничего от её силуэта, кроме маленькой точки, не осталось. А там, в облаках, рядом с этой точкой, десятки таких же. И они кружатся, кружатся – стремительно, свободно. И одна точка приближается, превращается в ласточку и бух – в берег. И снова нет птички!
Спрыгиваем вниз, рыхлая глина роняет нас, марает. Встаём, отряхиваемся, смотрим на берег уже снизу.
- Ого! Да тут всё в дырах! – говорю.
И ведь правду говорю – весь берег, круто вздымающийся, с загибом, пронизан дырами.
- Это ж норы – умничает Ленка.
Помню, что в норах живут мыши, суслики и лисы. Эти - по размеру похожи на те, что у сусликов. Нет, чуть меньше. Руку просунуть можно, но ногу не получится.
- Эта птица, значит, в норе у кого-то живёт – делаю вывод.
А Алёнке неймётся, рассуждает:
- А может она сама её роет.
А ведь всё может быть, лучше не спорить. Надо разобраться. Но спорить хочется. Сказать бы сейчас – как же ласточка нору рыть будет? Нет у ней этих, как у кротов и сусликов – лап передних. Там же когти нужны, глину рыть не гнёзда вить. Поди, эти птицы увидали бесхозные норы, да переехали. Удобно им здесь стало.
- А что если туда руку засунуть – придумала Ленка.
Сказано – сделано. Идиотом по жизни надо быть, чтобы не засунуть руку в нору, если та - как раз по размеру.
Глубокая нора, по локоть уже. Клац по пальцу! Я руку выдернул так резко, что Ленка завизжала. Будто её так клацнули.
- Укусила? Больно? – спрашивает, глаза навыкате. Испугалась.
А я в смех. Вот напало на меня, не остановишься. Как там мамка говорит: «смешинка в рот попала». Ужасно глупое выражение, а ведь так и есть. И Ленка смеётся. Пока мы хохочем, ласточка из норы – фьють! И - в небо. А в соседнюю нору другая залетела. Я туда, с рукой. Тянусь, к «клацанью» готов. Нащупал – хвать! Сердце забилось страсть как сильно. А в зажатой ладони чувствую – бьётся ещё сильнее. Маленькое испуганное сердце. Колотится, рвётся из-под оперенья.
В руке – ласточка. Маленькая птичка - крылышки сжаты, бессильны.
- Какая прелесть! – Ленка хочет взять её в руки, подержать. Я отдаю ей. Она рассматривает нашу добычу. А в небе – маленькие точки кружатся.

***
Кончено мы принесли ласточку домой. Прячем от бабушки – она во дворе с курами возится.
- Надо её покормить – говорит заботливая Ленка.
Я с ней соглашаюсь, но чем кормить не знаю. Даём зерно – у кур немного взяли. Зерно не ест. Я к навозной куче, вытащил червя. Не ест. Грустит.
- Надо спросить у бабушки, чем питаются ласточки.
Пошли сдаваться. А что, надо спасать животное от голодной смерти. Показываем бабуле птицу.
- Чем кормить, ба?
- Ой-ты, господи! Где ж вы её взяли?
Рассказываем. Она головой качает, на лавку села, вздыхает.
- Вы бы её на место снесли, погибнет ведь. Это береговая ласточка. Береговушка. Она только там может жить.
- А она сама себе нору роет? – спрашиваю.
- Сама, а как же. Такая птица. Её если даже на другой, землянистый, а не глинистый берег перенести, она и там погибнет. Не сможет в земле нору выкопать. Только в глине. А там, в норе, у неё детишки. Одни сейчас. Знаете, зачем они так высоко в небо подымаются?
Мы догадывались. Бабушка продолжает:
- Чтобы наловить мошек там всяких, да детишкам своим принести. Отнесли бы вы её на место.
- Вернём, бабуль.
Смотрим на птичку, она сама не своя. Глазки уже не открывает, клювом не клацает. Страшно. Вдруг она сейчас у меня на ладони умрёт? Свобода, высокий полёт, скорость, вихрь – умрут в моей ладони. Биение маленького, но мощного сердца оборвётся – раз и нет его в моей руке. Я бегом назад, к глиняному берегу. Ленка за мной. Бежим, торопимся. А ласточка уже вроде и не дышит. Редко, реже, ещё реже… стук ли маленького сердца, мой ли пульс, участившийся от бега, жалости и страха…
Прибегаем, прыгаем вниз и льнём к норе. Подношу ладонь, раскрываю её… а в ней лежит наша ласточка. Лежит, и лететь никуда не собирается. И никогда уже не полетит. Никогда. К горлу моему подступает дурацкий ком, появляется совсем гадкое чувство в моём живом сердце. Терзает так - очень неприятно, очень. Как же это называется? - свербит, точно! Мертва ласточка, куда её? Положить в нору? А там её детишки. Маленькие птенчики клювы раскрывают во всю ширь, ждут мошек каких-то. А мы им – мёртвую маму. Ленка плачет. Мне тоже хочется, но не по-джентльменски это. И без того стыдно. Я молчу, потому что если заговорю – ком этот, торчащий в горле сломается и через него как-то слезы в глаза потекут. Не знаю, как так получается – через горло, да в глаза. Но так всегда. Сломаешь ком – слёзы потекут. У Алёнки вот сломался уже.
Сажусь на глину. В руках мёртвая птичка. Гляжу: тут наши удочки валяются. Мы их видать забыли тут, обрадовавшись, что поймали такую красоту вместо рыбы. Дурацкие рыбы. Почему их совсем не жалко, а ласточку – сил нет, как жалко? Ласточки, когда умирают – глаза закрывают. Как у людей, у них есть веки. А рыбы таращатся, что живые, что мёртвые. Когда ласточку в руке держишь – сердце её чувствуешь. У рыбы слизь одна. Но ведь не в этом дело. Наверное, не в этом.
Похоронили её у берега. Зарыли в землю. Сами идём домой и молчим. Нам стыдно. Так стыдно. Я подумал, что моя тётушка, которую я утром называл глупой – совсем не глупая. Она встаёт в пять утра и не идёт убивать ласточек. И рыбаки не глупые люди – пришли на рыбалку и рыбачат. Ни каких ласточек они не трогают. Получается, что я глупее всех.
Я решил, что надо завязывать с глупостью и становится умней. А чтобы хоть как-то искупить свою вину, надо спасти жизнь. И не одну. Много-много жизней.
- Я буду ветеринаром – говорю Ленке.
- Я тоже хочу быть ветеринаром.
Она думала о том же. Мы будем ветеринарами. Обязательно будем.


4.03.2013