мутация

Служба, моя вполне счастливо, медленно, но верно, приближалась к концу.Я служил без сомнения не в самом плохом месте, тех ужасов, о которых ходили легенды на гражданке, у нас не водилось. Дедовщины почти не было. Правда, еще в карантине, на первом году, был у меня один случай: пьяный дедушка кинул в меня табуретку. Но это ничего, как говорится, нет худа без добра, мне в чем-то можно сказать даже подфартило. В то время как все остальные «слоны» в будни работали на ферме, а по выходным рыли и вновь закапывали траншеи, я целых две недели преспокойно лежал в госпитале с сотрясение мозга.

Месяца же через полтора мне уж и совсем несказанно повезло — начальству вдруг почему-то пришло в голову сделать меня водителем полковничьего уазика, вместо уволившегося деда, и зажил я как сыр в масле. В общем-то, конечно же, я знаю, почему выбор пал именно на меня. Не случайно все это произошло, просто старший прапорщик Букин оказался моим земляком. Мне очень повезло.

Я возил полковника Мельникова, но больше вместе с машиной бывал в распоряжении старшего прапорщика Букина, чему был очень рад.


— Федотов, сегодня вечером машину в гараж не ставь, за шишкой сгоняем. Как в прошлый раз, с ночевкой, часам к одиннадцати утра вернемся, — крикнул мне у ворот КПП старший прапорщик Букин.

— Съезди на ферму к Бычкову, возьми у него денег на бензин, скажи, я велел, заправься, как следует, — прибавил он еще.

Он, чтоб вы представили, такой розовощекий с округлым брюшком, и с всегда оттопыренными смеющимися губами, выпустил так последнюю струю дыма, щелчком выбросил окурок и скрылся за дверью проходной, а я поехал.

«Шишка», если не знаете, это такие семечки, которые растут на кедрах. Мы уже один раз, на прошлой неделе, ездили за ними в тайгу. Били по деревьям большой деревянной колотушкой, собирали осыпавшиеся смолистые шишки, варили их, потом продавали. Вкусные такие семечки у нас дома в Энске такие не растут. Когда бьешь колотушкой, то падают далеко не все шишки, а залезть на дерево сложно, да и опасно. Представьте дерево метров, наверное, двадцать высотою, а то и больше, и вот только метрах в шести от земли имеются какие никакие ветки, да и то жиденькие, а стволы у деревьев толстенные не обхватишь. Однако есть люди, местные, как-то залезают наверх. Мы никогда не рисковали. Правда, Букин рассказывал, что очень-очень давно один солдат полез таки на кедр и сорвался с самого верха, так у него ноги вошли в задницу, и его отправили домой в цинковом гробу. В общем, мы не рисковали.

Сразу после ужина, прихватив из пирамиды одного «калаша» с магазином, на всякие форс-мажорные, как говорил Букин, мы погнали за шишкой. Путь километров десять по шоссе, потом по грунтовой около пятнадцати, дальше опять по грунтовой только уж совсем по дрянной такой, с болотиной, около десяти до Курозая, и два-три совсем почти без дороги мы надеялись преодолеть максимум часа за полтора. Как только мы оставили шоссе позади и съехали на грунтовку, Букин скомандовал мне остановиться, достал спичечный коробок с травою и пачку «Беломора».

Он тщательно очистил папиросу от табака, продул пустую гильзу, заломил край бумажного цилиндра у самого основания, высыпал себе на ладонь порцию «дури» и принялся забивать ее внутрь папиросы.

— Счас пыхнем немножко и погоним, — ухмыльнулся довольно Букин, собирая с растопыренной пятерни последние крошки зеленой «дури».

Эта «дурь» растет там повсюду как крапива, по оврагам и пустырям. Букин собирает ее, сушит и «пыхтит». У нас вообще многие ее курили и от этого смеялись. Я же некурящий, поэтому и дурь почти не курил, только иногда, за компанию с Букиным.

Я в этом ничего не понимаю, на меня это как-то не действует, а Букин говорит, что это, мол, даже лучше чем водка, голова, мол, светлая и весело.

Он прикурил свой «косяк» и глубоко затянулся, так что тлеющий конец этой самокрутки вспыхнул ярко красным пламенем.

— Кхе-кхо-кхай-кфу-кхок, — закашлялся Букин, блаженно закатывая заблестевшие глаза.

— На «зобни», здорово цепляет, хорошая дурь, — он протянул мне вонючую папироску.

