Жить и умереть в России

Борис Пахомов
Жить и умереть в России
Повесть
1.
Тимофей Павлович, лежа на операционном столе, был отделен от всего происходящего с ним белейшей крахмальной простынкой, которая от своей белизны и чистоты даже хрустела, когда он дотрагивался до нее свободной левой рукой. Правая была привязана к столу, на ее указательный палец был прищеплен датчик, идущий к маленькому ящичку-прибору, на экране которого отражались давление и пульс оперируемого и другие показатели состояния здоровья больного. Эта же рука служила для ввода в организм какого-то лекарства с помощью капельницы. Перед тем, как отгородить Тимофея Павловича от оперируемого участка его тела, тот был положен на правый бок, согнут в три погибели (коленки – к подбородку, голову – к коленкам) и знакомый хриплый баритон, (голос анестезиолога, приходившего в палату за день до операции знакомиться с данными будущего оперируемого) мягко и вежливо попросил не пугаться: сейчас вымажет ему чем-то спину и сделает укол в позвоночник. Так и произошло, и Тимофей Павлович почувствовал, как вся нижняя часть его тела обмякает и обмякает, и вообще перестает что-либо чувствовать. Тут его положили снова на спину, пристроили на груди описанную выше простынку, и Тимофей Павлович почувствовал, как кто-то сел поудобнее к операционному столу и начал тыкать пальцем в живот чуть пониже пупка.
- А что, Андрей Сергеевич, - послышался голос анестезиолога, - как ты думаешь, этот бардак в стране когда либо кончится?
Тот, видимо, что тыкал пальцем в живот Тимофея Павловича, промолчал. Потом после небольшой паузы что-то буркнул операционной сестре, и Тимофей Павлович почувствовал, как ему усердно и старательно, сопя, вспарывают живот. Впечатление было такое, что это не его, Тимофея Павловича, разрезают, а разрезают брюхо большой рыбины от хвоста до самых жабр.
- Смотри, Николай Васильевич, смотри сюда, – Тимофей Павлович узнал голос его лечащего врача,
глянь-ка: сантиметров пять будет.
- Да нет, возразил анестезиолог, тут все пять с половиной, считай, мучили человека. Нет, я думаю, революция все-таки нужна, - без перехода закончил он свое заключение. – Без нее не сломать эту коррупционную машину. Ведь нет законов-то, ибо они нагло не исполняются.
- А вот и аденома в ее классическом виде, гляди! – Лечащий врач, он же – хирург, как уже понял Тимофей Павлович, бросил какой-то инструмент на грудь оперируемого. Тимофей Павлович почувствовал, будто на него как на бревно, бросили какие-то медицинские металлические штучки.
- Не-ет, революцию никак нельзя. Революция – это всегда полнейшее беззаконие! Ты этого хочешь, Николай Васильевич? У нас уже есть одно беззаконие.
Тимофей Павлович не чувствовал, что у него там происходит в низу живота. Он слушал диалог проводивших ему операцию.
- Нет, никаких революций нам не надо, - бросая очередной инструмент на грудь Тимофею Павловичу, заключил хирург. Мне бы платили больше… Вот и вся революция. А то я тут на трех работах еле успеваю в гору глянуть… А хорошее платье жене – лишь в мечте.
- Ну, ты не прав, Андрей Сергеевич. Очень неправ. Ну тебе, например, хорошо станут платить. А с остальным народом-то как? Ведь нищ как был, так и останется нищим. Нет, тут все ломать надо и выстраивать жизнь по-новому. По справедливости. Не совсем так, как было в советское время, но уж точно не так, как сегодня.
- Мне бы платили, сколько положено, и меня бы все устроило. К чему тебе, Николай Васильевич, все эти погромы-разгромы-расстрелы? Вот чего мы должны добиваться! - Очередной инструмент бухнулся на грудь Тимофею Павловичу. – А будут хорошо платить, все станет на свои места.
- Да кто тебе платить-то станет, Андрей Сергеевич? Из каких шишей? – Анестезиолог начал заводиться. – Кто тебе свои деньги-то отдаст? Да он лучше себе новую яхту приобретет размером с авианосец, или купит подводную лодку с баллистическими ракетами и станет их пулять из Мексиканского залива куда-нибудь в район Японии, чтобы забавляться! Нет, нужна революция!
У Тимофея Павловича из полуприкрытых глаз вдруг градом потекли слезы. Просто так. Самопроизвольно. Но так неудержимо! Он засопел и свободной левой рукой пытался как-то их размазать по лицу, чтобы не так было видно. Но они потекли по щекам и начали капать на операционный стол: кап, кап, кап, кап… Тут сбоку сразу же появилось встревоженное лицо операционной сестры.
Ты че, дедунь? Больно что ли? Дак заморожено же все! Ты че?
От этого “Дедунь” слезы вообще потекли рекой. Тимофей Павлович закрывал глаза и пытался хоть как-то удержать этот неожиданный бурный поток. Но ничего не выходило: слезы текли и текли уже двумя ручьями.
- Что там такое? – услышал Тимофей Павлович тревожный голос хирурга. – Ты че там, дедунь?
- Это у меня душа размораживается, оттаивает, - всхлипывая и размазывая по лицу остатки слез, тихо произнес Тимофей Павлович. – Наконец-то слышу родную неиспорченную русскую речь.
- А-а, дак че такого-то? Почти хором спросили хирург и медсестра.
- Да вы че, товарищи? Человек на родину приехал! Всего-то четыре дня назад! Мне его чувства понятны, дак.
Это “Дак”, этот окающий говор, это небольшое растягивание последнего слога, придающие местной речи особую певучесть, это мягкое, душевное обращение “Дедунь”, обращение на “ты”, как к Богу, все это не только не останавливало, а просто выталкивало слезы из глаз Тимофея Павловича. Он никак не мог взять себя в руки и успокоиться. Его трясло, как в лихорадке. Уже операция закончилась, уже его перетащили, почти недвижимого со стола на каталку и придвинули каталку к выложенной белым кафелем стене почти рядом с операционным столом, только перпендикулярно тому, уже установили капельницу и лекарство начало из круглой бутылочки через катетер-иглу, воткнутый в вену в руке, капать в кровь Тимофея Павловича, но параллельно с каплями лекарства из капельницы безостановочно текли по бледным щекам Тимофея Павловича слезы, слезы, слезы… Кап, кап, кап… У каталки остался только анестезиолог, постоянно замеряющий давление у Тимофея Павловича и наблюдающий за выходом из анестезии своего пациента. На непрерывные слезы он не обращал никакого внимания, явно понимая состояние Тимофея Павловича…
-Жить в России и умереть, шептал отходящий от замораживания Тимофей Павлович. – Жить в России среди тебе подобных, твоих, родных, прямых
наивных и бесхитростных людей… Людей, порой грубоватых на первый взгляд, но безобидных и добрых. Не в этом ли счастье? Кап, кап, кап, кап….
2.