Я затянулся не так сильно как Букин, но тоже закашлялся от едкого дыма похожего на дым от сгоревших шерстяных носков.

— Ну, как оно? Ничтяк? Дурь что надо! — засмеялся Букин своим, особым напоминающим блеяние овцы смешком. — Давай еще разок «зобни», вдогонку.

Я закашлялся еще сильнее, впечатление было такое, как будто в горло набилась чертова уйма горячего песка.

— Ты держи, держи подольше, — учил Букин похожий на одноглазого дракона, затягиваясь и сверкая огоньком папироски. Ну, и, вот, «пяточку» «зашабим» еще, и порядок. Тут самый «цимус», дурь что надо, держи, — снова передал мне окурок Букин.

— Не-е, спасибо, мне, наверное, хватит, что-то как-то не очень, — отказался я.

— Не в жилу что ли? Ну гляди, дело твое, — оскалился Букин и сам прикончил окурок. Он тщательно изучил пустой бумажный цилиндр с измятым, паленым концом, даже понюхал его, потом как будто бы даже с сожалением смял и выбросил за окно. — А ну-ка пусти меня я порулю, — засмеялся Букин, — включай нашу, пошарь там в бардачке, я по-моему не забирал.

Букин очень любил тяжелый рок, говорил даже, что сам играл раньше в какой-то рок-группе на барабанах. Я лично в это не верю, если б играл- так не остался бы в армии на сверхсрочную. Да и какие у нас в Энске рок-группы? Хотя, может я просто не в курсе.
Я перебрался на место Букина, открыл бардачок и там, среди хлебных корок, луковой шелухи и прочего мусора, нашел букинскую любимую кассету. На эту кассету Букин самолично записал всякое старье: Deep Purple, Nazareth и тому подобное. Я-то рок вообще не люблю, а уж тяжелый и подавно, это Букин любит, ну а когда полтора года каждый день и через день слушаешь что-нибудь, то тогда создается впечатление, что тоже вроде как бы любишь, но это только так кажется, сам бы я никогда не стал это слушать. Да я, вообще, и на гражданке-то никакую музыку почти совсем не любил, тишину люблю я, еще люблю сам себе под нос напевать, что-нибудь такое без слов. Попсу правда слушал, но редко, да и то это сестра у меня слушала, а я за компанию.

Букин вот тот -да, тот знает все это чуть ли не наизусть, тут, мол, о том-то, там об этом, тут Блекмор, а там Андерсон, этот играет так, а тот поет вот эдак, словом, фанатеет.

Динамики под сиденьем вздрогнули и завыли неистовым гитарным соло, Букин лихо свистнул, замотал головою от удовольствия, повернул ключ зажигания, погазовал, музыкально, подстраиваясь к извергающимся из динамиков гитарным рифам, воткнул передачу, бросил сцепление и втопил педаль газа в резиновый полик.

— Nobody gonna take my car! I'm gonna race it to the ground! Nobody gonna beat my car! — неистовствовал Гиллан. — O-ooоо it's a killing machine. It's got everything, — орал что есть мочи Букин, выжимая из уазика семьдесят километров и вращая рулевое вправо и влево, так, что наша убийственная машина петляла по дороге, как будто мы и в самом деле направлялись прямиком в heaven again.

— Nobody gonna take my head, I got speed inside my brain! Nobody gonna steal my head! Now that I'm on the road again! — кричал смеющийся Букин, в упоении наваливаясь на баранку, трепля ее и бешено играя с педалью газа. — Федотов, ты готов взлететь?! Продуть поршня! Убрать закрылки! Первая ступень отошла! Eight сylinders all mine! Alright hold on tight, I'm a highway star!

Машина кидалась из стороны в сторону, скакала на колдобинах и падала в ямы, разматывая за собой длинный шлейф из желтой пыли.

— Та-та-та-татата-та-та-та татата, — выводил на гитаре Блекмор. — А-а-а-ха-ха-ха, а-а-а-ха-ха-ха! — вторил ему Букин. — Ничтяк прет-то, вот это да!

Внезапно двигатель фыркнул, что-то заскрежетало, лязгнуло металлом о металл.

— Опаньки, че-то отвалилось, — перестал смеяться Букин, приглушил музыку и начал прислушиваться к рычанию мотора. После пятиминутного молчания, вновь расхохотался, — но ведь едем же, едем, значит, это что-то было и не очень-то и нужно нам, нахрена нам в нашем самолете лишние железки. Он вновь включил музыку, только не так громко и перестал трепать баранку.

— Can you help me occupy my brain? Oh yeah! I need someone to show me the things in life that I can't find. I can't see the things that make true happiness, I must be blind! — доносилось из под наших сидений.

— Федотов, ты смерти боишься? — вдруг спросил меня Букин и прикурил сигарету.

— Не знаю, я как-то не думаю об этом, раньше боялся в детстве, — ответил я.

— И чего ты ее боялся? — Букин выпустил изо рта аккуратное колечко дыма.

— У меня мать болела, и я вдруг как-то так понял, что она может умереть, что все люди умирают, что и я когда-нибудь умру. Мне почему-то сделалось стыдно, что она может умереть, а я буду жить. Я бы ей отдал часть своего времени, если б мог.

— И что? Умерла она?

— Да нет, слава богу, жива.

— А я помню, как понял, что все мы когда-нибудь сдохнем, меня такое зло взяло, думаю, на кой хрен и жить, если все равно подыхать, стал смерти искать, драться стал напропалую, если б меня тогда в армию не забрали, наверное, посади ли б меня, такая злость во мне закипала. Мать моя — заслуженный учитель, позору из за меня натерпелась, может потому и умерла, когда я еще полгода срочной оттарабанил. Съездил на похороны, отец бычится, а потом тетка писала, женился на какой-то. А в армии мне понравилось, остался на сверхсрочную, где-то может и действительно все по делу, ну а у нас-то бардак, сам знаешь, и главное дури много. Это если угодно, своего рода уход из мира в промежуточный предел, тут человек и не жив и не мертв. Перекантуюсь до второго пришествия.

— Как это перекантуетесь?

— Да так! Че там делать на гражданке? Там крутиться надо и все такое, вся эта хрень — то да се. А тут ничего этого нет. Ты не парься, родину защищать если придется, будем! Сам знаешь, кто к нам с мечом- тому кирпичом! Зарплата, правда, маленькая, так ну и ладно, зато дури хватает, ну вот шишки набьем, продадим, вот тебе и деньги, — вдруг снова развеселился Букин. — А смерти не бойся, на самом деле ее нету, страх есть, а смерти нету. Потому что, как рождаешься, так и начинаешь умирать, следовательно, когда умрешь, начнешь рождаться. Ты знаешь, я иногда, когда дури покурю мне такое! видится. Рассказал бы тебе, да ты все равно не поверишь.

Букин вновь прибавил громкости музыке.

— Aqualung my friend! — заорал он что есть мочи и закивал головою в такт музыке. — Ды-ды-ды-дыды!


Дорога практически закончилась, а вместо нее под колесами зачавкала темная вонючая жижа. Изредка жижу сменяли относительно сухие участки с небольшим намеком на дорогу. Букин пересел на место пассажира, а я занял место водителя.

— Когда-нибудь, когда стану старым, уйду навсегда в тайгу, сделаюсь лесным человеком, а потом может и совсем озверею. В чем собственно разница между человеком и животным? Что? Человек царь и венец природы? Да ни хрена подобного! Что в нем такого выдающегося? Интеллект? У китов и дельфинов его тоже — будь здоров. А некоторые обезьяны даже говорить умеют на языке глухонемых, у них просто глотка и язык немного иначе, чем у человека устроены. Заметь, никто из них и не помышляет учить ближнего жизни. Человек же, если только он уж не совсем ленивый, всегда учит других искусству жить, как будто знает в чем собственно смысл жизни. А среднестатистическая обезьяна живет себе спокойно в своей стае и никого не учит, — рассуждал Букин.

— А как же вожак стаи, ведь он же всех их строит? — возразил я.

— Ну, вожак — это другое дело, вожак — он вроде командира. У них там отношения почти как у нас в армии. Они как будто все на службе, приказ есть приказ. Они себе не принадлежат. Почему интересно еще никто не додумался использовать обезьян в военных целях? Раз они такие способные к военной службе, то почему бы их не использовать, ну скажем… в мотоциклетных войсках? Ездят же они на мотоциклах в цирке. Что разве нельзя научить обезьяну палить из пулемета? Взять и создать такие специальные войска, чтобы они ехали впереди пехоты на «харлеях» с колясками, и палили бы во врагов внешних и внутренних. Этакую современную опричнину. Обезьяна — идеальная машина для убийства. Вообрази обезьяну-мутанта с ядерным реактором вместо сердца. Тысячи ядерных обезьян… А ну как найдется все-таки какая-нибудь предательская, безнравственная, шпионская обезьяна? Вдруг такая обезьяна поднимет руку на мир во всем мире? Нет, пожалуй, это плохая идея, не стоит доверять обезьянам оружие. Впрочем, и людям тоже не стоит. Чем люди лучше обезьян? Чем обезьяны хуже людей? — общался, скорее сам с собою, Букин.