Он вспомнил их почти бегство из Кишинева, где они с женой Машей прожили без малого пятьдесят четыре года. Дочь, живущая в этих краях уже двадцать лет, все звала и звала их к себе, обещая, что они с мужем приедут в Кишинев и перевезут их к себе, поселят в свободной квартире, доставшейся им с мужем от его умерших родителей. Но Маша не соглашалась ни за какие коврижки, хотя Тимофей Павлович уже тогда видел, что Маша тяжело и неизлечимо больна. Но все тянул с переездом, идя на поводу у жены. Да и у самого Тимофея Павловича со здоровьем было очень даже неважно, но он, каждый раз соглашаясь с Машей, как всякий русский, надеялся на авось. Хотя показаний к этому явно не было. Скорее наоборот. Маше становилось все хуже, хуже, хуже. Она уже почти не уставала с постели, а о выходе на улицу уже как года два и речи не шло. Дочь приезжала этим летом на две недели, навела, как могла порядок у родителей, пыталась все-таки убедить их уехать к ней, но… Когда она уехала к себе, Тимофею Павловичу стало плохо, и он вдруг четко представил себе, что если, не дай Бог его положат в больницу, Маше придет конец: ухаживать за ней фактически некому. А на их малюсенькие пенсии нанять сиделку не очень-то разгонишься. Тут он начал сам уговаривать жену переехать с ним к дочери. Жена уже мало что понимала, приехавшую дочь явно не узнавала, но его, Тимофея Павловича, узнавала и слушалась, хотя временами несла полный бред. Но в большинстве случаев, как сегодня выражаются, была “в теме”. Чувствуя, что Маша вот-вот превратится в полное дитя, дочь вызвала на дом нотариуса, предварительно, разъяснив матери, чтобы та в сложившихся обстоятельствах дала доверенность Тимофею Павловичу на продажу квартиры. Иначе придется все тут бросать и ехать к дочери в случае внезапной болезни Тимофея Павловича. Оба, отец и дочь, долго тренировали Машу, как отвечать на вопросы нотариуса, чтобы убедить того в том, что она вполне отдает себе отчет в том, что она делает. Маша забывала все через слово, напрягалась, вспоминала, опять забывала. Это с ее-то когдатошней памятью! Она знавала буквально назубок всю зарубежную, русскую и советскую литературу, приехав в Кишинев к Тимофею Павловичу из Москвы. А сегодня… Отец с дочерью решили: будь что будет. Пришла нотариус, полная средних лет низенькая женщина. Машу привели на кухню и усадили за стол. туда же вошла и нотариус. Видно было, что она настолько напряжена, что никак не могла достать из сумочки очки. Но свои обязанности по установлению личности Маши и ее дееспособности все же принялась исполнять. Первый вопрос:
- Как Вас зовут?
- Маша.
- А полное имя?
Маша ответила мгновенно:,
- Не знаю.
Тимофей Павлович с дочерью похолодели.
- Ну как же не знаете? – нотариус по-доброму смотрела на Машу: - Маша, Мария…
- Федоровна! – радостно выпалила Маша. И тут же назвала свои фамилию имя и отчество. И победно посмотрела на мужа и дочь. Те стояли ни живы, ни мертвы…
- Замечательно, - мягко продолжала нотариус. _ А сколько Вам лет?
Маша уже была готова ответить ‘’Не знаю’’, но взглянув на напряженных мужа и дочь, переменила, очевидно, решение и четко отвела правильно. И нотариус, и Тимофей Павлович, и его с Машей дочь облегченно вздохнули. Дальше пошло полегче: Маша ответила нотариусу, зачем она дает Тимофею Павловичу доверенность на действия по продаже их квартиры:
- А вот мы к ней поедем. Здесь мы одни. - Она вдруг признала в свое дочери свою дочь, на что Тимофей Павлович уже и не надеялся. – А я ведь болею и почти не встаю с постели, - нахмурясь, добавила Маша. – Помирать уже пора…
…Когда нотариус подписала бумагу, она вся потная и раскрасневшаяся, призналась:
- Я так волновалась, так волновалась. Думала, не ответит на вопросы и придется отказать людям, попавшим в беду…
3.
Дочь уехала к себе домой, к своей семье, а Тимофей Павлович принялся бегать по инстанциям и готовить документы на продажу квартиры. Маше становилось все хуже и хуже… В середине ноября у нее начались боли в боку и рвота с кровью. Тимофей Павлович вызвал “Скорую”.
“Скорая” отвезла Машу в Больницу скорой помощи. Началась процедура проверки больного в Приемном покое: осмотр, взятие анализов и т.п. Начали проверять желудок, заставляя ее глотать “кишку”. Маша так кричала, так кричала, что Тимофей Павлович был готов вышибить дверь в лабораторию, чтобы как-то помочь своей миленькой. Но сдержался. Точнее: сдерживался, как мог. Впоследствии врач, проводивший исследование, напишет в выписке: “Больной был неадекватен”. Когда Машу санитарка вывезла из лаборатории, закутанную в серозеленую дубленку с надвинутым на лоб капюшоном (в таком виде ее привез в больницу Тимофей Павлович, т.к. время на дворе было довольно холодное), Маша, тихонько пошевелив губами, спросила склонившегося над ней Тимофея Павловича:
- Я умираю?
- Нет, ты что? – возмутился Тимофей Павлович. -Тебя просто обследуют, пытаясь определить в какое отделение тебя положить.
Видно было по ее глазам, что она мужу не поверила.
Определили ее, в конце концов, во Вторую хирургию. Когда каталку с Машей подняли во Вторую хирургию, в блестящий от евроремонта широкий коридор выскочило несколько санитарок и медсестер и грозно зашипели на Тимофея Павловича:
- Куда? Сюда нельзя! Придете вечером (было раннее утро). И увезли Машу в конец коридора в боковую, как потом оказалось, двухместную палату. Это был небольшой кубрик, расположенный прямо напротив д6ежурной по этажу медсестры, молоденькой девчушки, гордо смотревшей при посетителе на экран новенького компьютера. Видно было, что де5вочка от гордости ног под собой не чуяла и н6е пыталась даже это скрывать. Тимофей Павлович постоял-постоял в коридоре, глядя, как увозят его беспомощную жену, и, тяжело вздохнув, отправился в пустую, сразу осиротевшую без Маши, квартиру.
Дома он почти ничего не делал, просто слонялся из угла в угол, ускоряя как бы время, чтобы к вечеру пойти к Маше.
… Едва войдя в почти пустой коридор Второй хирургии в заранее купленных в аптеке бахилах, он услышал громкий стон, точнее – крик, крик безысходного отчаяния, крик от нестерпимой боли, доносившейся из того места, куда утром помещали Машу. Бросив взгляд на сестринский пост, расположенный напротив кубрика, где лежала Маша, Тимофей Павлович ничего подозрительного не обнаружил: девчонки на посту в количестве трех белоснежных служительниц символу “Чаша со змеей”, весело щебетали. И вообще в воздухе отделения царил мир и покой. И чистота, чистота… Но Тимофей Павлович в отчаянном крике сразу узнал голос Маши. Его будто ветром сдуло с места и он, от неожиданности прихрамывая, помчался на крик.
- Куда? – грозно закричали ему по-молдавски только что весело хохочущие девчонки, ставшие вдруг похожими на мегер и расставившие широко свои ручки в белоснежных халатиках, пытаясь поймать мчавшегося в кубрик Тимофея Павловича – Куда, домнуле*?