— Товарищ старший прапорщик, а как вы думаете, правда, что человек произошел от обезьяны? — вклинился и я в его мысли вслух.

— А почему бы и нет, я же говорю — они даже говорить умеют, только как глухонемые, — ответил он мне. Предположим, человек от рождения глухонемой, так что ж он хуже того, кто здоров?

— Почему же тогда сегодня ни одна обезьяна не превращается в человека? — снова спросил я.

Букин задумался, вглядываясь в мрачные заросли исполинского ельника мелькавшего за окнами, потом довольно усмехнулся и все мне объяснил:

— Понимаешь, какое дело, все те из древних обезьян, кто хотел и мог, то есть настойчивые и талантливые, стали людьми, а лентяи и недоумки так и остались мартышками. Весь современный обезьяний род — род бездарных мартышек, по сравнению с древними…те да! как говорится, не то, что нынешнее племя… Ну и мутация там всякая, тоже один из факторов превращения обезьяны в человека. Древние обезьяны постепенно мутировали, и их речевой аппарат развился до человечьего. Главное отличие человека от обезьяны в наличие хорошего речевого аппарата. Если б не это, то, что еще?

— Ну, обезьяны не такие как люди, люди красивее.

— Ерунда, есть сколько угодно людей, которых и не отличишь внешне от обезьяны, а иные обезьяны, наверное, тоже есть красивые в своем роде, просто это для нас они все на одно лицо. Почему вообще считается, что человек красив? Что в нем такого красивого? Почему у него именно две ноги, две руки и одна голова? Почему не четыре ноги, три руки и две головы? Красота относительна, а с практической точки зрения, чем больше конечностей, тем лучше. Вообще, на мой взгляд, человек уродлив, по крайней мере, в некоторых из частей тела. К примеру, стопа явно уродлива, будь я создателем я бы сделал пальцы ног подлиннее, они бы неплохо смотрелись, вырасти они по размеру такие же, как пальцы руки. В школе еще, я любил девчонку, фотографию у ней выпросил. Стоит она на ней, помню, такая худенькая с косичками. Чувствовала она, что я у нее на крючке, возомнила о себе незнам чего, играла со мной как кошка с мясом. Помню, спать ложусь, все смотрю, смотрю на ее фотку, и кажется она мне красивою, а однажды взял и перевернул ее с ног на голову. Так смешно стало, она уродливая оказывается вверх ногами-то. Прикинь, снизу лоб с глазами, выше рот и так далее — торчат сверху две ноги-палки, так и вся любовь прошла,- Букин вздохнул и замолчал.

Мы въехали в Курозай — маленькую деревушку в пять домов, две низкорослые черные собаки, для виду, немного пробежались с хриплым лаем за нашим уазиком и снова сонно упали в желтую придорожную пыль.

Вдоль улицы упиравшейся в поле стояли почерневшие от времени и атмосферных осадков домики поросшие ярко-зеленым мхом, с заборами, огородами, и вросшими в землю ржавыми остатками сеялок и тракторов. Здесь и заканчивалась дорога. Я остановил машину.

— Сейчас куда? — спросил я Букина.

— Ты что забыл что ли как в прошлый раз ездили? Сейчас сворачивай вон за тем домом, потом налево за огороды и прямо вдоль кустов, — махнул рукой Букин.

Наш уазик вновь зафырчал пробираясь между двумя безжизненными домами и начал карабкаться по наклонной вдоль огородов.

— Так, давай, жми прямо! Вот здесь прямо по кустам, так, сворачивай нахрен и налево, — указывал путь Букин.

Мы остановились на склоне довольно приличной горы, оказывается там внизу, меж каких-то зелено-бурых кустов также виднелись покосившиеся домики и заборы.

— Давай, жарь, вниз, — командовал Букин.

— А мы ведь в прошлый раз тут не проезжали, — усомнился, было, я в правильности маршрута.

— Да ты вообще-то что-нибудь помнишь ли! Тут мы и ехали, давай, газуй знай!

Уазик пополз вниз и уперся в изгородь устроенную из металлической сетки.

— Ну, и теперь куда? — снова спросил я Букина.

— Куда-куда, не знаешь куда!? Как два пальца обсосать, вали его нахрен! Едь прямо и прямо! — вдруг осатанело заорал Букин. — Вали забор-то, все равно тут никому ничего не принадлежит!

Я сдал немного назад, и мы понеслись вперед, повалив сетчатый забор, прямо по огороду поросшему какими-то огромными папаротникообразными растениями.

— Вот так вот, мы поступаем, когда теряем дорогу, — весело кричал Букин.

Уазик подмял под себя еще один забор, на этот раз из полусгнившего двухметрового штакетника, и выехал на небольшое желтое поле, в конце которого темнел сплошною зеленой стеной сосновый лес.

— Где то тут, где то тут должна быть дорога, рули вон на ту скрюченную сосну, справа.

Переваливаясь с боку на бок по скрытым в траве ямам и колдобинам, наша машина подъехала к лесу.

— Вот она эта сосна, видишь как ее расколбасило! Вот где-то тут должна быть дорога, — сказал Букин и вылез из машины. Он подошел к странного вида дереву и стал ходить вокруг него, вглядываясь в траву, как если б хотел найти какой-нибудь, размером с ключи от квартиры, оброненный предмет.

Сосна изогнутая и закрученная винтом, по моим понятиям, уж никак не могла прятать у своего подножия нужную нам дорогу.

— Нашел! — радостно закричал Букин, — вот она моя метка, видишь! — он ткнул мне в лицо измочаленным природой окурком от сигареты с фильтром. — Это мой окурок, в этих краях «Союз-Аполлон» никто не курит. Это мой окурок, значит мы на правильном пути. Поехали вон туда правее, между теми двумя елями.

Уазик втиснулся между указанных деревьев и пополз по едва заметной тропе вглубь леса.

— Ххых-кхы, не ссы, не писай в сумку, Федотов, все у нас получится! — хмыкнул Букин, вглядываясь в хвойную чащобу. — Рули вон на тот пенек, а теперь левее к маленькой елке, теперь прямо! Молоток, так держать!

Минут через двадцать выделывания таких кренделей мы выехали на край поляны, прямо в центре которой высилась бревенчатая башня.

— Ох, ты, смотри-ка ты, вышка какая-то, раньше вроде не было, — удивился Букин, вылез из машины и начал карабкаться вверх по толстым перекладинам.

— Федотов, залезай сюда, тут клево, — крикнул он мне с верхотуры.

Я тоже влез наверх, туда, где имелась маленькая смотровая площадка.

Эта башня возвышалась над самыми высокими деревьями, и поэтому оттуда было очень далеко видно.

— Вон он наш кедровник, совсем рядом уже. Смотри, видишь там деревья как будто в синеву? Это он и есть. Счас еще пыхнем и дальше погоним, — сказал Букин и принялся за приготовление своей «дури».

— Вредно, наверное, так много курить, это ж наркотик все-таки, — вставил я осторожно, честно говоря, опасаясь как бы он не выкинул на высоте какой-нибудь фортель.

— Вообще, Федотов, и жить вредно. Конечно, вредно курить, кто б спорил-то. Табак, между прочим, тоже наркотик, и водка наркотик, и вино — все знают, только почему-то никто об этом не кричит на всех перекрестках. Я тут читал в одной книжке, что древние германцы-бирсеркеры, перед боем, жгли костры из «дури» — представляешь, вот бы было смеху, если б к ним подошел какой-нибудь умник вроде тебя и сказал бы: извините, мол, пожалуйста, вы наверное не в курсе, но курить «дурь» вредно. Вот был бы прикол! Они бы тебя, наверное, и сожгли бы на том костре. А я тебе так скажу — я в любой момент могу завязать с этим делом, только спроси меня — зачем? И я не смогу тебе ответить, поэтому и не бросаю. Мне без «дури» жить скучно. Тебе вот не скучно — живи, я ж тебе ничего и не навязываю. Не скучно, так живи.

Снова запахло жженой шерстью, Букин блаженно щурился. Кашляя, он примостился на корточках в углу смотровой площадки. — Я так думаю, эта вышка пожарная, что б следить за распространением огня. Тайга часто горит, ходят всякие идиоты-лес губят, вот пожарники ее тут и возвели, что б спасать лес в случае чего, — рассуждал Букин. — На зобни, — протянул он мне свою папироску.

Я сделал затяжку и вернул «косяк» Букину.