Тимофей Павлович, обойдя белоснежный, но возмущенно кричащий заслон, вбежал в кубрик. Маша, лежа на спине, металась из стороны в сторону, корчась, видимо, от боли и вопрошая Господа “За что? За какие такие грехи? А-а-а!”
Вторая койка кубрика была пуста и тщательно заправлена. То есть Маша лежала в одиночестве.
Далее разговор, если то, что происходило, можно назвать таким мирным словом, проходил сразу на двух языках: русском и молдавском. Тимофей Павлович от охватившего его негодования, вдруг сразу позабыл все молдавские слова, которые знал, а супротивная сторона и не думала переходить на язык межнационального общения, которым по местному закону считался русский. Благо, что Тимофей
Павлович, находясь в сильном возмущении и расстройстве, не перестал понимать, что выкрикивали ему такие милые еще недавно девчонки.
- Почему никто не подойдет к бабушке? Вы что, оглохли тут?
- А что мы должны делать?
- Вы у меня спрашиваете? Хотя бы сделайте обезболивающий укол.
- А ей уже ничего не поможет!
- А вы делали?
- А нам врач не предписывал.
• - господин (молд.)

- Тогда сами сделайте! Как вы можете тут хихикать, когда перед вами человек мучается от боли? Сделайте укол!
- А вы кто такой?
- Муж.
У нее никого нет. Она сказала сама. Мы ее спросили, кто ее привез, она ответила, что сосед.
- А вы с ней, как и со мной, по-молдавски разговаривали?
- Мы с ней разговаривали на государственном языке!
Тогда понятны ваши выводы: она же ни слова не понимает вашего государственного языка. Вы что издеваетесь? Во-первых, по закону вы должны были к ней обратиться не на государственном ,а на языке межнационального общения. То есть – на русском.
- А мы не знаем русского. Вся наша молдавская медицина обязана общаться с пациентами только на государственном! Что мы и делаем.
- Ладно, сделайте ей обезболивающий. Она же страдает!
- Не можем. Не было указания от врача!
- Значит, вы тут самостоятельно решили, что раз бабушка одинока, значит можно к ней не подходить: никто за нее не заступиться! Последний раз прошу: сделайте бабушке укол!
Маша продолжала изгибаться ужом и уже стонать и кричать громче и громче. Девицы даже бровями не повели.
- Домнуле! Вы нам мешаете работать! Выйдите, пожалуйста, из отделения!
- Тогда пригласите мне дежурного врача. Может, он вам как-то вразумит.
- Нету дежурного. Он занят. У нас много больных, а не только ваша бабушка!
- Зовите дежурного врача, - сквозь зубы тихо произнес Тимофей Павлович. - Иначе будем разбираться с вашим министром.
Если для этих красавиц из среднего медперсонала в совершенно недалеком сельским прошлом врач был бог и царь, то при слове “Министр” они вдруг затихли и одна из них, самая маленькая и злобно-бойкая вдруг пулей выскочила из-за стола и куда-то метнулась вбок. Похоже, там был выход на лестничную клетку. Остальные с некоторой тревогой исподлобья поглядывали на Тимофея Павловича. Тут откуда ни возьмись (Тимофей Павлович и заметить не успел) пред его очи предстал крепкий, пожилой, цыганистого вида с богатой, посеребренной проседью шевелюрой человек с небольшим брюшком, которым он попытался затолкать Тимофея Павловича в кубрик, чтобы, видимо, любопытствующие посетители Второй хирургии, коих к тому времени уже набралось до десятка, не смогли удовлетворить свою антимедицинскую страсть. Не хотелось выносить сор из избы. При этом пришедший, в знак своего благорасположения, протянул Тимофею Павловичу свою загорелую широкую руку. Получалось, если со стороны смотреть, то вроде и не заталкивал животом в кубрик пришедший возмущающегося посетителя, а просто дружелюбно протянул руку. И далее – по русски.
- В чем проблема? Почему шумим?
Маша продолжала кричать.
Тимофей Павлович спокойно объяснил свою просьбу поставить обезболивающий укол Маше. Девочки, мол, категорически отказываются.
- А при чем тут наш министр здравоохранения?
- А разве не в его ведомстве человек погибает от боли, а медперсонал отказывается помочь больному. Причем – нагло отказывается. Они разве в медучилище не дают клятву Гиппократа?
- Знаете что?
- Что же?
- Пока я тут с такими, как вы, теряю время, у меня там (он неопределенно указал в пространство) десятки больных после операции заброшены и им некому оказать помощь. Я – единственный врач на смене!
- Не надо давить на мою совесть, - начал повышать голос Тимофей Павлович. – И закон больших чисел применять не стоит. Почему вы упорно не хотите поставить вашей же больной обезболивающий укол?
- Да у нее никого нет! – непроизвольно вырвалось у этого лекаря.
Взглянув на Тимофея Павловича, он прикусил губу. Но слово – не воробей. И чтобы исправить как-то ситуацию, дежурный врач вплотную подошел к Тимофею Павловичу и тихо ему сказал:
- Прошу вас покинуть наше отделение.
- Только после обезболивающего укола, - спокойно глядя в лицо этому “цыгану”, ответствовал Тимофей Павлович. Но завтра, думаю, мы с вами будем общаться в другом месте. И не думаю, что это будет ваш больничный главный врач…
- Сделай ей укол! – обернулся собеседник Тимофея Павловича к одной из замерших по стойке смирно девиц. И резко исчез из его поля зрения. Приказание было исполнено мгновенно. Тимофей Павлович через несколько минут почувствовал, как укол начал действовать: Маша перестала кричать и заснула… А он устало побрел к выходу из больницы. На улице было уже темно, но ни одного фонаря не горело. Моросил мелкий противный дождь. Свет подъезжающих к больнице автомашин выхватывал из темноты небольшую фигурку под широким зонтом, движущуюся почти наощупь к залитой огнями центральной улице города. Оставалось повернуть налево, пройти один квартал и там сесть на троллейбус, который станет добираться сорок пять минут к дому, где нет Маши, и где появившейся в последнее время беспорядок говорит внимательному посетителю, что скоро-скоро этот их некогда уютный угол будет навсегда покинут.
Вся последующая неделя для Тимофея Павловича прошла в сплошном кошмаре. Он почти с утра прибегал к Маше в палату и сидел с ней, когда ей в палате делали какие-то процедуры. Что-то там в ее некогда прекрасной и красивой рыжеволосой головке переклинило в первый день пребывания в больнице. Причем так силен был стресс от того дня, что все последующие дни она никого к себе из медицинского персонала не подпускала на пушечный выстрел. Почти с полузакрытыми глазами, лежа на кровати, она страшно, как сапожник, ругалась, брыкалась, вырывалась, не давалась ни одному медицинскому работнику, хоть чуточку приближавшемуся к ней, не смотря на то, что персонал уже заговорил с ней по-русски. Что-то с ней случилось, всегда мягкой интеллигентной и общительной. Тимофей Павлович не узнавал своей жены. Более того, он впервые видел ее в таком сильнейшем раздрае. Его и только его, своего мужа, она узнавала и признавала. И только при его уговорах разрешала делать ей капельницы. Да и то, если он сидел возле нее и держал ее за руку. Так длилось часами. Женщины, соседки по палате, смотрели на выходки Маши довольно косо, а Тимофея Павловича жалели: вот, мол, какая ему, бедному, досталась мегера. Но тот не обращал внимания на все эти перипетии и зорко следил за Машей, которая могла в любую минуты выкинуть какой-нибудь фортель. Однажды он все-таки не уследил за событием. Пришла довольно пожилая медсестра ставить Маше капельницу. А так как вен в этом маленьком и худом тельце уже было не найти, медсестра попыталась все-таки это сделать. Но видно сильно нервничала, зная, чего можно ожидать от Маши, и никак не могла иглой попасть в вену. Тимофей Павлович держал Машу за руку и просил потерпеть. После четвертой или пятой попытки вогнать иглу в вену ее тощей сморщенной руки, Маша вдруг закричала “Ой, больно-то как!”, выдернула свою ручонку из руки Тимофея Павловича, резко сорвала с себя одеяло, глаза ее открылись и засверкали бешенством. Она мгновенно подняла такую же тощую, как и ее рука, ножонку и с криком “Сейчас тебе в морду дам ногой”, пыталась достать растерянную медсестру. Та в полном расстройстве убежала к себе. Тимофей Павлович долго еще успокаивал разгневанную жену. Позже пришла другая медсестра, молча с первого раза добралась до вены, после чего Тимофей Павлович сидел возле Маши часа полтора, держа ее за руку и гладя ее по головке со спутанными, казалось навсегда, волосами…
Дело шло к вечеру, одну больную перевели в другую палату, а освободившуюся кровать, как и полагается, заново застелили. Потом в палату вошла лечащий врач, женщина средних лет с какой-то рыжей химической завивкой и попросила Тимофея Павловича домой не уходить.
- Почему? - спросил ее Тимофей Павлович.
- Потому что без вас мы с ней не совладаем. Впервые нам попадается такой неадекватный пациент. Вот и кровать для вас освободили, она кивнула в сторону только что заправленной кровати.
Тимофей Павлович решительно отказался: он еле стоял на ногах и ему требовался отдых.
- Кроме того, - он прямо взглянул в глаза лечащему врачу, - ваш персонал сам виноват в этой ситуации. Не надо было в первый день издеваться над бабушкой, упорно разговаривая с ней только по-молдавски, прекрасно осознавая, что она ничего не понимает.
- Ну, у нас так, - развела руками врач. Те, кто постарше, еще не забыли русский, а молодежь уже знать ничего не хочет.
Тимофей Павлович открыл было рот, чтобы высказать свое мнение по этому поводу, но передумал: бесполезно. И только буркнул:
- Я завтра буду у вас с утра. С самого утра, - добавил он…
В таком ключе прошла неделя с того дня, как “Скорая ” привезла Машу в больницу. С самого утра начала седьмого дня Машиного пребывания во Второй хирургии (Тимофей Павлович, естественно был уже “ на работе”), в палату вошла лечащий врач и попросила его пойти с ней на собравшийся уже консилиум по поводу дальнейшего хода лечения Маши. Консилиум проходил в кабинете зав. отделением и состоял всего из двух человек: лечащего врача и самого заведующего. Без долгих разговоров зав. отделением объявил, что Маше срочно необходима операция и сейчас этот вопрос мы должны решить.
- А что у нее? – для порядка спросил Тимофей Павлович, хотя ответ ему был известен.
- Онкология толстой кишки.
- А в какой стадии?
- Этого мы сказать не можем. Разрежем, тогда увидим.
- А каков процент успеха операции?
- Один процент.
- И что, вы никак не можете заранее определить, есть метастазы или нет? Вы же делали компьютерную томографию.
- Она нам ничего не показала. Мы увидели эту картину только сегодня на УЗИ.
- Вы же раньше, по-моему, уже дважды или трижды делали УЗИ и ничего не обнаружили?
- Так бывает. А сегодня обнаружили.
Разговор зашел в тупик.
- То есть я правильно понял, что чтобы определить в какой стадии находится заболевание, вам надо обязательно разрезать человека?
- Именно так.
- Тогда на эту экзекуцию с вероятностью в один процент положительного исхода я не даю своего согласия.
- Ну, вот и ладно, - довольно вздохнули оба члена консилиума. Тогда мы вашу жену сегодня выписываем. Вот Анна Ивановна, - заведующий указал на лечащего врача, - подготовит для вас выписку из истории болезни и - домой.
- Домой, домой, - чуть не сбился (вероятно, от радости, что решил такой сложный вопрос) почти на песню заведующий и был таков.
Пока Тимофей Павлович ожидал выписки, он пошел в палату готовиться к возврату домой. Настроение было такое… Такое… Хотелось не просто плакать, а рыдать, рыдать, рыдать. Так остро было жаль Машу, которой предстояла впереди долгая и мучительная смерть. Он машинально собирал вещи Маши, потихоньку одевая ее, легонько при этом приподняв ее, чтобы она хоть села в кровати. Но она валилась обратно,
как куль и только шептала:
- Я не хочу отсюда уходить. Я не хочу отсюда уходить.
Тимофей Павлович уговаривал ее, как мог, потихоньку одевая ее, женщины – соседки по палате – дружно подключились к уговорам, но Маша заупрямилась и, не открывая глаз, валилась на постель, громко шепча:
- Я не хочу отсюда уходить.
Тут обнаружилось, что в одежде, хранившейся в тумбочке, стоявшей в голове кровати, не хватает теплого новенького голубого свитера и вязанной желтой шапочки, которую Тимофей Павлович впопыхах напялил на машину голову, когда ее забирала “Скорая”. Позвал санитарку и попросил разобраться. Та подняла такой гвалт, такой гвалт! Мол, она в тот день не работала, да зачем ей нужен какой-то там свитер, хоть и новый. Мол у нее своих хватает. Вот недавно кум подарил на день рождения…
И пошло, и поехало. Как мухи, на шум слетелись другие санитарки и медсестры. Начался форменный базарный гвалт.
- Ищите хотя бы шапочку. Как я повезу жену домой? На улице – почти мокрый снег!
Но гвалт не только не утихал, он начинал разрастаться. Подходили все новые и новые участники события, кричали, размахивали руками и недобро смотрели на Тимофея Павловича.
Пришла лечащий врач: принесла выписку и спросила, что тут за шум. Тимофей Павлович сказал, что не в чем везти Машу домой, т.к. исчезли свитер и шапочка.
- Не повезу же я ее по такой погоде почти раздетой?
Врач никак не отреагировала на слова Тимофея Павловича: молча повернулась и удалилась по своим врачебным делам. Тимофей Павлович решил уже, что наденет дубленку Маше прямо на майку, на голову нахлобучит капюшон. Как-нибудь на такси доедут.
Однако до поездки домой еще надо было дожить: Маша ни в какую не желала ни одеваться, ни тем более ехать. Сколько ни уговаривал ее Тимофей Павлович, ничего не выходило.