— Живые существа, все виды животных, включая и человека, все — паразиты на теле матушки природы. Впрочем, звери, те лучше человека, обезьяны опять же и прочие там существа. Человек хуже всех, в нем дури больше всего, не умеет человек жить в согласии с окружающим его миром. Понастроил всякого — телевизоров, ракет и подводных лодок- думает: вот, мол, она настоящая жизнь, а матушка природа страдай! — сердито сплевывал вниз пыхающий Букин.

— Эге-ге-ге-е-е-ей! — вдруг заорал он изо всех сил, и эхо в верхушках деревьев отозвалось услужливым многоголосьем.

Также как я люблю напевать, Букин любил, как он сам говорил, «поорать, без слов», «для души», манера такая.

Спустившись на землю, мы продолжили свой путь, ориентируясь по букинским, одному ему известным, приметам. Мы забирались все дальше и дальше в такие дебри, где уже только чудом, едва-едва, как пацан, пролезающий в заборе между двумя штакетинами, втискивались со своим уазиком между какими-нибудь двумя, а то и тремя деревьями.

— Стоп машина! приехали, вот он кедровник, — крикнул, наконец, Букин и хлопнул в ладоши.

Он намазал себе лицо и руки вонючей жидкостью от комаров. Я тоже поступил по его примеру. Кроме того, мы оба натянули на руки тряпичные перчатки с резиновыми пупырышками.

Мощные высоченные деревья обступили наш уазик со всех сторон, толпою сонных
величественных великанов. Было очень тихо, так, что мое собственное дыхание сделалось неестественно громким, потом к нему добавилось тоненькое пение круживших вокруг нас комаров.

— Хорошо, что сухо нынче, комаров мало. Ну, что, Федотов, тащи мешки, колотушку и каски, — скомандовал Букин.

Я выволок из машины обрубок березового бревна насаженный на другое бревно, потоньше, несколько пустых мешков и две стальные каски.

Мы надели каски на головы, взялись вдвоем за тяжелую колотушку и ударили ею по ближайшему к нам, не слишком толстому, дереву. Дерево глухо загудело, и сверху со свистом рассекая воздух, упало десятка полтора смолистых бледно-фиолетовых шишек.

— Пошло дело, как раз подоспела шишечка! — довольно заржал Букин. — А ну-ка еще разок, раз-два, взяли!

На этот раз шишек упало поменьше, а одна из них, смешно, со всего лета ударила в стальную каску Букина и отлетела куда-то далеко в сторону.

Мы собрали упавшую шишку, перешли к другому дереву и снова ударили по нему колотушкой.

Часа через два такой нехитрой, но надо сказать — нелегкой, работы, когда стало уже совсем невозможно ничего различить у себя под ногами из-за надвигавшейся ночи, мы прекратили размахивать колотушкой и развели костер. Мы собрали примерно два с половиной мешка шишек.

Букин принес из машины «калаша», котелок, две ложки, нож, буханку хлеба, канистру с водой, три банки перловки с мясом, чайник, две алюминиевые кружки, чай и пакет с овсяным печеньем.

— Жрать охота, аж брюхо сводит! Это всегда так после «дури» жрать хочется, ничего счас знатно похаваем, давай, Федотов, подсуетись, — ухмылялся Букин забивая еще один «косячок».

Вода в котелке закипела, я вывалил в него содержимое трех консервных банок и все тщательно размешал. Приятно было, так, сидя у костра, в кромешной ночи, меж жутковатых многометровых исполинов, вдыхать этот сытный запах каши, вперемешку с запахами леса и дыма от потрескивающего костра.

— Скоро дембель, Федотов, домой приедешь, что делать-то будешь? — спросил меня Букин, задумчиво глядя на переливающиеся малиновые головешки.

— Не знаю, наверное, так же и буду шоферить, у меня отчим механиком на автобазе. Сами знаете, у нас в Энске с работой не очень-то разбежишься, выбор небольшой. Поосмотрюсь, погуляю, потом может, женюсь.

— У тебя до армии бабы-то хоть были?

— Да полно, этого добра хватало, — ответил я.

У меня их, и правда, было достаточно. У нас в компании среди пацанов была такая фишка (не помню, кто это первый придумал), каждый вырезал из картона самолетик и вешал его дома на стенку. Каждая новая девка отмечалась на борту этого самолетика звездочкой. У меня этих звездочек (если считать и всех общих блядей) было девять, больше было только у Коргина (пятнадцать), так тот был вообще большой любитель этого дела, привык еть все что движется, поговаривали даже, что и собственную мать-пьяницу.

— Ну, женишься, а дальше-то что? — продолжал Букин, давясь дымом своей непростой папироски.

— С жильем у нас туго. У матери с отчимом однокомнатная, так у меня кроме сестры еще и брат младший есть. Короче, если жениться, то у моих жить не получится. Буду работать, накоплю денег, куплю какой-нибудь старый дом в деревне, разберу его, перевезу в Энск, там поставлю. У нас в Лесном многие так делают.

— А дальше чего, так и будешь всю жизнь жить со своей женой в том доме?

— Так и буду, дети пойдут, накоплю денег на машину, сначала хоть на «копейку» какую-нибудь, а потом поменяю на иномарку. Мне немецкие нравятся — Опель, Фольцваген.

— Ну, а дальше-то что? — не унимался Букин.

Он, как вы, наверное, уже поняли, вообще, как покурит, все время говорит всякую ерунду.

— Ничего… Была б работа, что б платили… Ребенка заведем с женою, вырастим его и все такое.

— А дальше?

— Ну и все, а вы что имели ввиду? — отвечал я вопросом на этот странный вопрос, помешивая ложкой подвязанной к длинному прутику, булькающую кашу.

— Умрешь ты, Федотов, вот что, и так и не поймешь, за каким хреном ты родился на этом гребаном свете! — засмеялся своим особым смехом Букин.

Я открыл уже было рот, чтобы что-то в свою очередь сказать, как за нашими спинами раздался треск сучьев и звук чьих-то тяжелых шаркающих шагов.

Букин в одно движение схватил «калаша», снял с предохранителя, передернул затвор и резко повернулся назад, завалившись на левый бок.

Из темноты появился некто большой в телогрейке, с длиннющею бородой. У этого человека гигантского роста на голове красовалась бейсболка с какой-то «иностранной» вышивкой, а из-под бейсболки торчали длинные пряди спутанных волос. Долговязой тяжелой походкой он подошел близко к костру, так что стало видно, как отблески пламени плясали в его темных слегка прищуренных глазах.

— Чаю поставьте-от! — пробасил незнакомец, сплюнул сквозь редкие зубы, и криво усмехнулся грозно сжимавшему автомат Букину. Потом размашисто развернулся, и скрылся в темноте, громко хрустя валежником.

Некоторое время мы молча смотрели в направлении удаляющихся шагов, потом повернулись к костру продолжая молчать. Потом ели кашу, так же молча.

Я сполоснул пустой котелок, обтер его изнутри сухой хвоей, снова сполоснул его, налил воды и подвесил над костром.

— Интересно, что это за терминатор к нам наведывался? — буркнул себе под нос Букин. — Местный центровой что ли?

Он еще помолчал немного и тихо продолжил:

— Я слышал, тут вся тайга давно поделена, типа, у каждого такого пацана свой надел, и он его контролирует. Я думал, это все враки, да, видно, правда. Сколько лет тут и вот впервые такое ети вижу. Ладно уж в городах терки, даже бомжи все помойки разделили, но уж лес-то, тайга-то она ж и есть тайга, она должна быть общая. Ну, что будем делать-то? если он быковать начнет? Я так думаю валить его надо нахрен, да и все. Тут тайга — закон джунглей, у кого очко сыграло — тот и покойник… Мы за себя постоим! — Букин любовно погладил цевье «калаша».

— Может он просто так, проходил тут мимо и зашел на огонек? — предположил я.

— Ну, да, просто гулял тут, воздухом дышал перед сном, ты это хочешь сказать?

— Ну, не гулял, может он тоже тут шишку бьет?

— Шишку-то он может и бьет, да в том-то и дело. Чо он так нагло сказал-то — «чаю поставьте!»?, и еще усмехнулся так паскудно. Ясно, что не просто так на чай набивается, бандитская рожа. А вот ни хера ему тут не обломится! Чаю дадим, а больше хрен чего!

Вода в котелке закипела, я снял котелок с огня, высыпал в него полпачки цейлонского.

— А в сущности, чо, все правильно всюду естественный отбор. Всюду найдется какая-нибудь умная обезьяна готовая начать командовать построениями. Никакой разницы между людьми и животными, между джунглями и цивилизацией, скучно даже, так все предсказуемо. Заберешься в самую темную дыру, думаешь, ну, тут-то все должно быть по-божески, ан нет и тут система субординаций и хамское отношение. Все норовят выбиться в вожаки стаи и стричь купоны, — шептал потихоньку Букин дуя на горячий чай в алюминиевой кружке.