- Да возьмите вы ее силой вывезите, - раздраженно кипятились соседки. -Что вы ее все время уговариваете?
-К своим будете применять силу, - огрызнулся Тимофей Павлович. – А к ней нельзя. Потерпите. Не все сразу. Он продолжал “переговоры”. Кто-то уже успел доложить о происходящем лечащему врачу. Та прибежала в палату в полнейшем недоумении и набросилась на Машу:
- Что это еще за фокусы! Она не хочет уходить из палаты! Но здесь у нас больница, а не санаторий! Вон в коридоре ждут, чтобы заселиться на ваше место!
- Ну что вы так кричите? – взяв врача за рукав, потянул ту к выходу из палаты Тимофей Павлович. – Вы же видите: она – не в себе. День еще не кончился, и я думаю, я ее уговорю и все встанет на свои места. Потерпите немного.
Врач, недовольная ушла. Тимофей Павлович сел на кровать, стал гладить Машу по головке, как ребенка, и шептать ей на ушко всякие убедительные слова. В конце концов, он добился своего: Маша согласилась поехать домой. Но только к вечеру. А пока она, мол, поспит. Тимофей Павлович решил использовать эту паузу, чтобы съездить домой и взять из дому что-нибудь, что бы заменило пропавшее. Через два часа он был снова в больнице, с вещами и тревожной печалью в глазах: как-то оно все сложится?
Маша опять не захотела уходить. Но Тимофей Павлович напомнил ей о данном ею слове, и она нехотя позволила себя одеть и обуть. Почти на лежащую в постели, Тимофей Павлович напялил на Машу ее дубленку. Попытался поднять ее с кровати и поставить на ноги. Она на ногах почти не держалась, заваливаясь при этом вбок и назад. Как ее везти?
Тимофей Павлович решил, что закажет такси по мобильнику и попросит дежурный персонал отвезти Машу на каталке к выходу. Пошел добывать либо кресло-каталку, либо обычную каталку. Но после описанного выше гвалта ни о какой каталке речи быть не могло. Он встречал только злобные лица персонала, и единственным ответом ему было:
- Это уже ваши проблемы. У нас каталок нет. Развезли больных по процедурам. Когда вернуться, не знаем. А вы - пешочком, пешочком. Ту совсем недалеко: доведете ее до лифта, спуститесь на первый этаж, а там и рукой подать до выхода: метров триста по коридору.
- Да она же стоять-то не может! Какие триста метров! В ответ только равнодушное пожимание плечами…
- Наймите грузчиков…
Тимофей Павлович махнул рукой: здесь работают какие-то недочеловеки. В своей ненависти к нему и его жене они никак не могут остановиться. Свора собак какая-то. Он осторожно поставил Машу на ее дрожащие ножки, которые не в силах были удержать ее такое уже тощее тельце. Она крепилась и молча ухватилась одной рукой за шею Тимофея Павловича.
А тот обнял ее за талию (точнее за то, что от нее осталось), и так они вышли из палаты, семеня шажками по 10-15 см. Через какую-то вечность они вышли в вестибюль, к лифтам. Тимофей Павлович спиной чувствовал, как за ними мстительно наблюдают из коридора. И никто не подошел и не помог, естественно.
Прислонив Машу к стенке у лифта, Тимофей Павлович не стал его пока вызывать, а полез в карман, достал мобильник и набрал номер оператора службы такси. Заказал такси и вызвал лифт. Тут зазвонил мобильник и пока Тимофей Павлович доставал его из кармана, стараясь, чтобы Маша не упала, девушка из службы такси что-то буркнула в трубку и связь прекратилась. Тимофей Павлович понял, что оператор сообщила ему номер машины, которая приедет, цвет ее и время, через которое она будет у больницы.
- Что же делать? – поддерживая Машу, чтоб не упала, думал он. – Снова звонить в службу такси?
Тут подоспел лифт, его двери открылись, но пока Тимофей Павлович потихоньку подводил Машу, двери захлопнулись и лифт укатил. Все складывалось так, что хоть плачь. Пока дождешься нового лифта (а больница большая и это может быть не скоро), да пока пройдешь триста метров по первому этажу и выйдешь во двор, таксист уедет. И заказывать повторно, вроде бы неудобно. Стали ждать лифта, пододвинувшись как можно ближе к дверям. Ждали действительно долго. Тимофей Павлович чувствовал, что Маша так долго не выдержит и просто упадет, а он с его болячками ее не сможет удержать. Но вот лифт подошел, двери открылись и Тимофей Павлович на всякий случай, не отпуская Машу, вставил свою ногу между дверьми. Потихоньку-потихоньку при многократных попытках дверей захлопнуться, они наконец-то вошли в лифт и поехали на первый этаж…
Как они прошли триста метров первого этажа и вышли на крыльцо центрального входа больницы, укрытого от непогоды широким козырьком, Тимофей Павлович плохо помнит. Помнит только, что как только они выползли на это крыльцо, он отыскал глазами какого-то парня, стоявшего неподалеку, и крикнул тому, чтобы тот подошел к ним. Парень удивленно вскинул брови, но подошел быстро.
- Будь другом, подержи бабушку, чтобы она не упала. А я сбегаю на улицу и поймаю такси.
Парень молча, как куренка, прижал к себе Машу, а Тимофей Павлович побежал искать таксиста. От крыльца больницы, до железной ограды, которая отделяла улицу от входа в больницу, надо было еще преодолеть метров пятьдесят. Хорошо, что таксист припоздал, хорошо, что из всей скороговорки оператора такси при заказе Тимофей Павлович уловил слово “Синяя”. Когда Тимофей Павлович выбежал за забор на дорогу, таксист их уже ждал. Он только предупредил того, что пока он с бабушкой пройдет от крыльца до машины, пройдет некоторое время. Таксист понимающе кивнул. Тимофей Павлович понесся к стоявшему на крыльце парню, не выпускающему бабушку из рук, поблагодарил того и способом, каким они преодолевали только что больничные расстояния, они потихоньку посеменили к такси. Осталось по приезде к их дому преодолеть несколько ступенек крыльца дома, несколько ступенек, ведущих к лифту, и два пролета ступенек, ведущих к их квартире, расположенной от лифта на следующем этаже. Никого из соседей п дороге не встретилось. Никто ни в чем не помог. Минут за сорок они преодолели все препятствия, отдыхая подолгу после каждой покоренной ступеньки. В квартиру вошли полностью обессиленные. Прямо из коридора Тимофей Павлович, не разуваясь, провел Машу к ее кровати, и как была она в дубленке и сапожках, так и была уложена в постель.
- После разберемся, - устало подумал Тимофей Павлович. Главное – добрались.
4.
После больницы Маша уже не вставала. Все время проводила в постели в каком-то полузабытьи. Первый месяц после возвращения она еще потихоньку сама справляла свою нужду, с большим трудом садясь на постель и оттуда, спуская на пол трясущиеся ноги, дотягивалась до горшка. Если Тимофей Павлович в этот момент случайно заходил в ее комнату (а он постоянно ее ”пас”, боясь, что она не удержится, упадет и разобьется), она медленно поворачивала к нему свою голову и жуя слова, просила не смотреть на нее. Говорила она с каждым днем все хуже и хуже, высовывала изо рта красный-красный язычок и показывала на него почти негнущимся пальцем. Тимофей Павлович понимал, что ей все тяжелей и тяжелей управляться с этим органом. Язычок уходил во рту куда-то в его глубь все дальше и дальше.
Однажды утром войдя в комнату Маши, Тимофей Павлович обнаружил только ее разобранную постель. Самой хозяйки нигде не было. Что-то дрогнуло в груди у него: не могла же она выйти самостоятельно из комнаты. Комната была пуста. Перепуганный Тимофей Павлович на всякий случай обежал квартиру, заглянул в ванную и туалет. Маши нигде не было. Тимофей Павлович снова зашел в комнату Маши и принялся медленно водить глазами по комнате. Ничего больше не оставалось делать. Пропала его почти недвижимая больная жена! Пропала! Будто кто-то ее унес ночью ближе к утру. Тимофей Павлович ночами по нескольку раз всегда заглядывал к Маше: мало ли что. Вот и сегодня в пять тридцать Маша была на месте и тихо спала, а в семь утра пропала. Перпендикулярно диванчику, на котором теперь жила Маша, стояла собранная раздвижная кресло-кровать. Это был обычный диван, который раздвигался, превращаясь в двуспальную кровать. На этом диване горой лежало чистое стиранное постельное белье, машины всякие колготки, нижнее белье и т.п. Все это было приготовлено на случай “аварии”: быстро заменить испачканный пододеяльник, простыню, наволочку, нижнее белье, чтобы в несколько минут Маша снова лежала в чистом и сухом. Горка белья занимала почти весь диван. Лишь у самого подлокотника было незанятое бельем пространство шириной сантиметров пятнадцать. В пространстве горкой лежал махровый машин розовый халат с капюшоном, в котором она постоянно сидела в кресле и читала книги еще месяц назад. “Чего тут этот халат валяется”, - подумал Тимофей Павлович и машинально дотронулся до него, чтобы отнести в полагающееся для него место. Под халатом он почувствовал нечто твердое. Осторожно сдернул халат. Под ним, свернувшись калачиком, мирно спала Маша. Тимофей Павлович заплакал. То ли от радости, что Маша, наконец-то обнаружена, то ли от горя: до чего болезнь съедает человека. Еще совсем недавно полная сил немаленькая женщина уместилась на площади, на которой мог бы уместиться разве что трехлетний ребенок… Кое как Тимофей Павлович перевел Машу на ее постель и узнал от нее только то, что она ничего не помнит. Скорее всего она ночью самостоятельно попыталась воспользоваться горшком, стоящим всегда на стульчике возле раздвижного дивана, но не удержалась и упала. Как она попала на диван, хотя он и очень низкий, как улеглась на него калачиком, как завернулась в свой розовый махровый халат – осталась для Тимофея Павловича загадкой.
5.
Дочь, уезжая к себе домой буквально за неделю до беды, случившейся с Машей, которая привела ту в больницу, успела разыскать двух маклерш-женщин, чтобы те помогли продать квартиру. Как только Маша вернулась из больницы совсем никакая, начался постоянный приход потенциальных покупателей. Ходили толпой и поодиночке, часто не снимая верхней обуви. Этих посетителей Тимофей Павлович в комнату Маши не пускал: говорил, что жена тяжело больна, и позволял только заглянуть вовнутрь. Да и то мельком. После очередного прихода гостей Тимофей Павлович брал швабру и замывал полы во всех комнатах, куда ступала нога человека. Подобную процедуру приходилось иногда ему выполнять по нескольку раз в день. Народ ходил, ходил, молча осматривал их с Машей жилище и так же молча уходил. Перспектив продать быстро квартиру и уехать к дочери в Россию становилось все меньше и меньше. А Маше становилось все хуже и хуже. Да и Тимофей Павлович чувствовал, что долго ему так не продержаться. Но деваться было некуда и Тимофей Павлович жил, как заведенный, не думая том, что с ними станется завтра. “На самый худой конец, - думал он, - закроем квартиру на ключ и уедем А там будь что будет ”…
Однажды перед Новым годом в их жилище появился очередной покупатель. Это был крепкий молодой парень. Пришел он, как и все ранее приходившие, с маклером. Молча обошел всю квартиру, и когда маклерша попыталась ему что-то там втолковать насчет возможностей и прочего, он резко ее оборвал:
- Не надо. Я этот тип квартир знаю. А на вопросительный взгляд Тимофея Павловича тут же ответил:
- Не рубашку же покупаем. – И дернул несколько раз на груди свою рубашку. Молча ушел. Как и все предыдущие. А через полчаса позвонила маклерша и сказала, что этот покупатель может сразу купить квартиру за такую-то сумму. Тимофей Павлович попросил немного времени, пока он не переговорит по Скайпу с дочерью. Буквально через час с момента появления последнего покупателя в их квартире, Тимофей Павлович дал маклерше ответ, что он согласен. Далее события развивались стремительно. Дочь по Интернету закупает купе в поезде, следующем из Москвы до их города от Ярославского вокзала Москвы, а также купе в поезде Кишинев - Москва. Выезд из Кишинева намечается на 10-е января, а приезд дочери с мужем – на 7-е января. В связи с Новогодними праздниками, оформление документов на покупку-продажу квартиры намечается на 9-е января. Все. На все про все (распродажу всего, что можно продать, закрытие счетов в банках, обмен валюты, собрание необходимых недостающих документов для купли – продажи квартиры и т.п.) остается неделя с небольшим. А фактически – несколько дней из-за Новогодних праздников. Дочь позвонила и сказала, чтобы Тимофей Павлович особенно не напрягался, учитывая его здоровье. Возьмут с собой только то, что увезут, остальное придется просто бросить. У Тимофея Павловича упало сердце. Что можно увести с собой ему, больному, и слабой женщине – его дочери? А ничего практически. Ее муж будет на руках нести от такси почти недвижимую Машу до вагона. И далее – в Москве, при пересадке опять то же самое. Может быть, удастся взять носильщика. Родственник мужа дочери, живущий в Москве, обещал перевезти всех четверых от Киевского до Ярославского вокзалов, а на Ярославском, Тимофей Павлович знал уже по своему опыту, бывая в городе, где живет его дочь, что на Ярославском, чтобы сесть в поезд, надо добираться к вагону по длиннющему почти с километр, перрону. Перрону, ничем не покрытому, голому и продуваемому, особенно зимой, сильным холодным ветром. Как все это произойдет? По такому перрону даже сильный зять не донесет Машу на вытянутых руках. Но зять, в конце концов, успокоил по Скайпу Тимофея Павловича: мол, возьмут носильщика и вместе с вещами довезут.