— Наливайте-тко питей-от ужо! — раздался вдруг позади нас знакомый голос.

Рослый бородач опустился на траву у костра, аккурат между мной и Букиным. Он достал из кирзового сапога приличных размеров кинжал, из кармана ватника круглый кусок сахара величиной со средний булыжник, положил сахар на ладонь и принялся колоть его кинжалом.

Я сполоснул для незнакомца кружку и наполнил ее горячим чаем. Тот обхватил ее пятерней, так как будто она была совершенно холодная и начал пить чай, шумно, вприкуску с сахаром. — Энтот лес святой-от, вы топеречку со своей дурию виноватые, нунечку вам и ответ держать-тко. Ай же и не убежать вам от нас, поедем-тко мы с братами, на леталке с угонною, скорым-скоро, — басил бородач.

Букин вскочил на ноги, направил калаша на бородача и рявкнул:

— Stop talking! Допивай чай и вали отсюда, понял?! Нет?! Ничего тебе тут не обломится, не на тех напал!

Незнакомец спокойно, как ни в чем не бывало, сам плеснул себе еще чаю и задумчиво произнес:

— Не честь-то мни хвала бы бить сонного, что мни мертвого. Живаго что ни укидать во сыру землю-тко.

— В смысле каком живого? Мертвого, что сложнее что ли? — поинтересовался с усмешкой Букин и сплюнул под ноги.

— Безнапрасно ты весельем вздыкаешь, плохи-плохи-тко дела твои, сокрутились-обладились, — усмехнулся в свою очередь незнакомец.

— Да что ты мне тут гонишь! Мурло! Не пугай, пуганый я! Ну-ка, взял-ка, резко жопу в руки и пошел-ка отсюда, коли жизнь дорога! — по-военному скомандовал Букин.

Неожиданно погас костер, вернее пропал, потому что и угли тоже исчезли. Все исчезло в темноте, а через несколько секунд я увидел бледный сине-зеленоватый свет и фигуры каких-то уродцев склонившихся надо мной.

— Привет тебе, человек! Не бойся, мы не причиним тебе вреда, хоть по дури ты и вторгся в наш мир, — сказало одно из странных обезьяноподобных существ. — Понимаешь ли, в этом лесу есть кое-какое наше первичное поле, приходит сюда кто-либо с дурью в голове и, сам не зная того, запускает реакцию по наращиванию энергии, ее накоплению и трансформации в разных субполях, в том числе и искусственно созданных нами. Этот приток энергии вызывает актуализацию энергии иной более тонкой и в тоже время более мощной. Все поля меняют свои свойства, в результате — мутация.

— Нам это уже поперек горла, понимаешь ли! Вот, теперь и в твоей жизни перемены будут! — сказало уже какое-то другое существо.

— И тут они… — споткнулся Федотов.

— Мальчики, пить лекарства, быстренько-быстренько, Юрьев, Федотов, Кузнецов, к вам обращаюсь, — объявила миловидная женщина лет тридцати пяти, в белом медицинском халате.

— Ладно, пошли, потом доскажешь, а-то с ней лучше не связываться, она психованная, чуть что ни по ней быстро позовет санитаров из первого, и на иглу — сульфазину в задницу как миленьким, — сказал со вздохом рыжий парень в лиловой пижаме.

Полная пожилая дама в белом халате и белом чепце, пыхтя, тщательно проверила у всех выпивших лекарство не осталось ли чего-нибудь под языком, собрала в высокую башенку все пластиковые мензурки из-под таблеток, положила башенку на поднос, взяла его, направилась к дверям, отомкнула замок, вышла, снова появилась, теперь уже без подноса, и, уселась на стул перед телевизором.

Рядом с нею в кресле сидела женщина приятной наружности, а позади и немного слева разместились на стульях, кроватях и прямо на полу десятка два людей в пестрых пижамах.

— Евгения Викторовна, а за что этот новенький к нам, как там его, Федотов, косит что ли? — спросила она тихонько у женщины в кресле.

Та наклонилась к ней и так же тихонько сказала:

— Наркоман он, сбежал из армии с оружием, командира убил. Тело правда так и не нашли, ну да найдут еще, найдут, а не найдут так и не найдут, все равно, и так ясно, у него «как будто» личность и паранояйльно-шизоидная позиция — наш клиент.

— Надо же, такой молодой и глаза добрые, — покачала головой пожилая дама.

— У вас все добрые, вот начинается уже, давайте смотреть, кино интересное — «Убить Била—2».

2005 г.