Тимофей Павлович принялся за распродажу имущества. Дал объявления в “Маклер”, сам нашел в интернете подобные объявления. Тут же начали появляться покупатели. Если они ничего не покупали, но зато давали телефоны своих знакомых, заинтересованных в покупке старых вещей. Началось буквально броуновское движение: туда-сюда ходило народу больше, чем при осмотре квартиры. Сразу были проданы все стулья и диваны. Буквально за копейки. При этом Тимофей Павлович договорился с покупателями, что они заберут купленное не ранее 9-го января, чтобы было где и на чем спать и приезжающим дочери с мужем, и самим хозяевам. Так же за копейки были спущены все ковры – морально устаревший элемент современно жизни. Тут же за приличную сумму уплыли красивейшие напольные часы с боем – гордость Маши, которая их когда-то лет сорок назад купила у одной своей знакомой. Раньше такие часы стояли у министров и высоких партийных работников в их кабинетах и потому всегда вызывали некий трепет у каждого, кто входил в квартиру Тимофея Павловича и Маши. Тимофей Павлович облегченно вздохнул: больше всего он боялся, что такую красоту придется просто бросить. Но больше ничего особенно реализовать не удалось: стиральную машину-автомат отдали за так знакомым, стенку – просто бросили вместе с кухонным гарнитуром. Продали только крепкий, хорошего дерева румынский шкаф, посудный сервиз на двенадцать персон и все продукты, так любовно заготовленные на зиму Тимофеем Павловичем: 60 кг. картошки, 15 кг лука, несколько бутылок растительного масла, несколько семикиллограмовых мешочков муки, пачки сахара, макарон, круп и т.д. Тоже все за копейки. Когда Тимофей Павлович наблюдал, с какой жадностью потные покупатели тащат к себе в машины его стратегический пищевой резерв, он начинал про себя петь какую-либо песенку, чтобы уцелеть от разрыва сердца.
Из крупных и особенно ценных элементов интерьера их с Машей квартиры оставалась их библиотека, часть которой размещалась на семнадцати полках. Остальные книги хранились в лоджии. Надо было еще пристроить в хорошие руки авторские экземпляры книг, написанные Тимофеем Павловичем. Таких экземпляров набиралось до десяти крупных полиэтиленовых пакетов. В свое время Тимофей Павлович написал и издал одиннадцать книг по современному программированию через Питерское издательство БХВ, да и литературная составляющая его трудов состояла из шести книг разного жанра. Всех этих своих детей, сиротливо ждущих своей участи в разбросанных там и сям полиэтиленовых пакетах, не хотелось бросать на произвол судьбы. Жалобно смотрела на него большая, в четверть комнаты, роза в кадке, будто вопрошала: “А что со мной-то станется?” Надо было кому-то отдать недавно купленный компьютер с новеньким плоским экраном да два цветных телевизора. И все это нажито, как говаривал один из героев известного фильма “непосильным трудом” в прямом смысле. Чуть ли не за день до отъезда удалось договориться с русской библиотекой города, чтобы они все это забрали к себе в качестве дара. Забрали. Только про “Спасибо” с их стороны Тимофей Павлович что-то не помнит. Запамятовал, видно, в суматохе.
Когда работники библиотеки выносили к лифту все, что им подарил Тимофей Павлович, они первым делом забрали кадку с розой, поставили ее возле лифта и поднялись в квартиру за следующей порцией подаренного. Снеся первую полку с книгами к лифту, они кадки с розой уже не обнаружили и растерянно захлопали глазами. А времени-то прошло всего минут пять. И двери на лестничной площадке возле лифта все были вроде наглухо закрыты.
- Ну и народец тут у вас обитает, только и могли сказать библиотечные работники. – Ну и народец… Шваль какая-то. И ворье.
Приехали дочь с зятем. Времени на сборы было всего полтора дня. Из них базар, на котором они собирались купить дорожные сумки, один день не работал: Рождество. В первый день просто отсортировали вещи, которые надо было брать с собой. В список попали только самые необходимые. Большая часть их с Машей гардероба была безжалостно отбракована: несколько костюмов и пальто Тимофея Павловича, пальто и шубы Маши, головные уборы, белье постельное и нижнее, и прочая, и прочая. Для перевоза набралось две дорожные сумки и два чемодана. Остальные вещи лежали по полкам и полочкам и хмуро, как казалось Тимофею Павловичу, поглядывали на своего хозяина, бросавшего их на произвол судьбы… Тимофей Павлович старался в их сторону не глядеть…
Девятого января оформили сделку по купле-продаже квартиры и принялись готовиться к завтрашнему утреннему отбытию в полнейшую неизвестность. Маша, ничего не понимая, со стоном ворочалась на своей постели…
6.
От Кишиневского вокзала поезд на Москву отходил в 11-55. Решили, что на вокзале надо быть не позднее 11-25. Зять договорился с одним знакомым, что тот перевезет всю нашу семью на своем авто, которое одновременно использовалось тем парнем и в качестве такси. Но за один рейс было не уложиться. Решили делать два рейса. Первым рейсом поедут дочь со всеми вещами и зять. Вещи отнесут на перрон и, может быть, найдут носильщика, чтобы тот помог довезти до вагона не только Машу, но и вещи. Зять говорил, что в цивилизованных странах при перевозке таких больных, как Маша, вокзал выделяет коляску и сопровождающего. Однако, когда он вернулся с таксистом минут через сорок, по лицу его было видно, что Машу придется все-таки нести ему на руках.
- Там не только коляски не предоставляют, но и носильщика я не нашел. Перетаскали сумки с Димой (водителем) к ближайшей к нашему вагону скамье. Ну, собираемся. Я возьму тетю Машу, а вы, Тимофей Павлович, закроете квартиру и за мной.
Быстро напялили на Машу меховую шапочку, дубленку, сапожки. Она лежала недвижима с закрытыми глазами. Зять взял ее, как берут малыша, на руки, Тимофей Павлович открыл ему дверь на лестничную клетку, а сам одетый уже, огляделся по сторонам. Прощай наша милая квартира! С тобой мы прожили дружно все двадцать пять лет. Прости нас, грешных. Не по своей воле тебя бросаем. Может, тебе достанется лучшая доля. Нам уже вряд ли.
- Тимофей Павлович! Поехали! – голос зятя звучал тревожно. – Что вы там застряли? Хватит прощаться!
Как в воду глядел! Тимофей Павлович вздохнул и вышел из квартиры…
Почти бездыханное тело Маши еле-еле втроем затолкали на заднее сиденье. Тимофей Павлович сел туда с другой стороны. Как только Дима отпустил Машу, которую до этого держал за дубленку, она, как куль, повалилась на Тимофея Павловича. Тот положил ее на свои колени, приобнял. Поехали. Прощай город, в котором прошла юность и почти вся жизнь! Прощай и не поминай нас лихом. Прощайте все знакомые и незнакомые.
Подъехав ко входу на перрон с правой стороны вокзала, осторожно вытащили Машу, помогли зятю взять ее на руки и втроем двинулись на перрон. Боялись, что еще не пустят с такой поклажей в вагон. Но все обошлось. Поддерживая сзади зятя с Машей на руках, Тимофей Павлович с Димой помогли ему преодолеть крутые вагонные ступени. Далее уже хотя и весь потный, зять быстро донес Машу до купе, в котором уже распоряжалась дочь. Они вдвоем уложили Машу на голую полку, положив ей под голову подушку. Так она и лежала на полке в своей дубленке, в сапожках с надвинутым на лицо капюшоном…
Двадцать с лишним часов до Москвы преодолели без особых происшествий. Еще до приезда дочери с мужем Тимофей Павлович сбегал в частный медицинский центр (было воскресенье да еще Рождество), нашел там одного единственного терапевта, показал Машину выписку из больницы и объяснил сложившуюся ситуацию: нужны были обезболивающие средства и средства успокаивающие. Врач молча выписал рецепт, сказал, чтобы Тимофей Павлович чуть поднялся в гору от медцентра. Там есть аптека, в которой можно приобрести выписанные препараты. Тимофей Павлович полез в карман за деньгами и параллельно спросил доктора, сколько ему заплатить.
- Ничего не надо платить. Езжайте с Богом. Удачи…
Когда Маша начинала сильно стонать или вертеться, зять, бывший военный, тут же делал ей уколы в ее почти без мышц тощую руку. Маша при этом только тихо стонала: “Больно…” Но через некоторое время успокаивалась. Так доехали до Москвы. С таким грузом из вагона вышли последними. Родственник зятя, который должен был нас встречать, не появился. Потом по мобильнику позвонил и сказал, что пока не может припарковаться и чтобы мы брали носильщика и катили к нему на парковку. Дочь ругала мужа последними слова за плохую организацию встречи, а тот выскочив из вагона, сразу же нашел носильщика и принялся переносить вещи на его тележку. Дочь караулила вещи у носильщика. Отнеся последнюю сумку к носильщику на тележку, зять тихонько взял уже одетую Машу на руки и понес к выходу. Тимофей Павлович последовал за ним.
В Москве дул сильный ветер и шел снег с дождем. Машу усадили на тележку на сумки, закутали с головой в старинную бархатную скатерть, более похожую на тонкий ковер (ее когда Маша отыскала в комиссионке еще в середине 60-х. Уж очень красивая была скатерть. И выглядела очень дорого), и Тимофей Павлович с одной стороны, а дочь - с другой стороны тележки, поддерживая Машу, побежали вслед за носильщиком, который покатил свою “лошадку” довольно резво. Тем более, что к парковке автомобилей был небольшой уклон перрона. На парковке, наконец, с помощью мобильника отыскали автомобиль знакомого зятя, сгрузили Машу, уложили ее на заднее сиденье (машина была марки “Крайслер” – довольно широкий лимузин) и загрузили все сумки в багажник. Еще и место в нем осталось. Хороша машина!
В машине было тепло и уютно. Пока к ней бежали от вагона, все продрогли, а теперь, отходили в тепле и уюте. Хороша машина! Поехали на Ярославский вокзал, от которого через два с половиной часа отходил нужный им поезд . Ехать надо было всю ночь. Когда добрались до Ярославского, до посадки оставалось еще минут сорок. Маша спала. Снег с дождем просто неистовствали. Дочь с зятем куда-то исчезли, а Тимофей Павлович остался со спящей Машей и водителем. Минут через двадцать появились жующие дочь и зять. Попросили Тимофея Павловича выйти на воздух. Дочь тут же подхватила его под ручку:
- Пойдем, папуля, в вокзал. Я там тебя накормлю. Кстати, мы сбегали в медпункт вокзала. Там нам сказали, что для таких больных, как наша мама, они бесплатно выделяют коляску и сопровождающего. Класс! Не то, что у нас в Кишиневе. Носильщика и того не могли добиться. А про коляски они вообще там, похоже, и не слыхивали. И там же договорились с обычным носильщиком. К такому-то времени оба подъедут сюда к автомобилю, загрузятся и поедем к вагону. Удобно, не правда ли?
Они с дочерью вошли в помещение вокзала, поднялись на второй этаж, где вовсю работала министоловая. За десять минут Тимофей Павлович успел поесть жаркое с картошкой, съесть два пирожка с капустой и выпить чашку горячего чая. Забежали в платный вокзальный туалет и успели к появлению носильщиков у автомобиля. Машу усадили в приехавшую коляску, снова закутали, как кокон, в скатерть, и мужчина, прикативший коляску, узнав к какому вагону следует подвезти Машу, покатил ее. Тимофей Павлович побежал мелкой трусцой рядом, придерживая скатерть на Маше, чтобы та не раскрылась. Следом за ними отправились к вагону и вещи со вторым носильщиком. На голом перроне погода вообще неистовствала. Дождь со снегом порывами налетал, как бешеный, пытаясь содрать скатерть-плед с закутанной в него Маши. Тимофей Павлович держал плед, как мог. Глаза Маши были полузакрыты. Подъехали к нужному вагону. Здесь уже не то, что в Кишиневе: перрон и дверца вагона были на одном уровне. Вносить Машу в купе было намного легче.
Тимофей Павлович уже не один раз ездил в этом поезде. Правда, в плацкартных вагонах. Но впечатление от них у него было такое, будто он садился в какой-нибудь парижский экспресс. Чистота идеальная. Постели – идеальные. Все везде новенькое, блестящее. О проводниках даже говорить не стоит. С обеих сторон вагона световые табло, на которых бегущей строкой указывается температура воздуха вне и внутри вагона. Но самое непонятное для нашего столично-провинциального кишиневского ума это то, что в бегущей строке всегда указывается, какой туалет занят, а какой свободен. Чтобы в тамбуре перед туалетом из ящика для отходов выпадала какая-либо “отходина”… Такого просто в принципе нет. Туалет сверкает чистотой. А сегодня Тимофей Павлович побывал и в купейном вагоне. Там появились биотуалеты. Не нужно теперь ждать и мучиться открытия туалета. Особенно при проверке в погранзоне. Делай, пардон, свои малые и большие дела в любое удобное для тебя время и пусть у тебя голова не болит, что скоро – погранзона, и туалеты будут закрыты на час-два…
Ночь прошла без происшествий. Когда прибыли в назначенный пункт, их встречали друзья зятя. Они быстро вытащили сумки из вагона, загрузили их в две машины. Когда Тимофей Павлович вышел из вагона, прямо перед ступеньками стояла “Скорая помощь”. Вытащили носилки, положили на них Машу и загрузили в “Скорую”. Все это почти молча, без суеты, деловито и доброжелательно.
- Ну вот, - подумал Тимофей Павлович, - вот и прибыли в свою страну… А ровно на третий день пребывания на новом месте с Тимофеем Павловичем случилась беда и его увезли на “Скорой” в областную больницу…
…-Жить в России и умереть, шептал отходящий от замораживания Тимофей Павлович. – Жить в России среди тебе подобных, твоих, родных, прямых
наивных и бесхитростных людей… Людей, порой грубоватых на первый взгляд, но безобидных и добрых. Не в этом ли счастье? Кап, кап, кап, кап….
... Через неделю с дренажной трубкой пониже пупка Тимофей Павлович появился дома. Маша лежала неподвижно на спине с закрытыми глазами. На его появление она никак не отреагировала. Видно было, что за неделю отсутствия Тимофея Павловича она сильно сдала. Когда Тимофей Павлович принялся ее с ложечки поить бульоном, она открыла глаза. В них была пустота. Маша, похоже, уже не узнавала его. Проглотила несколько ложечек бульона с большим трудом и отвернула вбок голову: больше не хотела... Через шесть дней вечером она тихо умерла...

25.01.2014 г.